Текст книги "Капитанские повести"
Автор книги: Борис Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)
6
Граф с Володькой Мисиковым вторые сутки отшкрябывали с грузовых лебедок сморщенную штормом эмаль. Работа была хотя и нудная, но не пыльная: на лебедочных площадках ощущалось кое-какое движение воздуха, и можно было, подбираясь ко всеразличным деталям лебедки, время от времени менять позу, а то и вообще делать передышку. Все познается в сравнении, и Граф оценил достоинство этой работы еще через сутки, а пока ему хватало того, что он не уставал. Он даже удивлялся, почему к концу суток так злились матросы, красившие с беседок надстройку. У некоторых из них от сверкания белой эмали слезились глаза, потому что старались они работать без светофильтров. Матросов можно было понять, потому что в этих очках с кожаными тесемками пот заливал глаза, и надо еще посмотреть, что лучше для зрения.
Боцман ворчал, обнаруживая пропуски в покраске, а он их различал непременно, зайдя со стороны, даже когда малевали белым по белому. Доставалось и Мисикову с Графом за то, что намусорили, распустили пленку содранной краски по всей площадке и даже частично вниз на палубу.
– Объясняю: это вам не столярная стружка, от которой чистота и работа вроде как веселее. Да и то хороший столяр стружку тут же за собой приберет. А как вы теперь это все отлепите?
Пленка действительно наприцеплялась ко всему, к чему можно, и Граф намучился, прибирая ее. Она липла и к голику, и к просяному венику, и к совку, в который Граф пытался ее замести. Выяснилось, что лучше всего ее прибирать голыми руками. Отгадав этот маленький производственный секрет, Граф обрадовался и тут же посожалел о своих предназначенных для гитары пальцах, но, поскольку выхода не было и стать штурманом предстояло еще не скоро, Граф продолжил упражнения с пленкой. Володька на замечание боцмана отмолчался и стружку прибирать не пошел, а лишь ожесточеннее заработал шкрябкой.
С Графом он тоже не разговаривал, не о чем говорить было. Граф до слез был обижен за переполненную раковину, а Володька сам ходил стыд стыднем. Вчера старпом не допустил его к работе «ввиду антисанитарной прически», и Володька со зла подстригся под нулевку, благо по такой стрижке были на «Валдае» свои мастера. Поэтому он и нахлобучивал свою ялтинскую белую каскетку с полупрозрачным козырьком на самые уши.
Еще была причина не глядеть на людей: утром в столовой появилось объявление, что сегодня на судовом комитете будет разбираться его, Мисикова, персональное дело.
Вслед за боцманом подсыпал соли электромеханик Иван Нефедыч. Злой он тоже был – дай бог. После того шторма упало на двух лебедках сопротивление изоляции, и электрикам приходилось промывать и сушить моторы.
– Ты, говорят, чехлы утопил? – спросил электромеханик Володьку, глядя на него маленькими глазками поверх очков. – Одни топят, другие заливают, а электрики все изоляцию восстанавливай! У нас своей работы завал. Чего молчишь? Ага, задело, значит?
Непонятно было, как он сказал: з а д е л о или з а д е л о. Володька решил, что з а д е л о.
«Все вы заодно, – обозлился он про себя, – все как есть! Что, электрикам в машине слаще, чем тут? Да им сейчас хоть все моторы залей, они только радоваться будут, в одних-то плавках на солнышке!»
– Ты думаешь, нам тут слаще? – угадал Иван Нефедыч. – Может, и так. Только я тебе скажу: нет поганей работы, чем бестолковая. Тебе вот интересно ее обдирать, краску-то? Ты плечами не жми, ты подумай. Не может тебе быть интересно ее обдирать, если ты человек рабочий. Зряшная получилась работа. Но тут хотя бы стихия. А когда люди себе либо другим такое устраивают? А-а! Ты вот чехлы утопил, лебедки вовремя не закрыли, теперь и ты, и я, старый дурак, вот тут… Такая работа хуже безделья, вишь как.
Едва электромеханик отвернулся, Володька Мисиков перешел к другой лебедке. Он устал от такой длинной морали. Конечно, не все впустую электромеханик чешет, но уж до чего – до лозунгов дошел! Из-за какой-то – тьфу – покраски! Володька скрежетнул скребком, и краска срезалась до железа. Ну! Боцман увидит, заставит загрунтовывать, опять нытья не оберешься, и опять лишняя работа.
Электрики, включив свою жужжалку, убрались восвояси, Нефедыч все же напоследок погрозил отверткой, и Володька, чтоб перевести дух, снова пошел к левой лебедке, а по дороге, для выигрыша времени, остановился и подсказал Графу, где еще не прибрана эмалевая стружка.
Лицо Графа, усеянное прыщами и каплями пота, облагородилось удивлением. Он несколько мгновений проразмышлял, потом покорно, как был, на четвереньках, пополз в указанном направлении. Ветошь и совок волочились за ним, стоптанные полуботинки хлопали по грязным пяткам.
Володьке захотелось сказать ему что-нибудь свойское, такое подходящее. Он долго смотрел на потные графские лопатки, шевелящиеся под синей майкой, но слов не нашлось. Тогда он, приложив лезвие шкрябки к лебедке, осмотрел скучный, исходящий теплом нескончаемый океан, в котором глаз не цеплялся даже за солнечные блики. Потом, переложив скребок, он осмотрел океан с другого борта, но там было то же самое. Тогда Володька с хрустом разогнул спину, потянулся, присел пару раз и примостился на минутку в тени вентиляционной колонки. Тут было сравнительно нежарко, и видны были все, кто работал на покраске надстройки. Красили уже в самом низу, под окнами кают-компании. Старались матросы!
Особенно получалось у Серго Авакяна. Размах шел у него широкий и непрерывный, спокойно двигалась рука, и следующий мазок ложился к предыдущему без просвета и без накладки. За Серго оставалась чистая свежая гладкая поверхность, словно луговина за умелым косарем.
Даже Володька Мисиков заинтересовался: непонятно, как же так он умудряется двигать каток, что целых полтора метра краски с катка на переборку сливается тонко и ровно, будто бумага с рулона. И ни тебе помарок. И ни тебе подчисток. Тут же Серго взял кисточку поменьше и подправил полоску вдоль самих иллюминаторов, и ни разу не пришлось ему подчищать кляксы на стекле. Получалось, что работает он не только чище, но и быстрее других. Боцман с контролем к Серго не подходил…
«Чего и говорить, ударник, – подумал Володька Мисиков, разглядывая устойчивую Сережину спину, разлинованную лямками комбинезона. – Чего этого рыжего на море понесло? Ел бы себе шашлыки с виноградом, так нет – ударник. Узнать бы – может, он ГПТУ на маляра кончал?..»
На затылке у Серго сидела набекрень такая же пляжная кепочка с целлулоидным козырьком, что и почти у всей палубной команды, только с редкостной надписью: «Игарка». Работал он, стоя на самом солнцепеке, да еще в комбинезоне, безостановочно и не оглядываясь, прямо держа спину, и Володька Мисиков тоскливо дотянул мысль до конца:
«Серго что, Серго жить просто».
7
Володька Мисиков все так же горбился возле вентиляционной колонки, надвинув козырек на нос и уложив в колени длинные руки. Шкрябка мирно грелась на солнце рядом с ним. Внизу ползал Коля Кравченко, убирая последнюю эмалевую шелуху.
– У меня уже и зло пропало, – сказал Виталий Павлович, – просто интересно, сколько он протянет. Сейчас идет семнадцатая минута, как он начал филонить.
Старпом вздохнул, пожевал губами и снова вздохнул.
Володька Мисиков повернулся боком к колонке, начал поудобнее пристраивать плечо, прикладывать щеку. Ощущалась двуличность железа: прогретое с утра, оно вводило во искушение сна, но вместе с тем не предоставляло необходимой для тела мягкости.
– Я его разбужу, – вскинул старпом, – нет, я его разбужу!
Он побежал вниз. Володька Мисиков полуобнял колонку, словно толстую добрую бабу, и прислонил к ней голову. За спиной Виталия Павловича дышало уже несколько человек.
Разворачиваясь к Мисикову, зажужжал, застрекотал динамик дальней громкоговорящей связи, но праздничную побудку расстроил Граф. Он закончил сбор мусора, подтянул сползшие к паху штаны, взял ведерко и довольный, что наконец-то выпрямился, бодро двинулся к наветренному борту. Он еще не постиг второго морского закона о ветре. Граф уже поднес ведерко к фальшборту, когда кто-то негромко свистнул. Граф остановился, Володька Мисиков вскочил со шкрябкой в руках, Виталий Павлович осмотрел простодушные лица столпившихся на мостике, а Василий Григорьевич Дымков разъяренно и сладко проговорил в динамик дальней связи:
– Доброе утро, Мисиков, доброе утро! Добрый день! Дальше можете не трудиться, отдыхайте, прошу вас. Скребочек положите куда требуется, – и будьте здоровы, на прогул!
Старпом картавил не больше, чем обычно, но голос его показался Виталию Павловичу не то чтобы просто ехидным, но воодушевленно-въедливым, словно Василий Григорьевич этого случая выступить по микрофону дожидался давно.
Володька Мисиков швырнул шкрябку на палубу, стащил с себя брюки, разостлал их тут же и улегся вверх светлым животом.
Коля Кравченко посмотрел на лебедочную площадку, на мостик и снова занес ведерко над планширем.
Виталий Павлович не выдержал:
– Ну кто же высыпает мусор на ветер? Он же снова весь на палубе будет, ну артист вы, мой милый! Боцман, да разъясните вы ему, наконец, что к чему!
Михаил Семенович отобрал у Графа ведро и начал что-то объяснять ему, указывая согнутым пальцем на море, на брючную ширинку, на лицо и снова на море. Граф сначала оторопело отшатывался, потом просиял, закивал согласно и вцепился в мусорное ведро. Тогда боцман хлопнул его по плечу и подтолкнул к другому борту. На мостике засмеялись. Дошло до Графа, весело сыпанул он мусор под ветер, да еще и выколотил звонко ведерко о борт. А ветерок тут же стих, пропал, словно дул он только для того, чтобы матросик узнал одну из тысяч мелочей морского обихода.
Возвратился на верхний мостик Василий Григорьевич Дымков. Он ни на кого не хотел смотреть. Его красиво высеченное широкое лицо отягощалось зажатой в углу рта папиросой. Старпом покачивал ее на манер сигары, и от этого его уверенная нижняя губа выглядела еще увереннее. Он нашел свои синие пляжные шлепанцы, заправил резиновые дужки между пальцами ног и опустился в шезлонг. Он несколько раз с протяжным всхлипом потянул в себя дым из папиросы, прикрыл глаза, выдохнул клубок и спросил, ни к кому конкретно не адресуясь:
– Понадобилось свистеть? Ты, радист, что ли?
– Фу, а почему-й-то я?
– Все равно узнаю. Никто не смеет лезть не в свое дело!
– Графу свистели, чтобы он мусор против ветра не высыпал, – обиделся радист.
– Мне вы под руку свистели, – повторил Василий Григорьевич, сидя с закрытыми глазами. – Ну ничего, прогуляет – благодарить будет.
Старпом пожевал папиросу, выдул дым сквозь ноздри и успокоился. Лицо его обмякло, распустилось, разгладилось. Он перекинул папиросу во рту, словно сом уклейку, и зевнул. Папироса обвисла в углу губ, и красный плавничок огня покрылся тихой синевой.
Но, прежде чем он заснул снова, Виталий Павлович тронул старпомовский шезлонг и сказал:
– Загляните ко мне сегодня.
ПАКЕТ С НЕБА
Это произошло в середине июля, когда мы, возвращаясь из Канады, уже зацепились за радиомаяк Уэссан и втягивались в Английский канал. Перед полуночью пришла радиограмма от агента: груз переадресовывался с Гавра на Бордо. Такого почти не случалось, но капитан не усомнился ни на секунду в необходимости переадресовки: деньги тут считать умели. Он лишь приветливо ощерился, прочитав перед подписью: «всецело Ваш», и скомандовал лево на борт.
Через полсуток мы выбрались по локатору из двухколейного потока судов, летящего в легком тумане Ла-Манша, и вновь увидели, что в северном полушария бушует лето. Зыбкая стена насыщенного паром воздуха, соединившая море и небо, осталась позади, а впереди, к югу, Бискайский залив расплескал веселые волны.
Давно следует признать легендой рассказы о его буйном нраве, ей-богу, он не заслужил такой черной славы. Сам по себе он так же нормален, как все воды средних широт. Юг Охотского моря на другой стороне Евразии и воды Ньюфаундленда на другой стороне Атлантики куда хуже, и прекрасные курорты Франции и Испании расположены на берегах Бискайи. Другое дело, что его побережье распахнулось дугой в экспансивной попытке охватить тысячемильные валы Атлантики. Но – рискнувший раскрыть объятия океану в ответ не услышит мурлыканья.
Как бы там ни было, Бискай нас баловал июлем, крошилось солнце по волнам, и брызги, звонкие, как пули, отскакивали от бортов. Команда высыпала наверх, словно в парусные времена по сигналу «Все наверх! Паруса ставить!», потому что лето в Канаде было пасмурным, да и переход через Северную Атлантику не изобиловал солнечными днями. Что особенно хорошо было, так это свежий, на русский лад теплый с прохладностью, ветерок при полной безоблачности.
На параллели Ла-Рошели, когда аквамарин океана уже разбавился пресной водой Жиронды, когда от берегов Олерона прилетели французские говорливые чайки и солнце над океаном стало отставать от нас, послышался с небес треск мотора.
Оранжево-черный, яркий, как шмель, блестящий вертолетик, распугивая чаек, покачиваясь, облетел нас и снизился под корму. Светились на солнце прозрачные круги лопастей, а сам вертолетик, казалось, подпрыгивал в воздухе на поджатых к брюшку поплавках. Под плексигласовым колпаком кабины шевелились лица пилотов и их оранжевые костюмы.
Повисев с полминуты внизу, вертолетик боком вылетел из-под кормы, сверкнул на солнце красно-бело-синими кругами опознавательных знаков и завис сбоку от четвертого трюма. Вслед за тем раздвинулась боковая дверца, оттуда выпростал ноги человек с красным лицом, в странном, с козырьком, шлеме, в спасательном жилете. Он поболтал в воздухе высокими шнурованными ботинками, устраиваясь поудобнее, поклонился, прижимая руку к сердцу, и покричал, сложив рупором ладони в перчатках. Потом он догадливо похлопал себя по наушникам, поднял руку и завалился на бок внутрь кабинки.
Возникало нечто новое в истории наших контактов с заграницей.
Виталий Павлович даже вынужден был прикрикнуть на штурмана с вахтенным матросом, которые тоже разинули рты на вертолет.
Правый ботинок вертолетчика некоторое время в одиночку торчал наружу. Потом появился и левый, и сам хозяин снова уселся на краю кабинки. Он снова поприветствовал нас: сначала сомкнутыми в рукопожатии руками, потом кулаком по-ротфронтовски, затем даже чисто по-лоцмански – полукругом поводя раскрытой пятерней. Вертолетик поднялся повыше и приблизился к борту. От воздушной струи заплясала пена под бортом и захлопали чехлы. Любопытные на палубе отодвинулись под прикрытие надстроек.
Хозяин козырного шлема вытащил из нутра кабинки руку с ярким свертком, размахнулся, и пакет довольно точно упал на палубу между комингсом трюма и фальшбортом. Метатель даров подпрыгнул, поаплодировал сам себе, потом, повернув голову, рукой показал пилоту: сдвинься, мол, в сторонку. Вертолет сполз в сторону мостика.
– Ну и артист! – сказал Виталий Павлович, укоризненно покачал головой и погрозил вертолетчику пальцем.
Шнурованные ботинки поджались, последовал взрыв бурного протеста, негодующих и разъясняющих жестов, улыбок, набор приветствий вплоть до воздушного поцелуя, и капитану пришлось тоже помахать ему, будто лоцману, приветственно рукой. Человечек еще раз подпрыгнул, еще поприветствовал нас сжатым кулаком, затем сложил руки, словно чаплинский пилигрим, и опрокинулся в темноту кабинки. Дверь закрылась, вертолет отодвинулся, а я перешел на шлюпочную палубу посмотреть на сверток.
Никто из экипажа, несмотря на естественное любопытство, не бросился его поднимать под взглядами с вертолета. Однако внизу спорили.
– Миша, ну и болван ты! Дай же я его капитану отнесу!
– Стой. Прикажут – понесешь.
– Лысый ты пень, дай хоть глазом глянуть…
– Стой, Федя. Прикажут – посмотришь.
– Наверх попадет, хрена с два мы что увидим!
– А тебе и смотреть не положено.
– Дурак ты, Миша, хоть и боцман, – обмяк Федя, – отпусти локоть, люди смотрят…
– Сходи-ка, принеси дар божий, – сказал Виталий Павлович, и я, стараясь не торопиться, сходил за свертком на палубу.
Вертолетик дождался, пока я передал сверток капитану, приветственно побарахтался с борта на борт и, облетая нас, направился к берегу.
Цветастая коробка, обернутая поролоном и перетянутая радужной спиннинговой жилкой, не имела постоянного центра тяжести и побулькивала. Когда ее распаковали на штурманском столике, внутри оказались две бутылки коньяку, уложенные валетом, несколько пачек сигарет и записка, из коей, даже не зная французского языка, можно было понять, что данным презентом от лица прессы приветствуется первое судно, прибывающее из Канады в Бордо сегодня, 14 июля. Долой Бастилию! – заканчивалась записка.
– Брызги первой революции! – сказал капитан.
– Да, причина повеселиться есть, – добавил помполит, – национальный праздник. Радист, ты найди-ка пленку с марсельезой на всякий случай.
– Это я к себе до таможни заберу, – подмигнул Виталий Павлович, укладывая булькающие, звенящие и шуршащие злаки обратно в коробку, – а вот это, Андрей Иванович, вам в судовой музей. – И он протянул помполиту записку и рулон поролона, на котором чем-то вроде фломастера было выведено: «Русс – ура!»
Помполит посмеялся, свернул поролон потуже, отнес в каюту и потом по трансляции зачитал экипажу информацию о происшедшем. Еще на переходе он обстоятельно рассказал нам о первой французской революции, и эпизод с этим пакетом как нельзя лучше пришелся ко двору.
– Мы не знаем, от лица какой прессы нас приветствовали, но приветствовали нас оригинально, и мы будем считать этот пакет с неба знаком добрых чувств французов к нам!
В тот же вечер, спустя три с половиной часа, мы разглядывали свой «Валдай», пенящий Бискайку, на экране телевизора, удивлялись тому, какой он подтянутый и чистый, видели себя, чаек, берега Франции и Виталия Павловича, грозящего пальцем и приветственно машущего рукой. Комментатор сказал в заключение:
– Наш репортер и команда вертолета сердечно ответили на приветствие советских моряков, пришедших с грузом для Франции из Монреаля.
Поздно вечером Виталий Павлович для начала угощал вертолетным коньяком портовые власти, агента и прессу, и благодаря газетам «Валдай» на несколько суток стал самым популярным судном в устье Гаронны.
Капитан не предполагал, как это может отрыгнуться ему в дальнейшем.
8
Старпом пришел еще до обеда.
– Ну, так быстро? Позагорали бы.
– Какое загорание, когда только и думаешь, за что шеф раздалбывать собирается.
– То-то вы весь раздолбанный ходите. По-моему, я как раз давно вам этим не докучал… Садитесь.
– Да я уж постою, – сказал Василий Григорьевич, подтянул нижнюю губу, прислонился к дверному косяку.
– Ну пожалуйста.
Виталий Павлович приотвернул регистр кондиционера, ладонью опробовал напор выходящего воздуха, еще покрутил рукоятку, чтобы уменьшить шум, наконец добился того, что нужно, и осмотрел Дымкова.
Старпом стоял в светлой тропической форме, со стиснутыми зубами, страдал самолюбием. Губы Василия Григорьевича были поджаты, и потому казалось, что он наложил на десны защитную резинку, как перед боксом. Руки, сомкнутые за спиной, выкатывали вперед грудь, и под черными бакенбардами шевелились желваки.
Виталий Павлович в очередной раз подивился тяжелой красоте старпомовского лица и сказал, легонько прихлопнув рукою по столу:
– Ну, начнем. Зачем вам понадобилось Мисикову прогул объявлять по трансляции?
– Если бы у вас не свистнули, все было бы не так. Я бы его разбудил и вызвал к себе. Вообще не понимаю, почему этого соню защищать надо…
– Тут вот в чем дело, старпом. Надо добиваться, чтобы ему стыдно было, даже больно, из-за его проступка. Но не так! Нельзя быть несправедливым! Теперь: подначка тоже нужна, но, понимаете, сатира и злорадство – не одно и то же.
– А я не автор «Крокодила».
– Все мы авторы своих дел. И потому должны думать, прежде чем делать.
– А я что же, без этого? – крутанул старпом пальцем у виска.
– Ну, я бы не сказал. Но вы любое дело начинаете с того, что подминаете его под себя…
– А я и не скрываю, я власть люблю.
– Власть должна работать! А вы ее настолько любите, что отсыпаетесь на ней, на своей власти! Я думаю, не власть надо проявлять, а волю. Вы так своей властью давите, что люди из-под нее выскальзывают в стороны, как арбузные семечки!
Старпом только вздохнул и пожевал губами.
Существовало еще одно обстоятельство, усложнявшее совместную их работу. Василий Григорьевич несколько лет успел поплавать капитаном в каботаже, на небольшом судне, в основном по снабжению побережья. Он развозил по селениям и колхозам все нужное для жизни – от детской присыпки до охотничьих боеприпасов, продуктов и атласа на гроб. Все на побережье знали его по имени-отчеству, ждали его, гордились им, и постепенно Василий Григорьевич осознал свою значительность. Тогда он установил для себя необременительный график выполнения рейсовых заданий, где переходы и разгрузка перемежались рыбалкой, охотой и застольем.
Затем Василий Григорьевич понял, что вполне мог бы общаться не только с председателями сельсоветов и начальниками гарнизонов. Мир подползал уже к его ботинкам, но для начала пришлось пойти старпомом на «Валдай». Виталий Павлович встретил его радушно, и им понадобилось почти полгода, чтобы перейти на «вы».
«…Самый плохой старпом – это бывший капитан, – думал Виталий Павлович. – Я, видимо, тоже был бы неважным старпомом. Пока плаваешь капитаном, честолюбие исчезает, привыкаешь устанавливать свой порядок, в соответствии с тем, как ты все понимаешь. Старпому, конечно, трудно. Ему надо себя перестроить под меня… мои мысли, мою волю. Все мое, даже, может быть, ошибки мои… На то он и заместитель, правая рука…»
– Вы, Василий Григорьевич, все-таки садитесь. Или я встану. Негоже двум старым капитанам…
Старпом улыбнулся одной щекой, не спеша сел за стол и закурил папиросу.
– Ну вот. Что же все-таки было с чехлами?
– Боцман Мисикову приказал их убрать, а тот все оставил наверху. Вот их и сдуло…
– А о чем вы думали, когда начинался шторм?
– Боцман мне доложил, что все в порядке. Я поверил.
– Но я же говорил, чтобы вы лично проверяли палубу на ночь? А как вы вышли авралом руководить? Вы же больше рукой за фуражку держались, чем командовали. Так сказать, обрекли себя на трудовые муки… Мне ли вас учить, что в шторм надо выходить по-штормовому одетым! Тем более вам, на вас люди смотрят.
Старпом перекинул папиросу из угла в угол рта.
– Ну-ну! Стиль руководителя – эталон для руководимых. Надо соизмерять с этим ответственность. Вы шаляй-валяй, а Мисиков вообще чуть за борт не угодил. Кстати, откуда у него синяк?
– Говорит, о трап ударился, – неохотно ответил Дымков, – когда волной сбило.
– Допустим… Я вот чего боюсь, Василий Григорьевич: как бы боцман у вас не зарвался… С вашей властолюбивостыо вы один не просуществуете, должен у нас возникнуть подпевала, подкулачник… Я бы не хотел, чтобы это был боцман.
– Может, я пойду, а вы его вызовете да обо мне, кулаке, поговорите?
– Не надо обижаться. Я вам все высказываю открыто. Разве это плохо? Да и разговор назрел.
– У меня с боцманом отношения только по делу!
– Боцман в армии старшиной роты служил. У него органическая необходимость иметь командира! По мелочам дергать его не стоит, он сам все знает, но принципиальные вопросы с ним разбирать надо досконально. Причем – давая командирскую установку!
Лицо старпома распускалось, скучнело все более и более, папироса отвисла к подбородку. И Виталий Павлович понял, что эти назидания воспринимаются Дымковым как прописная истина, настолько хорошо усвоенная, что по ней можно не иметь никакого мнения, а делать дело так, как привычно…
– Ну, а почему форштевень у нас оказался ободранным после шторма?
Старпом сплюнул папиросу в ладонь, щеки его подтянулись, губы отвердели, и лицо снова стало коричневым и непробиваемым, как кирпич. Он пожал плечами – стихия…
– А мне думается, что это результат ваших махинаций с краской в Новороссийске. Прокатил вас дружок на вороных… Ну?
Крючок сработал надежно, и старпом, не отвечая, закурил новую папироску. Он действительно уступил кое-что старому приятелю… А в нескольких бидонах, полученных взамен, красочка оказалась липовой: блестела первые сутки, потом начинала выцветать, сохнуть вроде клеевой побелки и шелушиться под ударами волн. Такого подвоха от кореша старпом не ожидал… Спасло то, что у Миши Кобылина нашлось, как всегда, килограммов сто эмали в заначке…
– И боцмана вы наверняка сами на беседку под форштевень загнали. И меня не разбудили, чтобы успеть замазать. Так? Молчите? Ну, запомните: еще раз – и пишите рапорт об отставке.
– Виноват, шеф… Промашка вышла. У кого не бывает! Вы, простите, тоже не ангел…
– Более того, старпом, – и не бог. Последняя инстанция перед богом! Я это старое присловье не забываю…
Виталий Павлович попробовал пальцем воду в графине и принялся поливать цветы. Расхаживая вдоль полированной подставки, разглаживая листья, расправляя отростки и снимая пылинки с упругих стрелок, капитан продолжал:
– Меня интересуют средства малой механизации на палубе. Да, электрощетки, пневмошарошки, краскораспылители. По ведомостям снабжения у нас всего этого числится по три комплекта. А почему они не в работе?
– Виталий Павлович, мы и без них управимся с покраской. Народу хватает. Рейс длинный. Я опасаюсь, матросов занимать нечем будет. Не маты же плести?
– Маты к нашему пластику не подойдут. Хотя вообще-то я их люблю. Хорошо сделанный мат, в два-три цвета, чистый, плотный – это, старпом, овеществленная любовь к своему судну!.. Но это дело прошлого, не модно, да и вообще не нужно. Тогда посмотрим в будущее, старпом. Ручная шкрябка хороша для постижения азов профессии. Для понимания того, каковы будни. И этого хватит… Вы не возражаете, старпом, что труд должен быть раскрепощенным? Даже от ограничений в выборе орудий труда?
Возьмем матроса. Матрос даже с простейшей электрощеткой в руках – это квалифицированный, я бы даже сказал – индустриальный, рабочий. А с ручным скребком – кустарь. Это первое. Второе: нельзя допустить, чтобы авторулевой был умнее живого рулевого. Значит, любое лишнее свободное время для нас бесценно. Профессиональная учеба! Еще: судовые работы и уход за судном по технологическим картам, по графику. Единая ремонтная бригада, технически оснащенная и руководимая инженером, кем-нибудь из механиков. А? Наконец, море в любой момент может сбросить лишние костяшки: неделя дождей или два встречных циклопа – и все. Хотя бы из-за неуверенности в погоде нам нужен выигрыш в производительности труда!
– Это все прекрасно, но также и очень спорно, шеф, – ответил старпом. – Этот дохлый инструмент…
– Это техника, старпом. Технику надо отладить, и тогда все будет о’кэй… Кстати, что вы скажете о щекинском методе?
– Слышал… Как же… Одну буфетчицу сократим, поварихе три часа обработки добавим… Производительность труда! Правильно, в море посуда чистой будет, деньги не лишние, и спешить некуда. А в порту повариха первая на берег уйдет! Вахтенного матроса в буфет пошлем, а у трапа помощник капитана постоит – все равно рабочее время… Нет уж, я думаю, те штаты, что есть, тоже не дураки придумывали!
– Нам от этого не уйти, старпом. Это государственная нужда – делать больше меньшим числом. Только нужно умно делать. К примеру, вы себе заведете карточки трудовых затрат на все виды судовых работ по вашей части. Не грустите, этим будут заниматься все лица командного состава по своим заведованиям… Когда мне предложат: давай, Полехин, переходи на щекинский метод, – я отвечу: вот это пойдет, а вот этого я допустить не могу! Вот вам мои расчеты, а вот статистический материал… Ну как?
– Много хлопот, шеф, и не вижу выгоды…
– Ну, вы стремитесь быть хозяином, должны видеть это… – Виталий Павлович потер и пощелкал пальцами перед скучным лицом старпома.
