Текст книги "Капитанские повести"
Автор книги: Борис Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)
ИМЕНИНЫ
Мы вернулись в родной порт ровно через полтора года после того, как я подарил капитану медвежью шкуру. Да и сама шкура наверняка уже успела посереть, еще пожелтеть и принять вполне комнатный вид, к ней привыкли ковры, книжные стеллажи и стены, к ней притерся пылесос и притерпелась хозяйка. Впрочем, последние два месяца шкура отдыхала от приборок, капитанский сынок не раздирал ей пасти. Он скучал у бабушки в Ленинграде, в трех остановках от института, где оперировали его маму.
Капитану с трудом удалось уговорить нашего консула в Ростоке, чтобы боцмана Мишу Кобылина с Мисиковым не отправляли в двадцать четыре часа на родину за недостойное поведение, потому что рабочих рук было у нас в обрез. Оба они были лишены права схода на берег и сидели безвылазно на борту. Михаил Семенович с раннего утра до глухой полночи, не разгибаясь, занимался по хозяйству, словно спешил натешиться, навсегда наговориться со своим «Валдаем». Сердце его не обманывало. Он покостлявел, полысел, и не стало в его плечах былой хозяйской надежности.
Володька Мисиков попробовал было найти сочувствие у команды, но Серго Авакян сказал ему так:
– Сходи, пожалуйста, к капитану, попроси, чтобы тебя отправили домой. Не понял? Слушай, пожалуйста, ты думаешь, море вынесет все, даже такое дерьмо, как ты?
Мисиков к капитану не пошел, но лучше от этого ему не стало. Даже Граф, к которому он зашел излить душу, молча дал ему закурить, сам тоже погрыз сигарету и с грустью сказал:
– Я думал, ты лучше, Володя. А ты… Никто тебе теперь не верит.
– А ты?
– И я, понимаешь, тоже…
Володька хватанул дверью, ни к кому больше не обращался, лишь бросился царапать Федю Крюкова, который зашел к нему, чтобы подготовить вопрос для судового комитета. Федя не обиделся, и все изложил объективно. Потом было общее собрание, потом приказ капитана. Михаил Семенович был выведен из судкома, переведен в матросы второго класса с исполнением прежних обязанностей, а относительно Володьки Мисикова собрание единогласно ходатайствовало: лишить визы и списать с судна.
Федя Крюков напрасно взялся готовить этот вопрос: на судовом комитете по предложению капитана, которое поддержал Андрей Иванович, он был освобожден от занимаемой профсоюзной должности. Федя снова не обиделся, намекнул, что считает такое решение простым сведением старых счетов и будет жаловаться, потому что он сделал все, чтобы под личным контролем доставить на борт с берега матроса Кондакова и моториста Михайлова, а за уволенных он не ответчик, и вообще с матросами на берег в заграничном порту должно сходить лицо командного состава. Виталий Павлович предложил Феде обдумать, на каком судно он хотел бы плавать, и на этом прения были закрыты.
Старпом Василий Григорьевич Дымков ликовал, когда видел Мисикова, и Володькиной обязанностью теперь была каждодневная приборка гальюнов и душей по всему судну. Боцман задавал ему работу с таким брезгливым равнодушием, что Володьке иногда хотелось, чтобы боцман лучше его ударил.
– Ничего, может, и на берегу не пропаду, – бодрился над унитазом Мисиков, – подумаешь, паспортом моряка пугнули!
Однако копался он в гальюнах подолгу, потому что начинала иногда дрожать в руках щетка и содовый раствор расплескивался куда не надо.
По приходе в порт мы должны были на комитете плавсостава отчитываться по командировке Георгия Васильевича Охрипчика. Повестка дня формулировалась так: о трудовой дисциплине, организации соревнования и воспитательной работе на теплоходе «Валдай».
В день заседания, на которое отправился наш новый судовой комитет в полном составе, а также капитан и помполит, Миша Кобылин вдруг объявил, что у него сегодня именины, и пригласил старый валдайский костяк к себе в гости. А из неветеранов был приглашен один Серго Авакян, потому что именно ему надеялся боцман передать дела.
Все мы понимали, что эти именины для отвода глаз, а боцману нужно по-человечески попрощаться с нами, и, хотя об этом не было сказано ни слова, всем было ясно, что после Варнемюнде боцман с нами свое отплавал, по крайней мере на какой-то срок.
Так мы со стармехом и Серго Авакяном оказались в его однокомнатной квартире на четвертом этаже, устеленной и увешанной коврами, словно это была сакля кавказского князя, с верещащими зелеными попугайчиками в клетках, с портативным коричневым пианино, на котором с нашим приходом закончил разыгрывать гаммы худенький востроносенький мальчик в очках. В квартире суетилась худенькая, похожая на этого мальчика, хозяйка. На одном из ковров, на стене над тахтой, на широком пехотном портупейном ремне висел флотский офицерский кортик.
Мишина жена сервировала стол, и было в ее движениях вымученное спокойствие. Боцман зазвал нас покурить в прихожую, конфузливо приоткрыл дверь в совмещенный санузел, чтобы пространства было больше, и предложил:
– Может, ребята, довернем приклад, а? По полстаканчика. Пока Вера стол подогревает? У меня тут НЗ есть.
И он вытащил из-за стиральной машины походную фляжку с пробкой-стаканчиком.
– А чем? – потянул воздух носом стармех.
– А рыбец! Сестра жены прислала, – Миша вытащил из кармана пару вяленых рыбок, и мы хлебнули из этого алюминиевого, с резьбой стаканчика и занюхали рыбцом.
Потом сомкнутым строем явились радист с третьим механиком, с большими конфетными кульками на правой руке, и посмешили нас: в кульках были не конфеты, а сувенирные коньячные шкалики, с цокотом разбежавшиеся по полу, когда радист неудачно положил кульки на подставку трюмо.
И застолье наладилось. Отменно было сидеть в своем кругу, закусывать палтусом холодного копчения и вспоминать, как хорошо плавалось в Арктику и в Канаду, на Ближний Восток, в Европу, в Западную Африку и на Кубу, и одинаково добрыми были в этих воспоминаниях льды реки Святого Лаврентия, Конские широты, новоземельские айсберги и краткие средиземноморские штормы, и одинаково значительны были для нас бульдозерист Лешка с Панкратьева, и французский корреспондент с вертолета, и красивый, под стать своей революции, лейтенант Педро из Сьенфуэгоса, и офицер народной полиции из Варнемюнде. Но то была идиллия первой половины именин, и недаром проворная молчаливая хозяйка несколько раз убегала поплакать на кухню, и с каждым этим разом туже обтягивались боцманские скулы.
Тогда радист покурил как следует и взялся за гитару. Пел он плохо, но песню понять умел. И, может быть, многое в том вечере и во всей нашей следующей жизни было бы по-другому, если бы не пришел Федор Иванович Крюков. Поистине, ничего на земле и на море не происходило без его участия. Он был вездесущ, как бог или как автор этой книги.
– Ты чего же не дома? – спросил его стармех.
– Нет никого, Василий Иванович, – ответил Федя, улыбаясь на все тридцать два, – лето же на дворе. Мои-то все на юге.
– С жильем как у тебя, Федя? – еще спросил стармех.
– Был сегодня в жилбыте. Обещают квартиру к осени.
– Это отлично, Федя, – сказал стармех и даже пристукнул по столу кулаком.
– Садись, Федор Иванович, – впервые за вечер разлепила губы хозяйка, – вот и прибор есть.
– Нет уж, – возразил боцман, – ты неси-ка стакан настоящий.
– Правильно! – сказал радист и ударил по струнам. – Верно! Слушай, Федя, а где же твои подарки? Ты ведь сегодня две зарплаты получил.
Федя покраснел и насупился. Он не любил, когда ему заглядывали в душу, но еще больше он не любил, когда ему заглядывали в карман.
– Радист, ты кончай, хватит, – вмешался третий механик, – зато у Феди самые свежие новости. Верно, Федя?
Мы заставили Федю выпить штрафную, и выпить еще штрафную, и вышли еще покурить, и снова из-за угла была извлечена заветная боцманская фляга. Притягивал сердце этот алюминиевый солдатский стаканчик, мне подумалось, что хождение его по кругу среди нас было сродни древним мужским обрядам, как питье кумыса из пиалы или медовухи из брашны.
– Ну, так расскажи, Федя, что там у нас нового? – попросил третий механик.
– Да, – сказал я.
– Да так, ничего, – то улыбаясь, то складывая улыбку, ответил Федя. – Говорят, будут снимать нашего кэпа. За развал…
– И за меня тоже, – добавил боцман.
– Ты-то при чем? Мисикова склоняют…
– Ты где это слышал?
– Как где, в комитете плавсостава.
– Видишь, как ты вовремя!
– Не жаль кэпа, Федя?
– Жаль не жаль… Всякий он у нас был, сами знаете. Жаль, конечно. Хотя меня он бы не пожалел…
– Это верно, Федя. Не жалей. Знаешь как он о тебе говорил? – спросил третий механик.
– Для чего мне, Алексеич? Мне с капитаном делить нечего. Я, Миша, с тобой потолковать пришел. Дело у меня.
– Погоди, – взял его за плечо третий механик, – послушай, что он о тебе говорил, пригодится. Федя, говорит, не флюгер, Федя тоньше флюгера. Флюгер реагирует на ветер, а Федя реагирует даже на запах ветра… Ты понял теперь, какой ты есть?
– Да уж куда яснее, – сожалеюще улыбнулся Федя, – зря он так. Я капитану не судья. Повыше люди найдутся. Я ведь к тебе, Миша…
– А ты не стесняйся, здесь все свои, – ответил боцман, навинчивая стаканчик на флягу. – Говори.
– Я лучше потом, если не хочешь. Правильно я говорю, Василий Иванович?
– Вот уж твое дело, – ответил стармех и ушел в комнату, старательно закрыв за собой дверь.
– Ты, Серго, иди-ка тоже к стармеху, чтобы он не скучал. Иди, Серго, иди, телевизор знаешь как включается?.. Ну вот, Федя, теперь тут совсем свой коллектив, с приемки судна все вместе. Посмотри, со всеми присутствующими ты выпивал, и даже не раз, про хлеб-соль говорить не будем. Тут все тебе ровня, даже комсостав. Ты ответь-ка еще на вопросик, Федя. Ты не знаешь случайно, кто это письма слал туда-сюда, какая у нас на судне аморалка? Кто со злом и несправедливостью боролся? Не знаешь?
– Откуда мне? – поворачиваясь к вешалке, ответил Федя. – Я и не слышал про это.
– Но знаешь, а за шапку правильно берешься!..
– Отставить, Федя, отставить! – остановил Федю боцман. – Ты у меня дома в гостях каждый приход бывал. Дети наши дружат. За столом мы везде с тобой рядом сидели. Ты мне скажи, Федя, ты ведь знал тогда в гаштете, что Мисиков за шнапсом пошел? Не знал? Ох, знал ты все, Федя! Только ведь тебе со всеми дружить надо было. Ты думаешь, можно дружить сразу со всеми? Настоящей дружбой? А вот меня ты хорошо научил, как быть для всех одинаково хорошим… Ты ведь меня с Мисиковым бросил, все равно как на ничейной полосе… Сбежал ты, Федя, себя ты спасал. Ты думаешь, спас? А чего ты на кэпа кляузничать решился? Поддержку тебе гарантировали, что ли? Жора Охрипчик? Дурак ты, Федя. Охрипчик всю жизнь будет марки в карточках наклеивать. Прогадал ты, Федя.
– Да что вы на меня бочку катите? – оскалился Федор Иванович, сжал кулаки и даже двинулся в нашу сторону. – Да я сам за капитана! И не знал я про шнапс. А ты тоже – кореш называешься! Да капитан любого раздавит – и не оглянется! Я их вон понимаю, комсостав все-таки, а что ты, Миша?
– Ты, Федя, стань вольно. Заправься. Ты, извини, за берет правильно брался, как положено. Надень головной убор-то. Пальто не забудь. Кру-гом!
Нас было четверо, и каждому, чтобы проводить Федю до подъезда, досталось по этажу.
21
Пассат начался! Виталий Павлович заметил это еще тогда, когда швартовался к луне-рыбе. Просто, пока шли неизменным курсом, слабый ветерок, дувший почти прямо в корму, не был заметен, а когда повернули на обратный курс, он сразу обнаружил себя. Этот ветерок и обеспечил удачную швартовку к рыбе, понадобилось лишь выйти на ветер от нее и в нужной точке остановить теплоход.
Пассат поднес судно к добыче, которой не суждено было состояться.
К вечеру ветер с северо-востока стал настолько ощутимым, что на волнах кое-где возникли гребешки, и стало возможным без боязни духоты открыть окна и иллюминаторы по правому борту и выключить «кондишн». Да, это был настоящий устойчивый, неизбежный, как судьба, пассат, которого с таким нетерпением добивались парусники, обессилевшие лавировать в погоне за случайными ветрами Конских широт.
В каюте с окнами настежь сразу потеплело, но зато воздух лишился синтетического привкуса, стало слышно открытое море и неуловимый аромат свежепросоленного ветра перебил запах цветов, одеколона и книг.
Это сразу заметил Андрей Иванович Поздняев, когда зашел посумерничать к капитану.
– Ловишь море, Виталий?
– Да, пока пассат не просолился.
– То есть?
– Он ведь сейчас спускается к нам сверху, с высоты нескольких километров, по склону субтропического антициклона. Дальше он пойдет над поверхностью моря я вберет в себя соль. А пока – он еще свеженький. Что у вас опять с глазом?
– Теперь с пониманием дела дышать буду. А глаз… Раздражение пошло от соли. Доктор посоветовал пару дней без стекляшки походить. Что, похож на пирата?.. Ты не хотел бы сегодня побеседовать с Георгием Васильевичем, Виталий?
– Признаться, не имею желания.
– Дело в том, что по этой командировке он доклад с выводами делать будет.
– И еще какой, судя по его целеустремленности. Андрей Иванович, он же не делом интересуется, а факты под какую-то свою концепцию подбирает, разве вы не видите? И потом… есть более существенные для производства моменты, чем личные промахи Вити Полехина. Жанна Михална из женсовета первой ласточкой была?
– Ты думаешь, ты во всем прав?
– Не думаю. Но, во-первых, с этим покончено. Во-вторых, не все романы на фронте были пошлыми, не всё и тут любовь до Нордкапа или до Скрыплева.
– Посочувствовать могу, а одобрить – извини!
– А то я не вижу! Было – домой после рейса стал ходить, как на службу. Разве это для моряка годится? Но я разобрался. Если нельзя сберечь все, надо беречь главное. Так и порешим.
– Надо предусматривать главное, Виталий.
– Ну, Андрей Иванович, для этого надо быть таким центропупом! Я не сумею…
– Были прекрасные люди, которые это умели.
– Мне до таких далеко. Я, так сказать, простой советский капитанчик… Ладно, не буду. Помполиту спасибо, что позволил самому во всем разобраться.
– Ха, – засмеялся Андрей Иванович, – я не сторонник благородства по принуждению. Ты, Виталий, взрослый человек и руководитель, еще бы я тебя учил. Ты сам себя учить обязан, без этого ты будешь просто фанфарон… Ты вот хорошо выступал на судкоме, Родена вспомнил, о призвании говорил. А ведь художник работает по призванию, но как быть с призванием для миллионов? Еще конкретнее: что сделать, чтобы у нас тут, в экипаже, все трудились по призванию? Или хотя бы как по призванию?
– Вы что, об этом хотите говорить с Охрипчиком? Так он же не поймет! Любая серьезная беседа немыслима без разбора недостатков. Тезисы надо подтверждать примерами. С Георгием Васильевичем я этого делать не хочу. Не вижу в нем самостоятельности. Не надеюсь на его трудовую биографию: он же канцелярист! Ничего, Андрей Иванович, честно говоря, кроме раздражения, он у меня не вызывает. Пусть смотрит на океан, зарабатывает свою валюту, в этого достаточно.
– Он послан обобщать опыт, и он будет докладывать… Знаешь какую новость я от него узнал? Оказывается, прежде чем послать боцмана красить форштевень, старпом взял с него расписку, что боцман пожелал лезть туда сам, добровольно.
– Я уже слышал, проверял. Он только предложил боцману расписаться за инструктаж по технике безопасности.
– Думаешь, это все порядочно?
– Не думаю. Дымкову трудно найти границу между требовательностью и самоуправством, он не чувствует себя сильным, а поэтому…
– Мы с ним еще повозимся, Виталий.
– Ну да, если он будет терпеть и дальше наши педагогические усилия.
– Кто же будет на Кубе первым, мы или «Волочёк»?
– «Волочёк», Андрей Иванович, это точно. Только что из дока! Видели на карте?
– На карте – то на карте… Тут никакого завалящего попутного теченья не найдется?
– Так оно же будет работать и на него. На полсуток, а то и больше, он будет впереди.
– Потому и рыбку ловили?
– Ну, ради такой рыбалки я бы в любое время остановился. Экипаж стал как новенький, и воспоминаний теперь на всю жизнь хватит. Я же видел, как вы там рукава засучивали и тряслись…
– Расскажу дома в Пензе, никто не поверит. Да и сам не верю. Увидел ее, ноги дрожат, как перед первой атакой. И вижу, что не вытащить, и удержаться, чтобы не попробовать, не могу. Ей-богу, два часа потом в себя приходил, руки успокаивал. Повеселил ты нас, Виталий!
– Ну и исполать вам…
– Комсомольское собрание планируем на завтра, о соревновании, спартакиаде. И о Мисикове, конечно.
– Долго же раскачивались! Он уже, наверное, и забыл про чехлы.
– Дело не в чехлах. Будем учить его партийному отношению к жизни. То есть? То есть вдумчивому.
– Не лежит у меня душа к таким ребятам. Один вид чего стоит! Племя длиннополое, с кривыми коленями, волосатое. Мужики! Боксеры! Космонавты! Нашли с кого моду слизывать, с западных педерастов! Мы после войны прошлогоднюю картошку выкапывать ходили, чтобы выжить, а эти прошлогоднее дерьмо выкапывать лезут, лишь бы походить не на себя, а на Джонни с обложки.
– Не бунтуй, Виталий. Не за то воевали. И Мисиков таким не будет.
– Надо, надо тянуть его, за руки, за лопухи его нескладные. И Графа, этого пацанишку. Да и всех.
– Раз-два, взяли! – засмеялся Андрей Иванович.
– Ладно, попьем вечерком у меня тут соку с вашим инструктором. Не люблю, когда человек на борту – и на отшибе!
22
Доброго вечера у них не получилось. Капитан рискнул для первого тоста сделать коктейль покрепче, с ромом, потом они перешли на обычный тропический напиток: сухое вино со льдом и водой, но Георгий Васильевич быстро и решительно пьянел, становился человеком все более общительным, как добрый старый расчувствовавшийся учитель, снизошедший до своих учеников. Может быть, банкет в его честь воодушевил его.
Он попросил не разбавлять вино водою, согласился лишь на лед в кубиках, и сидел, медленно отхлебывал капитанское «Саэро», и причмокивал при этом лежащей на языке льдинкой, словно конфетой.
– Чудесное, поразительное впечатление – эта луна-рыба! Я бы никогда не допустил, не поверил, если бы не увидел своими глазами, нет! – Он погрозил пальцем: – Но знаете ли, Виталий Павлович, не была ли наша остановка просчетом, ошибкой? Состязание с «Волочком» решают считанные часы, а мы сколько потеряли? Не ослабли ли, наконец, накал, интенсивность соревнования? Это нужно было учесть, принять в расчет.
– Ну, пока бы я рассчитывал, я бы потерял луну-рыбу из виду! Да и какой тут расчет, маневр капитана Уильямсона – и все. Чудес не бывает, «Вышний Волочёк» для нас недосягаем. И разрядка для экипажа необходима.
– Безусловно, конечно. Но ведь другой капитан не остановился бы ради рыбы? Что, не так, по-другому?
– Каждому свое – сказал Адя Шикльгрубер, – нехотя ответил Виталий Павлович, – был бы я другим, я бы тоже не остановился.
– Чего другого, а внимания, любезности к людям у вас хватает. Зрелище чудесное, незабываемое, нет! – И Георгий Васильевич снова погрозил пальцем: – Да вы и не к такому привыкли, а для меня, для земного, берегового человека это выше всех слов. Я восхищен, благодарен! Это незабываемо!.. Кстати, кто этот Адя, как его, Шиклюбер?
– Был, слава богу, был один такой тип, – вмешался Андрей Иванович. – Чего же мы сидим порожние? Как, Виталий Павлович, еще по полстакана? Подарок Грузии – легчайшее «Саэро»?
– Кто этот Адя, я не знаю, но выражение слышал наверняка, точно, – упрямо повторил Георгий Васильевич.
– Ну, земля слухом пользуется, – ответил капитан, задраивая окна и включая кондиционер на третью ступень охлаждения. – Вы не обращайте внимания.
Андрей Иванович снова разбавил вино водой из холодильника, но Георгий Васильевич воспротестовал:
– Зачем, что вы! Конечно, я не чета, не пара морякам, но вы уж позвольте мне, как имениннику, самому. Лучше меньше, да лучше!
Он засмеялся, оглядывая каюту блестящими трезвыми глазами, полувопросительно склоняя набок чистую седеющую голову.
– Ах, моряки, моряки, какой ведь вы народ! К примеру, мне жена, супруга, во время отпуска всегда покупает сухое. Буквально как меню, рацион. Жора, говорит, это жидкое солнце, светило! А вы… – Георгий Васильевич шутливо погрозил стаканом. – Итак, за вас, за ваш коллектив! Я узнал, открыл здесь много нового. Уфф! Только зря вы, Андрей Иванович, так неразлитно, нараспашку с народом, словно, понимаете, вы должны, обязаны…
– Так ведь должен я и обязан, Георгий Васильевич. Откуда у меня зарплата? Это ведь не проценты с произведенного много продукта. Эти деньги люди на общее дело из своего заработка вносят. Как же я не должен и не обязан?
– Это утопия, мелкобуржуазность, мелки… это… Каждый человек получает зарплату!
– Ну, взялись, – вступился, в свою очередь, капитан. – Зачем такие серьезные разговоры? У Георгия Васильевича день рождения. К тому же отмечается посреди океана – такое не часто бывает. Хотите, выдадим вам официальную справку, что тридцать три года вы встретили среди Атлантики, вблизи тропика Рака, в первый день пассата?
– Тридцать шесть мне, – возразил Георгий Васильевич, – тридцать седьмой. А диплом, с гербом Нептуна, о, я был бы очень обязан, признателен. Жена будет восхищена, одобрит. Это идея! Выпьем за идею, за диплом, которым, которым…
Георгий Васильевич замолчал, погрузясь в кресло, с достоинством вникая в суть стакана. Капитан переглянулся с Андреем Ивановичем и потянулся к приемнику. Медленное, тихое, звонко-интимное латиноамериканское танго, столь подходящее к минуте, полилось под ноги Георгию Васильевичу. Он покивал в такт головой и постукал подошвой, с треском поставил на стол стакан и всмотрелся в простор каюты.
– Ага, Андрей Иванович, и вы тут, здесь. Слушайте, как же умеют располагаться, устраиваться люди? Вот, пожалуйста, танец, танго, где-нибудь под пальмами, под деревьями. Да что там! – продолжил он с загоревшимся лицом. – Нам на семинаре лектор из Москвы рассказывал! Писатель один организовал кружок литературный – сто семь девиц! Сто семь, а? Вот оно то, что недопустимо!
– Ну, а как же он, бедный, с таким количеством один справлялся? – спросил Виталий Павлович.
– А? А привлекал, приглашал еще кого-нибудь, да, несомненно. Нет, вы не думайте, не считайте, что я… – он шевельнул ладонью возле уха, – нет! Давайте уговор, слово, только правду, истину! Я вам правду, и вы мне правду. А? Сигнал нам был, понимаете, ясно? Должны мы, если человек ошибается, должны мы его подправить, выровнять, пока не поздно? Вот у вас должен я правду, истину, знать? Да! А вы мне анекдоты, присказки, понимаете, словечки. Да у вас весь экипаж на своем языке говорит! Как это понимать?
– От кого, куда и о чем был сигнал? – перебил Андреи Иванович.
– Не знаю, не могу сказать. Это там известно, – Георгий Васильевич потыкал указательным пальцем в плафон на подволоке, – но я тут, с вами…
– И что же?
– У вас на борту есть настоящие коммунисты, партийцы. И вы должны, понимаете, поддерживать, поднимать их. Пример? Очень просто, свободно! Вот Федор Иванович Крюков, муж, семьянин. Какая деловитость, принципиальность! Вы посмотрите, как он без скидок на расу, национальность…
– А я-то думал; – сказал капитан, – что Федор Иваныч из тех, у кого нет национальности. Вы уж меня извините. У меня смена вахт. Мне на мостик нужно. Кофе в термосе, Андрей Иванович, это сейчас максимально кстати. В крайнем случае, нашатырный спирт. Три капли на стакан. Ну, счастливого вечера, – капитан похлопал по плечу сопротивляющегося Охрипчика, подмигнул Андрею Ивановичу, который взялся поправлять наглазную повязку. – Да, только кофе или нашатырь!..
На мостике, конечно, было лучше. Потрескивали репитеры гирокомпаса, шелестел вентилятор, но через открытую дверь слышен был перекрывающий все звуки цивилизации ровный плеск поднятого пассатом океана. В рубке стоял запах соли, бумажной пыли и табака, и оба штурмана горбились над картой.
– Ну, что тут у вас?
– Я говорю, все, как учили в нашей АМИРК. Вот место по счислению. Облачность по горизонту, звезд нет, – доложил третий помощник.
– Так. А что такое АМИРК?
– Альма-матер имени Робинзона Крузо! Я говорю, а как же? В Ленинграде мореходка имени Макарова, во Владивостоке – имени Невельского, только у нас в Одессе – без имени. Проявили самодеятельность, назвали именем Робинзона Крузо. А чем плохо?
– Что-то я раньше не слышал о такой альма-матер…
– Я говорю, сам недавно услышал. Вчера посовещались с товарищами на четвертом трюме…
Помощник засмеялся. Помедлив, заулыбался и второй, и Виталий Павлович тоже немножко посмеялся с ними, потому что все вдруг стало привычно, уверенно, и подспудно подумалось, что из этих ребят будут со временем хорошие моряки и добрые люди, хотя и придется с ними еще немало поработать, но уже сейчас они приятны своей непредвзятостью.
– Ну так. Кто вперед смотреть будет?
– Коля Граф.
– Что?
– Граф. А что же? У нас со старпомом – пари. Соревноваться так соревноваться! Он Мисикова себе на вахту взял. А я Графа, пока он там со своей шкрябкой не заскоруз.
– Радехонек, говорю, нарядился, как на плясы, – добавил третий штурман.
– Ну что же… Позовите-ка его сюда.
– Гра… Кравченко, – позвал второй помощник, – зайдите в рубку! Сюда, к штурманскому столу!
Граф пробирался довольно долго, наверно, боялся споткнуться или зацепить что-нибудь в темноте.
– Ну же… – начал Виталий Павлович, но Кравченко уже возник на свету. На нем был его единственный выходной костюм, начищенные ботинки с носками и белая рубашка. На шее висел восьмикратный бинокль.
Оба штурмана и капитан так рассматривали его, что свежевымытые прыщи Графа потерялись на фоне жгучего румянца.
– Ну так, – сказал Виталий Павлович, – а если вдруг случится работа? Костюма не жалко?
– Так вахта же, я бы… это… роба… – забормотал Граф, – у меня…
– Понятно. Ради первой вахты штурман постарается, чтобы никаких работ не случилось. Теперь идите сюда. Ближе. Это генеральная карта, видите, сразу – пол-океана. Вот Куба. Вот где мы сейчас. Близко? Как раньше говорили – два лаптя по карте. Нам на это расстояние еще три дня понадобится. Мы пойдем этим курсом. Справа в корму сейчас будет постоянно дуть ветерок, пассат называется, помните, я вам рассказывал? Звезды сейчас плохо видны. Если с авторулевым что случится, значит что с ветром будет? Ну?
– Переменится… – прошептал Граф.
– Ну, правильно. Смелее надо! Колумбу в свое время тоже бывало восемнадцать лет и он не кончал вашей мореходной школы. Бинокль в порядке? Вопросы есть? Если что будет непонятно, штурман все объяснит… Главное, Коля, помни, что в руках впередсмотрящего не бинокль, а жизнь экипажа… Ну, иди.
