Текст книги "Капитанские повести"
Автор книги: Борис Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
В) Заключение
Когда Вячеслав Вячеславович Охотин понял, что еще раз в своей жизни развязал морской узел, было уже поздно. Со свистом вырвались искры из-под борта, раздался грохот, и всех, кто был в рубке, сшибло с ног.
Низкий форштевень тяжело груженного «Антокольского» врезался в надстройку, и на нем тоже все попадали, кто был на ногах, а некоторых выкинуло из коек. Форштевень ломался сам и ломал по пути переборки, обшивку борта, хрустящие скорлупки кают, оборудование и людей, в то время как машина «Антокольского» работала полным ходом назад. Взорвались газы в покрасочной кладовой, взрывом одну часть обшивки выкинуло внутрь «Кустодиева», другую – назад, в надстройке. Начался пожар, но тут же вся кладовая красок была смята, и пожар потух. Пробив еще несколько палуб и переборок, «Антокольский» остановился. Его форштевень распахал в борту «Кустодиева» дыру размером с ворота хорошего дока. Под тяжестью принятой воды «Кустодиев» осел на корму, подмял под себя «Антокольского» и рваными краями надстройки намертво зацепился за устройства на баке таранившего его судна.
На обоих судах сыграли аварийную тревогу, но делать было уже нечего: все, что можно было затопить, было затоплено; все, что можно было разрушить, было разрушено; и осталось только доложить о случившемся и попытаться вытащить из перекореженного железа оставшихся в живых людей.
На «Антокольском» никто не пострадал, синяки и ссадины не в счет. На «Кустодиеве» краем разорванной палубы разрезало матроса третьего класса Артеменко, который в каюте у зеркала отмачивал растворителем покрашенные под брюнета бакенбарды. Он бы остался жив, если бы упал, но его задержала раковина умывальника. От матроса Симонова, утром стоявшего на вахте у трапа, нашли не все части тела. Кроме того, в лист продольной переборки в три ряда закатало новенькую буфетчицу Машу Шидловскую. Ее вырезали автогеном уже на заводе. Она была невредима, но сошла с ума.
Когда уже подходили спасательные буксиры, Михаил Иванович, подламываясь на одеревенелых ногах, подошел, никого не стесняясь, к микрофону УКВ.
– Это ведь ты, Слава? Как же так, сынок? Кто же тебя учил так, по левой стороне, плавать? Как же ты?..
– Простите меня, Михаил Иваныч… Слишком быстро вы шли.
– Под суд мы с тобой, Слава, пойдем. Я-то старый, а вот ты как же? Сколько людей-то?
– Трех человек нет. Кричит кто-то там страшно, буфетчица, кажется. Было бы больше, да все танцы на льду смотрели в столовой… Нельзя так, Михаил Иваныч…
– Я-то старый, – повторил Михаил Иванович, – а вот ты теперь как же?..
1969
ПОЧТА С ВОСТОЧНОГО ПОБЕРЕЖЬЯ
1
Теплоходу «Олонец» шел пятьдесят четвертый год. Время намяло ему бока, и если бы не добротная сталь обшивки, усиленный ледовый набор да два капитальных ремонта, «Олонец» давно списали бы на патефонные иголки, как всех его одногодков. Но ему повезло.
В первую мировую войну, когда турки уничтожили английский десант на полуострове Галлиполи, англичане убедились, как мало у них госпитальных судов. Тогда и решено было построить несколько недорогих пароходов, которые не пришлось бы жалеть в случае их гибели.
На верфях Ньюкасла в то время строились для России ледоколы. Заказчику сдали лишь «Козьму Минина», «Князя Пожарского» да еще пару номерных архангельских ледоколов, а хорошей стали было наготовлено впрок. Скоренько пустили запасы в дело и склепали несколько корпусов, даже не ставя об этом в известность взбаламученную Февральской революцией Россию.
Так «Олонец» оказался построенным из доблестной ледокольной стали и был фактически родственником «Ермаку» и «Святогору», но скромно помалкивал об этом, как и подобает незнаменитому родичу. Да и то сказать, голосок его был слаб: чтобы погудеть мощным ледокольным гудком, ему едва хватило бы пара в главных котлах.
Он попал в Россию через несколько лет после Октября, в одно время со «Святогором», стараниями Леонида Борисовича Красина. Яростные, изголодавшиеся по флоту матросы счистили плесень консервации с «Олонца», его так и подмывало всеми иллюминаторами оглянуться на пылающий, нестерпимый в европейском воздухе, флаг.
Поначалу пробовал «Олонец» возить нэповские пикники в пределах Маркизовой лужи, но уж очень не по нему было это плавание: у Нарвы и Сестрорецка обрывалась советская земля, и хотя рьяная публика, прорываясь на мостик, требовала подвернуть вон к тому зеленому островку, но нельзя было этого сделать, потому что островок не был еще советским. А когда очень уж начинали приставать купчишки и дамы, капитан вежливо отвечал, что он и рад бы, «но, граждане, здесь минное поле, видите – красная черта на карте». Нэпманы боязливо взглядывали на карту, над которой сопел с циркулем в руке золотушный штурманенок, – и уже не ездили проветриваться на «Олонце». Им и без того хватало остроты ощущений.
Потом «Олонец» перевели на Черное море, и он возил между всеми мало-мальскими портами арбузы, кефаль, копченую ставриду, первые советские велосипеды и первых рабоче-крестьянских и совслужащих туристов. Тогда он впервые ночью услышал об оценке женщины с классовых позиций, и хотя с тех пор много на нем и любили, и изменяли в любви, и говорили о ней, но тот гордый и горький шепот прозвучал для него откровением: что он мог бы сказать в этом плане сам о себе? Строили его как госпитальное судно, раненые неравны перед богом только степенью своей близости к смерти, а потому каюты всех трех классов различались на «Олонце» лишь числом коек: где две койки в каюте – первый, где четыре – второй, а где больше четырех коек – там третий класс. Это никого не обижало, потому что разница в билете была мизерная, а буфет и ресторан работали и не работали одинаково для всех. Разве в том было дело? Лишь бы люди увидели синие горы на далеком горизонте, распахнутое море и воду, такую синюю и чистую, что в нее невозможно поверить… Ах, как весело плавалось тогда!
«Олонец» редко доковали, цеплялись к днищу водоросли и ракушки, но плохо поддавалась им знаменитая ледокольная сталь, и он умудрялся поддерживать рейсовую скорость в нужных пределах, пока не износилась окончательно паровая машина и котлы не потекли так безудержно, что никакая черноморская чеканка не помогала.
Так «Олонец» попал в свой первый капитальный ремонт, сменили ему и котлы, и машину, и трубопроводы, и очень жаль, что не бывает и быть не может капитального ремонта человеку, потому что за это время не стало у «Олонца» его капитана: до того доспорил капитан с пароходством и дирекцией завода, желая сделать пассажирские помещения менее госпитальными, что обвинили его, капитана, в буржуазном разложении и потакании буржуазным вкусам. Как раз при выходе с завода на пол-обороте завис клапан капитанского сердца. Плакала команда, но нечем было плакать свежепокрашенному «Олонцу» с его новеньким котлом и трубопроводами. На похоронах бледнел начальник пароходства, потому что человек из Москвы благодарил за все капитана и заметил вскользь: мол, нет места в наших рядах том, кто не понимает, что советский человек достоин…
И принял «Олонец» новый капитан, тот самый смущавший нэпманов штурманенок, и оба они достойно два года представляли советский флаг на линии Ленинград – Копенгаген – Гамбург.
Потом сошли со стапелей новые великие лайнеры, и «Олонец» с пониманием дела отдал им линию. До того как затихнуть у стенки в ленинградской блокаде, успел «Олонец» сделать два военных рейса, вывозя раненых, больных и детей, и после первого же рейса был навсегда закрашен на нем милосердный красный крест, потому что сразу стало ясно, сколь бесполезен он перед фашизмом. Отплевываясь из двух пулеметиков, «Олонец» вздрагивал от близких разрывов, опасался, выдержит ли сердце тщедушного человечка на мостике, посылающего судно в немыслимые зигзаги.
Закамуфлированный под окрестные здания, с заколоченными окнами, на двух ношах угля в сутки выстоял «Олонец» обе блокадные зимы, и не все из его экипажа вернулись к нему из окопов.
И еще раз капитальный ремонт, в Германии, в Варнемюнде. Старательные немцы сменили паровую машину на дизеля, гигиенично удалили следы пуль и осколков, вставили еще более огромные стекла в окна ресторана и даже придумали раздвижной столик над раковиной умывальника в каждой каюте. Заработал камбузный лифт. В светильниках-бра, бронзовых плафонах, зеркалах, цветном линолеуме, с поворотным краном вместо старомодных стрел, с четырьмя сотнями чугунных чушек для балласта и скоростью тринадцать миль в час, «Олонец» развозил из Мурманска по домам гостей московского молодежного фестиваля, и огромная фестивальная ромашка закрывала всю его надстройку от окон рулевой рубки до палубы.
По возвращении из Исландии, в шторм, разорвалось на «Олонце» сердце второго его капитана… И снова нечем было плакать «Олонцу», но никак не мог затихнуть над гаванью его тифон, когда накрытый кормовым флагом гроб скользнул с трапа в катафалк.
Да останутся вечно в кораблях капитаны, не сошедшие с мостика!
Судьба «Олонца» была решена: ему сменили не только хозяина, но и порт приписки. Так он оказался на Севере, в тех льдах и тех водах, для которых полвека назад были специально изготовлены винты, валы и корпусная сталь. Трудолюбия ему было не занимать стать, и плавал он на всех местных линиях, и не признался бы ни в жизнь, что стал стар, если бы не потерял однажды один из своих верных якорей. Занесенная бестрепетной рукой второго помощника запись об этом в судовом журнале гласила так:
«…Четверг, 14 мая 1970 г. 11.40. При проверке якорной цепи накидная планка жвака-галса по причине полнейшего износа самопроизвольно отдалась, в результате чего якорь с десятью смычками якорной цепи ушел в воду. 12.10. Для поисков якоря и цепи спущена на воду рабочая шлюпка. Четыре человека во главе со старшим помощником отправились на поиски. 14.50. Несмотря на принятые меры, якоря обнаружить не удалось».
Вот тогда капитан Сергей Родионович Печерников осмотрел виновную планку, снял очки и хлопнул ладошкой по стенке цепного ящика:
– Пора нам с тобой, голубчик, на пенсию. Был конь, да уездился!
Железо «Олонца» глухо и безропотно загудело в ответ.
2
Пассажирскому помощнику капитана теплохода «Олонец» капитан-лейтенанту запаса Дементьеву исполнилось тридцать три. Ни официального банкета, ни дружеской вечеринки, ни мальчишника по этому поводу не было. После ужина Эльтран Григорьевич подготовил рейсовый отчет, заполнил пассажирскую рапортичку за половину рейса, в одиночестве выпил стакан отдающей гудроном «Отборной» водки и лег спать достаточно целеустремленно для вчерашнего капитан-лейтенанта.
Он не забыл приоткрыть окно и задернуть шторки. Модерновая расцветочка штор не создавала и намека на темноту, но так было спокойнее, потому что окошко его каюты выходило прямо на главную палубу, где прогуливались пассажиры. Кроме того, мимо этого окна пролегала бойкая дорога из судового ресторана в третий класс.
То ли от бессонного летнего солнца, то ли от морской тихой необъятности, то ли от запаха горящего торфа, которым тянуло с берега, застыло в природе напряженное беспокойство, ожидание неведомых перемен, нечто смутное, вроде дымки над Кольским полуостровом. В иное время Эльтран Григорьевич, пожалуй, не заснул бы, помаялся и пошел бы, подобно пассажирам, глазеть на море, на кильватерную дорожку, на незакатное солнце, на серовато-синий берег, на дымки далеких траулеров, на взбалмошных нырков, и тогда бы полезли в голову воспоминания, кадры прошедшей жизни, слетали бы, словно с ленты бесхозного магнитофона, разнообразные голоса, и заново пришлось бы перебирать по годам круто заломленную жизнь, и неизвестно, до чего бы опять довело это самокопание, но «Отборная» подействовала безукоризненно, и Эльтран Григорьевич уснул.
Грохотали над головой в ресторане отпускники, бегали по трапам и вдоль каютного окошка, клацали бутылками, радист крутил на все море пластинки одна другой чумовее, но Дементьев проспал бесчувственно далеко за полночь.
Проснулся он сразу, как по тревоге, увидел перед лицом знакомый до последней царапины, до последнего утолщения шпаклевки подволок и спросонья в который раз подивился, как высоко вознесла его старинная олонецкая койка. Койка эта стала непомерно высокой после второго капитального ремонта, когда на первородный деревянный остов была насажена дюралевая анодированная рама с панцирной сеткой.
Во рту было бесчеловечно после водки. Дементьев сполз с койки, выпил полграфина воды из горлышка, сел на диван, ноги уложил на креслице и закурил.
За окном разговаривали. Он знал эту пару.
Муж еще в прошлый рейс приходил на доре, узнавал расписание.
Он был командир поста наблюдения и связи, бравый мичманюга с черными усами, чистым лицом, самоуверенной выправкой и руками молотобойца. Мичман расспрашивал про расписание с достоинством и деловито, а в лице у него было непонятное выражение, словно он не хотел, чтобы существовало расписание и ходили рейсовые пароходы.
Ничего не поделаешь, расписание было, и мичману пришлось ехать с женой в Мурманск.
Мичман говорил глухо, словно сквозь маску водолазного костюма:
– Я вижу. Ты белье у дома развешиваешь, а все норовишь задом к посту повернуться. Ты хоть приседай, за бельем-то, к тазу!
– Ай, Петя, ножки у меня чистые, смугленькие, пусть матросики полюбуются. Чего они видят на службе-то?
Смеялась женщина невесело.
– Смотри, добалуешься!
– Ой, Петенька, помнишь, как я тебя молила, чтобы ты меня не трогал? Ой, как я билась, как плакала, когда ты меня на руках нес! Ты меня послушался? Что же ты теперь-то? Не бери, коли не мил. А взял – терпи уж, что будет… Не надо, Петя, ничего у тебя не выйдет. Вот посмотри лучше, как волна плещет.
– Я на это достаточно насмотрелся.
– А я нет. Второй раз еду… А ведь боишься ты, Петя, что не будет третьего разика? что не вернусь я? Боишься…
– Не дури, Лена!
– А что мне дурить-то? Второй месяц всего-навсего пошел. Может, дам еще телеграмму, если надумаю, чтобы ты отцом был…
– Хуже зверя ты стала, Лена.
– И буду такой, Петенька, пока с тобой не разведусь. Или, может… пока тебя не полюблю. Как ты думаешь?
Эльтран Григорьевич надел потихоньку тапочки и закрыл за собой дверь каюты.
В вестибюле бра были уже погашены, струился в пролете бронзовый свет плафона. Дементьев поднялся на верхнюю площадку маленького олонецкого вестибюля. Ресторан уже был закрыт висячим замком с бумажной вставкой в скважине. Через полуотворенную дверь капитанской каюты слышно было позвякивание ложечки о чайный стакан. Любил капитан, Сергей Родионыч, полночные чаепития, для чего имелись у него походный чайник, именной серебряный подстаканник, такая же ложечка, сахарница и к этому случаю всегда чистый носовой платок.
– Ах, папашка, папашка, – прошептал Дементьев, – славный вы человек!
Он помялся, помедлил в вестибюле, но так и не решился помешать капитану и вышел на палубу. Сигарета как раз догорела до фильтра, и Эльтран Григорьевич, прикинув, откуда тянет ветерок, щелчком среднего пальца метнул ее за борт.
Теперь тихо было не только на море, но и на борту. Ни одной чайки не было видно вокруг. Заметно посвежело. Из носового тамбура третьего класса доносилась песня «Как провожают пароходы». Наверно, выжили отпускников из кают, вот они и догуливают в тамбуре. А пели не пьяно, ладно, под гитару, и, странное дело, мелькал в этом мужском хоре и один женский голос. Вроде бы не было в носу, в третьем классе, женщин…
Мичман с женой отодвинулись от людей, от надстройки, подальше – видно, слышали, как Дементьев выходил из каюты, – все разговаривают.
У нее пальтецо накинуто на плечи, облокотилась о фальшборт, смотрит в воду, прическа самодельная, но ей идет, волосы с фиолетовым отливом, юбочка короткая, фигурка усталая, обиженная, прильнула к железу, стоит нога за ногу, вплетается в безмолвие моря, ноги-то какие!.. Ничего не будет, мальчишеская полузабытая жалость к женщинам всплывает из глубины души, потому что все светло и неясно: и море под полуночным солнцем, и теплоход, и пальто ее внакидку на плечи…
Мичман в кителе, резко очерченный, самое бы место кованой его руке на светлых плечах, но он стоит рядом с ней, в полуметре от борта, и руки мичману не для чего.
Эльтран Григорьевич поежился, закурил новую сигарету и пошел в рулевую рубку.
– Слушай, Григорьевич, ты бы навел порядок в третьем классе, твоя ведь обязанность, – встретил его второй помощник. – Горланят среди ночи.
– Докурю сигарету – наведу.
– Только побереги свою бородку, там один демобилизованный парень, с гитарой – ухарь!
– Поберегу уж, так и быть, – ответил Эльтран Григорьевич.
Дело в том, что месяца два назад он завел себе короткую академическую бородку. Бородка получилась густой и темной и очень, говорят, украсила его подводницкое бледное голубоглазое лицо.
– Какой вы интересный стали! – воскликнула буфетчица Зина, вернувшись из отпуска.
– Теперь у тебя лицо породистого интеллигента, – заметила другая женщина. Ей можно было верить, потому что она была художницей в театре.
Короче говоря, дементьевская бородка имела успех на восточной и западной линиях, в кассах морского вокзала, в пассажирском агентстве, и после этого он перестал относиться к ней как к баловству.
Эти два месяца Эльтрану Григорьевичу в удовольствие было ежеутренне подравнивать, подбривать, причесывать и одеколонить бородку, в удовольствие было проверять билеты и документы, стоя у трапа подтянутым, в форме с погончиками и золотым кольцом на левой руке. «Олонец» стал тем пароходом, где пассажирский – Борода. Все это походило на галантную игру, отдавало юностью и кино, забавляло Дементьева, но добавило в легендарную репутацию «Олонца» некую новую черточку, так что, пожалуй, даже билеты на него постоянные пассажиры брали охотней. Впрочем, выбор пароходов был невелик, вернее выбора не было совсем, и оттого в свободное время, когда спадали пассажирские хлопоты, Дементьев валялся на своей уникальной койке, разглядывал подволок, и ему было откровенно стыдно за себя. И это он, орденоносец, лучший штурман эскадры! Что он своей бородой «Олонцу» добавляет? Да тут у каждой заклепки, если толком ее рассмотреть, судьба интереснее капитан-лейтенантской.
– С гитарой, говоришь? – переспросил Дементьев.
– А что, не слышишь? Лихой парнишка, такому девок только подавай.
– Это хорошо, – ответил Дементьев, загасил сигарету в старинной, похожей на подсвечник, пепельнице и отправился в третий класс.
Мичман все стоял около жены. Он оглянулся на дементьевские шаги, и Эльтран Григорьевич пожалел, что не пошел по другому борту. Солоно приходилось мичману, непресным, небезразличным было его лицо. Женщина не шелохнулась, только переступила с ноги на ногу, и Эльтран Григорьевич, круто повернув, перешел на другую сторону.
Пели в тамбуре третьего класса несколько солдат с побережья, старшина первой статьи с гитарой и дежурная классная номерная Варя. Солдатики и Варя были пьяненькие и серьезные, старшина дирижировал, брал аккорды. На палубе несколько бутылок без наклеек, ломтики сыра в мятой газете. Окурков нет и не накурено.
– На тебе сошелся клином белый свет… – начал морячок. Варя подхватила, солдаты продолжили.
– Стоп, ребята, полный назад! – вмешался Дементьев и прижал рукой струны. – Второй час ночи, громкие читки запрещены законом.
– Не лезь, Борода, – сказал морячок.
– Повторяю, если не расслышали: второй час ночи. Или вам объяснить это через дежурного коменданта на морвокзале?
Солдаты все втроем поднялись, одернули полы мундиров и затопали друг за другом вниз. Понятно, у ребят хороший командир, да к тому же едут они домой в первый и наверняка единственный за службу отпуск.
Старшина опустил гитару между колен, сделал гранитное лицо и стал подтягивать струны. Морячок заметный, соболиные брови, косые бачки и прямо медальонный профиль.
– Ну, а вы почему не на своем месте, Варя? И в нетрезвом виде. Бутылки эти откуда?
– Из магазина, Эль Григория, – ответила Варя и икнула. – Я курить запретила, ви-и-дите, как чисто?
– Это хорошо, – сказал Дементьев. – Разбудите Нину Павловну, сами ложитесь спать. Утром с объяснительной ко мне. Все ясно?
Варя презрительно шевельнула пухлым плечиком в модной вязаной кофте, качнулась, вставая.
– Шел бы ты спать, Борода, чем мы тебе помешали? – с томлением протянул старшина первой статьи.
– А вот сейчас производство налажу и пойду. Ну-с, и вы пожалуйте в каюту согласно купленному билету.
– Я за билет заплатил? Вот! И сам знаю, где мне быть. Я уже ДМБ. Мне няньки не нужны, понятно? Знаешь, я откуда? Не трогай меня, Борода, я неба полгода не видал!..
– Это хорошо. Ну, а бутылочку пустую я прихвачу для сувенира, вот вам за нее пятнадцать копеек. И без шума! Денежки поберегите, они вам дома пригодятся.
– Зачем бутылку берете? – спросила Варя. – Пра сло, не буду я Нину Павловну будить, сама постою.
– Да нет уж, Варюша, вы свободны, договорились?
Эльтран Григорьевич, краем глаза наблюдая за старшиной, подхватил бутылку с остатками коньяка и шагнул через комингс.
– Спокойной ночи!
Он пошагал к себе, удивляясь своему спокойствию, а еще больше тому, что старшина перестал гоношиться.
Палуба была пустынной. Угомонились пассажиры, отстрадал свое мичман вон у тех кнехтов, до слез нагляделась в воду его жена, солнце поднялось выше, в светлом ночном небе появились с северной стороны крючковатые облака. Заштилело. Ушел запах горящего торфа, в безветренном воздухе повисли над берегом плоские полосы дыма: как всегда летом, кое-где горела на полуострове тундра. Длинная полоса кильватерного шлейфа по дуге тянулась вправо, словно прочерченная по серебру, и, подрагивая, слегка клонились на повороте немеркнущие мачты «Олонца».
Эльтран Григорьевич увидел знакомые очертания мыса, похожего на горбатое животное с маленькой головой, по ноздри погруженное в воду. Он десятки раз видел этот мыс и в просветленную оптику перископа, и в бинокль с лодочной рубки, и через визирные нити пеленгатора, но с палубы «Олонца» мыс выглядел неизменно по-другому, и прошло несколько рейсов, прежде чем Дементьев догадался, что ему теперь подобает смотреть на мыс глазами не штурмана, а всего-навсего пассажирского помощника, с точки зрения навигации – практически пассажира, и тогда все сразу стало на свои места. Но вытравить штурмана в себе он не мог. Едва он видел огонь маячка, как начинал без секундомера, про себя, подсчитывать промежутки между вспышками или вспоминал, соответствует ли цвет и характер раскраски маячной башни указанным в справочнике. Он каждый раз успевал проделать в уме всю подготовительную работу, и оставалось только взять пеленг. Но пеленги брали вахтенные помощники капитана, да и то, казалось, сам «Олонец» бегал по своим курсам без их участия, из рейса в рейс по одному и тому же месту, как трамвай по рельсам. Разве это штурманская работа?
«Через полчаса будем на якоре, – прикинул Дементьев, – надо разобраться, какие у нас места остались, да вот еще трап…»
Он увидел в окне рулевой рубки большую круглую голову капитана. Сергей Родионович блеснул очками и поманил его к себе прокуренным пальцем.
– Что, трофеи?
– Опять навынос пили, Сергей Родионович. Вот, наклейку оборвали, да не всю. Читаю: рест… тепл… ол… Так сказать, вещественное доказательство.
– Ну, опять у директора своя воля – раздолье. Зайдите сюда, что мы с вами эдак разговариваем?
Надо сказать, что не далее как накануне состоялся в каюте капитана большой курултай, совещание командного состава, по поводу судового ресторана. Дементьев, у которого был полон рот хлопот с подвыпившими пассажирами и имелись к тому же личные причины, заявил:
– Я не буду говорить о том, что стоит вечный шум на судне, что доходит до драк и, вероятно, кто-нибудь скоро окажется за бортом. Я понимаю – ребята из тундры, рыбаки с побережья, едут в отпуск, рады дорваться. Но мы-то что делаем? Что мы-то в самом начало отпуска им подсовываем?
– А обратно – лучше? – спросил старпом.
– Обратно едут – то же самое, дальше побережья не ушлешь, терять нечего. А у нас в ресторане водка вразлив, водка навыкат, водка навынос, водка на завтрак, водка на вечерний чай. Это надо менять!
– Мне план выполнять надо, – покорно ответил директор ресторана Игнат Исаевич Кучинский.
– Испокон веку пили на Мурмане и пить будут, – махнул рукой старпом. – Не мы под этот порядок план устанавливаем, а торгмортранс.
– По товарной продукции, по ассортименту блюд мы никогда план не выполняем, – возразил Дементьев, – зато наверстываем: коньяк «Енисели» по двадцать рублей бутылка со свистом летит! Женщины жалуются, детишки, ушатики, на что смотрят? А вы хитры, Игнат Исаевич, к Мурманску кабачок на замок, иначе бы половина пассажиров прямиком в вытрезвитель шла и был бы скандал.
– А к Мурманску, хе-хе, и торговать-то больше печем, – ответил Игнат Исаевич и потер седые височки. – Вы, товарищ помощник, сами, я извиняюсь, сколько раз просили бутылочку хорошего коньяка зарезервировать?
– Просил – больше не буду.
– В магазине не достанете.
– Перебьюсь.
– К сучку или, извиняюсь, к спирту больше привыкли?
– А я ко всему понемногу, Игнат Исаевич, не одним коньяком жив человек. Так вот, хотите вы иди не хотите, а работу ресторана менять придется. Сами здесь не решим – будем разговаривать через партком и пассажирское агентство.
– Ну зачем же так сразу, – вмешался капитан. – Доброе-то слово и кость ломит, а вы сразу – партком, агентство. А мы с вами зачем тут работаем? Нам и премии за то платят, что мы порядок тут сами у себя наводим. И в агентство вы через мою старую голову не лезьте. Уж кто-кто, а вы субординацию знать должны. Верно, Денис Иванович? – обратился он к помполиту.
Денис Иванович сидел внушительно и прямо, седые усы грозно обвисали, брови хмурились. Про то и поговорка была у матросов: сидит Денис – усы вниз. Денис Иванович соображал. Если начнется ломка с участием парткома… Ой-ой. Конечно, пьют пассажиры безбожно, и директор ресторана делец приличный, и давно пора бы изменения сделать в сфере обслуживания, он и сам собирался об этом потолковать… Надо, чтобы это исходило от нас… но от этого выскочки капитан-лейтенашки, о котором самом подлинно известно, что пил он запоем, почему его и в судоводители не взяли… Да… И совсем затосковал Денис Иванович, когда вспомнил, как устанавливали в парткоме огромный стенд к юбилею пароходства и на том стенде была одна фотография с «Олонца», где он, Денис Иванович, сидит рядом с замминистра, и цветы на столе, и выглядит он, Денис Иванович, ничуть не хуже замминистра, разве что у того нашивок на рукаве в два раза больше, но зато орденских колодок у них наравне.
– Да, – сказал Денис Иваныч, – мы сами займемся этим вопросом. Он назрел, и постановка его своевременна. Пассажирский помощник прав.
– Ну вот, – сказал Сергей Родионович, – ты, директор, слушай, что люди говорят, и на ус мотай. Не все то полезно, что в карман полезло. Я на одной площадке с рестораном живу. Кабы не вахта, давно бы от гвалта с ума сошел.
Тогда и решено было на первых порах хотя бы прекратить торговлю спиртным навынос.
И потому Сергей Родионович сильно нахмурился, услышав сообщение Дементьева о «трофее». Волновался он после благодушного ночного чаепития редко, и это тем более неприятно было. Капитан не любил своевольства, и раз уж решили не торговать водкой навынос, так оно и должно было быть. А тут что? Где же тогда авторитет командирского совещания и его личного капитанского слова?
Сергей Родионович осушил платочком свежий прилив чайного пота. Ох, этот директор! Конечно, олонецкий ресторан был всегда на хорошем счету, но в последнее время, особенно вот при новой буфетчице Серафиме, чересчур начали давить на спиртное. Хмель не вода, а чистая беда. И пассажир другой идет. В книге жалоб про молоко пишут. Буфетчица только фыркает, когда книгу листает. Нет, Игнат Исаевич, придется кое-что подправить, не пойдет эдак дело. И пассажирскому помощнику ты по уставу со всеми потрохами подчинен…
Сергей Родионович собирался честно доплавать на «Олонце» до пенсии, хотя работать с каждым годом становилось все труднее. Еще несколько лет назад, рассуждая об этом, Сергей Родионович сказал теплоходу:
– Вот что, давай-ка договоримся. Уйду я на пенсию, тогда и ты соглашайся на Зеленый мыс.
Под Зеленым мысом расположилась база Вторчермета, и немало пароходов, траулеров и боевых кораблей, свое отслуживших, были преданы там скупому автогенному огню.
С тех пор, с того первого разговора, и привык Сергей Родионович в смутные минуты беседовать с «Олонцом», и мог позволить себе фамильярность старшего брата, похлопать или подтолкнуть, например, потому что был пятью почти годами старше судна…
– Ладно, разберемся с твоей бутылкой, – сказал Сергей Родионович Дементьеву, – вот на якорь станем – и разберемся. Или утречком, если директор спит.
Сергей Родионович не говорил на манер иных капитанов: стану на якорь, отойду в рейс, ошвартуюсь… Давно уже все делали они на пару с «Олонцом», и «Олонец» пока не подводил Сергея Родионовича, за исключением того разве случая, когда были потеряны якорь и двести пятьдесят метров якорной цепи. Якоря, подобного оставшемуся, не нашли, подобрали подходящий по весу, и оттого, что торчали в носу два разных якоря, был у «Олонца» слегка обескураженный вид.
