Текст книги "Мстислав"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)

2

Князь Мстислав обновил меньшую дружину. Отроки из касогов стяг целовали, на мече клялись блюсти дружинникову честь.

Воеводе Яну есть забота – молодых гридней ратному делу обучать. Ясный ли день, дождит, уводил он меньшую дружину в степь за озеро, и там в пешем и конном бою отроки тешились меж собой.

Не слезая с седла Усмошвец следил за гриднями. Смуглые, худощавые касоги ловко орудовали копьём и мечом, искусно били из лука. Изредка ненадолго появлялся тысяцкий Роман, довольно хмыкал:

– Вишь ты, и нашим русичам не уступят.

Иногда промолчит, постоит рядом с Яном, разгладит седые усы. Усмошвецу тоже нет охоты говорить. Тоскливо и невесело ему. Не прошло то незаметно мимо Мстислава, зазвал он как-то к себе Яна, спросил, глядя в глаза:

– Почто задумчив стал, воевода, редким гостем на пирах бываешь? Либо житьём недоволен, либо мной обижен? А может, кто из бояр на тя облыжье возвёл, так ты скажи о том.

Не отвёл Усмошвец взгляда, сказал твердо:

– Тобой я, князь, не обижен и житьём своим доволен. А боярского облыжья, коли б было, не потерпел.

Мстислав улыбнулся.

– Седеешь, воевода, а всё нет у тя семьи. Женись, давно пора. Есть желанье, сыщем дочь доброго боярина,– именитого.

– Дозволь, князь, неженатым быть, – ответил Ян.

– Твоя печаль, – развёл руками Мстислав, ни с чем отпустив Яна.

Не мог сказать правду князю воевода Усмошвец. Думал ли он, что в его годы, когда за сорок лет перетянуло, шагнёт ему в душу княгиня Добронрава. Когда и как то случилось, не упомнит. Знает одно: из Хазарии воротились, и с тех пор стоит она у него перед глазами. В военных играх искал себе Усмошвец покоя, но трудно прятаться от своей любви.

Повелел князь Мстислав церковь из камня возводить. Княжий пристав из бояр хоть и худосочный, но въедливый, обошёл слободу, принялся за выселки. Всем, за кем долг князю, уроки от него получили – камень рубить и тесать. Добрался пристав и до Андреяша. Не запамятовал, что за ним ещё от княжьего суда полгривны числится. Андреяш и сам не рад тому, да где те полгривны возьмёшь? Не забрал бы у него за долги купец Давид сеть и ладью, глядишь, по путине рыбы бы изловил, продал, а нынче… Ко всему и недели не прошло, жена померла, оставив ему мальчонку-грудняка. Кормить нечем, Андреяш хлеба ржаного нажуёт, завяжет в тряпочку, сунет мальцу в рот, чтоб не орал, и бежит соседу помочь чем-либо. Глядишь, дадут какой еды.

Поравнялся пристав с Андреяшевой избой, остановился. Она у него не княжий терем и даже не боярский, в землю по крышу вросла, а единственное подслеповатое оконце, затянутое бычьим пузырём, сиротливо смотрит на белый свет. И всю избу, того и гляди, в непогоду море слижет.

Увидел Андреяш пристава издалека, шапку что ветром сдуло. У пристава сердце неотходчивое, спросил строго:

– Иль княжий суд не признаешь? Годы тому миновали, забыл разве!

Андреяш не успел и рта раскрыть, как пристав что дубиной по голове:

– За долг урок те. Камень рубить будешь.

Бухнулся Андреяш приставу в ноги, бородёнку задрал, на глазах слёзы, просится:

– Не гневись, батюшка болярин! Малец у меня, на кого оставлю?

Не разжалобился пристав, уходя, кинул через плечо:

– Князь урок те даёт, не я.

Поднялся Андреяш, повесил голову. Но что поделаешь.

Вошёл в избу, взял мальчишку на руки, принёс соседке. Та слышала, о чём пристав речь вёл, приняла мальца с рук на руки, сказала:

– Где своих трое, четвёртый не помеха.

Поклонился Андреяш за доброе слово и отправился отрабатывать урок.

Камень рубили за Корчевом. Урок у каждого мужика немалый, до лютых морозов и с половиной не управились.

Через рукав моря, по толстому льду, потянулся в Тмутаракань санный обоз с камнем. Поскрипывает полоз, далеко слышно. Ездовые в заиндевелых шубах и треухах ногами притопывают, руками хлопают, греются. А мороз с утра забирает, дым над Тмутараканью в столбы вытягивает.

На пустыре, где с весны начнут мастеровые церковь выкладывать, горы камня наворочаны. Вокруг мужики расселись кто на чём, железными топориками отёсывают камень. Меж ними Андреяш примостился. Топорик у него в руках так и летает вверх-вниз, перестук над пустырём на все лады.

Холод лезет Андреяшу сквозь рваную одежонку, мороз знай за пальцы хватает. Когда совсем невмоготу, подхватится Андреяш и вприпрыжку к костру, опалит руки, отогреется и снова за дело.

Работный люд на речи не горазд, но сердцем добр. Время к обеду, развяжут торбы, кто чем богат, зовут и Андреяша:

– Немудрёна еда, да всё сыт будешь.

И впрямь, погрызут мужики тарани вяленой с луковицей, попарят кишки кипятком – и день короче покажется.

Петруня к каменотёсам наведывается частенько, полюбуется работой, укажет, что где не так, а то и сам топорик в руки возьмёт, промолвит:

– Ежели камень не ровен и не гладок, нет в нем красоты и устойчивости.

Увидел однажды Петруня, как Андреяш ловко тешет, ничего не сказал, подумал: «В мастеровые определить надобно».

Живёт Петруня по-прежнему у тиуна огнищного Димитрия в тесной боковушке, ест в людской и одевается во что боярину не жалко. Но ему о том и беспокойства нет. Об одном думы: верны ли расчёты, не упустил ли чего?

Не до сна Петруне. По свету сомнения в хлопотах тонут, а ночью – откуда только и берутся. Уставится Петруня в потолок, темень в комнатушке, а глаза не смыкаются. В мыслях не раз обращался к зодчему Анастасу, совета просил, но молчит грек.

С той поры как Мстислав приставил Петруню к делу, тиун Димитрий не докучал ему своими заботами. Бояре меж собой посмеиваются в бороды:

– Сыскал князь городенца!

– Отрок безусый. Без смышления.

Похихикают, и то легче. А пристав княжий на Петруню зло затаил. Пришёл как-то Петруня к камнетёсам. Видит, те в сани готовый камень укладывают, да ещё и отбирают, чтоб один к одному был. Рядом пристав стоит, доглядает, торопит. Андреяш шепнул:

– На своё подворье болярин увозит…

Не сдержался Петруня, кинулся к приставу:

– По чьему повелению? Не дам камень!

Пристав разгневался, замахнулся посохом:

– Как смеешь перечить боярину!

И тут же затрусил мелкой рысцой к князю с жалобой. Мстислав пристава выслушал и, вместо того чтобы Петруню в железо заковать, остудил пристава:

– Камень не замать, а Петруня зодчий, только перед князем за всё в ответе.

Стало о том известно боярам. Тысяцкий Роман ахнул:

– Слыхано ли дело, смерда выше боярина поставил!

Воевода Ян, свидетель того, остался доволен Мстиславом. Разве мог он забыть, кем был его отец, старый Усмошвец…

Весна в тот год выдалась ранняя. Враз пахнуло теплом, и побежали ручьи. Они катились с пригорков, оставляя в песчаной земле вымытый след. Ночью полил дождь и к утру съел остатки снега.

С первым теплом забил Петруня посреди пустыря кол и от него тонкой верёвкой отмерил, где фундамент рыть надобно. Взялся работный мир за лопаты, а мастеровые тем часом известковый раствор готовят, столбы для лесов протёсывают да брёвна сосновые на доску распиливают. Людно на стройке, что муравьи копошатся, никто без дела не сидит. Даже шустрые мальчишки стружки отгребают, доски ярусами складывают, чтоб их ветром продувало, сушило.

Андреяша Петруня приставил к мастеровым, сказав:

– Вникай, стены из камня с ними возводить почнёшь.

Обрадовался Андреяш: и ремесло по душе, и то, что артелью жить станет. Сколько лет беда бродит за ним по пятам. Этой зимой смерть в одночасье подкралась к сынишке. Никого теперь не осталось у Андреяша из родных. А зодчий Петруня – отрок, но слова говорит тёплые.

– Одежонку те принесу, хоть и старую, но всё же целую и чистую. Наделил меня боярин Димитрий, и на твою долю хватит.

Тут же на пустыре велел Петруня баню открыть, чтоб артельные мастеровые на исходе дня парились вдосталь да усталость сбрасывали. Пристав эту затею не одобрил, но смолчал, а Мстислав увидел, похвалил, да ещё приставу наказал при этом:

– Надобно жилье проветрить да кипятком каждую щель обдать. Ко всему пусть бабы порты да рубахи в стирку возьмут.

А потом повернулся к тиуну огнищному:

– Ты, боярин Димитрий, вели, чтоб на прожитье мастеровым отпускалось, Богу строят, не себе.

Насупился Димитрий, шепнул сердито приставу:

– Эко, кормить такую ораву.

Петруня услышал, но внимания не придал, пусть ворчит, а мастеровые сыты будут…

К исходу весны стены над землёй поднялись…

Потянуло на первую половину лета. Строители уже стены выгнали под окна, принялись леса ставить. Врыли в землю столбы, на них опалубку намостили.

Радуется Петруня, сколько умельцев объявилось. И камень тешут, и из кирпича такое узорочье выводят, что гости иноземные, повидавшие на своём веку не мало дива, и те ахают. Споро и ладно получается у русов.

Андреяш к работе въедливый и дотошный, до всего норовит своим умом дойти, а что не поймёт, Петруню допросит. Петруня рад: отлучится ли в Корчев, где камень рубят, либо за Кубань уедет поглядеть, какие брёвна готовят, Андреяша за себя оставлял.

Короткими ночами, лежа на куче соломы в старой поварне, Петруня с Андреяшем спорили, как лучше известь распустись, чтоб вязь крепкая была, какой камень на колонны потребен, а то вздуют лучину и угольком на досочке начнут рисовать звонницу, чтоб стояла она на виду всего города и звон от неё слышали на том берегу Сурожского рукава.

Как-то заглянул на стройку князь Мстислав. Одетый налегке, в голубой шёлковой рубахе с серебряной застёжкой на плече, тёмных бархатных штанах и зелёных сафьяновых сапогах, он долго лазил по лесам, трогал раствор, присматривался к работе умельцев. Андреяш не выдержал:

– Ненароком загрязнишь наряд, князь.

Вскинул брови Мстислав, прикрикнул, недовольный дерзостью мастерового:

– Не твоя в том печаль, холоп.

Петруня заторопился перевести разговор, высунулся вперёд:

– Мрамору бы, князь. От того внутреннее убранство красоту обретёт.

Мстислав головой закрутил, на зодчего глянул с насмешкой:

– Ишь ты, к чему алчен. Камень сей дорогой, италийский, его из-за трёх морей доставлять надобно.

И, больше не проронив ни слова, спустился вниз.

Минула неделя, и князь Мстислав, видно вняв голосу зодчего, купил у чужеземных купцов несколько плит мрамора. Те его в трюмах кораблей вместо балласта держали. Петруне же при встрече тиун огнищный Димитрий не преминул сказать:

– По солиду[121]121
  Солид – византийская золотая монета.


[Закрыть] за каждый камень плочено, разумей.

3

Занедужил Путята. С болезнью нахлынула тоска по родному краю, не покидают мысли о доме, оставленном десять лет назад. Вспомнил Путята последние слова, произнесённые отцом в смертный час: «Чуете, как дым пахнет? – Он приподнялся, глянул сыновьям в глаза. – То дым костра, что развёл ваш род. Бойтесь забыть его запах. С кем то случится, забудет и род свой».

У ложа Путяты, насупясь, сидит Василько. Ворот рубахи расстегнут, волосы, не перетянутые тесьмой, рассыпались.

– Почто печальный, Василько? – окликнул Путята.

Василько встрепенулся, поднял взгляд:

– Твоя хворь тревожит.

– Ни к чему, Василько, поправлюсь.

И под кустистыми седыми бровями по-доброму глянули на гридина бесцветные стариковские глаза. Потом глаза медленно обошли стену каморы, ненадолго задержались у колков, где в ожидании хозяйской руки мирно висели меч и лук с колчаном, кольчужная рубаха и щит, а рядом на полке темнел стальной шелом. О чём думал в эту минуту Путята? Может, мысленно перенёсся он в молодые годы, когда под Дористолом водил их князь Святослав на византийские полки императора Цимисхия? Либо слышался ему трубный клич и виделась яростная атака конницы печенегов?

И снова глаза вернулись к Васильку, по-новому глянули на гридина.

Откашлялся Путята., сказал:

– А ведь и ты уже не молод. Ишь, как оно, время, бежит… Не заметил, что и жизнь позади…

В открытом дверном проёме показался Петруня, остановился, загородив собой свет.

– Вспомнил-таки деда, – обрадовался Путята. – Я уж грех клал на тя, думал, зазнался парень, как в зодчие произвели. Ну, ну! Садись. Потеснись, Василько.

Петруня уселся на лавку, широко улыбнулся:

– Избегался, оттого и не появлялся.

– Ну, сказывай, что состроили?

– Стены возводим, – радостно сообщил Петруня. – Ладно получается. Не хуже, чем у греков.

– А чему б нашим мастеровым быть хуже византийских? – удивился Василько. – Кто нам киевские делал, греки, что ль?

– Наши мастеровые не уступят иноземцам, – согласился Петруня. – А в ином рукомесле и превзойдут их. Да только редко мы ещё из камня строим, оттого и раздумья меня брали.

– И поныне ещё сомненья таишь? – хитро спросил Путята.

– Нет, теперь уверился, своими силами построим. Земля наша богата умельцами. Помнишь ли, дед Путята, Андреяша, что на княжьем суде ответствовал? Так вот, нет нынче лучше каменных дел мастера. Сам обучился в малый срок, теперь у него другие уменья набираются. Одно плохо, – лицо у Петруни стало пасмурным, – обещал князь Мстислав на прожитье артелям вдосталь выдавать, а тиун Димитрий да пристав утаивают, голодом морят.

– Князю обскажи, – перебил Петруню Василько.

– Я сказывал, и Мстислав вникнуть обещал, да только слова те попусту, как было, так и есть.

– Брат Чудин говорил; «Боярин боярину не недруг», – Путята сделал безнадёжный жест. – Не забыл ли ты, Петруня, деда Чудина?

– Как забыть! – удивлённо поднял белёсые брови Петруня.

– Жив ли брат мой, – задумчиво промолвил Путята, – здоров ли…

Увидев, что Петруня с Васильком собрались уходить, попросил:

– Ты, Василько, коли приведётся, скажи князю Мстиславу, с ним говорить хочу.

На торгу всего многолюдней в византийском ряду. Знают греки, что везти на Русь. В открытых лавках, на виду у всей Тмутаракани разложили гости свои товары, выбирай, плати гривны. Княгиня Добронрава залюбовалась тканью шелковистой, узорчатой. Как море в ясную погоду, переливается она в ловких руках купца.

Увлеклась Добронрава и не заметила, что Савва стоит позади, с неё глаз не сводит и мысленно удивляется. Мог ли думать он, что та босоногая девчонка в вылинявшем от времени сарафане с ухваткой мальчишки вдруг незаметно превратится в красавицу, жену князя.

– Поздорову ли живёшь, княгиня? – наконец оторвался Савва.

Добронрава вздрогнула, обернулась, обрадовалась встрече.

– Что давно не объявлялся? Либо в отъезде был?

– Не случалось. Но вскоре в Киев намереваюсь плыть. Привезти ль чего?

– Да о чём же просить тя?

Выбравшись из торговых рядов, они вышли на улицу, мощённую невесть когда, ещё в незапамятные времена, каменными плитами. Меж ними упрямо пробивалась зелёная трава.

– Сила какая, – покачал головой Савва. – Ни щёлочки нет, а гляди ж ты.

Добронрава посмотрела на него внимательно, сказала С грустью:

– Как тебя вижу, Бажена вспоминаю.

Савва промолчал. Да и что ответить Добронраве? Разве не то же самое думает он, когда видит её…

Они миновали хоромы тысяцкого Романа. За ними потянулось подворье тиуна Димитрия. За высоким сплошным забором метались псы. Воротний мужик с тяжёлой дубинкой, сморённый жарой, зевал сонно. Добронрава проговорила:

– Беспокойный ты, Савва, непоседливый. Давно ли в Корсунь плавал, теперь вот в Киев собираешься.

Савва развёл руками:

– Наше дело гостевое. Кому-то и торг вести надобно.

Повстречался Обадий. Прошёл медленно, опираясь на суковатую палку, сделав вид, что не заметил Саввы с княгиней.

– Обиду таит старшина хазарских гостей, – усмехнулся Савва. – А напрасно, велика вина за ним.

– На той неделе был он у Мстислава, – сказала Добронрава.

Но Савва не удивился:

– Слышал о том. Просил, сказывают, у князя дозволенья торг в Константинополе вести. Не отказал Мстислав. Знать, не помнит зла.

– Мстислав справедлив, – ответила Добронрава.

Савва хотел спросить её, счастлива ли она, довольна ли своей судьбой, но язык вымолвил иное:

– Люба ты мне, Добронрава, ох как люба…

Сказал и смолк растерянно. Добронрава остановилась, брови вскинулись недомённо:

– Как можешь ты, Савва, такие речи вести? Иль запамятовал, что я княжья жена? Да и к чему говорить о том, чего не воротишь.

Добронрава попрощалась, оставив Савву наедине со своими мыслями. Долго стоял он задумавшись. Может, вспомнил, как давно, возвратившись из Константинополя, на подворье у Давида повстречал Бажена и тот звал его заходить к ним почаще. Кто знает, была бы Добронрава нынче не Мстиславовой женой, а его, Саввы?

В незапамятные времена здесь плескалось море. Оно нехотя отступало, и, как шапки сказочных великанов, обнажались острова. Под толщей воды великаны грозно расправляли плечи. Земля поднялась, и острова соединились в полуостров. Но море оставило следы, обильно разбросав на всём полуострове лиманы и озера. В паводок бурная река, устремляясь с гор, сбрасывает в них лишние воды.

Проходили века, и полуостров буйно укрыли травы, а лиманы и озера поросли сочным камышом и кугой. Богата земля тмутараканская зверем и птицей, а воды рыбой. Крепко сидит на своём столе князь Мстислав, зорко наблюдает дальний рубеж Киевской Руси.

В воскресенье пополудни в большой гридне, устланной восточными коврами, увешанной по стенам дорогим оружием, Мстислав принимал херсонесского катапана Клавдия. Душно. В ожидании князя и катапана томились бояре. На скамье в углу, отвалившись к стене, дремал посадник Аверкий. Приехал некстати из Корчева, в пору бы и в обратный путь, да Мстислав велел задержаться. А с утра поесть сытно не удалось. Только и того, что перекусил у тысяцкого Романа. Съел кусок холодной грудинки да гуску, зажаренную в сметане, с пирогом. С утра до полудня время для боярина Аверкия длинное, успел проголодаться. В думах о еде не учуял, как и захрапел.

Неподалёку от Аверкия тиун Димитрий с тысяцким Романом. Пощипывая седые усы, тысяцкий спросил:

– По своей ли воле либо указу базилевса приплыл Клавдий?

– Должно, не по велению Василия, – ответил ему Димитрий.

Поодаль, погрузившись в свои мысли, в одиночестве стоит воевода Ян. Толкутся бояре в гридне, шумят, на вошедшего князя не обращают внимания. Мстислав остановился посреди гридни, окликнул Димитрия:

– Вели столы накрывать, попотчуем катапана по нашему обычаю.

Димитрий заторопился, а Мстислав уже обратился к Усмошвецу:

– Слыхал ли? Сказывает катапан Клавдий, что князь Редедя на нас зло держит, что мы его касогов в дружину принимаем?

– Они к нам по своей воле идут, – пожал плечами Ян, – и у касожского князя напрасная обида.

В дверях появился княжий пристав, объявил о приходе херсонесского катапана. Разговоры стихли. Бесшумно ступая по коврам, в гридню вошёл маленький седой старик в дорогом кафтане, лёгких сафьяновых башмачках, расшитых узорами. Зоркие глазки пробежали но толпе бояр, обнаружили князя, и старик отвесил лёгкий поклон.

Тысяцкий Роман толкнул посадника Аверкия, шепнул в самое ухо:

– Очнись, боярин, да уйми храп.

Аверкий вскинул голову, ошалело хватился:

– Ась?

– Катапан-то в гридне, почто вскрикиваешь? – прошептал Димитрий.

Аверкий не успел больше и рта раскрыть, как раздался негромкий дребезжащий голосок Клавдия:

– Гостем я к тебе приплыл, князь Мстислав, – катапан говорил по-русски без толмача. – Прими дар от меня.

Он взял из рук вошедшего грека лёгкий меч. Ножны и рукоять отделаны золотом и чернью, украшены драгоценными камнями.

Мстислав выступил вперёд, принял оружие и тут же передал воеводе Яну, сказав:

– Русь гостям завсегда рада, катапан Корсуни, и по обычаям нашим мы гостей за столом потчуем.

Указав широким жестом на дверь, что вела в трапезную, Мстислав пошёл рядом с Клавдием. Следом повалили бояре.

За столом умащивались с шумом. Катапана усадили рядом с Мстиславом. Отроки в атласных рубахах, молодцы как на подбор, мигом наполнили хмельным мёдом серебряные кубки, окованные золотом турьи рога. Мстислав поднялся, сделал знак, и все стихли.

– Сей первый кубок мы пьём за брата старшего, базилевса Василия. Пусть недруги наши помнят, что император ромеев в родстве с нами.

Всё выпили, и снова трапезная наполнилась шумом. Отроки метались между рядами столов с большими подносами, уставленными снедью, держа над головой кувшины, наполненные вином и мёдом.

Аверкий сказал вполголоса Роману:

– А дары-то князю малые привёз.

Тот согласно кивнул, поддакнул:

– Скупец.

В трапезной висела густая пелена пара, резко пахло жареным мясом и восточными специями.

Опорожнив второй кубок, Клавдий наклонился к Мстиславу, проронил как бы невзначай:

– Херсонесские гости, что торг ведут с Тмутараканью, сказывают, что ты, князь, велишь брать с них пошлину.

Мстислав насторожился. Клавдий, будто не замечая, продолжал:

– И ещё без гривен прокорма не велишь давать.

– Речь твоя непонятна мне, катапан, – прервал его Мстислав. – Иль есть меж нами грамота, чтоб торг вели мы без мыта?

Клавдий мелко засмеялся, потом, протерев глаза, сказал:

– Не о грамоте сказываю, а просьбу передаю тебе от гостей херсонесских.

Мстислав ответил с усмешкой:

– А ты, катапан, дозволишь нашим гостям без мыта торг вести в Херсонесе и будешь ли месячные давать русским купцам?

Клавдий не растерялся, сказал, будто сокрушаясь:

– Не моя вина в том, а базилевса.

– Ну коли так, о чём же речь. Даст базилевс грамоту гостям, то мы с его торговых людей мыта брать не станем и месячное на прожитье выдавать почнём.

На лицо катапана набежала тень неудовольствия и тут же исчезла. Клавдий снова кротко улыбнулся. За гомоном бояре не поняли, о чём переговаривались князь с херсонесским катапаном. Только Димитрий, сидевший По левую руку от Мстислава, слышал всё. Молча, поманив пальцем отрока, шепнул ему:

– Налей греку вина наихмелее, да не мешкай. А выпьет, ещё подбавь.

Исполнявшись, Димитрий постучал кубком о стол:

– Изопьём, бояре, до дна за здравие гостя, катапана корсунского.

Мстислав разгадал хитрость тиуна, спрятал улыбку в бороде. Подумал: «Умён боярин Димитрий».

Клавдий в душе ликовал, стрела, пущенная им, попала в цель. Этим разговором ему удалось отвести мысли Мстислава и бояр от истинной цели приезда. А прибыл он в Тмутаракань по повелению препозита Михаила. Писал тот Клавдию, что базилевс Василий желает знать, не собирается ли князь Мстислав, поразив хазар, обратить оружие против Византии. От Корчева до Херсона через Сурож рукой подать.

Оттрапезовав, Мстислав вышел во двор. Над Тмутараканью сгущались сумерки. Дальние белёсые облака окрасились в багряный цвет. По верхушкам деревьев, по крышам теремов солнце разбрасывало последние лучи. Тихо, спокойно в крепости, и только снизу, от пристани, доносились разноязыкие выкрики чужеземных моряков.

У боковых хором, где жила меньшая дружина, под открытым небом накрывали столы. Из поварни в тяжёлых жбанах выносили еду, разливали по глиняным мискам. Стряпухи готовились кормить отроков. Мстислав окликнул стоявшего у крыльца Василька:

– Проводи-ка меня к деду.

Они пересекли двор, низко кланяясь дверям, чтобы не Стукнуться о притолоку, вошли в камору Путяты. Увидев князя, старик обрадовался, попытался подняться. Мстислав положил ему на плечо руку, присел на край ложа:

– Что за недуг свалил тя, Путята?

Старый десятник вздохнул, медленно заговорил:

– Многие лета прожил я, князь Мстислав, и тело моё во шрамах. Видно, настал час уйти на покой, дать отдых костям немощным. – Путята передохнул, снова заговорил: – Нынче же прошу, князь, отпусти меня в Киев. Хочу умереть на родной земле, где могила отца моего.

Мстислав замахал рукой:

– Рано, дед, о смерти речь ведёшь.

Нет, – покачал головой Путята, – чую её.

– Пройдёт твоя хворь, – упрямо возразил Мстислав. – Однако ежели ты в Киев надумал воротиться, не держу. По своей воле пришёл ты в Тмутаракань, по своей и уходишь. Но не пущу, пока не пойдёт гостевой караван со стражей. С ними отправишься.

– Князь Мстислав, – подал голос молчавший до этого Василько, – дозволь и мне со стариком. Привык я к нему.

Мстислав поднялся, нахмурился:

– Ну, коли и ты, Василько, надумал, та и те такой же ответ, что и деду Путяте. – Не сказав больше ни слова, он покинул камору.

К ночи жара спала и с моря потянул свежий ветер. Расстегнув рубаху, Мстислав подставил ему грудь. Злость и обида на Василька прошла незаметно, оставалось ещё сожаление, что не будет с ним верного гридина да старого Путяты. И он, и Василько были частью его родной киевской земли. Оттуда они пришли с ним, Мстиславом, туда и уходят. Но уходят без него…

– О чём, князь, печалишься? – раздался за спиной вкрадчивый голос.

Мстислав круто повернулся. В сумерках узнал Обадия. Ничего не ответил ему, но хазарский купец сам заговорил:

– Князь, прости меня за дерзкие слова, но как смею я скрывать то, что видят мои глаза.

– Какую ещё паутину плетёшь ты ныне, Обадий?

– Не гневись, князь, а приглядись к воеводе. Отчего мужа зрелого одолевает грусть-тоска?

– Ты на что намёки даёшь, купец? – Мстислав цепко ухватил Обадия за плечи. – Говори, не таи!

Хазарин струсил, но князь подтащил его к себе, приблизился лицом к лицу:

– Ну?

– Воевода-то по княгине страдает, вижу я…

– Врёшь, пёс! – Мстислав гневно оттолкнул купца, бросился к хоромам Усмошвеца, и не услышал он, как Обадий злорадно хихикнул ему вслед…

Ян готовился ко сну, когда Мстислав, толкнув ногой дверь, с шумом ворвался в опочивальню. Качнулся желтоватый язычок плошки. Князь заговорил глухо:

– Верный ли тот слух, воевода?

– Ты о чём речь ведёшь, князь? – Усмошвец недомённо встал.

– Разве и не знаешь? – Мстислав усмехнулся недобро. – Говорят, жена моя приглянулась те?

Ян вскинул голову, глянул князю в глаза. Потом заговорил медленно, отчётливо:

– Слушай меня, князь Мстислав. Да, то так! Кто сказал те о том и как ему стала ведома моя тайна, не знаю, но, видно, злой он человек, раз замыслил внести разлад меж нами. Я говорю те, князь, хочешь ты того или не хочешь, любовь моя в моей душе. О ней знать только мне, и то моя радость и моя печаль. Прости, князь, Добронрава твоя жена, и я её честь завсегда уберегу, в том моё слово.

Мстислав протянул ему руку:

– Верю тебе, Ян! Теперь жалею, что в тот раз хазарского купца Обадия помиловал. Ну да не беда…