Текст книги "Мстислав"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

7

Доходили хлеба в суслонах, добирало зерно силу. Невесомо летала в ясном небе серебристая паутина, вещая бабье лето. Держались сухие, тёплые дни. С полуночи и до утра пели соловьи, и туман ещё не ложился на луга.

Сразу же за городскими стенами, где уже убрали огороды, встали стожки сена, заготовленного в зиму. Стожки подступали к самому посаду, и запахи свежего сена висели над всем Черниговом.

В это лето в Десну заходило совсем мало иноземных кораблей. Бросал якоря у черниговского причала варяжский торговый дракар, он пенькой и воском загрузился, да ещё валенками, а гостей из Царьграда меха интересовали. Боярин Димитрий продал им с княжьей скотницы столько, что они тюками корабль забили до глубокой осадки, и гости заторопились в обратный путь, пока вода на порогах не упала.

Греки привезли большие глиняные амфоры с оливковым маслом и солёными маслинами, разные пряности, а варяги железо в чушках.

Позвал Мстислав рудоплавцев:

– Аль нам не под силу такое плавить? На варяжском железе бронники наши стараются, а могли б и на черниговском.

Рудоплавы ему в один голос:

– Мы на болоте плавим, по-быстрому, в нем примеси всякие.

– Вели домницы в Чернигове ставить, будем очищать руду, глядишь, как у варягов получится.

– Ставьте домницы где хотите, но чтоб железо не хуже свейского было и дешевле.

– Порадеем, князь, – заверил старый рудоплав.

Слухи на Руси разлетаются как птицы. О Ярославле говорили, что он мудрый правитель, Мстислава же называли храбрым. Черниговского князя боялись враги. Касогов он сделал своими друзьями, печенеги его остерегались. В летописях древних такими и предстали нам эти русские князья.

Киевская и Черниговская Русь, правобережная и левобережная, а вместе – единая Русь. О ней братья пеклись каждый в меру своих сил. Киев ещё со времён Владимира мощь набирал, при Ярославле Мудром в расцвет вступил. А Чернигов при Мстиславе Храбром отстраивался заново, за Киевом тянулся.

И надо отдать братьям должное, после Лиственного поля не было между ними размолвок, всё делали заедино и зла друг на друга не держали.

Стояла тёплая пора, на солнце уже не ходило высоко и дни заметно уменьшились. В такое время в стаи сбивались перелётные птицы, а лист на дереве блек. Ночами, курлыча, тянулись над Черниговом журавли, и караульные на стенах слушали их крики. Тоскливо и призывно курлыкали журавли. Кого звали они с собой? И не от предчувствия ли, что многим из них не вернуться в места родные, тоскливы их голоса?

Слушал Мстислав журавлиные крики и вспоминал, как ключница, боярыня Матрёна, говаривала ему, отроку:

– У лебедя и журавля душа человеческая.

Мстислав те слова помнил и никогда не стрелял в этих птиц. Лебедь напоминала ему красавицу девицу. Там в Тмутаракани, князь сравнивал лебедя с Добронравой, какой увидел её впервые на берегу Сурожского Моря…

Мстислав стоял на городской стене, и ему не хотелось возвращаться в душные хоромы. Низко, чуть ли не коснувшись сторожевой башни, со свистом пронеслись дикие утки, и снова тишина. Даже караульные не тревожат ночь перекликиванием.

Мягко ступая, подошёл Хазрет, постоял за спиной, сказал:

– Я Марью в жены беру.

– Согласна ли она?

– Разве не того хотел Василько?

Мстислав вспомнил гридня, и душа заболела.

– Вам с Марьей решать. Однако знай, касог, Василиска должна помнить отца. И девчонку не обижай, пусть она в тебе тоже отца чтит.

– Я не для обид Марью в жены беру. А Василиска ровно дочь моя.

– И ладно, Хазрет. То-то Добронрава обрадуется.

Опрокинутое над головой небо и яркая россыпь звёзд. Лес по сторонам и еле приметная тропинка, разве что Оксане ведома. Тихо, и только иногда треснет сухая ветка под ногой. Молчит Мстислав, молчит и Оксана. Они идут к пасечнику. Поздним вечером приехал Мстислав в обжу, сказал:

– Спать у тебя останусь.

Оксана растерялась: где князя уложить, и решила отвести князя на пасеку.

Огромной тарелкой темнеет озеро. Звёзды вольно купаются в его холодной воде. Учуяв Оксану, с повизгиванием набежали собаки. Из избы вышел старик с горящим факелом. Задрав бороду, окликнул:

– Кто там озорует?

– Мы, дедушка, ночевать к тебе с князем пришли, – отозвалась Оксана.

– Чать, у брата места князю не сыскалось?

– Как видишь!

– Есть будете?

– Нет, дедушка, сыты.

– В таком разе отправляйтесь на сеновал, а я вам рядно вынесу.

Вскоре вернулся, неся широкую домотканую холстину.

– Сено свежее. А я тоже отправлюсь досыпать.

Пахучее сено пьянило. Оксана сказала:

– Неуёмный ты, князь. То месяцами глаз не кажешь, а тут с ночёвкой являешься.

– Какой уж есть. Будущим летом в Тмутаракань уеду, до холодов там пробуду.

Оксана промолчала, лишь подумала: «К тому времени меня в обже не сыщешь».

По бревенчатой черниговской мостовой тарахтела пустая телега. Бородатый мужик, свесив ноги в лаптях, сидел вполоборота. Конь плёлся с ленцой, но мужик не понукал его, он любовался городом, домами на подклетях, детинцем неприступным, поругивал черниговцев, какие, как ему казалось, кичливы: мы-де всей земле Черниговской голова!

– Голова-то голова, да была бы с мозгами, – бубнил мужик.

Но это мужик рассуждал так, сам с собою, от нечего делать, а вообще-то он с черниговцами поладил быстро и полюбовно. Он на торг хитрые замки привёз, какие не всякий смастерит. Едва мужик свой товар разложил, как киевский гость их сразу и закупил.

Доволен мужик, и невдомёк ему, что купец его замка втридорога продаст.

В церкви, какая в детинце, зазвонили к обедне, смахнул мужик колпак войлочный, перекрестился. Неожиданно увидел, князь Мстислав навстречу идёт. На нём кафтан зелёного сукна, нароспашь, шапка мехом оторочена, сапоги сафьяна красного. Мужик коня остановил, с телеги соскочил, князю поклон отвесил:

– Не признаешь, княже?

Мстислав брови поднял.

– Коваль я, княже, из Новгорода-Северского.

– Теперь припоминаю. Смутьян! Виру вернули?

– Обижаешь, княже, мы словом не разбрасываемся.

Да и воевода не помилует.

– И ладно. Люду передай, я доволен.

Мужик вспрыгнул на телегу, тронул коня:

– Пошевеливайся, милой, ночлег сыщем, а поутру и домой!

Лёгкий дождь прибил пыль. Он начался неожиданно и также неожиданно закончился. Ждали большого дождя Упадёт снег на мокрую землю, быть урожаю.

Тучи бродили низко, они сгущались в юго-западной стороне, переползая через горы Угорские, дымно клубились.

– От угров заходит, – радовались черниговцы, не иначе в ночь соберётся…

Через гридницу Мстислав поднялся в светёлку к Добронраве. Она сидела за маленьким берёзовым столиком, читала Евангелие.

– Вишь, как отец Кирилл тебя к грамоте приобщил.

– Аль плохо?

– Отчего же, только ты гулять не забывай. – Мстислав улыбнулся, – Утром к Десне вышел, гляжу, в зарослях ольхи Васек стряпухин сома выводит, орёт: «Княже, помоги, инде утянет!» Выволокли сома, фунтов на тридцать.

– Парнишка смекалистый, – похвалила Добронрава. – Его и отец Кирилл в пример ставит.

– Мастер Семён тако же отзывается. Настанет время к большому делу приобщим. Вон, в избе, где дань с гостей взимают, на пальцах счёт ведут. – Мстислав прошёлся по светёлке, к оконцу прильнул. – Собирайся, Добронравушка, по сапному пути в Киев отправимся. Хочу с Ярославом повидаться.

– Надолго ли?

– Седмицы на три.

– Подарки готовить?

– Да уж положено. Ярославу саблю повезу князя касожского Редеди, а Ирине, что сама надумаешь.

8

Каждое мгновение на земле рождаются и умирают люди, происходит обновление жизни. За всем следит Всевышний. Он Хозяин в огромном, необозримом человеку доме Вселенной. Он отводит всему живому минуты, часы, дни, недели, месяцы, годы. Человеку Он велит жить по совести и по разуму, ибо ничего нет вечного и за всё ответ придётся нести.

Мстислав хотел жить по его заповеди, но всегда ли удавалось, то Всевышнему судить.

В княжьих хоромах не сверкало золото и серебро, стены украшали оружие да охотничья добыча, рога лосей, выпотрошенные головы зубров и вепрей…

На пирах у князя мясо подавали на деревянных блюдах, и пили и ели из чаш, гончарами искусными сделанных, ложками из липы духмяной вырезанными.

Единственная золотая вилка-двузубец хранилась у Мстислава, отца великого князя Владимира память, в хоромах которого дружина пила и ела из золотой и серебряной посуды. Также повелось и у князя Ярослава. Мстислав посмеивался:

– Разве вы, дружина моя, в походах из золотых чаш пьёте? Было бы сытно!

«Ничего нет вечного, что бы ты, человек, мог унести в мир иной», – говорит Создатель.

Не оттого ли Мстиславу не была свойственна алчность? Чем алчней человек и чем богаче, тем трудней ему расставаться с жизнью. Горько оставлять то, ради чего жил, нередко честь терял.

У князя Мстислава, казна не пустовала, но она открывалась, когда надо было закупить оружие и броню для дружины, коней или истратить на стройку.

Коней покупали у печенегов. Они пригоняли их табунами из Дикой степи, и гридни князя черниговского ездили на выносливых печенежских лошадях.

Выведет Мстислав дружину верхоконную, в доспехах (железных, в шлемах кованых, гридин гридину на подбор…

Разум и совесть не покидали Мстислава. Птицу по полёту видно, человека по делам. В Тмутаракани Мстислав соколом парил, в Чернигове орлом взлетел.

От днепровского гирла, со степи, где сел улус хана Булана, гнали на Русь и в Таврию стада. Неисчислимое его множество мычало и ревело. Казалось, вся степь живёт этим.

В осеннюю пору на заставах уже знали, орда торговать идёт.

На днепровских переправах стада делились. Одних гнали на Киев, других в Чернигов, а третьих в Таврию, через перешеек, в Херсонес.

Дремлет в седле Белибек. Откроет глаза, гурт впереди. И обидно ему: не сотник он, а пастух. Так велел хан Булан. За что? Разве виноват Белибек, что увидел за Доном половцев? И не он решал, где быть орде. Так решил хан с мурзами и беками.

Белибек сидел в седле нахохлившись, словно подраненная птица. Покрикивали пастухи, хлестали батогами, плыли стада. Белибеку иногда чудилось, что он возвращается из удачного набега.

Теперь, когда он пастух, обеднеет вежа Белибека, не привезёт он в походных сумах всякого добра и не достанется ему молодая красавица из Урусии.

Иногда Белибек посматривал по сторонам. Этим путём орда в набег ходила реже. Копыта печенежских коней протоптали дорогу на Кий-город. Тогда за Белибеком скакали его воины, а сегодня его конь едва плетётся за стадом. Конь тоже чувствует унижение. От множества скота пыль столбом поднимается в самое небо. Когда Белибек возвращается в свою вежу и рассёдлывает коня, жены смотрят на него не так, как прежде. Они знают, в Пастухи посылают тех, кто не может держать оружие или в бою показал спину. Но разве он, Белибек, показывал спину врагу? Спиной к врагу поворачивался хан Булан…

Торговали печенеги на левом берегу Десны. Торг шёл бойко, и недели не минуло, как Белибек с товарищами загрузили свои двухколёсные повозки мехами, холстами и разной гончарной утварью и покинули Чернигов.

Обильный дождь сменился снегом. Крупный я редкий, он к вечеру разошёлся в вскоре покрыл крыши и ветки липким белым налётом.

К утру снег лежал на земле толстым слоем и продолжал опускаться невесомо, тихо.

Забирал мороз. Зима установилась долгая и холодная, когда сизые дымы подпирают небо, а Десну сковал толстый лёд. Снег сугробами укрывал поля и луга, в шапки одевал деревья, дикий вепрь подрывался под коряги, медведь ударялся в спячку, а звери искали места в чащобе, где теплее…

На городских стенах караульных грели овчинные тулупы и валенки, по самые глаза нахлобучивали они меховые треухи, а руки прятали в рукавицы.

За много саженей слышно, как идёт человек либо взвизгивает санный полоз.

Ночами в лесу выли голодные волки. Иногда они стаями подходили к городским стенам, посидят, задрав морды к луне, повоют и снова потрусят в лес.

К зиме смерды утепляли и укрепляли хлева, наставало время растёла. Волки бродили вокруг деревень, пугая скот, и мужики спали в хлевах. Голодные зайцы воровали сено в стожках, объедали кору на деревьях.

В обже Петра братья ставили силки, и редкий день обходился без зайчатины. В начале зимы они привели лосёнка. Оксана поила его молоком, и он бродил за ней, тыкался во всё своими мягкими губами. Весной его выпустили в лес, но он ещё не раз приходил в обжу.

Зимой побывал в обже княжий тиун. Пётр сколько помнил, тиун Мстислава больше положенного не брал, а в прежние годы, когда появлялся боярин с дружиной, то отбирал столько, сколько в сани вмещалось…

– Пора и в путь, Добронравушка, – сказал однажды Мстислав. – Где берегом поедем, где по льду. Кони кованы, легко пойдут…

Выехали после утренней трапезы. За санной кибиткой потянулся княжий поезд и полусотня гридней. В кибитке тлели угли в горшочке, но тепло не держалось. Мстислав то и дело кутал княгиню.

– Ты меня ровно дитя малое обихаживаешь, – грустно улыбалась Добронрава.

– А ты для меня и есть дитя малое. Что грустна, отчего печаль твоя?

Скрывает Добронрава что одолевает её боль в сердце, не хочет огорчать Мстислава. Мечтает, приедет в Тмутаракань и поправится. Она поплавает на лодке и волны будут катать её, плескать о борта, а в тихую погоду рассказывать ей, как ждали её…

А у Мстислава свои мысли. Ярослав писал ему, что воевода Александр возвратился, чудь к дани принудил и на Чудском озере заложил крепостицу Юрьев.

«Это хорошо, – думал Мстислав, – коли б Русь у моря Варяжского встала. Есть же у моря Сурожского « Русского Тмутаракань, и не только Херсонесе, но и Константинополь с тем считаются…

Скользят сани па занесённым снегом полям, мимо присыпанных снегом лесов и редких деревень. Иногда ездовые выворачивали на лёд и гнали по Десне. Звонко цокали копыта по ледовой дороге.

– Отроками мы по Днепру на коньках бегали. Проголодаемся – и на поварню, пироги таскать.

Василька вспомнил, вздохнул.

Заночевали в деревне в три избы. Хозяйка смела берёзовым веником с полатей тараканов, разбросала тулуп, уложила Добронраву, а Мстислав с хозяином, лысым, кривым стариком, просидел до полуночи, коротая время.

В избе тепло, в печи горели дрова, и Мстислав, расстегнув рубаху, потирал грудь.

– Отчего не любопытствуешь, князь, как окривел я?

– К чему?

– А ты всё же послушай. Случилось это в год, когда мы князю Ярославу помогли Святополка одолеть. Отпустил нас князь, ратников черниговских, и вернулся я в деревню. Всё бы ладно, но зимой, в полюдье, явился боярин с кметями, дань потребовал непомерную. Я ему восперечил, и его челядь меня так отходила, что я и глаза лишился…

Мужик встал:

– Уморил я тебя, князь, своими заботами, только ты и смерда пойми, один с сошкой, а семеро с ложкой… Полезай, князь, на полати, поди, тело в санях устало, отдыха просит.

Богато живёт киевский князь. Иноземец, попадая в княжьи палаты, восхищался дивной роскошью, чего не имел ни один государь Вселенной, разве что византийский император мог поспорить с богатством Ярославовых хором. На столах, покрытых бархатом, чаши и кубки золотые, разная утварь золотом и отделкой красуются, на стенах картины из княжеской жизни: пиры, охота, гулянья… Полы в коврах восточных, пушистых, нога тонет, и повсюду книги в переплётах кожаных, с золотыми и серебряными застёжками.

Всю Киевскую Русь взял на себя князь Ярослав. От берегов Днепра и до гор Угорских, от Чуди и Новгорода до Дикой степи – всё это Киевская Русь.

Что ни год, отстраивался Киев, хорошел. Скоро и в новом городе станет тесно. А мастеровой люд здесь селился особый, золотых дел умельцы, работающие по зерни и скани, какие делались из металлических дробинок и тонкой золотой или серебряной проволоки. А ещё жили здесь мастера, что накладывали рельефные эмалевые рисунки на керамике…

С заставы у впадения Десны в Днепр прискакал гонец с донесением: князь черниговский едет.

Пока Ярослав облачался, к крыльцу подвели коня, и князь в сопровождении бояр отправился встречать брата…

Мстислав давно пересел в седло и теперь, завидев Ярослава, погнал коня. Съехались братья, обнялись:

– Ждал я тебя, Мстислав, видеть хотел.

– За зерно спасибо от всех черниговцев, помог в год трудный. Нынче мы с хлебом, год урожайный.

– Эко, брате, мы заговорились, а о княгинюшке позабыли.

Прихрамывая, заспешил к саням, из которых выбралась Добронрава.

– Княгинюшка, прости, морозим тя.

Помог Добронраве усесться в кибитку, укутал ноги шкурой медведя.

– Тро-огай!

И братья поскакали следом.

Вот и Киев открылся, заиграли в морозном солнечном дне позолоченные купола многочисленных церквей. Мстислав коня осадил:

– Красота, красота дивная!

– Нынешним летом золотить начали. Ты, брате, новый Киев не узнаешь. Люда за сто тысяч перевалило. А под горой, на Подоле, кто только не селится, даже печенеги.

Въехали в распахнутые ворота и по накатанной мостовой направились к княжьим хоромам, родным Мстиславу. Здесь пролетело и детство и отрочество.

Черниговский князь спешился и повёл коня в поводу.

Храбрый воин, презиравший ложь и кривду, Мстислав сказал сам себе: «Если бы я сел княжить в Киеве, то так управлять, как Ярослав, не сумел бы».

В этом Мстислав убедился, живя в Киеве. Будь он киевским князем, то наводил бы страх на печенегов, а вот поставить городок близ моря Варяжского или выбрать удобный момент, чтоб забрать червенские города у королевства Польского и встать Киевской Русью у самых Карпат? И что нет на Руси города краше Киева, не заслуга ли Ярослава? С ним считаются иноземные государи. Не к нему, Мстиславу, едут послы, а в Киев.

Мстислав поделился своими мыслями с братом. Но Ярослав усмехнулся:

– Оба мы одними заботами живём.

– То так, но не в одном радении суть, а в том, чем Киев стал.

– Киев ещё от отца нашего хорошеет.

– И сызнова ты не о том. Не о том речь, как разбежался Киев, а какую силу набирает. Чую, поклонятся ему государи чужеземные, как бывало при великом князе Владимире.

Разговор этот князья вели в селе Берестове, любимом месте прабабки их, княгини Ольги, и отца, князя Владимира. Здесь он и скончался.

Рубленные из сосновых брёвен хоромы, низкие горницы, отделанные цветными изразцами печи. По-над стенами крытые сукном лавки, на столах скатерти бархатные. По стенам головы зверей, добытых на охоте. Вон тот вепрь – первая охотничья добыча Мстислава.

Князья пили фряжское вино, вспоминали прошлое, как ходили в лес, ловили рыбу и лазили по гнёздам… А потом отец разослал их на княжения».

Говорили об усобице, недобрым словом помянули Святополка. Разговор допоздна затянулся. И даже лежа на лавках продолжали переговариваться. Ярослав вспомнил, как новгородцы приняли его, но старосты кончанские потребовали не платить дани Киеву, и новгородцы стали готовиться к войне, однако помешала смерть Владимира…

Мстислав заметил:

– Но ты, Ярослав, не перечил новгородцам, их сторону держал.

Киевский князь не ответил, а Мстислав сделал вид, что уснул.

С осени на болотах мостили гати, копали и выносили на сушу руду. Смерды с телегами, отбывая урок, вывозили её к домницам у Чернигова. Здесь руду загружали в домницы, жарко горели угли, и горячий воздух вдували через горн мехами. Руда плавилась, и когда домницу разбивали, на дне её лежали тёмнообразные пласты. Крицы проковывали, но рудоплавы были недовольны. Обещали князю получить железо не хуже свевского, а на деле металл, как и прежде, губчатый.

Задумывались рудоплавы, ставили новые домницы, но результат прежний. Кто-то предложил послать к варягам в обучение кого помоложе, но старшина рудоплавов возразил:

– Своим умом дойдём, а свей умением не поделятся…

И дошли. Когда Мстислав в Киев отъезжал, пришёл старшина рудоплавов с крицей:

– Гляди, князь, свевскому не уступит.

Повертел Мстислав крицу, а возвращая, сказал, довольный:

– Верил я вам, добрая работа. Теперь дело за кузнецами и бронниками.

9

Расставались братья с грустью. Не в последний ли раз видятся? Ярослав стоял на кургане, пока не скрылись из вида сани черниговского князя. Болела душа. Мстислав был единственным, кто связывал его с прошлым.

В Берестове будто обиделся на брата, но потом понял, Мстислав прав. Он, Ярослав, руку не отца держал, а новгородцев.

Подъехал воевода Александр:

– Возвращаемся, князь?

Ярослав вставил ногу в стремя, гридин подсадил. Ярослав подумал: «Старею, в седло и то помощь требуется».

А Мстислав долго ещё выглядывал в оконце кибитки, смотрел на отдаляющийся Киев. Прикрыв глаза, сказал:

– В надёжных руках Киевская Русь.

– Кони бежали резво, на поворотах сани заносило, и Добронрава прижималась к князю. Он сидел недвижимо, крепко смежив веки, и не поймёт княгиня, спит ля Мстислав или нет? Потом догадалась, он мысленно в Киеве и продолжает разговор с братом. Все дни в Киеве они не расставались. Вспомнились Добронраве слова из Святого Писания: «Да светит свет ваш перед людьми, чтобы они видели ваши добрые дела».

Побывала черниговская княгиня в монастыре Святой Ирины, помолилась в маленькой церкви, посмотрела кельи монахинь. Вместе с княгиней Ириной обедали в монастырской трапезной, много говорили с игуменьей.

По указанию Ярослава пожаловали монастырю две ближних деревни, велено им не князю дань платить, а давать монастырю на прокорм.

Добронрава подумала, пора и Чернигову иметь монастырь.

Неожиданно, не открывая глаз, сказал Мстислав:

– Отец, великий князь Владимир, неправ был, когда намеревался оставить на киевском столе Бориса. Мягок тот был и добр, не совладал бы с Киевской Русью. Из всех нас в Киеве Ярославу самое место.

Вернулся Мстислав из Киева, и словно подменили его. Замкнулся, читал, подолгу беседовал с епископом Киприаном о смысле жизни. Изредка ездил на охоту, если отыскивали медвежью берлогу.

Обеспокоенная Добронрава поделилась своими тревогами с духовником. Отец Кирилл ответил:

– Каждому человеку рано или поздно суждено в свою душу углубиться, и у князя Мстислава настал такой час. Сколько ему длиться, одному Господу ведомо. Терпи.

И Добронрава дожидалась весны, надеялась, дорогой в Тмутаракань встряхнётся князь.

И только Мстислав знал, что гнетёт его. Несколько ночей кряду ему снился сын, Евстафий. Он звал Мстислава. Просыпаясь, князь думал о том, что дети должны хоронить родителей, и несправедливо, когда родители хоронят детей. Жизнь жестоко обошлась с ним.

О сне он не сказал Добронраве. Мысли, какие не покидали его, скрывал. Никого не хотел он впускать в свою душу.

Недоумевали гридни, а Хазрет заключил, что Мстиславу надо услышать голос боевой трубы.

Позабыв недавний голод, черниговский торг бахвалился изобилием хлеба и мяса, птицей и рыбой, медами сытыми. Довольны черниговцы. Рождество, Крещение и Масленую гуляли широко.

На Масленую Мстислав побывал в обже. Оксана угощала князя блинами, обильно политыми топлёным маслом, а рядом стояла миска со сметаной.

Пётр с сыновьями уехали на торг, и Оксана сидела напротив князя, смотрела, как он ест, и в её взгляде было что-то материнское.

Мстислав поднял глаза:

– Чего не бранишь, не спрашиваешь, отчего не приезжал долго?

– Ты князь, тебе решать.

– Мне, Оксана, сказать нечего. Надлом в себе учуял.

Оксана встала, обошла стол, села рядом. Прижав его голову к груди, сказала:

– Устал ты, эвон седина не милует. И не рвись душой, я ведь на тя не в обиде. Помни, любовь не вымаливают, она вроде воды родниковой, пьёшь, и пить хочется.

– Мыслишь, я твоей любви испил вдосталь?

– Не терзайся об этом, жизнь покажет.

Со двора донеслись голоса гридней.

– Брат приехал, – услышала Оксана и отошла к печи.

Пётр вошёл, поклонился князю. Сел к столу:

– Торг ныне добрый, в полцены бери.

Мстислав поднялся:

– За угощение спасибо. Проводи, Оксана.

Они вышли из избы.

– Прости, Оксана, выберу время, приеду.

Уселся в лёгкие, открытые санки, выехал со двора.

Кони бежали резво. Поскрипывал железный полоз. Морозный ветер колюче хлестал в лицо. Мстислав кутался в бобровую шубу, соболиную шапку надвинул на самый лоб. Ветер обжигал щеки, мешая князю думать. А мысли его об Оксане, её нелёгкой жизни. И он винил себя, к чему вмешался в её судьбу? Кто он ей? А её удел иметь мужа, рожать детей, вести хозяйство…

Может, он и в судьбе Добронравы повинен? Ей бы жить у моря, кормиться от моря, а она тяготится нынешней долей.

Солнце клонилось к закату. Краем оно зацепилось за дальний лес. Кончался день. Мстислав вдруг подумал, что и его жизнь на исходе. Не оттого ли не покидают его грустные мысли, душевные терзания…

Уйдёт он в мир иной, встретит Евстафия и скажет ему: «Лучше бы ты, сын, жил, а я, уходя в небытие, знал, кто сядет на стол черниговский…»

Ездовые перевели лошадей через овраг. Они испуганно пряли ушами, ржали. Видно, волков заслышали. За оврагом дорога пошла вдоль леса. „Старые, безмолвные сосны и берёзы. Если бы лес мог говорить, многое поведал бы он, и что видел, и что слышал. Лет пятнадцать назад в этих лесах гуляла ватага атамана Серого, жестокая, не знавшая пощады ни к боярину, ни к смерду. Всем Черниговом вышли на её поимку, как волков обложили, никого не помиловали…

В, Чернигов въехал в сумерках. На княжьем дворе выбрался из саней, размял ноги. В сенях горели факелы. Увидел Добронраву. Она ни о чём не спросила, только сказала:

– Баню истопили, попарься с дороги, чаю, замёрз…

В бане парко. Разоблачился Мстислав, полез на полок. Отрок обдал горячей водой, распарил веничек, принялся хлестать князя, а когда тело сделалось красным, плеснул на раскалённые камни кваса. Пар и хлебный дух обволокли парилку. Мстислав почувствовал блаженную истому.

Из бани до опочивальни добрался, выпил ковшик холодной медовухи, лёг. И последнее, о ком подумал, перед тем, как заснуть, была Добронрава. Никто так не понимал его, как она.

Вспомнились слова киевской боярыни Матрёны: «От добра добра не ищут». А может, он, Мстислав, от добра добра ищет?

Поутру открыл глаза, за оконцем день начался. В хоромах суетились, слышались голоса. Мстислав сел, свесив ноги. Настроение хорошее, и на душе никакой тревоги. Будто и не было того, что так давило гнетом, ощущение такое, словно от болезни избавился. Так умирающий чувствует себя, когда от него отступает смерть.

Кликнув отрока, чтоб нёс во двор рубаху и рушник, в одних портах, обув ноги в валенки, выскочил во двор.

Отыскав нетоптаный снег, растёрся, не чувствуя мороза, вытерся, натянул рубаху.

За трапезой был весел, шутил:

– А что, Добронравушка, усидишь ли в седле? Дорога-то дальняя. Чать, в Тмутаракань намерились.

Княгиня улыбалась, давно таким князя не видела.

От стола отошёл, сел с тысяцким подсчитывать, сколько чего в скотницах. Проверяли по книге учётной, какая у боярина Димитрия хранилась. Потом отправились воочию поглядеть, чем скотница богата.

В клетях сухо, пахло пушниной. В ларях бережно уложены шкурки норок и куниц, соболя и горностая, белок и выдр. А на колках, по бревенчатым стенам развешаны медвежьи и волчьи шкуры.

Мстислав вытащил шкурку горностая, подул на мех, поерошил и, отряхнув, сказал:

– По лету гостям иноземным продадим.

Осмотрели иные богатства. В кованых ларцах хранилось золото и серебро, каменья дорогие, деньги разной чеканки.

Скотницу покинул довольный:

– Знал, в надёжных руках казна черниговская, боярин Димитрий.

Ещё одна долгая, морозная зима минула, с заносами, сугробами, с метелями и солнечными, искрящимися днями. Была она сытая, а потому и с весёлыми, щедрыми праздниками… Ветер повернул из степи сырой, тёплый, съедал снег, и, несмотря на ночные заморозки, в апреле-пролётнике снег сохранился разве что по глубоким оврагам да местами в лесной глухомани.

Поредели стожки под стенами, и на лужках, на лесных полянах пробились робкие подснежники, на выгревах проглянула зелень. Прошлогодний лист в лесу пах грибами, а на ветках ивы набухли клейкие почки.

О поездке в Тмутаракань Мстислав не заговаривал, молчала и Добронрава, В тёплые дни князь велел тысяцкому нарядить людей на поиск хорошей глины и строить за городом сушилки и печи для обжига кирпича.

Но однажды, за вечерней трапезой, когда за столом сидел Хазрет, Мстислав сказал ему:

– Отберу сотню гридней, в Тмутаракань пойдём. Без обоза, что нужно, приторочим на поводных коней. В мае– травне выступим…

К поездке готовились основательно. Путь не близкий и опасный, не менее двух десятков дней займёт. Сушили сухари, солили и вялили мясо, рыбу, сало вепря, а в кожаные мешки ссыпали крупу. Даже дрова не забыли, где их в степи сыщешь?

Не верилось Добронраве, что скоро она увидит море и Тмутаракань. Представляла, как ранним утром уйдёт далеко за город, ляжет на песок и будет слушать, как кричат чайки, а потом, накупавшись вдосталь, смотреть, как море лижет песок, пенятся волны и резвятся дельфины.

Не раз, бывало, когда она купалась в море, заплывая далеко от берега, стая приближалась к ней. Дельфины касались её тела, играли.

Добронрава давала им имена. Возвращаясь с лова, она звала их, кормила мелкой рыбёшкой.

Десять лет минуло, как Добронрава покинула Тмутаракань, но ей кажется, она узнает там каждый поворот берега, каждый камень…

Мстислав приехал в обжу накануне отъезда в Тмутаракань, но Оксана ушла на пасеку. Князь отправился навстречу. Шёл знакомой тропинкой, лесом, мимо озера. День солнечный, но в лесу прохладно. Щебетали птицы, и глухо стучал дятел на сухостое. Ивы у озера распустили серёжки, ветки к самой воде провисли. В детстве Мстислав делал из молодых веток ивы свистки. Было ли это, думал Мстислав. Мимолётно промчалась жизнь, будто и не было её. Не успел оглянуться, годы на закат повернули…

Оксана услышала хруст сухой ветки, потом шаги. Отошла в сторону, встала за кустарник. Увидела Мстислава и поняла, проститься приехал. К чему? Ещё тогда, на Масленой, она решила, что это будет их последняя встреча.

Князь прошёл, не заметив Оксаны. Она не стала возвращаться в обжу, решила дождаться, когда Мстислав уедет.

Старик, увидев князя, удивился:

– Неуж ли не повстречал её? Была недавно. Слышь, пчелы облёт делают?

Не став слушать старика, Мстислав заторопился. Шёл, гадал, где разминулся с Оксаной, а когда её и в обже не оказалось, неожиданно догадался: она избегает встречи.

Вскочил на коня, не попрощавшись с хозяином, с обидой покинул обжу.

Был поздний час, догорала последняя заря, когда десятник Пискун заметил, как степью к заставе катет с десяток печенежских кибиток, а позади – табун коней и стадо. Обочь ехало несколько верхоконных печенегов.

Кмети закрыли дорогу. От веж к десятнику подскакал пожилой печенег. Поправив войлочный колпак, слез с коня. Печенег сказал по-русски, что он бывший сотник хана Булана, покинул улус и со своим родом переселяется в землю черниговского князя.

Почесал Пискун затылок, с трудом соображая, что ему поделать с печенегами, да и решил, пусть с ними разбирается боярин Роман.