355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Тумасов » Мстислав » Текст книги (страница 26)
Мстислав
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 05:45

Текст книги "Мстислав"


Автор книги: Борис Тумасов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)

7

В истории Польши имя Болеслава I, по прозвищу Храбрый, связано с созданием государства. Это он, сын Мечислава I и чешки Дубравки, основал польскую монархию от Эльбы до Буга и Днестра, от моря Балтийского до рек Тиссы и Дуная.

Венчанный епископом в короли, он проводил завоевательную политику. С великим князем киевским Владимиром Болеслав вступил в родственные отношения, отдав дочь в жены его сыну Святополку, а после смерти Владимира помогал Святополку захватить Киевское княжество и овладел червенскими городами. Болеслав считал, что ослабленные усобицей русские князья не станут воевать с Польшей за Волынскую землю.

Время короля Болеслава – время раннего величия Польши.

Дни в Киеве – дни воспоминаний. Куда бы ни пошёл Мстислав, всё до боли знакомое. В княжьих хоромах палаты об отце напоминают. В большой гриднице собирались бояре и люди лучшие, на пиры званые, звенели кубки, говорили речи заздравные, пели, перебирая струны, гусляры.

Мстислав к Днепру спустился. На Подол попал, и снова воспоминания… А на торг выбрался, совсем ошалел, даже в груди заныло. Мальчишкой себя увидел. Ноги сами в калачный ряд повернули.

С грустью с Киевом расставался. У причала, прежде чем в ладью сесть, обнял Ярослава, промолвил:

– Счастливый ты, брате.

И подумал о том, что счастье Ярослава в его детях – сыновьях, дочери. В том, в чём судьба его самого обделила.

Смотрел Мстислав на отдалявшийся Киев, тяжело было на душе. Не заметил, как жизнь уходит. И годы у него не преклонные, эвон, Ярослав на десяток лет старше. Но в чём суть жизни, Мстиславу неведомо. У духовника спросил, тот ответил:

«Гордись своей судьбой, княже. Богом уготовано тебе отечеству служить, боронить его от недругов».

Мстислав согласен, но неужли нет в его жизни иного, кроме как меч в руке держать?

Ветра нет, и ладья идёт на вёслах. Скрипят уключины. Взмах и ещё взмах. Нелегко против течения выгребают гридни, рывками движется корабль. И вот так же рывками уходит жизнь человека: добро и зло, радость и горе, всего достаёт на его веку. Разве не нёс он, Мстислав, людям добро или не изведал зла? Не познавал радости и не хлебал горя с лихом?

Когда умирал отец, великий князь Владимир, он, верно, о сыновьях думал, на кого Русь оставляет… Ярослав о своих детях, а он, Мстислав, о ком в час смертный помыслит?

Кормчий налёг на руль, повернул ладью на стрежень, и кто-то из гридней запел низким голосом:


 
Ой ты, Днепр, Днепр… Славутич.
 

И все разом подхватили:


 
Не твоя ли ширь, не твоя ли даль
Зыбью нас убаюкивала…
 

В самую полночь Добронраву подняла Марья, жена Василька. Ворвалась в опочиваленку с шумом:

– Княгиня, ладья князя Мстислава близ Чернигова!

И кинулась помогать Добронраве облачаться, мазями натираться духмяными. Чать месяц, как князь жены не видел.

У Добронравы сердце выстукивает счастливо. Дни считала, ожидаючи. Вот уж поистине – в разлуке чувства познаются.

В темени Чернигов. Добронрава торопилась, отроки с факелами светили дорогу. На пристани люд, увидев княгиню, расступился. Впереди бояре стояли, гридни дружины старшей. Ещё издали Добронрава увидела сигнальный огонь на ладье, он медленно приближался к берегу. Свет факелов играл на Десне. На пристани шумно. Но вот ладья ткнулась о причал, и разом всё стихло. Выскочил Мстислав на причал, княгиню одной рукой обнял, другую поднял, приветствуя встречающих:

– Вот снова я с вами, мои черниговцы, кланяюсь вам. И поклон вам от князя Ярослава и люда киевского. Они велели мне передать, что всегда с нами. Киев и Чернигов братья!

Окружённый боярами, направился в детинец.

А утром говорил духовнику:

– Князь Ярослав времени не теряет попусту, строится Киев, красуется. Нам бы поспеть за ним. Город в камень одевается, а храм Софийский – нет ему подобия на земле Русской.

– И за то воздаст Господь князю Ярославу, – проронил отец Кирилл.

– И ещё, отец мой духовный, совет с тобой держать хочу, не с боярами, боюсь, не поймут они меня. Князь Ярослав в Киеве детей своих грамоте обучает, и нам бы в Чернигове разумных детей боярских и мужей города письму и цифири научить для пользы княжеству.

– Богоугодное дело замысливаешь, княже, то и для Церкви надобно, не мало попов, какие Святое Писание не осилят за незнанием азбуки.

– Благостное дело тебе, отец Кирилл, начата, а я бояр, какие над своими чадами курами квохчут, заставлю отпрысков слать к тебе в науку.

Со всех сторон великой Польши поспешали в Гнезно паны со шляхтой. Съезжались оружно, дабы в споре решить, кому королём быть.

Накануне совсем неожиданно умер Болеслав. С вечера весел был, вина выпил, поел изрядно, а утром не пробудился.

Бряцали паны оружием, горланили, местами звон сабель слышался. Одни вельможные за князя Мешко ратовали, другие за Бестрина горло драли. И осилили-таки, посадили в короли князя Бестрина.

Бояре недовольны: что ещё Мстислав выдумал, от родителей детей отнимать и в учёбу отдавать. Жили же неучами и не дураками вырастали, ан в голову взбрело новшество ввести. Мало ли что Ярослав! Так то в Киеве, а у них Чернигов! Но Мстислав оказался упрям, пересилил. И пошли в приход Борисоглебской церкви ребятишки. Соберутся в избе отца Кирилла за столом, ждут слова учителя. Школяров всего пять, но как заозоруют, сладу нет, пока отец Кирилл не возьмёт в руки розгу.

Зубрят ученики буквицы, хором врастяжку, каждый норовит другого перекричать. А когда до цифири дойдут, взмокреют. Цифирь ещё мудрёнее буквиц, никак в головки детские не лезет. Отец Кирилл злился:

– Экие бестолковые! Ну есть у тебя шесть калачей, яз те ещё три дам, сколько у тя калачей станет?

Тишина, шепчут губы, пальцы загибают, а когда выкрикнут ответ, радуются.

– Вот и ладно. А ежели у тя, Андрейка, семь кусков пирога и ты три отдашь Гавре, сколько останется?

Андрейка нехотя поднимается:

– Мне ему отдавать не к чему. Он мне намедни пряника не оставил.

Смеются дети, а с ними и отец Кирилл слёзы утирает, хохочет. Несмышлёныши, что с них возьмёшь!

Зашёл как-то в школу Мстислав, послушал, ребят похвалил за прилежание, духовнику сказал:

– Терпелив ты, отче, и воздастся тебе за труд твой благостный, хороших радетелей отечеству ты выпестуешь.

Из Киева вернувшись, Мстислав всего раз и побывал в обже. Отвёз Оксане в подарок нитку жемчуга и перстенёк золотой, а потом надолго в городе застрял. Мастеровой люд, что детинец каменный возводил, едва стены из земли вывел. Князь недоволен, этак в пять лет не управятся. Решил самолично поглядеть, что тому причина. Оказалось, боярин Димитрий иногда мастеров посылает на своё подворье палаты боярские ставить.

Мстислав Димитрия побранил:

– Ты, боярин, честь не роняй, не путай хоромы с детинцем. А вот за городни рад, славно трудятся плотницких дел умельцы: и стены добрые возводят, и частокол надёжный. Надобно кузнецам велеть ворота городские оковать да навесы новые, чтоб никакой таран не взял.

Лишь к концу месяца снова выбрался в обжу. Ехал один, никого из гридней не взял, не хотел пересудов. Хоть и верные гридни, да всё же лишние глаза. Эвон, стало ж известно духовнику.

В обже никого не застал. Отыскал их по стуку топора. Пётр с сыновьями и сестрой готовили новое поле в зиму, вырубали кустарники, выжигали хворост.

Мстислав, сбросив рубаху, взял в руки топор. Работалось легко, Пётр заметил:

– Не за княжье дело взялся!

Мстислав отшутился:

– Хлеб есть княжье ли дело?

Обедали тут же, на поляне. Но прежде Мстислав умылся из родника. Оксана подала ему льняной рушник, шепнула:

– Уезжать будешь, провожу тя…

Из Тмутаракани весть. Через гостя новгородского передал воевода Ян Усмошвец, что всё у них ладно. Вернулись касоги, поселились за Кубанью, с тмутараканцами живут в мире, в гости друг к другу ездят. Хазары тмутараканские ведут себя тихо, печенегов давно не видели. Сказывают, их вежи у Саркела появлялись.

Греки в Тмутаракани гости редкие, они всё больше в Корсуни якоря бросают…

Ещё писал Ян, что с отъездом князя Мстислава притихла жизнь в Тмутаракани. Всё будто бы как и прежде, да всё не так. Люд князя своего вспоминает, печалится, что покинул их город…

Прочитал Мстислав письмо воеводы, всю жизнь в Тмутаракани вспомнил, и такой тоской пахнуло на него! А Добронрава к себе удалилась, слезам волю дала…

Нередко Мстислав задумывался. Тмутаракань он покинул по своей воле. Чернигов его принял охотно, и княжество Черниговское второе после Киевского. Так отчего княжество Тмутараканское так тревожит его?

Долго не мог ответить на этот вопрос и наконец, получив письмо Яна, понял: там, в Тмутаракани, остались лучшие годы его жизни, хотя и хлопотные, полные тревог.

На рубеже Южной Руси Тмутаракань была её щитом, и он, Мстислав, держал тот щит в своей руке.

Когда покидал Тмутаракань, Черниговское княжество искал, не гадал, что настанет день, и его захватит горечь разлуки. Неведомые нити связывали его с княжеством тмутараканским, и оказались они настолько прочными, что никогда не порвутся. Мстислав даже думал, знай он о том раньше, пожалуй, не покинул бы Тмутаракань…

Теперь он понял, как был неправ, пытаясь убедить Добронраву, что Чернигов лучше Тмутаракани. Лесами и реками прельщал, а то невдомёк, там осталась её родина. Разве не почувствовал он этого в Киеве? А Тмутаракань за время княжения в ней сделалась его второй родиной. А ещё Мстислав понял: мудрость приходит к человеку с годами, рождается в познании…

Пеший дозор десятника Пискуна из земских кметей едва из лесу выбрался, как наскочил на печенегов. Их было с полсотни. В шапках островерхих, с луками и колчанами, они сидели на своих мохнатых, низкорослых лошадёнках, сбившись кучно, верно, совет держали.

Русских увидели сразу, завизжали, погнали на них коней.

– Господи, помогай, – перекрестился Пискун и, наложив стрелу, пустил в печенегов.

Кмети проделали то же. Несколько печенегов упали, но другие продолжали скакать.

– В лес! – крикнул десятник.

Не успел повернуться, как печенежская стрела пробила кожаный панцирь. Пискун почувствовал под рубахой кровь. Кмети уже убегали к лесу. Пустив ещё стрелу, десятник побежал. Но печенеги уже настигали. Ремённая петля жгуче перехватила горло, рванула, свалила. Пискуна потащили. В сознании мелькнуло: «Плен…»

Очнулся и увидел: связанный по рукам и ногам, он лежит поперёк седла. Пискун догадался, что под ним конь одного из убитых печенегов. Попробовал плечом шевельнуть. Нет, рана не болит, значит, не сильно стрела задела.

Печенеги уходили в степь спешно, русской погони остерегались. Но десятник знал, поблизости от него заставы русских дозоров не было и потому ждать ему спасения неоткуда. Он в плену.

Сколько страшного слышал Пискун от тех немногих, кому удавалось спастись от печенежского рабства. Били плетью с железным наконечником, надевали колодки, а то ещё хуже, подрезали сухожилия, и тогда забудь мечты о побеге…

Долго ехали печенеги, привалы делали короткие, жрали конину вяленую. Они клали её под седло на потник, и, пока печенежин скакал, мясо отбивалось, становилось мягче. А соли у печенегов достаточно, не то что на Руси. Печенеги её из Таврии привозят. Там по берегу Гнилого моря много солёных озёр.

За всю дорогу, что везли печенеги Пискуна, никто не дал ему поесть и попить. Скоро он, укачанный от долгой езды, впал в забытье и очнулся, сам не помнил на какой день, в печенежском становище.

Лаяли собаки, наскочила на пленного орава грязных, оборванных мальчишек, корчили рожи, плевались, лопотали по-своему.

Пискун молчал. Вскоре появился молодой печенежин, развязал десятника, толкнул в глубокую яму. «Вот здесь и жизнь остатнюю провести доведётся, – горько подумал Пискун. – Лучше бы смерть от стрелы там, в лесу, настигла».

Случился как-то у Мстислава разговор с Петром. Приехал князь в обжу, сел на скамью и залюбовался, как братья-боровички работают споро, сено в копёнки складывают. И всё у них ладно и чисто получается.

Подозвал Мстислав Петра:

– Отдай их мне, Пётр, славные гридни из них выйдут.

Посмотрел Пётр на сыновей, улыбнулся:

– Может, оно и так, князь, в дружине твоей место им сыщется, но кому тогда поле пахать, хлеб растить?

Согласился с ним Мстислав. Хотелось ему иметь в дружине таких боровичков, и он, князь, мог забрать их у смерда силой, но прав Пётр. И так за многие годы княжескими распрями и печенежскими набегами разорена Русь. Вон сколько пустоши, ждут поля своих пахарей, а войны смердов от сохи отрывают. Настанет ли день, когда гридин и торговый человек, ремесленник и смерд каждый своим только делом займётся?

И он, Мстислав, не такой ли, как все князья? В тревожную годину кликнет земское ополчение, и тогда бросит Пётр своё хозяйство и придёт со своими боровичками в подмогу ему, князю.

Сколько таких боровичков не возвращаются по деревням? Коли б ещё на поле брани Русь от врагов спасали, а то ведь часто в княжеской усобице головы кладут…

Прежде Мстислав не задумывался над этим, теперь подобные мысли часто навещали его. Но как быть? Разве что жить с братом в мире. А уж коли настоящий враг на Русь придёт либо, вот как они с Ярославом уговорились, червенские города вернуть, тогда без ополчения не обойтись.

И по всему выходило, на смерде Русь держится…



8

Ещё из Новгорода закрепилась за Ярославом слава книжника и мудреца. А сев на княжение в Киеве, решил он создать при Софийском соборе книжную хоромину, где бы всё письменное, что есть по всей Киевской земле, здесь хранилось. А листы и книги, какие на греческом либо на ином языке писаны, переводить и для того звать в Киев переводчиков болгар и греков.

Намерился Ярослав просить константинопольского патриарха, чтоб дал он Киеву митрополита из русских епископов, и школы открыть не только для княжеских и боярских чад, а для всех, кто пожелает учить своих детей… Грамотная, книжная Русь виделась князю Ярославу.

У боярина Кружало, сына воеводы великого князя Владимира Волчьего Хвоста, прозвище обидное – Собачий Хвост. И в том нет удивления. Пока боярин от заутренней домой попадёт, пора к обедне. Ни одного мало-мальски знакомого не пропустит, со всеми зацепится.

День воскресный. Вышел Кружало на паперть, по сторонам нищие руки тянут, хоть и знают, просить у боярина бесполезно. Спустился Кружало со ступенек, а тут воевода Александр. Кружало его за локоток, отвёл к монастырской ограде. Остановились. Оба седые, годам счёт потеряли. Воевода Александр крупный, борода лопатистая, а нос красный, мясистый. Смотрит из-под нависших бровей, о чём Собачий Хвост плести начнёт. А тот низкорослый, тщедушный, бородёнку задрал, глазки прищурил.

– Эвон, черниговец сколь в Киеве просидел, а князь Ярослав всего раз на пир звал.

Воевода руки развёл:

– Раз так раз. Чать, они братья, им вдвоём побыть охота.

– То так, – согласился Кружало, – Будто князья условились Волынскую землю повоевать.

Почесал воевода нос, промолвил:

– То их воля.

Но боярин, воистину Собачий Хвост, знал, чем воеводу задеть:

– Будто воеводой князь Ярослав намерился поставить новгородца Прова. Нынче не в чести старики.

Не сдержался воевода Александр:

– Да уж куда не воевода Пров. Болеслав хоть и умер, а воинство ляшское в силе.

– Нашему телёнку волка бы изловить, – хихикнул Кружало и переменил разговор: – Намедни воевода Блуд сказывал, боярин Жадан намерился постриг принять, в монастырь собрался.

– С того дня как овдовел боярин, он на люд глаз не кажет.

– Вскорости и женский монастырь откроется, Святой Ирины. Уж не в честь ли нашей княгини? – хихикнул Кружало.

И снова знал, чем недовольство вызвать. Не любил Александр Ирину. Насупил брови:

– Горда великая княгиня. Высоко несёт голову.

– Свейских кровей.

Пробежал писчий человек Кузьма, боярам поклон отвесил. Собачий Хвост ему вслед:

– Ещё один княжий любимец. Удалятся с князем в книжную хоромину, Ярослав сказывает, а тот знай себе пером выводит. Болтают, князь законы придумывает, по каким нам жить.

Потёр Собачий Хвост ладошки, носом шмыгнул.

– Ну что воевода на это ответит?

– Я, боярин, по отцовским заповедям живу, отрезал тот, – и мне никто не указ.

– Да я что, – отмахнулся Кружало.

Потоптались бояре ещё маленько, разошлись, Собачий Хвост вдали заметил боярина Авдюшко.

Дождь полил неожиданно, крупный, густой, и сразу побежали по черниговскому Подолу, вспузыриваясь, грязные потоки. Мстислав едва успел заскочить в керамическую мастерскую. Мастер, с редкой бородёнкой и бронзовым от загара лицом, стоял у обжиговой печи, ворошил в огне железной кочергой. Увидев князя, не удивился, чать, от дождя спасается. Сдвинув в сторону разложенные на лавке формы, позвал:

– Садись, князь, в ногах правды нет.

– И то так.

Сел Мстислав, осмотрелся. Мастерская низкая, просторная, и всё на месте: горшки, кувшины, светильники, свистульки разные для детворы в виде зверьков. В углу чан с замесом, на гончарном круге горшки. Освещённые печным огнём, они отливали однобокой краснотой.

– Как зовут-то тя, чародей?

– Семёном, князь.

И, отложив кочергу, принялся подсыпать в замес песок.

– Тут, князь, надобно угадать, сколько чего сыпать, да вымесить. Ино черепки из печи вынешь. А потом вторая наука, главная: полива, краски, чтоб глаз радовали… А изнутри, вишь, каждый горшок хвойной смолой смажу. Коль такого не сделаю, вскорости хозяйки такую посудину за дверь выставят, течь будет.

– Обучал тя кто?

– Я, княже, с мальства при отце науку познавал. Искусный мастер был. А он, сказывал, к грекам присматривался.

– А твои помощники где, Семён? Аль сыновей нет?

– Нет, княже, не дала жизнь.

Мстислав вздохнул:

– Вот и мне также. Однако ты, мастер, уменье своё другим передай. Учеников непременно имей. – Выглянул в открытую дверь: – Дождь закончился, пойду. Но помни, вдругорядь зайду, проверю, строго спрошу. Мастерство своё русский человек из рода в род передавать должен, а не уносить с собой в могилу.

Город ещё не проснулся, но кое-где уже засветились в избах лучины. Их блеклый свет пробивался через затянутые бычьими пузырями оконца. В хлевах нетерпеливо мычала скотина, пастухи запаздывали.

Небо серело, и звёзды гасли. День обещал быть погожим. Караульные на городских стенах, завидев князя, приободрились, стряхнули непрошеный сон.

Мстислав поднялся на башню. С её высоты глянул по сторонам – сплошной стеной темнел лес, по Десне пошёл молочный туман, остался на лугу.

Князь любил такую пору. Её называют грибной. Княжичем он ходил с челядью за грибами, и не было его удачливей. Корзины по две приносил.

«Господи, – подумал Мстислав, – отчего так часто стал я вспоминать детство? Неужли прав был отец, великий князь Владимир, когда однажды, прижав меня к себе, с грустью промолвил: «Ужли и я был таким?» Видно, и мои годы повернули на старость», – решил Мстислав с той же грустью, что и отец.





СКАЗАНИЕ ВТОРОЕ

Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю;

не мир пришёл Я принести, но меч…

От Матвея. Гл. 10


1

твыла, отбесновалась зима вьюгами, метелями, завалами снежными, морозами трескучими.

На Крещение черниговцы на Десне лёд пешнями пробили. Епископ Киприан и отец Кирилл с дьяконами и церковным хором воду святили. Отчаянные молодцы, раздевшись донага, кидались в ледяную купель. Толпа ахала, визжала от восторга. Девицы стыдливо отводили глаза. Им кричали с хохотом:

– Девки, дуры, пока нагишом, присматривайте жениха, кто чего стоит!

Неожиданно для всех Мстислав принялся разоблачаться. Добронрава брови вскинула:

– Окстись, князь, мороз, деревья трещат!

– Эх, княгинюшка, я ли не орёл?

Люд зашумел:

– Смотри-кось, князь крещение принимает!

– Ай да Мстислав удалой!

Бояре головами укоризненно покачивали, а Димитрий воеводе Роману зашептал:

– Срам-то принародно кажет!

Тут боярыня Евпраксия наперёд полезла:

– Вы-то, пни трухлявые, и рады показать, да ничё у вас не осталось.

– Тьфу, – плюнул боярин жене под ноги, – рыло-то отвороти.

– Как бы не так, – рассмеялась Евпраксия, – мне поглазеть и то в радость.

А Мстислав уже в прорубь бултыхнулся. Вода враз как огнём опалила. Побарахтался маленько. Его из проруби выволокли под одобрительный гул. Кто-то тулуп овчинный на князя накинул, кто-то валенки и шапку тянет.

А дома, в хоромах княжьих, баня натоплена. Попарился Мстислав, веником берёзовым нахлестался, после чего, выпив вина хмельного и поев горячей лапши с гусиным потрохом, так легко себя почувствовал, будто десяток лет скинул.

Добронрава пошутила:

– Ты бы, князь, ещё разок купель принял, гляди, окажешься таким, каким я тебя по Тмутаракани помню.

До обжи занесло дорогу. Мстислав велел заложить беговые санки, намерился Оксану проведать. Видит Бог, сладок плод запретный.

Катил тройкой. Коренник и пристяжные грудью гребли снег. Гридин коней сдерживал, не доведи опрокинуться. Где-то в глубоком лесу завыли волки. Кони ушами запряли, по коже у них дрожь. Гридин вожжи натянул, успокоил тройку.

В обже князя не ждали. Хозяин подшивал валенок, Оксана варила щи, а боровички двор от снега расчищали.

– А то как враз таять начнёт, избу подтопит, – сказал Пётр и хотел отложить работу. Но Мстислав остановил его:

– Делай своё, я не надолго.

Оксана голос подала:

– Уедешь, князь, но прежде щей наших отведаешь.

Пётр всё-таки поднялся:

– Пойду сыновьям помогу.

Мстислав мысленно поблагодарил смерда. Когда дверь за ним закрылась, князь обнял Оксану. Она промолвила:

– Грех великий на нас, Мстислав.

– Не на те, Оксана, на мне. Ты наяву и во сне в мыслях моих.

Дай срок, князь, я свой и твой грех отмолю. В Киев уйду, в монастырь.

– Замолчи.

– Ладно уж, – Оксана отстранилась. – Не станем о грехе говорить. Прости меня, князь, я первая начала. Некстати.

Мстислав поцеловал её. Неожиданно вспомнил отца Кирилла, нахмурился:

– Ив любви не волен я, моя лада.

В сенях кто-то сбивал снег с валенок. Оксана прошептала:

– Потерпи, князь, по весне отлюбимся.

Над Черниговом дымы столбами, зима последнее добирала. Бывало, зимой Мстислава одолевало безделье. По примеру Ярослава он взялся читать, но едва осилил «Историю» Геродота[138]138
  …едва осилил «Историю» Геродота . – Геродот (ок. 484 – ок. 425 гг. до н.э.) – крупнейший древнегреческий историк, прозванный «отцом истории».


[Закрыть]
. Мстислав знал себя, ему необходима встряска.

В один из таких дней он отправился на охоту. Накануне приезжал из обжи Пётр, передал через Василька, что берлогу обнаружил.

До обжи добирались санями. Мстислав взял с собой Василька. Всю дорогу князь молчал.

Из обжи их вёл Пётр. Он шагал впереди с шестом и рогатиной. В лесу тихо, только и того, что снег под ногами поскрипывает, да иногда рухнет с вершины дерева ком, обдаст белой пылью.

Шли недолго. Пётр остановился, указал на темневший лаз. Мстислав взял рогатину, а Василько шест. Приблизились. Василько сунул в берлогу шест, долго ворочал им. Было тихо. Крепко же спит медведь. Мстислав с Васильком переглянулись. Раздалось недовольное урчание, и показалась огромная голова с оскаленной пастью. Разъярённый медведь с неожиданной лёгкостью выскочил из берлоги, встал на задние лапы, с рёвом кинулся на Мстислава. Князь шагнул ему навстречу и, выставив рогатину, с силой вонзил зверю в горло. Тут и Василько с Петром подоспели, свалили медведя.

Втроём они сняли шкуру, разделали мясо. Хозяин отправился в обжу за лошадью и вскоре вернулся…

Когда всё было окончено и Мстислав уезжал в Чернигов, он сказал Петру:

– Шкуру себе возьму, вишь, какой матёрый оказался.

Марья понесла. Счастлив Василько. Самолично зыбку из мягких ивовых прутьев сплёл, глубокую, чтобы дитя ненароком не вывалилось. Жене говорил:

– Роди сына, Марьюшка.

Боярин Парфён на дочь поглядывал с гордостью, на людях ходил важно, грудь колесом. Боярин Димитрий сказал ему:

– Ты, Парфён, ровно сам на сносях.

Намерился Мстислав слать Василька в Переяславль, но на весну отложил: пусть за женой приглядывает, чать, первенец появится.

В боярских хоромах жизнь и зимой не затихала, челядь ткала и шила, катала валенки и тачала сапоги. Черниговские мужики ремеслом занимались, купцы в лавках высиживали, а бабы по хозяйству управлялись, рожали, детей нянчили. Что ещё зимой делать?

Весной Марья родила. Ждали сына, появилась девка, Василиской нарекли.

Весна заявила о себе медленным таянием снега. Уже на Авдотью-плющиху снег приметно осел, сделался ноздреватым, рыхлым. А в апреле-пролётнике побежали говорливые ручьи. Лед на Десне посинел, затрещал и пошёл сначала большими краюхами, потом шугой. Лес задышал, набухли почки. День прибывал, и зори сделались светлыми, розовыми.

Выехали из Чернигова, едва земля первой корочкой подёрнулась. Коней не гнали, редко на рысь переходили. Отроки бессемейные, всё больше о девках разговоры ведут да о молодках черниговских, к каким отай бегали. А у Василька мысли о Марье да Василиске. Спокойное дитя уродилось; и лицом будто на него, Василька, похожая. Он уже смирился, что девка, ничего, время своё возьмёт, будет и сын…

Перед отъездом Мстислав, наставляя сотника, так говорил:

– Станешь в Переяславле заслоном, и коли поганые кинутся на Черниговскую Русь, первый удар примешь, а ежели к Киеву пойдут, переправишься через Днепр и вы‹ жди, когда они назад станут ворочаться. Вот тогда и ударь им в левое крыло, под сердце. На обратном пути печенег добычей отягощённый.

Конечно, Василько понимал, степняки в набег тысячной ордой ходят и он, сотник, со своими гриднями разве что расстроит планы ханов. Но коль на Киев кинутся, тогда он, Василько, покажет, на что способна дружина черниговского князя. Сотня гридней не только заставит орду бросить награбленное, но и задержит её до подхода основных сил киевского князя…

К исходу третьих суток показался Переяславль, городок деревянный, со стенами и башнями бревенчатыми, церковью и домиками под тёсом, какие под чаканом либо соломой. Небольшой городок, не чета Чернигову. Когда в ворота въезжали, кто-то из отроков присвистнул:

– Поди, тут и девок нет!

Чудны степи печенежские, едва снега сойдут, как устилают травы и цветы дивным ковром, да таким цветным и ярким, что кажется, ничто над ними не властно, ни солнце, ни жара.

Но к середине лета заметно меркнут краски, желтеет ковёр, и нет в нем сочности…

С ранней весны, когда отощавшие от зимней бескормицы кони отъедятся, печенег готов к набегу.

С теплом хан Боняк покидал юрту и спал в степи. Небо было его пологом, и он, хан, находил звезду отца и говорил с ней. Год от года звезда отца становилась малоразговорчивой, и предсказания её стали не слишком утешительны, а потому Боняк мрачнеет и мысли его делаются неспокойными.

Однажды звезда отца намигала ему, что орду в набег должен повести Булан. Боняк возразил, но звезда настояла, и Боняк позвал брата.

– Я дам тебе тысячу воинов, и ты, Булан, сожжёшь Переяславль. Твои быстрые кони протопчут дорогу к Чернигову, и ты разоришь Подол и богатый торг. Подобно стреле, пущенной из тугого лука, ты должен успеть вернуться в степь, пока Мстислав не вывел свою дружину. Остерегайся его, он барс, и его воины под стать своему князю…

Так наказывал хан Боняк своему брату хану Булану, когда тот ставил ногу в стремя, а труба, сделанная из рога дикого буйвола, созывала в поход печенегов.

Накануне из печенежской ямы сбежал десятник. В полночь убил караульного и, завладев его конём и оружием, ушёл. Кинулись утром, послали погоню, но напрасно. А через сутки вернулся конь, загнанный, с ранами от волчьих клыков, и печенеги решили, что волки зарезали уруса.

Но тот шёл и бежал, падал и снова поднимался. Уходил день и ночь, не зная отдыха. Молил Бога о чуде. Ночью путь держал по небесному молочному шляху, какой тянулся от моря Русского на север. Совсем обессилел беглец, пока наконец не заметил, что степь давно перешла в лесостепь, а вскоре и первые признаки леса появились, гривами потянулись. Тут только он обнаружил, что в этих местах его прошлым летом печенеги схватили. Здесь стояла его застава. Теперь десятник уверенно повернул к Переяславлю.

У Василька с десятником состоялся долгий разговор. От десятника он узнал, что печенеги скоро направятся на Русь.

Послал Василько в Чернигов и Киев гонцов, а на рубеже заставы усилил. Ждал орду, гридней и кметей держал в готовности…

Печенеги нагрянули. Народ едва с посада за стенами укрылся. С визгом и свистом горячили коней, подъезжали к самым укреплениям, бревном таранили ворота. Рой стрел понёсся на город.

Отбили осаждённые первый приступ, а печенеги к следующему готовятся, лестницы вяжут, стрелы калёные мечут. Дождей давно не было, сушь. Начались пожары.

Настырно лезут печенеги, забираются на стены. Горит Переяславль…

Ночью Ярослава разбудил шум в гриднице. Князь подхватился. Отрок внёс горящие свечи, поставил на треногий столик. Вошёл воевода Пров:

– Князь, гонец из Переяславля от Василька, орду ждут.

– Твой час настал, Пров, поспешай! Поспешай перекрыть дорогу поганым, не дай разорить Чернигов, отведи удар от Переяславля!

На рассвете, переправившись через Днепр, дружина взяла дорогу на Переяславль. Пров душой чуял, беда нависла над городом. Сотрясая землю копытами, скачут гридни На полпути встретили смерда и от него узнали, горит Переяславль.

К полудню следующих суток услышали гридни запах дари и увидели дым. Погнали коней. Огонь пожирал Переяславль. Узнав, что орда повернула назад совсем недавно, Пров погнался за печенегами. Настиг их. Бросив полон и награбленное, они уходили от преследователей… Много вёрст гнала их дружина князя Ярослава. И половина печенегов не вернулись в свои вежи…

Встретив Булана, Боняк презрительно скривил губы:

– Ты испугался достать Чернигов, Булан. Урусы наступили тебе на хвост, и под копытами урусских коней легло много моих доблестных воинов.

– Мы сожгли Переяславль и перебили в нем урусов, и если бы я повернул своего коня на Чернигов, то не стоял бы сейчас перед тобой, мой достойный брат.

– Хе, – ощерился Боняк, – так было бы лучше.

Василька отыскали среди убитых гридней. Когда стягивали кольчужную рубаху, он застонал…

Его бережно уложили на выложенную травой телегу, с великим бережением повезли в Чернигов. Дорогой Василько то приходил в себя, то снова терял разум. Когда к нему возвращалась память, он корил себя, переживал неудачу, считал себя виновником гибели переяславцев и гридней. Иногда он пытался оправдываться. Разве не видел Василько, как дрались гридни и кмети на стенах и в горящем городе? Ведь печенегов было во много раз больше…

Телегу трясло, хотя отрок из дружины Прова вёл её бережно. Рядом с телегой ехал Пров.

Ехали берегом Днепра. На той стороне берег пологий, песчаный. Вдали открылся Киев на холмах, стены городские к самой воде спускаются. Склонился Пров над Васильком:

– Киев рядом, Василько. Вон и паром пристал. Мы тя в Киеве оставим, тебя княжий лекарь вылечит, а как поднимешься, в Чернигов поедешь.

Но Василько молчит, снова потерял память.



    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю