Текст книги "Капитанские повести"
Автор книги: Борис Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)
7
В каюте директора ресторана произошло вот что. Сонечка поссорилась с Игнатом Исаевичем в присутствии буфетчицы Серафимы.
Тут своя была предыстория. Серафима работала на «Олонце» недавно, но пришла она по рекомендации давнишнего приятеля Игната Исаевича, да к тому же успела окончить пару курсов того же самого торгово-кулинарного техникума, где учился когда-то сам Игнат Исаевич. Серафиму он проверил в течение нескольких рейсов по восточной линии и после этого в буфетных делах стал ей доверять больше, чем самому себе.
Хватка у Серафимы была мертвая. Никто бы этого не сказал, видя ее золотой шиньон, милые голубые глаза и тоненькую уютную фигурку, но даже видавший виды Игнат Исаевич с изумлением потрогал седину на висках, познакомясь с балансом по буфету за первый же месяц. Сколько купюры осело в кармашке аккуратного накрахмаленного Серафиминого передничка, Игнат Исаевич никогда не узнал, да и не пытался этого делать, его с лихвой устроили официальные цифры отчета: Серафима работала хорошо! Неслыханное дело – в книге жалоб и предложений запестрели разгонистые записи с благодарностью за работу буфета, с просьбами о поощрении работницы буфета С. А. Громовой, отдельные записи об отсутствии молочных блюд не огорчали Серафиму.
Старалась Серафима Александровна Громова не для себя. В далеком Подольске была у нее на бабушкином попечении дочка, а в таком же далеком Вильнюсе – неудачник муж, когда-то небезвозмездно сумевший организовать там себе квартиру и место, но на этом же катастрофически поломавший и карьеру и семью.
Серафима Александровна еще не надумала, бросить ли ей мужа совсем или нет, жалко было его, хозяйственного и доброго, от одного воспоминания, как купал он ее в ванне, как миловал в лучшие годы, начинало глухо колотиться сердце. И последний мужнин подарок – накладные французские ресницы – надевала она только по решительным дням. Годы без мужа не пропали даром. Притерпелась Серафима Александровна ко всему и беспокоилась только о дочкином будущем. Представлялось, что нужен для этого дом с заботливым отцом, но главное – полная денежная независимость.
Игнату Исаевичу нужен был план с процентами, отпускники денег за лишние триста граммов не жалели, этикетку с ресторанным штампом содрать с бутылки – нехитрое дело. Со временем Серафима надеялась и некоторых официанток ввести в долю, а каютные номерные и сейчас сами по себе были довольны, потому что только на сдаче пустых бутылок имели приработок по тридцать – сорок рублей в месяц.
Так что в общем и целом все шло путем, пока не впутался незвано-непрошено в налаженную работу пассажирский помощник Эльтран Григорьевич Дементьев. Поразмыслив, Серафима поняла, что пассажирский помощник тоже хочет начать новую жизнь, только со своего края, и даже посочувствовала ему. Еще поразмыслив и перелистав книжечку личного опыта, Серафима успокоилась, потому что затеял Дементьев совершенно бесполезное дело, если только что-нибудь не стрясется на планете и не запретят алкогольные напитки в ресторанах, а тут уж не только ее личный опыт, но и вся история человечества возражала. Однако Серафима решила аккуратнее использовать основную доходную статью – торговлю спиртным навынос, помягче заниматься пересортицей и недоливом, затянуть тихую жизнь и сбить тем самым пыл и азарт у пассажирского помощника. Ах как подвела ее бутылка, которую Дементьев забрал из тамбура!
Узнав об этом рано утром, Серафима Александровна спустилась вниз, и тогда старшине первой статьи досталось так, как не доставалось никогда в жизни, а каютной номерной, медлительной Варе, которая вместе со старшиной просила у нее коньяк, Серафима Александровна просто надавала пощечин.
Варя всхлипывала и просила прощения, но Серафима отрезала:
– Не у меня прощения проси, дура, а у пассажирского помощника. Да запомни, что я в этой истории ни при чем. Смотри, чтоб старшина твой раньше времени не смылся! Пусть скажет что угодно, что, мол, с корабля спирту взял, а тут в порожние бутылки перелил, для приличия. Или еще что… Ох, смотри, Варька, если у меня неприятности будут – тебе тоже, на «Олонце» не быть!
Пока Варя приходила в себя да подкрашивалась, старшины и след простыл. После разговора с Серафимой Александровной он почел за лучшее перебраться из третьего класса на ботдек, за кормовую рубку, чтобы потом уйти потихоньку с толпой пассажиров. Варя поискала его по судну, еще раз поплакала в Серафиминой каюте, и Серафима Александровна отложила в сторону накладные и разную прочую бухгалтерию, выгнала Варю вон и принялась за подготовку к разговору. Она решила начать с Игната Исаевича. Момент был выбран удачно.
Злой, расстроенный и растерянный директор ресторана, прижимая пальцами височки, не находил себе места в своей небольшой, душистой, словно коробка из-под сигар, каюте. Каютка его была такой же величины, что и у всего среднего комсостава, что и у пассажирского помощника, лежали на столе те же счеты, только вместо компостерной машинки привернут был намертво арифмометр, но казалась каюта меньшей из-за аромата, сосредоточенного в ней. Любил Игнат Исаевич хорошие сигареты, любил, чтобы веяло вокруг него хорошими, тонкими несентиментальными духами, чтобы и мыло было нерезким, парфюмерией не воняло, но чтобы отдавало лишь чистой чистотой. И запонки носил он неяркие, цветом к рубашке, рациональной формы. И обручальное кольцо у него было из золота средней пробы, с оттенком под смуглоту кожи. О жене его, Сонечке, и слова нет. Поздно женился на ней Игнат Исаевич, но уж зато и в копеечку попал! Сонечке ни в чем отказу не было, но и на жену Игнат Исаевич пожаловаться не мог: два года прошли у них, как медовый месяц.
Всю, кажется, предыдущую жизнь Игнат Исаевич не жил, а только жить собирался, и лишь с появлением Сонечки началось у него то, что многие называют счастьем. Он иногда усмехался, удивляясь своему пылу, все больше хотелось ему быть с Сонечкой неотлучно, тяготили даже короткие олонецкие рейсы, а тут как раз обещали ему новый комбинат-ресторан с кулинарией, кафе и столовой и даже вызывали в проектное бюро, интересовались его личным мнением по этому комбинату, но, пока приказ не подписан, нужно было продержаться с полгода…
«Вот затею сейчас перестройку, начнет трещать план, и не будет тогда никакого приказа! Не вовремя, ни к чему, но для чего мне сейчас дементьевские идеи. Подумаешь – новое слово, постоянно растущие потребности трудящихся! А для чего им, потребностям этим, постоянно расти? Питье есть, еда есть. Курам на смех – из олонецкого ресторана молочное кафе делать! Так сказать, плавкафе для восточной линии… Это же не Одесса – Крым – Кавказ, крем-брюле, цинандали с мороженым. Ну было бы новое судно, а тут же за сорок лет до меня ресторан сивухой и свиным шницелем провонял. Новаторы нашлись, организаторы производства… А чего это я, – удивился вдруг Игнат Исаевич, – так разволновался? Мне что, нервы уже не нужны? С пассажирским поцапался, как щенок. Это в моем-то положении…»
Игнат Исаевич сокрушенно обозрел оборванные пуговицы в сделал вывод, что необходимо надеть другой костюм. Нельзя же являться домой без пуговиц. Не посвящать же Сонечку в эту склочную историю.
Он глянул на остановившийся против иллюминатора бетонный столб причального светильника, стал открывать шкаф, но тут явилась необыкновенно милая и нарядная Серафима. Постучала она, как всегда, деликатно, с уважением глянула на Игната Исаевича чистыми голубыми глазами.
– Я решилась вас побеспокоить, Игнат Исаевич, по поводу вчерашней бутылки. Не виноваты мы в этом, Игнат Исаевич! Я эти пять звездочек Осиповой, каютной номерной, знаете – Варя, полненькая такая? – так вот я ей эту бутылку еще до Гремихи продала, просила она очень себе на день рождения… И вот видите, что получилось? – Серафима, порозовев, вздохнула. – Я думаю, Игнат Исаевич, нужно покончить с продажей спиртного экипажу. Не знаю, как вы думаете, только нужно сходить к капитану и чтобы был официальный приказ!
Игнат Исаевич поморщился: Серафима, как всегда, била наверняка. Отключить ресторан от команды было такой же утопией, как превратить его в молочное кафе. Кому уж, как не буфетчице, было знать, что к ресторану прибегают все, начиная с капитана: в городе, бывает, и колбасы не купишь, а что касаемо некоторых напитков, так это уж абсолютно ни в жизнь поверх прилавка не возьмешь. Значит, официального запрета не будет.
– Не будем темнить, Серафима Александровна, – начал Игнат Исаевич. – О каком запрете может идти речь?! Но – все напитки, кроме пива, извольте продавать только с моего личного ведома, об этом, кажется, я вам уже дважды говорил!
– Ну да, попробуй им не продавать, они мне и ящика лишнего не отнесут, боцман веревочки не даст, механики с водой горячей замучают.
– Не утрируйте, Серафима Александровна, всё, что обязаны, все будут делать. Вы мне об этом сказать не стесняйтесь.
– Что же, я вас каждый раз беспокоить буду? – всплеснула руками Серафима.
– Ну, довольно, – сухо ответил Игнат Исаевич, – мы с вами об этом достаточно говорили. Что еще у вас?
– Разве плохо буфет работал? – неожиданно всхлипнула Серафима. – Разве план я вам не перевыполняла? – Она всхлипнула еще раз, вытащила платочек и присела на краешек стула. – Вот какие благодарности! Вот как! И это вы, Игнат Исаевич!
– Довольно, Серафима Александровна, – повторил Игнат Исаевич, – довольно же! Я не желаю спорить с Дементьевым и ссориться с капитаном. Вы достаточно умны, чтобы это понять!
Серафима Александровна приложила платочек к уголку глаза, и тотчас отлетела каютная дверь и в каюту с распахнутыми глазами ворвалась Сонечка.
– Что это значит, Игнат? Почему ты без пиджака?
– Успокойся, Соня, здравствуй, пройди сюда, – засуетился Игнат Исаевич. – Садись вот сюда, проходи же! Мы все решили, Серафима Александровна?
– Ох, смотрите, Игнат Исаевич, не дошло бы у нас до суда! Доведет он! Ох, я вас предупреждаю сердечно! Попомните мои слова! – Она с трудом поднялась и, придерживаясь за переборки, с платочком у глаз, вышла из каюты.
– Игнат, скажи мне, что случилось? Почему ты без пиджака, Игнат? Почему она плачет? Какой суд?
Сонечка сцепляла и комкала руки поверх высокой груди, и Игнат Исаевич всерьез заволновался.
– Ну что ты, право, Соня, деловой разговор, мало ли может быть у меня неприятностей, ну как тебе, право, не стыдно?
– Деловой разговор! Это ты называешь деловым разговором?
– Я же не виноват, что мне приходится работать с женщинами. И потом, не плакала она вовсе, это же все ваша бабья тактика, когда вам нужно, вы…
– Наша тактика? Моя тактика? Выходит, я тебя обманывала? А я-то, дура, каждый раз бегу к трапу, жду тебя не дождусь! Я не могу жить в обмане! О, я не могу жить с подозрением!
– Сонечка! – протянул руки Игнат Исаевич.
Сонечка отстранилась и выскользнула из каюты. Игнат Исаевич бросился следом, но опомнился, проверил, толком ли заперт сейф, и выдернул из шкафа форменный пиджак.
8
Дементьев и не подозревал, какое он вокруг себя расшевелил пространство и сколь далеко распространятся вызванные им колебания.
К тому времени, когда подошло такси для капитана, он успел закончить отчет, организовать машину под грязное белье, наладить выгрузку почты, порожней тары, макулатуры и мотоциклов. Собственно, макулатура и мотоциклы были по ведомству второго помощника, да не мерзнуть же им обоим на палубе.
Вот тебе и конец июня! В телогрейке и то прохладно. Низкие серые тучи бреющим полетом шли над заливом, пускался сыпать пылевидный дождик, прокатывались короткие шквалы, и тогда, всполаскивая, сгибались к востоку юные деревца в сквере у морвокзала. Розовая гранитная стела в память погибших портовиков потемнела от размокшей копоти. Однако непогода была нетусклой: свежий воздух промывал город, светились мокрые крыши, росянел асфальт, и на всем лежало дыхание близкого снега.
Подкатила к трапу забрызганная по фары «Волга», шофер психовал, как обычно, потому что потерял полчаса перед шлагбаумом у портовых переездов. Пока вахтенный матрос успокаивал шофера, Дементьев со старпомом вывели капитана. Вместе с Сергеем Родионовичем, поддерживая его, сошел Денис Иванович, перегороженное усами лицо его было значительно и строго.
Медлительно, с одышкой, разместись на заднем сиденье, положив рядом с собой фуражку, Сергей Родионович сказал старпому:
– Ну, думаю, все обойдется, голубчик. Крепление судна лично проверьте. Я позвоню кому надо. Если нужно будет, вы не стесняйтесь меня тревожить. Понятно?
– Понял, Сергей Родионович. Как с отходом на завтра?
– Утро вечера мудренее. Если циклон не задержит, все будем делать по расписанию.
– Понял. Вы отдохните как следует, Сергей Родионович. Гут?
– Гут, гут, – усмехнулся Сергей Родионович. – Дублера ночевать пришлю. Все понял? Дай-ка бидончик. Поехали.
Старпом захлопнул за ним дверцу, Денис Иванович кивнул им на прощанье, и машина, фыркнув, ушла с причала. Старпом помахал рукой, разгоняя дым выхлопа, бодро застегнул «молнию» на куртке и, расставив ноги, прищурился вдогон такси:
– Хочет судьбу перехитрить старик.
– Уточнить не изволите? – спросил Дементьев.
– Изволю. Все олонецкие капитаны погибали тут, на мостике. Сергей Родионыч это знает. Видел сегодняшнюю швартовку? Колоссальный старик! Но сердце у него сдает. Приступ прошел – а он все же боится, домой едет. Понял, Борода?
– Дома, вероятно, спокойнее?
– Сказал! Судно на нем висит, в порту шторм, а капитан – дома. Капитан, понял? Разве у капитана будет на душе спокойно? Нет, побаивается старик тут, на судне, концы отдать. Только от судьбы не убежишь… На флоте традиции знаешь какие? Если что завели – век так крутиться будет.
– До тебя тут все старпомы энциклопедию изучали?
– Хм, остришь… Я – другое дело. Я высшую мореходку не для «Олонца» кончал. Я тут ни в одну традицию не врастаю. Зачем мне?
– Десятитысячник тебе, не меньше?
– Хотя бы.
– А тут кто будет?
– Ну, меня в этом и старик не убедил. Поговорил я с ним об этом, а он мне: каковы сами, таковы и сани. Я это запомнил. Объективно: дело я знаю? Образование у меня есть? Не лодырь?
– Не лодырь, – засмеялся Дементьев.
– Я трачу ровно столько, сколько нужно для «Олонца». Мне мое еще пригодится.
– Выходит, тоже судьбу обмануть хочешь?
– Зачем мне?
– Исключительно своеобразно… Сергея Родионовича менять не будешь?
– Что ты! Ни в жизнь. Стать капитаном на таком судне – это сразу всю его биографию безгрешную на себя взвалить! Фьюить! А работа? В здешние погоды вдоль берега по дыркам лазить, да еще с людьми, да на столетнем пароходе? Орден мне авансом давай – не соглашусь.
– Крепко же ты в своей судьбе уверен.
– Не уверен, но – рассчитываю.
– Позавидовать не позволишь?
– В свое время, Борода, – внушительно ответил старпом. – Ну, я судно проверю, а ты заппши-ка, когда капитан убыл и что у нас тут за погода.
– Будет исполнено, не волнуйся, о деловитый!
Каюта, когда Дементьев в нее вернулся, была захламлена обрывками давешнего письма от жены. Они лепились по всем углам, на койке, на столе и даже на туалетной полочке. Он забыл накинуть задрайку на окно, и порыв ветра перешерстил каюту: даже собранные скрепкой корешки билетов валялись вместе с бланками рейсового отчета на ковровой дорожке.
Дементьев прикрыл окно, тщательно завинтил барашки, сдернул на место разметанные ветром шторы и, чертыхаясь, взялся за приборку. Стоя на коленях и осторожно сгребая пепел обложкой старого журнала, Дементьев вспомнил старпомовские рассуждения о судьбе.
«О мамма мия, каррамба, сиерра-брамапутра! Какая я все-таки дрянь, мальчишки! Лучший штурман эскадры, подумаешь! Жалкий интеллигент. Всю жизнь меня тянули за уши, ах как красиво я катил по рельсам! Вот, бороду отрастить сил хватило! Ха, мальчишки!»
Дементьев покачал пригоршни, полные окурков, пепла и бумаги, высыпал все в корзину и поднялся с колен.
«От хороших людей жены не уходят. Это вам ясно?»
Он отряхнул ладони.
«Вам-то, может быть, и ясно, а мне – увы! – нет. Но соплёй меня уже не перешибешь, Игнат Исаевич. На повестку дня стал вопрос о газе. Начнем!»
Дементьев вытащил недопитую бутылку «Отборной» водки, подержал ее над раковиной, пошевелил пробку и снова поставил бутылку в шкаф.
«Нет уж, пусть постоит до лучших времен. Вылить легче. Пусть стоит. Что бы вы сказали на это, товарищ командир? Не уподобляйтесь ветреной женщине, штурман? Легче легкого воздерживаться, когда нет соблазна? Нет, равнение не туда, мальчишки!»
Дементьев вспомнил себя, бледного и щуплого послевоенного ленинградского мальчика, на самом конце четвертой роты Нахимовского училища, в бескозырке сорок третьего размера, перетянутого в два слоя жестким флотским ремнем. В роте меж своих звался он Карандашиком. Раз-два, раз-два, раз-два-три!.. Вспомнил он себя и выпускником, в первой шеренге, с пробивающимися усиками, марширующего по гранитной набережной. А слева, краем глаза, видна певучая линия борта «Авроры», взлетающая к тому самому орудию, и серые бездымные трубы, уходящие в зенит, и солнце там, за Невой… Раз-два, раз-два! И вот уже это солнце скачет вдоль горизонта в окуляре его секстана, и ленточки зажаты в зубах, и надо бы работать в чехле или бы в берете, но так волнующе тянет встречным ветром с головы бескозырку… Дементьев! Элка! Аспирант! Тебя к старпому! Раз-два! Лейтенант Дементьев назначается… Чемоданчик у ног и внимательные, улыбчивые на дне, кадулинскне глаза. Ну, какая жизнь впереди, штурман? Раз на раз не приходится, товарищ командир. Сдал я где-то. Вас обманул… Ты не меня, ты флот обманул, штурман! Эту индустрию ценить нужно. И себя тоже. Настоящие штурмана на дороге не валяются. Не уподобляйтесь ветреной женщине, штурман. Дежурная привязанность ничего не стоит. Вопросы есть?
Вопросов было так много, что задавать их не было смысла. Дементьев, оказывается, и моргнуть не успел, как огромная пустота отделила его от прежней, высокой и целенаправленной жизни. Оказалось, что все его предыдущие похмельные прозрения были сущей ерундой по сравнению с тем, что ему открывалось теперь. Кудесник астрономии и радионавигации становился тридцатитрехлетним советским гражданином со штурманским образованием, но без рабочего диплома в кармане, с двумя боевыми орденами и тремя юбилейными медалями на груди, уволенным в запас с почти бесперспективной формулировкой. И если офицером он был на месте хотя бы потому, что с дней блокады усвоил невычитанную ненависть к фашизму, то теперь вся будущая жизнь представлялась ему сплошным разливанным болотом быта, в котором можно было и предполагалось утонуть, потому что он не видел в нем ни одной мало-мальски твердой дороги.
Дементьев не представлял себе работы на берегу, но ему много пришлось побегать по морским организациям, и, если бы не Марат Сергеевич Кадулин, вряд ли бы стал он пассажирским помощником на «Олонце».
Когда Дементьев на несколько дней бросил пить, ему стало так совестно перед Кадулиным, что он даже почти не почувствовал к своему бывшему командиру никакой благодарности, но – странное дело – этот стыд помог ему взять себя в руки.
– Доложишь в двух случаях, штурман: когда получишь диплом и если наладишь с семьей, – сказал на прощание Кадулин и пожал Дементьеву руку.
В пачке наградных удостоверений Дементьев хранил фотокарточку детей. Иногда, не слишком часто, он разглядывал ее, удивляясь знакомой пухлости губ, всматриваясь в глаза человечков, которых он успел увидеть, но к которым не успел привязаться. Потом он обнаружил случайный паспортный снимок жены, долго не знал, что с ним делать, но тоже положил в удостоверение от Красной Звезды. Маленькое лицо жены на снимке было печальным и спокойным, словно она тогда уже наперед знала, как все у них будет.
Они не виделись уже два года, и Дементьев отмахивался от доброхотов, желавших что-либо сообщить о ней, И вот теперь эта почта с восточного побережья и портопунктовский дед Иван Никитич в роли письмоносца…
Да, но как же Иван Никитич? Что же это такое, что привело его на старости лет к местам, где погибли его ребята? Они растворились в воде, даже могилы нет, над которой посидеть можно, пока живой, или лечь рядом, когда помрешь. Что этот дед слышит день за днем, когда в берег бьет море?..
Дементьев прибрал, наконец, каюту. Последний клочок бумаги с торопливыми, выдавленными шариковой ручкой буковками был скатан в горошину и щелчком вброшен в мусорную корзину. В каюте снова стало чисто и прохладно, и сыроватый запах старой деревянной мебели снова расположился в ней.
Сменилась очередная вахта, буфетчица Зина пригласила отобедать, но Дементьев лишь мотнул бородой, устраиваясь поуютнее на диване, ноги в креслице и глядя в заплывающее каплями стекло, в оранжевый полусвет, потому что окно выходило прямо на крашенный суриком борт большого сухогруза.
Пришел старпом.
– Слушай, Борода, сдавай-ка мне вахту и греби на бережок. Все равно мне безвылазно торчать по-штормовому, проверяющие скоро циркулировать начнут, а на берегу, если не ошибаюсь, одна девушка из драмтеатра скучает. Сдавай мне вахту да иди-ка до утра, Эльтран Григорьевич, настроение у тебя лучше будет, чем ныне. По дороге загляни в кассу, как там с пассажиропотоком. И уточни, есть ли заявки на груз или опять вино, кино и домино на побережье повезем. Как?
– Так! – ответил Дементьев, с хрустом потянулся, подмигнув необычайно великодушному старпому.
Он сдал вахту, но никуда не пошел, хотя принял душ и поначалу успел позвонить той женщине, что скоро будет.
Он даже надел свое серое элегантное пальто с черным бархатным воротником, так шедшее к его глазам и бороде, и сошел на причал. Штормовой ветер, подталкивая в спину, домчал его до зеленого здания морвокзала, и массивная деревянная дверь наддала еще сзади. Он просмотрел длинный, на трех листах, список пассажиров, приколотый снаружи у окошечка кассы. Потом отыскал две копейки, снова набрал знакомый номер и сказал, что прийти не может, потому что получено штормовое предупреждение.
После этого он поднялся на второй этаж, сел за столик у окна и долго и размеренно обедал, представляя, что будет сегодня вечером делать художница Валя, обыкновенная, несмотря на весь ее богемный антураж, милая девочка, которой в жизни нужно только обыкновенное прочное счастье. Попутно он разглядывал в окно залепленный дождем и снегом «Олонец», который на полном отливе, казалось, уткнулся ледокольным форштевнем в устланный камнем откос берега…
