Текст книги "Мстислав"
Автор книги: Борис Тумасов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)
Лекарь, осторожно положив Владимирову руку на постель, извлёк из сумы пузырёк с настойкой трав, серебряной ложкой влил в рот больному и лишь после этого ответил:
– Огненная кровь жгла князя. Теперь не будет. По весне же надобно попить горячую кровь молодого тура, а пока отвар из плодов дикой розы.
Владимир опомнился, сказал слабым голосом:
– Спасибо те, Гурген, а теперь дай нам побыть вдвоём с архиереем.
Лекарь удалился с поклоном.
Князь вздохнул и тяжело, превозмогая слабость, заговорил:
– Коротки годы человеческие, отче, чую, и мой к концу подходят.
– На всё воля Божья, князь Владимир, – положив бороду на посох, ответил архиерей.
Владимир недовольно поморщился:
– Знаю то, отче, и не печалюсь, что век мой на исходе, а хочу те свой завет оставить. Когда умру я, то князем киевским сесть бы Борису, сыну моему. Нравом он тих и кроток, братьям своим обиды чинить не станет. Посему и хочу ему стол оставить. Ты же, отче, будь Борису мудрым советником и наставником.
Хлопнула дальняя дверь, раздались торопливые шаги, и в опочивальню, запыхавшись, ввалился воевода Попович.
– Услышал, князь, про болезнь твою и поспешил, – проговорил воевода.
Владимир приподнялся на подушке, сказал:
– Хорошо, что пришёл, Александр, сам собирался за тобой посылать. Тут я архиерею свою волю высказал, что быть сыну Борису киевским князем, и ты о том знать должен. А ещё, как день начнётся, наряди гонца в Туров к князю Святополку. Пусть передаст ему изустно: «Князь-де Владимир хвор, к смерти изготовился, и тебе бы, князю, к нему поспешить надобно».
Помолчав немного, добавил:
– Того гонца ко мне введёшь. Повезёт письмо Святополку.
Мудрёны науки, да Кузьме они не в тягость. Другие ещё азбуку учат, а он уже читает и счёт в уме ведёт скоро. Ко всему соседу Прову помощь окажет. Тот хоть и переросток, а в книжной премудрости глуп.
Кузьма подхватился спозаранку. Феодосий, закутавшись шубой; ещё спал. В келье не топлено, вода в жбане подёрнулась ледяной коркой. Натянув порты и рубаху, Кузьма пробил ковшиком ледок, почерпнул воды, наскоро умылся и, сжевав чёрствую краюху хлеба с луковицей, налегке побежал тёмным переходом в класс.
В школе ни души. Смахнув мокрой тряпицей с длинного соснового стола пыль, Кузьма уселся на лавку, положил перед собой берестяную дощечку с палочкой, огляделся. На подвесной полке в кожаных переплётах Евангелие и «Изборник». Рукописные пергаментные страницы с рисованными вставками и картинками. Начальные, большие, буквицы выведены киноварью.
За учительской скамьёй подвешен на стене пучок молодых ивовых прутьев. То для нерадивых и непослушных. Когда Феодосий хлещет провинившегося школяра, другие кричат хором: «Розга – мать-кормилица, уму-разуму наставительница!»
Один за другим подходили школяры, умащивались на свои места. Позже всех ввалился Пров. Лицо заспанное, потянулся с хрустом:
– Теперь поесть бы!
И плюхнулся рядом с Кузьмой. Почесал затылок, продолжил:
– Утрами матушка из поварни ворох шанежек тащит: «Ешь, Провушка, набирайся сил», – Пров блаженно прикрывает глаза, от наслаждения цокает языком. – Теперь не поспевает.
Феодосий вошёл неслышно. Чёрная монашеская ряса, до самого пола, на лысой голове островерхий клобук. Кузьма толкнул Прова локтем, вскочил. Откашлявшись по-стариковски, монах подал знак, и школяры уселись.
– Гляди, Кузька, сейчас старый козел бородёнку задерёт и проповедь о книжной премудрости прочтёт, – зашептал Пров товарищу в ухо.
А Феодосий и вправду лик кверху поднял, заговорил дрожащим голосом:
– Велика бывает польза от ученья книжного, ибо сие есть река, напояша Вселенную. Ведомо ли вам, отроки, что земля наша части свои имеет? Земля есть неровная доска, а части же её: Асия, Иеропия и Ливия, а меж ними водные пучины. Над землёй же небо.
Монах прошёлся по классу, сухонькой ручкой ткнул Прова в спину:
– Вот скажи ты, добрый удалец, что есть лето?
Пров лениво встал, почесал пятерней затылок и, потоптавшись, пробасил:
– Не ведаю.
– Дубина ты еси, Пров, сын Гюряты. Вот послушай Козьмы ответ, – захихикал Феодосий. Кузьма подхватился, заспешил:
– Лето имять триста шестьдесят пять дний и четверть, сия же четверть на четвёртое лето день бывает приступ, сий же день приступает в феврале.
– Молодец, Козьма, сын Савватея.
И снова ткнул Прова кулачком:
– Дубина, дубина еси, Пров. И как я с тобой философией и риторикой займусь, коли ты грамматику не ос мыслишь.
К обеду Феодосий отпустил школяров. Пров предложил Кузьме:
– Айдате ко мне?
Жил Пров на Неревском конце. Высокий, о двух ярусах, дом обнесён крепким забором. В глубине двора клети, житница, конюшня. Отец Прова, тысяцкий Гюрята, ведал новгородской казной, а в дни, когда по нужде скликали городское ополчение, становился его предводителем.
Когда Кузьма с Провом приблизились к дому, Гюрята стоял на крыльце, заложив руки за спину. Был он, несмотря на мороз, в одной рубахе навыпуск, седой волос теребил ветер. Лицо на морозе раскраснелось. Увидев сына с товарищем, спросил весело:
– Ну-те, что нынче за науку преподнёс вам Феодосий? А не сёк ли он вас? Вижу, вижу по глазам, что у тя, Пров, в голове пусто, брюхо же урчит от голода. Ну-тка спешите в трапезную насыщаться.
Сменив во Вручеве подбившихся лошадей, гридни князя Владимира одвуконь скакал гонцом в Туров. У гридня шапка надвинута на самые брови, ноги в тёплых катанках, шуба на волчьем меху. Но холод всё равно лезет за воротник. Усы и борода у гонца заиндевели. Приподнимаясь в стременах в такт бегу коня, он смотрит по сторонам, нет ли поблизости жилья обогреться. Но кругом заснеженное поле и редкие раздетые леса.
Рука в рукавице придерживает на боку тяжёлый обоюдоострый меч, другая – повод. К седлу приторочены лук с колчаном и сума с провизией.
Везёт гонец запрятанное на груди письмо князя Владимира к Святополку. Пишет он, что болен тяжело и желает при последнем дыхании увидеть своего сына. Такова его княжья воля…
Скачет гридин и не знает, что другой, кружной дорогой, через Искоростень, выехала в Туров сотня дружинников киевского князя. Эти едут не торопясь, делая долгие привалы.
У сотника тайный наказ от Владимира. Дождаться, когда Святополк покинет Туров, забрать княгиню Марысю с её латинским духовником и доставить в Киев…
На третьи сутки за полночь гонец добрался до Турова. У закрытых ворот осадил коня, крикнул:
– Эгей, дозорные! – И застучал рукоятью меча по доске.
По ту сторону раздался скрип шагов на снегу, сердитый голос спросил:
– Кто будешь и зачем?
– Гонец князя Владимира к князю Святополку!
За воротами принялись совещаться. Гридин не выдержал:
– Что мешкаетесь, отворяйте!
Дозорные с шумом откинули засов, распахнули одну створку, впустили гридина. Старший дозора сказал:
– Поезжай за мной.
И, взяв за уздцы, повёл на княжеский двор. У людской остановились.
– Заходи, обогрейся, а я князю скажу…
Узнав о приезде гонца, Святополк накинул на исподние порты и рубаху шубу, прошёл в людскую. Гридин угрелся, задремал, сидя на лавке.
– Пробудись! – Святополк положил руку на плечо.
Тот подхватился, протёр глаза. Увидев князя, полез за письмом. Святополк отшатнулся, настороженно следил за гриднем. Наконец тот протянул свёрнутый в трубку лист пергамента.
Святополк поднёс к лучине, прочитал бегло, задумался. Гонец не сводил с него глаз. Вот Святополк свернул пергамент, спросил, уставившись на язычок пламени:
– Послал ли князь Владимир гонцов в Тмутаракань и Новгород?
– Того не ведаю, – ответил гонец.
– А князя Владимира, ты, гридин, самолично видел?
– К хворому князю вхожи лишь лекари да воевода с архиереем, меня же князь призывал к ложу и передал сию грамоту. А воевода по выходе из опочивальни наказал сказать: «Великий князь к смерти изготовился, поспешай, князь Святополк».
– Хорошо, передохни, гридин, прежде чем в обратный путь тронешься. А у меня же сборы недолгие, и дня не займут.
Из людской Святополк направился в опочивальню жены.
Хоромы тёмные, через гридницу переходил, чуть не стукнулся лбом о притолоку. Путь оказался слишком длинным, не терпелось поделиться радостной вестью с Марысей. Одна мысль оттеснила все: «Поспеть бы, пока Борис либо другой из братьев не сел на великое княжение… Бояр одарить щедро… Особливо тех, кто Владимиром недоволен, они опорой мне будут…»
Марыся, заслышав его быстрые шаги, оторвала голову от подушки, спросила удивлённо:
– Чем ты встревожен, Святополк?
Он остановился у её постели, ответил, не скрывая удовлетворения:
– Князь Владимир умирает. Мне ехать в Киев надобно.
Марыся уселась, поджав под себя ноги:
– Ты едешь, чтоб стать великим князем над всей Русью?
– Моё право на то. Отец мой Ярополк сидел на этом; столе.
– Тогда отправляйся, не теряй времени, да возьми с собой попа Иллариона. Не люблю я его.
Покинул Святополк Туров и не мог знать, что приезжали в город дружинники князя Владимира и по его указу увезли в Киев Марысю с её духовником Рейнберном.
…К Путше в Вышгород нежданно нагрянул боярин Тальц с недоброй вестью: Святополка князь Владимир обманом в Киев зазвал и в темницу кинул.
Мечется Тальц по горнице, рассказывает:
– Поверил Святополк болезни володимирской, приехал. Ин нет! Владимир-то уже здоров, а туровского князя схватили… Ещё слух верный имею, – Тальц к Путше наклонился, зашептал: – Жену его с латинянином ждут.
Путша боярина не слушает, холодным потом обливается: ну как скажет Святополк, что Путша в соглядатаях ходит и обещал ему доносить всё о князе Владимире?
Ноги и руки у Путши одеревенели от страху, сидит недвижим, глаза таращит на Тальца. Тот же ведёт своё:
– Надумал бы ты, болярин, как князя Святополка из беды вызволить. Ума-то у тя палата!
А у Путши и язык не ворочается. Наконец опамятовался:
– Бежать надобно Святополку!
– И, плетёшь такое, – замахал на него Тальц. – Караул у него крепкий!
– В таком разе просить архиерея Анастаса, чтоб слово за князя Святополка замолвил перед Владимиром.
– Разумно мыслишь, болярин Путша, – согласился Тальц. – Мы с Еловитом сходим к архиерею.
Лебедем вплыла пышнотелая ключница:
– Велеть ли девкам повеселить боляр?
Голос у неё мягкий, не говорит, мурлычет кошкой.
– Не до них, – прогнал ключницу Путша и снова поворотился к Тальцу: – С Анастасом говорить надобно, чтоб о том Владимиру не стало вестимо.
– Да уж так.
– Коли же Владимир княгиню Марысю в клеть посадит, то уж тут ляшский король дочь свою в обиду не даст.
– Вестимо!
– Значит, ты, Тальц, с Еловитом архиерея Анастаса улещите да как-либо знак князю Святополку дайте, а я же в Туров отправлюсь и оттуда короля Болеслава оповещу. Не забудьте ещё к воеводе Блуду заглянуть да к боярину Горясеру. Доподлинно знаю, они на князя Владимира недовольство таят.
Между реками Вислой и Вартой – маленький городок Гнезно. С десяток узких, мощённых булыжником улиц, торговая площадь, костёл, рядом дворец архиепископа. Гнезно – столица польских королей. В городке мрачный, сложенный из камня замок. Его ворота, обитые толстым полосовым железом, всегда на запоре. Через наполненный водой широкий ров подъёмный мост на цепях. Городок и замок обнесены высокой стеной.
Польское королевство молодое. Двух королей знала Ляшская земля: покойного Мешко и сына его, нынешнего Болеслава.
Королю Болеславу лета за полвека перевалили, даже на коня с трудом взгромождается…
Запахнув тёплый суконный кунтуш, Болеслав, грузно ступая, поднялся по шаткой лестничке в угловую башню замка. Через окна-бойницы видны за крепостной стеной поле и хаты кметей[60]60
Кмети – крестьяне.
[Закрыть]. Снег уже сошёл и только кое-где лежал ещё грязными латками. Болеслав поймал себя на мысли, что и отец его Мешко часто искал здесь уединения.
Подумав об этом, он потёр ладонью голый подбородок, разгладил пышные, но уже поседевшие усы.
Отец! Не он ли был Болеславу примером? Отцу удалось объединить ляшские племена, сделать границами Польского королевства на юге Чехию, на востоке Русь, на севере пруссов и поморян, на западе по реке Одру – Германскую империю…
Не раз отец твердил Болеславу: «Нет опаснее для нас, ляхов, как германцы».
В поисках союзников отец женился на дочери чешского короля Дубравне. От неё и родился Болеслав, да ещё Владивой. С матерью пришло на Польскую землю христианство латинского обряда. Из Германской империи нахлынули монахи-католики, строятся монастыри, в церковных школах учат на латинском языке. Болеслав не противился этому. Разве монахи не молятся за него и не призывают к смирению?
От села к замку приближалась крытая рогожами гружёная телега. Рядом с лошадью шагал кметь. Королю видно, как его лапти по щиколотку тонут в грязи.
И снова мысли Болеслава обращаются в давнее…
После смерти Дубравны отец вывез из монастыря дочь маркграфа Оду. От неё родились ещё три сына. Когда же отец умер, Болеслав изгнал мачеху с её сыновьями из Польши и стал единым королём. Отец, наверное, одобрил бы его. К чему делить королевство на уделы…
Немало пришлось повоевать Болеславу с чехами. С Русью мир заключил в первый же год своего княжения. Да и как было не сделать этого, когда ещё отец, Мешко, был побит Владимиром?
Он, Болеслав, слово дал князю Владимиру, что не будет зариться на червенские города, но слово-то трудно держать. Слишком лакомый кусок. Теперь вся надежда на Святополка…
Болеслав мечтает о походе на восток, о расширении королевства от Буга за Червень и Перемышль, но ему мешают германцы. Их император Генрих уже ходил дважды на Польшу. О первой войне Болеславу не хочется и думать. Едва германцы перешли польскую границу, как восстали чехи. Чешский князь Ольджих принудил Болеслава отказаться от Чехии.
Но зато когда император Генрих начал вторую войну, польское войско разбило германцев и заняло земли лужичан и мильчан.
В городе Межиборе Генрих и Болеслав заключили перемирие.
Однако Болеслав чует, германский император готовится к новой войне…
Стемнело. Болеслав не спеша спустился вниз. Здесь его уже поджидал воевода Казимир, недавно назначенный каштеляном[61]61
Каштелян – начальник города и прилегающих к нему территорий.
[Закрыть] гнезнинского ополья[62]62
Ополье – территория, прилегающая к тому или иному городу.
[Закрыть]. Сухопарый, с чёрной как смоль шевелюрой и длинными отвислыми усами, он сказал отрывисто, резко:
– Воротился жупан[63]63
Жупан – помощник каштеляна.
[Закрыть] из ополья. Не собрал дани и половины. Кмети голодные, мор начался.
– Пся крев! – выругался король и недовольно оборвал каштеляна: – Излишняя жалость к кметям, и жупан тот негоден, кто не привозит дань сполна. Объяви ему об этом, Казимир.
И, не задерживаясь, прошёл в просторный зал, где жила королевская стража, верные рыцари-отроки, отцы которых жалованы им, Болеславом, шляхетством и холопами. Минует время, и эта молодшая дружина получит от него лены[64]64
Лен – земельное владение, предоставленное феодалом-землевладельцем вассалу на условиях выполнения определённых обязанностей.
[Закрыть], построит замки, обзаведётся своей небольшой дружиной, кметями, конюхами, ловчими, скотниками. За всё это шляхтичи обязаны по зову короля являться к нему на помощь со своей дружиной.
У Болеслава много рыцарей, две на девять тысяч…
Рыцарский зал примыкает к королевским покоям. Болеслав обошёл разбросавшихся на соломе воинов. В углу, у жировой коптилки, несколько рыцарей переговариваются вполголоса. Здесь же навалом лежат броня, мечи.
Миновав бодрствующую у двери стражу, Болеслав вошёл в опочивальню, скинув кунтуш и шапку, повесил на вбитый к стене колышек. Усевшись на мягкое ложе, позвал:
– Эгей!
Вбежал стоявший на карауле рыцарь. Болеслав выставил ногу:
– Стащи!
Приставив к стене копье, рыцарь опустился на коле но, расшнуровал сапоги. Разув короля, он покинул покои. Оставшись босой, Болеслав долго ещё сидел задумчивый. Мысли перекочевали на иное… Нежданно скончалась жена. Оно и печали в том нет, стара и неласкова была. Но вот что Владимир ответит? Давно письмо ему послано… И Рейнберн что-то вестей не подаёт. А сказывают, Предслава молода да пригожа…
Ко всему отдал бы князь Владимир за дочерью червенские города, то-то ладно было бы! Ну да станет либо не станет Предслава его, Болеслава, Женой, а Перемышль да Червень всё едино он, король Польши, возьмёт на себя. Такая пора наступит, когда Святополк сядет вместо Владимира великим князем киевским…
Где день, где ночь, Святополк определяет по узкой щели меж брёвнами. В подполье темно и холодно. Сколько же времени прошло, как князь Владимир приказал бросить его в эту клеть? Уже немало. Давно потерял Святополк тому счёт.
Узкое и низкое подполье давит бревенчатым перекрытием. Прильнув к щели, Святополк силится разглядеть краешек неба. От напряжения глаза слезятся. Он опускается на сколоченное из досок грубое ложе, покрытое конской попоной, дерёт пятерней неухоженную бороду. Она отросла, взлохматилась. Длинные волосы, не перехваченные ремнём, рассыпались, а под измятой, грязной одеждой тело в баню просится, чешется.
Зачем он в Киев отправился, для чего поверил Владимирову письму? И что ждёт его теперь?
Но на этот вопрос Святополк не может ответить. Узнал он от стражи: из Турова княгиню Марысю с епископом привезли и тоже в клети содержат.
Приходил к нему архиерей Анастас, просил покаяться в грехах, открыться великому князю, какую измену на него таил и о чём с королём польским замышлял. А уходя, шепнул, что бояре с нём не забыли и на их помощь пусть князь Святополк надежду имеет.
Но чем могли помочь ему бояре? Разве король Болеслав за дочь свою в заступ пойдёт…
Со скрипом открылась тяжёлая дверь. Кто-то сказал:
– Вздуйте огня!
Святополк узнал голос Владимира. Он знал, рано или поздно не миновать этой встречи, и не хотел её. Когда ехал в Киев; надеялся застать князя мёртвым, но говорить с живым – о чём?
Ненависть затмила разум, тело бил мелкий озноб. Владимир остановился рядом, постоял, потом сказал отроку, державшему светильник:
– Оставь нас наедине.
Отрок опустил плошку и удалился, Владимир уселся рядом со Святополком, сморщился:
– Дух от тя зловонный… Молчишь или речь вести нам не о чем? Так поведай, как заодно с Болеславом смерти моей выжидал. Знаю, знаю, великого княжения алкал, к тому тебя и латиняне подбивали… Да ведомо ли те, – Владимир повернулся к Святополку, – что епископ Рейнберн, коий злобу на меня распалял в твоей душе, вчерашнего дня смерть принял?
Сказал и прищурился. Увидел, как Отшатнулся Святополк, глаза расширились.
– Либо жалко стало? А меня что ж не жалел, аль не родной я те? Не мыслил я, что сын мой на меня измену затаит!
– Не отец ты мне! – резко выкрикнул Святополк « вскочил. – Князь Ярополк отец мой!
– Вот оно о чём ты, – усмехнулся Владимир и тоже поднялся. – Твои уста изрыгают яд. Раньше гадал я, чей ты сын, мой ли, брата. Трудно мне было знать, однако ж столы я вам всем выделил равные, не чествуя одного выше другого. Но то было прежде, нынче же, вижу, злобы ты полон, Ярополкова кровь в тебе.
– Так и не чествуешь? – злобно выкрикнул Святополк. – А, небось, Ярославу вон какой богатый стол выделил, новгородский. Мстиславу – тмутараканский…
– Ярославом не попрекай, – оборвал Святополка Владимир. – Мстиславу же Тмутаракань отдал потому, что он храбр и на дальнем рубеже Руси крепко стоять будет.
– А Бориса к чему подле себя держишь? Видать, на стол киевский замыслил посадить его?
– Может, и так, – спокойно ответил Владимир. – Нрава Борис кроткого, да разумом не обижен. А ко всему кровь в нем византийских императоров. Ты же того не разумеешь, что Русь рядом с Византией соседствует.
Сказал и направился к выходу.
– Погоди, – остановил его Святополк. – Вели, чтоб баню мне истопили, срамно. Да вместе с княгиней пускай поселят меня.
– Ин быть по-твоему. Но стражу подле тебя оставлю, ибо не верю те…
Выбравшись из подполья, Владимир закрыл глаза от яркого солнечного света. Долго дышал всей грудью. Потом увидел шедшего через двор воеводу Александра Поповича, остановил, взял за локоть. Пока дошли до крыльца, сказал:
Надобно тебе, воевода, вести рать к червенским городам. Чую, поведёт Болеслав свои полки на Русь.
СКАЗАНИЕ ТРЕТЬЕ
Ещё жив великий князь Владимир, и на весёлом пиру славит его сладкозвучный Боян. Поёт песню речистый певец, рокочут звонкие струны…
тстояв заутреню, тысяцкий Гюрята задержался на прицерковном дворике День по-весеннему тёплый, земля от мороза отошла, дышит паром. На могильных холмиках птичья стая щебечет. Деревья набрякли соком, вот-вот распустятся, в зелень оденутся. Хорошо жить на свете! Сбив соболью шапку на затылок и распахнув шубу, тысяцкий зашагал по мощёной улице. На плахах комья грязи, за ногами натащили, местами гниль брёвна подточила. «Менять надобно›, – подумал Гюрята, и в его голове это увязывалось с гривнами. Не шутки шутить казной новгородской распоряжаться. А он, тысяцкий, не первый год дело ведёт. Свернув к торжищу, лицом к лицу столкнулся с боярином Парамоном. Тот рад встрече. Гюрята хотел махнуть рукой, обойти болтливого боярина, да уловил в его речи интересное, насторожился. – На гостевом дворе киевские купцы драку учинили, – говорил Парамон, – вдвоём ша новгородца насели. Пристав драчунов рознял и тех киевских купцов на суд княжий увёл. А драка-то, драка из-за чего, слышь, Гюрята, новгородец попрекнул киевлян, что-де Киев у Новгорода в захребетниках[65]65
Захребетник – живущий за чужой счёт, чужими подаяниями.
[Закрыть] ходит. – Как сказал, в захребетниках? Гм, – кашлянул тысяцкий, – Так-то! – и не стал дальше слушать Парамона. У кабака два мастеровых с Плотницкого конца о том же речь вели. До Гюрятиных ушей донеслось: – А сколько мы Киеву гривен выплатили? – Пора Киеву и честь знать. Много мнит о себе князь Владимир. Запамятовал, что мы его на великое княжение вместо Ярополка сажали. – Забыл, забыл, вестимо, что новгородцам в те лета челом, бил… На торгу суета, гомон, но тысяцкому не до того, мысль вокруг услышанного вертится: «Коли б не платить Киеву, и скотница не оскудеет, и спокойней будет. А то ведь как настанет пора, мудрствуй, Гюрята; бояре и купцы не щедры, люд же новгородский на гривны не богат…» Было отчего тысяцкому ломать голову. Не раз, когда дело доходило до того, сколько какому концу платить, спорили новгородцы до кулачного боя, гончары на плотников, бронники на кожевников… Задумался Гюрята и не заметил, как миновал шумное торжище, Ярославов двор и к своему двору подошёл. Толкнул калитку с твёрдой решимостью подбить князя Ярослава, чтоб отказал Киеву в дани. «Владимир, вестимо, озлится, на Новгород с дружиной пойдёт, да уж новгородцы постоят за себя».
По теплу очистился Волхов. Последние льдины, кружась, уплыли к морю. Законопатив и осмолив ладью, покинул Ладогу кормчий Ивашка с товарищами. Пережидая зиму, не сидели они без дела, промышляли зверя в лесу, строили избы, обновили городни, но время тянулось долго. Не выпуская руля из рук, кормчий Ивашка зорко глядит вперёд. Всяко бывает. Хоть и мели здесь не встретишь, и известно, что за каким поворотом, однако случается, то бревно вода погонит, то запоздалую льдину. Ночами ладья приставала к берегу, ладейщики жгли костры, и Ивашка, угревшись у огня, вспоминал отчий дом. Закроет глаза, и видятся ему отец и меньшой брат Кузька. Потрескивают крова в костре шумит над головой Ивашки голый лес, где-то в глубине плачет, жалуется ночная птица. – Отец с Кузьмой в такую пору на вырубке Лес пожгли, пахать начали, – тихо произнёс, ни к кому не обращаясь, Ивашка.
Сидевший поодаль ладейщик не расслышал, повернулся к кормчему:
– Ты о чём?
– Ожогу свою припомнил.
– Ну что это, год не побыл, – протянул ладейщик. – Мне вот довелось с ушкуйниками ходить, три лета не ворочались в Новгород…
Другой ладейщик, подбросив в костёр веток, прервал его:
– Не доброе дело ушкуйничать.
– Разбойное, – согласился Ивашка, – грабёж – дело немудрёное…
По утрам иней серебрил землю, а по оврагам, куда не Пробивалось солнце, запоздало лежал грязновато-рыжий снег. Но чем ближе ладьи приближались к Новгороду, тем сильнее весна давала себя знать. Дней Ивашка сбрасывал с себя латаный тулуп и оставался в одной рубахе. Свежий ветер бодрил, а солнце ласково пригревало.
Поваживая из стороны в сторону рулевым веслом, кормчий искоса посматривал на ладейщиков, усевшихся вокруг жаровни с углями, над которыми пеклись куски мяса. На последней стоянке подстрелили новгородцы лося. Зверь оказался молодой и, на удивление, не отощавший за зиму.
Ветер неожиданно стих, и парус обвис.
– Эгей, берись за весла! – окликнул Ивашка товарищей.
Ладейщики, опустив парус, налегли на весла. Только в слышно:
– И-эх! Да! И-эх!
Режет ладья носом чистые воды Волхова-реки, торопятся ладейщики. Нет ничего дороже человеку, чем родная сторона. Разве жизнь, да и она не мила без отчего крова. Не мало лет плавает Ивашка и давно познал это. Каждый раз, ворочаясь в Новгород, торопился он в свою ожогу, где до боли знакомо всё: изба и тёмные сени, двор, обнесённый высоким тыном, загон для скота, печь и полати, и даже зыбка, прикрученная к подволоку, зыбка, в которой качался отец, Савватей, баюкали его, Ивашку, и Кузьму.
Новгород открылся сразу куполами Софии, крепостными башнями и бревенчатой стеной, шатровой крышей княжьих хором, заиграл слюдяными оконцами теремов.
От неожиданности Ивашка забыл о руле, подхватился, Сколько раз видит он всё это, но всегда почему-то кажется, что впервые. И, словно разгадав его мысли, ладейщик, сидящий рядом, ахает:
– И что за чудо град Новгород? Ай да Великий!
Ладья, толкнувшись бортом о причал, вздрогнула и замерла. На сосновые столбы-сваи петлями полетели канаты, и Ивашка сошёл на пристань. По соседству с их ладьёй загружался мехами и кожей корабль из Ганзы. Немецкий гость, скрестив на груди руки, зорко следил за работным людом. Тут же, неподалёку, над ярким костром булькала в чане смола. Вытащив из воды дракар, варяги смолили днище. Новгородские мастеровые-плотники обшивали досками ладьи. На пристани раздавался стук топоров.
Миновав амбары и клети с товарами, кормчий направился к Ярославову двору. Время послеобеденное, и улицы малолюдны. Ивашка по сторонам поглядывает, примечает, где что за год изменилось. Вот у боярина Парамона постройки новые.
«Вишь ты, – крутит головой Ивашка, – едва успел из Ладоги перебраться, как уже хоромы обновил. Прыток боярин…»
Позади зацокали копыта. Оглянулся Ивашка, дружинники скачут. Посторонился. Воины в броне, шишаки с бармицами[66]66
Бармицы – шлемы с прикрывающими шею кольчатыми сетками.
[Закрыть]. Лошади под ними горячие, одна другую норовят обойти, вперёд вырваться.
Посмотрел кормчий дружинникам вслед, полюбовался и дальше своей дорогой зашагал.
А князь Ярослав в ту пору, отобедав, умостился в удобном кресле с книгой в руках. Но не читалось. Ярослав под впечатлением недавнего разговора с тысяцким. Посеял Гюрята в его душе сомнение. «Князь Владимир стар, – сказал он, – помрёт, сядет великим князем кто-либо из братьев твоих, и будем мы платить ему, как и ноне платим. А за что? Разве Новгород в долгу перед Киевом?»
Знает Ярослав: то, что сегодня сказано ему Гюрятой, завтра сообща подтвердят бояре. . Станет он противиться, скличут вече и на своём поставят.
Но разве Ярослав не согласен с тысяцким? Он давно уже об этом подумывал, только гнева отца остерегался. Нынче, когда и у Гюряты такие же мысли зародились, решился, ответил: «Ин быть по-вашему».
Теперь, прикрыв глаза, Ярослав терзался душой, так ли поступил, не так? Но каждый раз выходило, что по-иному и быть не могло. Князь Владимир далеко, а новгородцы рядом…
Размышления нарушил заглянувший отрок:
– Кормчий Ивашка заявился.
– Впусти, – коротко бросил Ярослав.
Приезд кормчего обрадовал князя. «Значит, и Ирина вскорости прибудет», – подумал он. Вошедшего Ивашку встретил с улыбкой:
– Как путь по Волхову, совсем ли открылся?
Кормчий поклонился князю:
– Очистилась река сполна.
– А не ведаешь, стоит ли ещё лёд на Нево?
– Когда мы из Ладоги отплывали, охотные люди с верховья воротились, сказывали, тронулся.
– Добро! – удовлетворённо проговорил Ярослав, – Ну а как новый ладожский воевода?
– Ярл Рангвальд к воинскому делу пристрастен, городни новые срубил, разве что… – и замялся, не решаясь, говорить или промолчать. Но Ярослав насторожился:
– О чём умалчиваешь?
– Да что уж тут. Ярл-то Рангвальд добр, но дружина его ладожан притесняет, нередко разбоем живёт…
Ярослав нахмурился, отвернулся к оконцу. Недовольно бросил:
– Разберусь ужо!
Наступила тишина. Ивашка потоптался на месте, не зная, оставаться ли, покинуть горницу. Но вот князь снова повернулся к нему, сказал как ни в чём не бывало:
– И ты, Ивашка, каким был, таким и остался, ровно и месяцы не пролетели.
Кормчий рад перемене разговора, сказал:
– Хочу просить тя, князь!
– Ну, сказывай, о чём?
– Давно я не был в своей ожоге. Отпусти, князь, лето пожить дома…
Ярослав посмотрел на него с усмешкой:
– Не по девке ли соскучился?
– И в том правда, князь, муж я, сам видишь, не дряхл телом, – ответил ему тем же Ивашка.
– Добро, добро, поди в таком разе сыщи дворского, скажи, что я велел выдать те три гривны серебра. Не с пустыми же руками являться в избу.
Ещё не рассвело, как Ивашка, упросив воротнюю стражу выпустить его из города, шагал знакомой дорогой. Путь до ожоги не ближний, через болота с весны хода нет. Идёт Ивашка, перекинув котомку через плечо, поглядывает по сторонам. Слева Волхов, справа узкой полосой тянется лес. За ним непролазная топь.
Небо засерело, зарделась на востоке утренняя заря. Лес пробуждался одиночными пересвистами птиц, потом враз ожил, наполнился трелями и переливами. Ивашка вдруг припомнил детство, надул щеки, засвистел иволгой. На душе радостно, ноги несут сами собой. Слева остался Юрьев монастырь. Мальчишкой был, когда рубились его кельи. Не раз потом привозили они с отцом в дар монахам то мясо-дичину, то мёд в кадках.
Не замечая устали, прошёл Ивашка без отдыха весь путь. К обеду издалека увидел ожогу. Из-за высокого тына выглядывала тесовая крыша избы, верхушка нераспустившейся берёзы. За жердевой изгородью, обочь тына, чернело нераспаханное поле.
При виде родного дома Ивашка почуял, как сильнее забилось сердце и к горлу подступил тёплый комок. И что за неведомая сила прячется в человеке, которая Жадно влечёт его в отроческие края? Стареет человек, но не убывает в нем той силы, наоборот изо дня в день она зовёт его всё настойчивей, властней. В ком нет любви к родине, не уподобается не только человеку, но и животному. Ибо зверь дикий, птица ли перелётная, – всяк тянется в те места, где впервые обогрело их материнское тепло.
Задержавшись у ворот, Ивашка бегло оглядел двор. Всё как и год назад: по двору бродят куры, хрюкает в закутке свинья; в копёнку сена уткнулся носом телок, ворошит. На конюшне, заслышав человека, заржала лошадь. Узнав своего, старая собака потёрлась об ногу, завиляла хвостом. Ивашка погладил её и, скинув котомку, переступил порог.
