Текст книги "Капитанские повести"
Автор книги: Борис Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
14
Многим свойственно доброту принимать за слабость, и, однажды узнав это, Виталий Павлович решил не опускаться до доброты. Он решил, что доброта человека должна быть ясной из сути поступка, а не из того, как этот поступок совершается. Так с людьми удобнее.
Существовало еще одно правило, которое он для себя учредил: при любых обстоятельствах ежедневно и подробнейше обходить судно. Время он подбирал так, чтобы час на час не приходился, чтобы люди не привыкали и к встрече готовы не были.
Кроме того, во время этих обходов жизнь судна раскрывалась неожиданно и естественно: иной раз движение матросских спин, склоненных над работой, говорило больше, чем доклад старпома, а сохнущие под вентилятором мотористские шорты в разводьях пота и соляра ненавязчиво напоминали об уважении к их хозяину, стоящему вахту там, внизу, где температура воздуха уже несколько дней стабильно превышала плюс пятьдесят.
Самое главное, теплоход ощущался как живой: сама по себе шевелилась рулевая машина, вращая мерцающий, массивный, как дуло крепостной мортиры, баллер руля, слышно было пульсирование воды в жилах трубопроводов, тянулись сухожилия кабелей и натянутые нервы антенн, напряженно и безостановочно колотился главный дизель, и перед грудью теплохода дыбилось море.
Стоило на минуту замереть, и охватывало ни с чем не сравнимое состояние: уносилась назад вода, уходило время, и судно превращалось в то нечто неизменное, от чего отсчитывается изменение мира. И процедура перевода часовых стрелок на соответствующее долготе время лишь усугубляла боль: забавно, грустно, и время течет сквозь пальцы, как песок, как вода вдоль борта…
Обходя судно в открытом океане, Виталий Павлович видел больше задумчивых лиц, нежели близ земли: тягомотина судовой жизни и монотонность воды действовали на всех. Радовались каждой встречной щепке. Выручала общественность, спасал юмор, захватывала книга, избавляло от напрасных мыслей кино.
В тропиках кинозал размещался за надстройкой на крышке четвертого трюма, по соседству с бассейном, и отдельные гурманы (жлобы – заверял третий помощник) исхитрялись смотреть действо, располагаясь в воде. Это были отъявленные любители купаться, прозванные водяными, потому что к ночи уже вполне сносно обычному кинозрителю в шортах, с персональной раскладушкой, шезлонгом или табуреткой. А бассейн принимали лишь ко сну, и то не все. К чести водяных, был лишь один случай, когда они начали вести себя неприлично во время киносеанса. Боцман живо их вразумил, выпустив воду из бассейна, но все-таки нет-нет да и бывало, что кто-нибудь не вовремя начинал пускать пузыри, веселил публику.
Здесь же, в так называемом культурном комплексе «Четвертый переплет», велась до и после сеанса нескончаемая морская «травля».
Когда Виталий Павлович оказался на этот раз у четвертого трюма, выступал основной рассказчик теплохода, третий штурман.
– Говорю, кот у нас был – на чистом фарше выкормлен. Недосоленного и пересоленного в рот не брал. Миску фаршу ему поставят, а он орет, башкой мотает, лапой на солонку показывает, добавь, мол, чего стоишь, ворона!..
Врать третий помощник мог. Насмеявшись, капитан спросил:
– Это где так жилось?
– Коту-то? Да у нас на рефрижераторе, говорю. Я там на практике был. Мяса ему было от пуза. Такой котище был – собак по заборам гонял!
– Артист!..
– Говорю, чего же делать? Ребята от жары сохнут, а тут все вроде бы горло промочишь…
– Товарищ капитан, когда же кисляк выдавать будут? Плывем-плывем…
– Да, Виталий Павлович, скисло, что ли, «Ркацители»?
– Я им уже объяснял, – извиняюще улыбаясь капитану, вмешался Федя Крюков, – нет, им опять беспокоить надо! Не пересекли мы еще экватор…
– Брось, Федор, мы его и так не пересечем. А вот в прошлый раз не успели погреться, уже вино начали получать!
– Давайте без визга, – сказал Виталий Павлович. – Сухое вино входит в рацион к югу от тропика Рака, а мы еще до него не дошли. Второе: в прошлый раз мы на Кубу шли с севера, климатические зоны менялись тогда быстро, а теперь курс от Гибралтара идет как бы вдоль тропика. Третье: с завтрашнего дня, а может быть с сегодняшнего вечера, вино будет выдаваться, но из расчета той нормы, что будет в пределах тропической зоны. Предполагаю: вы его в ужин выпьете, а потом пустую воду будете сосать, утоление жажды по-русски. А? Нет?..
– Виталий Павлович, послушайте, пожалуйста, жара – аппетит пропал. А рядом – кха! – наше родное… – щелкнул языком Серго Авакян.
– Вот по пятьдесят капель родного и будет, – засмеялся капитан, – на каждый нос!
Он пошел с трюма, но вернулся.
– Кстати, активисты, вы знаете, как в старину звались эти места, где мы сейчас плывем? Да, вот вся эта полоса? Не знаете? А что океан – хозяин погоды, знаете? Ну, вкратце так, – капитан стал рассказывать, руками рисуя в воздухе: – Земля вокруг Солнца вращается так, что экватор нагревается сильнее остальных районов земного шара. Нагретый воздух над экватором поднимается вверх и растекается по обе стороны к полюсам. А на его место из прилежащих широт начинает подтекать, течь, устремляться другой воздух.
Этот постоянный поток, направленный к экватору, и есть пассат. В северном полушарии он дует с северо-востока. Почему не прямо на юг? Вращение Земли его отклоняет вправо.
Далее. Между широтами, где работает пассат, и теми широтами, где опускается нагретый и затем охлажденный наверху воздух с экватора, вот в этом промежутке, как раз в той полосе, где мы плывем уже несколько дней, сами видите, ветры слабые, неустойчивые, неуверенные. Район этот исстари зовется – «Конские широты». Что неясно, Румянцев?
– А почему не суша – хозяйка погоды?
– На океане равномерный нагрев поверхности и ничто не мешает продвижению ветра. Ну, а земля, суша… представьте себе хотя бы гору – как по-разному она с разных сторон будет прогреваться солнцем! Понятно?..
Теперь – почему «Конские широты»? До открытия Америки Колумбом там лошадей не было. Лошадей туда завозили потом, из Европы. Сами понимаете, в районах, где нет постоянных устойчивых ветров, парусники застревали надолго, кончались судовые припасы, и лошади во множестве гибли от жары, поскольку последнюю воду берегли для людей – для пассажиров и для команды. А лошадьми обжирались акулы. Понятно?
– Насчет этих пассатов – так себе, а про коней… – осклабился Федя Крюков, – придумают же!
– Придумают… Наш земной шарик, Федор Иваныч, весь как мемориальный музей… Только покопаться надо, где, кто и как был. Да еще – почему был. История задолго до нас с вами началась, так что придумать успели уже много… А прошлое надо знать. Выхолощенное прошлое – дебильное будущее… Ну что, студенты, молчите? Конспекты записать не успели?
На трюме молчали, а Граф с Мисиковым даже отвернулись, смотрели за борт, словно надеялись увидеть там дергающихся, дохлых, с распростертыми копытами лошадей, из которых в темной воде акулы выдирают куски себе на потребу.
– Я, ребята, – продолжил капитан, – иногда даже думаю, что «Конские широты» – понятие биографическое. Когда в жизни попадаешь в безветрие, нужда много кое-чего с души заставит выкинуть за борт. Так что старайтесь «Конские широты» пересекать поперек, чтобы всегда оставаться с полным грузом… Лекция закончена. Гасите люстру, от восторга в воду не падайте, напоминаю, что глубина под килем несколько больше пяти километров. – И капитан подмигнул растерявшемуся Графу.
15
Виталию Павловичу нравилась его каюта: и то, как удобно она спроектирована, как тщательно сделана, как чисто прибрана, и то, сколько в ней цветов. Цветов в ней даже больше, чем в квартире там, дома, в порту. Жена, пожалуй, никогда не ревновала его к какой-нибудь женщине определенно, но зато к каюте относилась с крайней ревностью. Ее можно было понять. Еще тогда, когда на берегу они ютились в восьмиметровой комнатушке, Виталий Павлович имел каюту со спальней и санблоком. И цветы у него в каюте были еще тогда, когда дома некуда было поставить кроватку для сына и он так и спал в коляске.
– Что ты переживаешь, Лида, – говаривал тогда Виталий Павлович, – он же у нас потомственный моряк, денно и нощно в своем корыте.
Конечно, Лиде было от чего с придирчивостью проверять его каюту и даже плакать иногда. Не от зависти, но и от зависти тоже: как бы ни мотало Виталия по свету, ему не нужно было думать ни об отоплении, ни о дровах для титана, ни о свежем воздухе, – комнатка им досталась такая, что в ней если не сыро было, так холодно. И Лида почти восемь лет прожила больше у матери в Ленинграде, летала к приходу мужа во все советские порты, но, когда сыну исполнилось два года и они получили долгожданную квартиру, она вдруг устроилась работать сама и устроила сына в ясли и ни в какую не соглашалась бросить работу, хотя теперь уже далеко не всякий раз могла прибыть на другой конец Союза к их приходу. Устала ездить, а может быть, так наотдыхалась за первые-то восемь лет, что работа стала милее мужа. Бывает.
И Виталий Павлович тоже некоторые годы пробыл на положении собственного сына: денно и нощно на пароходе.
Плавалось хорошо и много, иногда не так уж и часто приходилось бывать у себя в каюте, но тем лучше было там бывать.
По вечерам он включал «Эстонию», поначалу искал чистую – без пения – музыку, радовался, если находил такую, чтобы захватывала без натиска, без комканья нервов. Когда успокаивался, слушал новости по всем программам, а потом снова искал тихую музыку. Иногда это требовало усидчивости – в эфире властвовала цивилизация: певцы хрипели, как политические деятели, и политические деятели распевали, как певцы. Временами приемник едва не разлетался от грохота тяжелых радиоглушителей: война в эфире не прекращалась ни на миг.
Здесь же, в каюте, в уединении, Виталий Павлович любил обрабатывать данные астрономических наблюдений, решал задачки по звездам в толстой общей тетради, сумерничал с помполитом, толковал с правыми и виноватыми, пил дипломатический кофе и деловой коньяк с иностранцами, читал запоем, а в иных случаях и возглавлял дружеский стол… Матрос в каюте только живет, капитан в каюте еще и работает.
И сегодня после беседы на четвертом трюме, после ужина, после того как он проверил приемку вахты третьим штурманом да еще с полчаса простоял просто так на крыле мостика, он спустился в каюту, приоткрыл дверь, поуютнее вытянулся на диване и взял давно запланированный к просмотру «Браунс наутикал альманах» на следующий год. Этот альманах, где таблицы приливов и астрономические эфемериды перемежаются рекламой мореходных инструментов и даже обзором новейшей морской беллетристики, был интересной книжкой, смаком мореплавания тянуло с его страниц, и Виталий Павлович увлекся им так основательно, что не заметил, как затворилась и защелкнулась дверь.
Таня смотрела на него до тех пор, пока он этого не почувствовал. Тогда он резко откинул альманах и приподнялся.
– Добрый вечер, Виталий Павлович, – краснея, сказала Таня.
– Здравствуй, Танюша.
Пока он ногами нащупывал сандалеты да искал закладку для книги, она чуть было не выбежала вон, однако Виталий Павлович успел упредить:
– Садись, что же ты стала.
И она опустилась в чуть поодаль стоящее кресло, безотчетно прижимая ладони к щекам.
– Ну, – справился, наконец, с делами Виталий Павлович, – соку хочешь? Ананасный есть. Вина сухого со льдом? Саэро – чудная вещь.
– Нет, нет, что вы, спасибо, Виталий Павлович, не буду.
– Видишь ли, я о нем весь вечер подумывал, да не хотелось в одиночку. Так что ты – кстати. Потерпи минутку.
Он доставал и откупоривал бутылку, разливал вино пополам с водой по тонким стаканам, ловко выдавливал кубики льда из алюминиевой ванночки, включал приемник… а она издалека, словно с того света, разглядывала его начинающую грузнеть фигуру, руки, пучок седины на затылке… твердую улыбку.
– Ну, пить еще не привыкла? – бодро спросил Виталий Павлович, подавая Тане стакан. – Все по конфетам?
Таня начала клонить голову, стакан обжигал пальцы, и тогда капитан тихо и почти торжественно сказал:
– За тебя, Таня.
Склонившись еще ниже, она попробовала отхлебнуть, но слезы со щек закапали в вино, и Виталий Петрович разжал ей пальцы и отнял стакан. Таня поймала его руку и прижалась к ней всем лицом.
– Нельзя этого, Танюша… Ты же умница. Нельзя. Мы с тобой договорились.
– Не могу я без вас, Виталий Павлович. Что же я одна-то?
– Это пройдет, Танюша. Ты поверь. Я тост сейчас говорил – фальшивил, как актер. Ты посмотри, какие мы с тобой разные: для меня веселье – работа, а для тебя и работа – веселье.
– Все равно не могу. Как же мне забыть, забыть, как мы с вами, как я вот тут… плавала…
Виталий Павлович вздохнул, погладил ее свободной рукой по голове.
– Ладно, рева, возьми себя в руки. Успокойся. А то помполит придет – знаешь что нам будет? Или Георгий Васильевич – инструктор… Он в этих вопросах – дока. Ну, будем настоящими мужчинами.
Она затихла, пошмыгала там, у руки, носом и потом пробормотала:
– Он все допытывается, как да что, да не обижаете ли вы меня. Так все и подъезжает…
Она еще помолчала, пофыркала, потерлась лицом о его руку.
– Волоски колются… Вы на меня очень сердитесь, что я к вам на «Валдай» вернулась?
– Я не сержусь, хотя в не надо было этого делать, – ответил Виталий Павлович и высвободил руку.
– Я и сама знаю… Разве у меня сил хватит на вас, на такого? Я давно догадалась, что вы хозяин жизни… Только ничего не могу с собой поделать…
И она заплакала снова.
– Ну, послушай меня внимательно. Все, что было, – все было честно, по крайней мере по отношению к тебе. Однако, какой бы я ни был, я никогда не буду раздваиваться. Ты же меня первая уважать перестанешь. Все в этом.
Виталий Павлович добавил громкости на приемнике, приоткрыл дверь в коридор и поставил ее на вентиляционный крючок.
– Ну, плакса, сходи-ка сполосни глазки холодной водой. Чистое полотенце слева, голубое, – он легонько потрепал ее за ухо. – Сходи, я тебе заново воды с вином сделаю. А это выплесни в раковину.
Пока Таня умывалась в ванной, он приготовил новую порцию тропического коктейля, добавив к вину и воде со льдом ананасный сок, потушил верхний свет, подошел к бортовому окну. Ночной океан слабо шумел за стеклом, светлело звездами небо, и горизонт терялся в едва ощутимых облачках. Трудно было вглядываться в ночь.
Зазвонил телефон, и третий штурман с мостика завопил в трубке:
– Говорю, слева стрельба какая-то!
– Спокойнее. Стрельба?
– Да нет, говорю, какие-то вспышки!
– Далеко?
– Да нет, на самом горизонте или даже еще дальше!
– Хорошо, я сейчас поднимусь.
Вышла из ванной Таня. Лицо у нее осталось заплаканным.
– Меня на мостик вызывают. Давай на прощание – и все-таки за тебя!
– Всего вам доброго! – с отчаянием сказала она и выпила коктейль залпом, отталкивая губами кусочки льда.
Виталий Павлович отставил стакан и взялся за дверь. Проскальзывая мимо него, она на одном дыхании, шепотом, быстро проговорила:
– Я тебя все равно всю жизнь любить буду!
Они на цыпочках прошли мимо открытой двери соседней каюты, где на диване спокойно спал инструктор Георгий Васильевич Охрипчик.
ЗИМОЙ В ВАЛДАЕ
Когда подолгу плаваешь, особенно в трампе, то есть не на одной линии, а так, куда заведет спрос на судно, когда много плаваешь, Земля в целом становится меньше, а Родина – больше. Все рядом, куда угодно рукой подать, но вот до Родины не дотянуться, потому что дело тебя гоняет из угла в угол Мирового океана, Земля все меньше, а Родина – все больше, пока, наконец, не займет столько места, что ничего больше в душу не втиснешь, кроме тоски по ней.
Приходилось встречать людей, сбежавших от России, и некоторых из них было жалко: какие они иностранцы, к черту, с их-то русским чувством кровной земной связи! Но они там, а мы тут, и все мы перед ними русские, кто на борту: и русские, и белорусы, и литовец второй механик, и рыжий армянин Серго Авакян, и Коля Кравченко, Граф, щирый казак.
…После рейса на Кубу мы с табаком и сахаром-сырцом – по два трюма того-другого – пришли в Таллин.
Едва мы ошвартовались в Купеческой гавани и приходная комиссия закончила работу, выяснилось, что разгрузка будет нескорой, и Андрей Иванович предложил съездить на пару дней в подшефный нам районный городок Валдай, благо от Таллина до него пустяк и ходит прямой московский поезд. Дали в горсовет предупредительную телеграмму, и финансирование поездки решилось просто, поскольку Георгий Васильевич Охрипчик пожелал в ней принять участие и тут же все согласовал по телефону.
Наутро на собрании стали выбирать делегацию и сразу безоговорочно проголосовали за Андрея Ивановича и, конечно, за Федю Крюкова. Попал и я. Когда Андрей Иванович предложил взять еще Мисикова, поднялся шум.
– Товарищи, – сказал Андрей Иванович, – Мисиков не лучший из вас. Но не будем же мы ему припоминать все события трехмесячной давности! На Кубе и на обратном переходе он вел себя нормально. А как он играл в волейбол с киприотами за нашу команду! Кроме того, он представитель последнего пополнения нашего экипажа и многие на него оглядываются из молодежи. Так пусть же ему будет втройне стыдно: и перед собой, и перед нами, и перед тем, чьим именем назван наш теплоход, если он когда-нибудь подведет!
– Лучше Графа пошлем! – кричали из последних рядов.
– Ивана Нефедыча!
– Да, товарищи, мы, конечно, едва не допустили несправедливости. Иван Нефедыч воевал в тех местах и, как предсудкома, вдвойне имеет право ехать. Надо переголосовать. Ставлю вопрос…
– Федю Крюкова из делегации вывести!
– Зачем же, почему, товарищи? – вмешался Георгий Васильевич Охрипчик, – что четыре человека, что пять – разница невелика, ничтожна. И не такой уж у нас бедный, товарищи, профсоюз, – улыбнулся он, – чтобы не найти, не отыскать денег на командировку для одного человека.
– Вопрос ясен. А как же быть с Мисиковым?
– А что же! – вдруг вскочил Мисиков. – Все я да я! Если мне доверят, я не хуже других смогу. Да я, – Мисиков рубанул, как в кино, ладонью, – да я!
Кудряшки у него опять отросли, за рейс возмужала шея.
– Да я, – еще раз сказал Володька, – да я!
Собрание смилостивилось.
На следующий вечер мы вшестером оказались в одном вагоне фирменного экспресса, грохочущего на стыках районов, республик и областей.
Меня укачивало на верхней полке, иногда возникало перед глазами, в темной глубине багажного отсека, строгое лицо вчерашней девушки, и становилось стыдно, что я принял ее за одну из тех, одинаковых, а еще стыднее – что сам я становлюсь одинаковым, и потому в ответ мне у необычной девушки было такое строгое лицо.
Еще слышался внизу воркующий голос Феди Крюкова, который уговаривал инструктора с Андреем Ивановичем и электромехаником принять по рюмашке за удачную поездку. Георгий Васильевич предлагал преферанс, электромеханик Нефедыч сомневался, а Андрей Иванович лег почитать на ночь.
Не знаю, чем у них кончилось, потому что я посмотрел на Володьку Мисикова, лежавшего плоско, с носиком, ввернутым в потолок, проникся его покоем и уснул.
Когда я открыл глаза, колеса стучали по Новгородчине, начинался подъем к Валдаю от приильменской низменности, и скоро за окном стали появляться те пейзажи, за которые этот край несправедливо прозван «русской Швейцарией», – куда там ей, такой великолепной! А тут серые от поземки холмы, лес, придорожные ели, берущая за душу простота.
Встретили нас нараспашку. Городок был засыпай снегом, неожиданно среди сугробов и деревянных домишек перегораживали белое небо пятиэтажные корпуса, и от новой, холодноватой для этих мест, гостиницы наискосок открывался вид на огромное, замерзшее, окруженное хвойной чащей озеро, то самое, что у нас на картине в кают-компании. Озеро светилось словно кованый щит, и при взгляде на него возникало ощущение удара об лед. И городок всеми своими слободками стекал к этому озеру.
Поспать нам не дали. Напряженные рябые скулы Ивана Нефедыча, которому повязывают пионерский галстук, краеведческий музей в изящной екатерининской часовне, странная дрожь в коленях, когда на тебя с любованием смотрит переполненный зал, и баснословное, по Пушкину известное, валдайское гостеприимство…
Помню Володьку Мисикова, выделывающего умопомрачительные фигуры поппель-топпеля на широких каменных клетках фойе под соборным куполом клуба, и Федю Крюкова с улыбкой до ушей, хлопками ладоней задающего ему ритм, и прощальную беседу Георгия Васильевича с руководством, песни, квадраты света на улице, легкий запах древесного дыма, и снежный скрип, скрип, скрип…
На третий день мы оказались в сосновом бору, на лыжах, со звенящей от тишины и мороза головой. Настала минута, когда расхотелось говорить, расхотелось отвечать товарищу, но лишь – видеть спокойные шероховатые стволы, уходящие в вечность, черные штрихи подлеска, ускользающую тень солнца да слышать гулкое падение шапки снега с хвойной лапы.
Воздух покалывал легкие, словно сосновая иголка.
– Жаль, – сказал Андрей Иванович, – нельзя забрать это с собой всему экипажу.
– Хорошо, – прохрипел Иван Нефедыч, – экая сила! Старый дурак, каждый отпуск на юг тащусь, будто мне без жары погибель. Совсем забыл, где прошли молодые-то годочки… Подумать только, совсем рядом тут немец с автоматом меня по этим же самым горам гонял! Тут вон, в трех километрах, дружок мой Семен, связист, на нашем же минном поле смерть нашел… Эх, Земля-Расея! – он стукнул палкой по сосне, и ствол сквозь шелест снега гудел долго и торжественно, будто струна органа.
Когда звук замер, Иван Нефедыч крякнул, высморкался на обе стороны лыжни и добавил:
– Эх, ребята, жить надо! Зря мы сюда Мисикова с Федей не затащили. Я ведь десять лет на лыжах не стоял. Давай поехали!
Мы повернули обратно, и я раньше их успел к дому отдыха.
Наши отшельники не спали перед обедом. За десять шагов я услышал выклик Володьки Мисикова:
– Этого не может быть!
– А ты ему больше в рот смотри, – зажурчал Федя Крюков, – а он ее… А у тебя любовь. А к нему жена уже прилетела. А ты, дурачок, страдаешь…
– Врешь ты! – глухо повторил Володька.
– А мне-то что, – начал Федя, но я уже дошел до двери.
В комнате пахло водкой, Володька лежал на постели лицом в подушку, растроганный Федя Крюков сидел с ним рядом, по-отечески положив руку ему на плечо.
Очень мне стало жалко, что мы с Федей в одной делегации, на виду у добрых людей.
