Текст книги "Мстислав"
Автор книги: Борис Тумасов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)
Сырые ветры задувают в мрачный королевский замок, что в столице Польши, в городке Гнезно, зажатом между Вислой и Вартой, гуляют сквозняками по тёмным залам.
В последний год король Болеслав редко покидал замок. Вечно недовольный, он распекал слуг, укорял вельмож в лени и нежелании служить ему, королю Польши:
– Вы, – говорил он, – не хотите поднять то, что лежит у ваших ног, но я заставлю вас это сделать!
С того дня, как в замке появилась Марыся, Болеслав переключился на дочь. Речи короля были об одном:
– Ваш муж, пани Марыся, оказался никчёмным князем – брюзжал Болеслав, – судьба была к нему благосклонна, когда он оказался великим князем киевским. Но Святополк не смог удержать власть, слепец не видел, что Ярослав отправился к варягам, и вместо того чтобы поспешить за печенегами, он наслаждался властью. Ему было жалко открыть печенегам свою казну.
– Но, отец, ты ведь отказался помочь ему, – вступилась за мужа Марыся.
Болеслав надул бритые щеки, с шумом выдохнул.
– Ты обвиняешь меня? Но в тот год моё воинство не было готово к войне. Ты знаешь, они своенравны, мои шляхтичи.
Марыся бросила зло:
– Твоё воинство не захотело помочь твоему зятю, но оно охотно прибрало червенские города.
– Червенские города? – вскипел Болеслав,-Знаешь ли ты, что Волынская земля – вековой спор Руси с Польшей?
– Ты прежде должен был обратить взгляд на Туров.
– Я твой отец, разве мало дал Святополку?
– Что, кроме обещаний?
– Я хочу тебе добра, Марыся.
– Какого?
– Мы поделим Русь с черниговским князем.
– Как мыслишь ты?
– Ему Киев, а Польше земли до Ирпеня и Эдвижа.
– Мстислав не согласится.
Король вскинул голову колыхнулся жирный подбородок.
– Тебе ли не знать, на какой крови замешан мир между братьями. Он зыбкий, как трясина.
– Ты сказал, что хочешь мне добра, но из твоих слов я вижу только твой интерес.
Болеслав сложил на животе пухлые руки:
– Ты получишь в своё владение княжество Туровское.
– Ха, усмехнулась Марыся, – Туров и без того моё владение. Ты забыл, кто сидел в нем князем?
Марыся, у тебя жадность, как у голодной собаки.
– А разве король забыл, чья я дочь?
Болеслав резко поднялся:
– Я устал препираться с тобой. Ты получишь то, что я тебе дам. Ещё я потребую у русичей отдать тебе в мужья одного из сыновей Ярослава.
Марыся удивилась:
– Его сыновья ещё дети.
– Но они станут мужчинами, – король расхохотался, – Я думаю, лучше иметь на супружеском ложе юношу, чем немощного старца… Уходи, я велел позвать епископа Колбергского.
Холодно в княжьих хоромах, пора бы и печи топить, но Мстислав жары не любит. Добронрава запахнула соболью душегрейку, поёжилась. Пятый год, как Мстислав в Чернигове, а Добронрава всё не отвыкла от Тмутаракани. Особенно тоскливо ей сделалось после смерти сына. Кто поймёт её? Мстислав? Но он замкнулся и мало бывает с ней, а всё больше с теми, кто строит крепостные стены и детинец, либо уезжает в обжу. Добронрава догадывается, зачем князь повадился к смерду, но она знает: всё это пройдёт, Мстислав добр и в обиду её не даст.
Вышла Добронрава на крыльцо, постояла. У поварни челядь готовила в зиму дрова, кололи чурки, складывали в поленницу. В углу двора гридни чистили лошадей скребницами. От дружинников отделился Василько, направился к Добронраве, поклонился:
– Здрави будь, княгинюшка.
– Здравствуй, Василько.
– Что ни свет ни заря подхватилась?
Добронрава опустилась с крыльца, подошла к гридню:
– С Тмутаракани привычка. На лов ведь рано вставали.
– Пора, княгинюшка, забыть, чем прежде занималась. Ты княгиня какое лето.
Отмолчалась Добронрава, направилась к воротам. Спустилась с холма, улицей вышла к пристани. Покачивались на воде ладьи и однодревки, суетились ладейщики, грузчики таскали тюки с товарами. И это снова напомнило Добронраве пристань в Тмутаракани, только там рыбный дух всё забивал да кораблей заморских больше причаливало, особенно из Царьграда и Корсуни. Греки шумные по пристани сновали. И, всех перекрывая, кричали белые чайки, скользили над морем, чуть ли воды не касаясь…
Добронрава согласна, Чернигов красив по-своему, но там, на море Сурожском, её родина, и она жалела, что Мстислав не остался княжить в Тмутаракани. Что потянуло его в Чернигов?
Побив половцев и свалив убитых в ближний овраг на съедение зверям, Боняк увёл орду. Уходили отягощённые добычей, угоняли пленных, а половецкие табуны, бесчисленные, казалось, закрыли собой всю степь. Пленных печенеги уведут в Таврию и продадут в рабство грекам. Боняк посмеивался: когда половецкий хан Мустай был не выше колёсной чеки, он, Боняк, уже водил орду. Где теперь половецкий хан?
Боняк скалится, подзывает брата:
– Булан, ты погонишь пленных в Херсонес, грекам нужны рабы. Я буду ожидать твоего возвращения, и, когда ты вернёшься, мы откочуем в низовья Дона, где до самой зимы солнце не выжигает травы. Там я решу, куда повернём своих коней, будет то Киев или Чернигов.
Кони братьев идут стремя в стремя. Булан вспоминает, как вот также они ехали к тмутараканскому князю, когда тот собирался на хазар. Тогда Боняк увёл печенегов ещё до боя, и в его притороченных к седлу сумах звенело золото. Брат мудр, зачем печенегам сильные урусские князья?
Сейчас тмутараканский князь сел в Чернигове, и печенегам, если они пойдут на Чернигов, придётся столкнуться с дружиной Мстислава. Но Булан думает, что Боняк остановит своего коня не дальше Переяславля.
– Куда увели тебя твои мысли, Булан?
– Ты прав, мой мудрый брат, я думаю, где остановишь ты своего коня, если поведёшь орду на Чернигов?
– Хе, ты рано задумался. Перед каждым набегом я советуюсь с отцом. Я знаю, где его звезда в небе, она моргает мне, а отец говорит. Как-то он сказал мне: «Ты, Боняк, великий воин!» А перед тем как повести вас на половцев, отец говорил мне: «Обнажи свою саблю, Боняк».
– И если ты, мудрый брат, соберёшься повести орду в набег, снова услышишь голос отца?
– Я сказал тебе, Булан, от отца я услышу, каким берегом Днепра пойдёт орда. Одно известно: дорога на Киев больше избита копытами наших скакунов.
Мустай опасался ханского гнева. Разве мог он забыть, как однажды Карим велел поломать хребты сразу трём бекам, возразившим в чём-то хану. Чем ближе нёс конь Мустая к переправе через Итиль, тем сильнее одолевал его страх. Он не раз спрашивал себя, как могло случиться, что половецкие караулы не учуяли печенегов?
Губы Мустая шепчут клятву, какую он дал, уходя от погони: если Карим не казнит его, то он вернётся в степь и отыщет печенежскую орду. Он разорит их вежи и вырежет всех, как они вырезали его людей…
Далеко от Итиля, у старых гор Урала, кочевала большая орда Карима. Пока Мустай добирался к стойбищу хана, тот уже знал, с чем едет хан малой орды. Ведь известно, чёрная молва на крыльях летит. И когда Мустая допустили к Кариму, ему пришлось долго простоять перед его просторной юртой.
Карим восседал на пушистом ковре, обложенный подушками, а вокруг сидели старейшины орд. По грозному взгляду хана Мустай понял, не с добром принимает его Карим. Говорил он тихо, вкрадчиво:
– Почему твои воины оказались мёртвыми, а ты остался жив? Разве не должен был ты лежать в той степи вместе с ними?
Не успел Мустай и рта открыть в оправдание, как снова раздался голос Карима:
– Ты бежал, не обнажив сабли, и потерял орду. Ты оставил печенегам вежи, и теперь тебе не к чему жить. В большой половецкой орде не место трусливым собакам. Выбирай: или ты отправишься к женщинам собирать верблюжий помет, или примешь смерть, как подобает мужчине.
И Мустай предпочёл смерть…
У самого моря Сурожского поставила вежи орда хана Боняка. Вода в море солёная, даже кони не пьют. Но воду орде давала малая степная речка. Она бежала с севера к Сурожскому морю. Берега её, поросшие камышом и кугой, были пристанищем перелётным птицам. Ночами на водопой протаптывали тропинки дикие звери, пугали лошадей. В ясную погоду хан Боняк не спал в юрте. Он разбрасывал на траве потник, а под голову клал седло. Так повелось с юных лет, когда отец поднимал его неожиданно и так же неожиданно отправлял в набег.
Теперь Боняк отяжелел. Ему трудно бывает садиться в седло, тем паче делать длинные переходы. Но он понимал, хану надо встряхиваться, чтобы ему верили воины и не застаивались кони. Кочуя, печенеги должны быть всегда готовы остановиться у ворот чужого города. Сколько раз кони печенегов гарцевали под стенами Киева? Печенеги жгли Подол, опустошали села и уходили, отягощённые награбленным. Преследуемые княжеской дружиной, они торопились. А если дружина настигала, орда бросала всё, что добыла, убивала пленных и уходила в степь. Там было её спасение.
Зимой орда Боняка перекочевала к Дону, поставила вежи в лощине под старыми шелковицами. Из Таврии вернулся Булан. Он привёз брату бочонок греческого вина из сладкого винограда, а себе молоденькую рабыню из восточной страны. Она всё время плакала и скулила по-щенячьи. Боняк морщился:
– Разве ты не видел, её мать была приблудной собакой!
Булан и сам был не рад такой покупке, он поучал её плёткой, но однажды рабыня зарезалась…
Зима выдалась с метелями и воем ветра. В ханской юрте горели угли, но было холодно. В вежах жгли заготовленные с лета кизяки, на них и готовили еду.
Боняк день и ночь не снимал с себя меховой шубы и волчьей шапки, а ноги держал в катанных из шерсти валенках. Зимой хан редко навещал своих жён, и потому снег к их юртам не был протоптан.
– Хану цветы в мороз не нужны, – посмеивались печенеги.
Зимой Боняка одолевали грустные мысли о конце бытия, когда кони смерти умчат человека, куда, он и сам не знал.
Зимой, в бескормицу, лошади тощали, и печенеги с нетерпением ожидали весны, когда сойдёт снег и оттает земля, степь покроется первой зеленью и зацветут подснежники. В такую пору даже ночью земля отдавала тепло.
Уже с весны орда начинала готовиться к набегу, а русские князья усиливали порубежные заставы и держали в готовности дружины. Если набег бывал неожиданным и стремительным, это сулило печенегам хорошую добычу.
С угловой башни открывался вид на Десну и синевший на том берегу лес. Весенний паводок поднял воду, и она, подступив к бревенчатой стене, лениво шлёпала, грязно пенилась. Солнце было на заходе, и последние лучи скользили по луговине, лежали на верхушках деревьев.
С башни Мстислав любил смотреть на загородные дали. Обернётся, Чернигов перед ним. Велик город, вкруговую в полдня не обойти.
Князю Чернигов по душе: и многолюден, и красив, особенно в летнюю пору. Ему не понять Добронраву, отчего тоскует она по Тмутаракани? Там море и простор, здесь леса, реки, луга сочные и поля хлебные.
Не раз поднимался на башню с Добронравой. Однажды возвращались домой уже потемну. Кое-где в домах ещё светились оконца, но жизнь в городе уже замерла. Гридни светили дорогу факелами, они чадили, но горели ярко. Добронрава вдруг сказала:
– Пятый год, как в Чернигове, а из Тмутаракани никаких вестей.
Мстислав и сам беспокоился, всё ли ладно у посадника Яна Усмошвеца? Хлопотное место у него, а дружина маловата. Вслух же успокоил Добронраву:
– Не близка Тмутаракань для частых вестей. Однако что там может поделаться, у хазар силы нет, печенегам туда не с руки, да и касогов поостерегаются, греки, дай Бог, в Корсуни бы удержались. Если к будущему лёту Ян отмолчится, пошлём гонца.
Не исполнилось и сорока лет, как отреклась Русь от язычества, и душами людей овладело христианство. Не языческое насилие, а доброе, разумное видели в нем. Любовь к ближнему, любовь к человеку, равенство всех перед Богом. Бог входит в душу, Бог видит всё, Бог спрашивал и был строгим судьёй…
Строились храмы по всей Русской земле, в каждом городе и городке свои храмы, свои приходы. В Чернигове Борисоглебская церковь, а ещё заложили собор Спаса Преображения…[137]137
…а ещё заложили собор Спаса Преображения … – Спасо-Преображенский собор в Чернигове был построен в 1033 – 1041 гг. Он принадлежит к уникальным произведениям киевской архитектурно-строительной школы древнерусского зодчества первой половины XI в. Борисоглебский собор был построен позже – в 1120 – 1123 гг.
[Закрыть]
Широко отмечали на Руси церковные праздники; молились и гуляли, пили меды хмельные и ели досыта.
На Пасху князь разговлялся с гриднями и челядью, накрывал стол обильный для бояр и, таясь, ездил в обжу с подарками. На третий день Пасхи приплёлся в Чернигов монах бродячий, такие на Руси слово Божье проповедовали. Был монах худ, несуразно высок, поверх грязной рясы тулуп нагольный, на голове клобук. Говорил монах, что ещё зимой покинул город Червень, побывал в Галиче и Белгороде, поклонился святым киевским местам, после чего в Чернигов направился.
Принимали монаха черниговцы, слушали его рассказы и проповеди, звали в хоромы к боярину Димитрию и воеводе Роману. А неделю спустя явился в княжьи палаты, попросился к князю. Мстислав удивился:
– Разве я не познал веру истинную?
Однако велел впустить монаха. Тот с порога князю поклонился, снял клобук, перекрестился.
– Что тебе надобно, Божий человек?
Мстислав указал на кресло напротив. Но монах остался стоять.
– Князь, пришёл я в Чернигов с письмом тебе от короля.
Мстислав удивился:
– Что заставило Болеслава обратиться ко мне? Разве Ярослав не ближе?
– Ты прочитай ту грамоту, – монах извлёк из потайного кармана лист, свёрнутый в трубочку, протянул князю. – Мне письмо передал епископ Колбергский Рейнберн.
– А поп католический при чём? – Мстислав насупился. – Чего ляхам от меня надо?
Письмо читал, хмурился. Наконец отложил лист на одноногий столик, аналой, спросил:
– Ты, монах, русич или лях?
– Русич, князь.
– А ведомо ли тебе, о чём пишет мне Болеслав?
– И то ведомо.
– Ежели так, то как ты посмел прийти ко мне? – Мстислав повысил голос. – Ляхи предлагают мне Русь поделить, и ты с ними заодно? Эй, гридин!
В палату вошёл Василько. Мстислав указал на монаха:
– Бродягу этого, коий от Болеслава ко мне заявился, за городские ворота выведи и на запад дорогу укажи. А буде артачиться, взашей дай. Поучи, чтоб впредь знал: князья русские за землю свою животы положат…
Той ночью монах Мстиславу во сне привиделся, стоит как жердь и лопочет:
– В Киеве бы тебе княжить, не в Чернигове…
Мстислав того монаха за грудь взял, тряхнул:
– На что подбиваешь, черноризец, на усобицу? Аль мало мы, князья, крови русской пролили? Теперь, мыслишь, Мстислав на Ярослава войной пойдёт, а Болеслав укоренится на нашей земле? Нет, тому не бывать, и на измену я не горазд. Червенским городам под ляхами не суждено, это искони русский край…
Пробудил Мстислава крик кочета. Голосисто запел на подворье воеводы Романа. Ему откликнулись другие в детинце и тут же подхватили по всему Чернигову.
Серел рассвет в оконцах, в гриднице переговаривались дружинники. Мстислав сон вспомнил, подумал: «Не Василька пошлю я в Киев, сам отправлюсь. Надо с Ярославом повидаться, а то ведь как от Лиственного разошлись, так подобру и не виделись».
Ладья с птицей грифоном на носу отвалила от причала. Враз выдохнули гребцы, ударили весла, и ладья легко вырвалась на средину реки. Паруса поймали ветер, и корабль устремился вниз по течению.
Мстислав стоял на корме, и ветер теребил его русые, тронутые сединой волосы. Князь смотрел, как отделяется пристань и стоявшие на ней бояре, а среди них Добронрава. «Жаль, не взял с собой, – только теперь пожалел Мстислав. – Киев бы поглядела и душой отдохнула…»
Плывёт черниговский князь в Киев. Как-то встретятся братья? Не затаил ли обиды Ярослав? Ведь не миром делили Русь, мечом резали. Кто больше из них в том повинен? Поди ж ты, каждый мнил, не он!
За поворотом реки скрылся Чернигов, потянулись по берегам леса, их сменяли луга заливные, местами поля, на них зеленела рожь. Редкие деревни в три-четыре избы, обжи…
Вспомнился Мстиславу разговор с духовником накануне отъезда.
– Не прелюбодействуй, княже, – сказал Кирилл, чти заповедь.
Духовник на Оксану намекнул. Мстиславу сделалось грустно:
– Знаю, отец Кирилл, обиду жене причиняю, но как мне с болью сердечной справиться, помоги. Нет за моей спиной сына, кому сказал бы я: «Сын мой, вот княжество, какое на тебя оставляю…» Больно мне, отец Кирилл. Ох как болит душа… Добронраву люблю и не хочу обид ей, а что до Оксаны, так, отец Кирилл, может то последняя моя радость…
Мстислав ожидал услышать возражение, но духовник больше ничего не сказал, покинул княжью палату.
Скользит ладья по речной шири, и мысли Мстислава скользят по реке с неохватным именем – жизнь. «Праведно ли бытие моё на этой земле? – думает Мстислав, – Что отвечу на суде Господнем? В Тмутаракани будто не замечал за собой греха. Чернигов требовал по наследию отцовскому. Откуда знать духовнику об Оксане? Но не Добронрава жаловалась ему, видать, молва людская гуляет по Чернигову…»
Как поступить ему? Коли грех это, то он, Мстислав, не волен с собой совладать…
На вёслах гридни, отроки крепкие, по бортам, на варяжский манер, щиты висят. Весело бежит ладья, торопко. На мачте тяжёлый, шитый золотом, червлёный стяг, а на корме княжеский шатёр.
По реке ветерок погнал мелкую зыбь, взрябило воду, Спешит ладья. Если ветер не переменится, завтра к обеду они увидят Киев.
День выдался солнечный, ясный, видно, весна на лето окончательно повернула. В хоромах князя киевского с утра суета, девки с ног сбились, чистоту наводят, дубовые плашки, какими пол выстлан, воском до блеска натирают, на поварне стряпухи варят и парят, жарят и пекут.
Старый дворский уже не раз с боярыней-ключницей переругался, во всё сам вникал. То ему казалось, что она медов и вина жалеет, то не те советы стряпухам подаёт.
Заложив пальцы за расшитый золотом поясок, Ярослав прохаживался по горнице, прихрамывая. Ноги, обутые в сапожки синего сафьяна, мягко ступали по коврам. На столах книги в кожаных переплётах лежат, листы пергаментные. Иногда князь остановится, потеребит бородёнку и снова шагает.
Утром примчался с верховья, где Десна в Днепр впадает, гридин с донесением: ладья князя черниговского в Киев путь держит!
И волнуется Ярослав и радуется. Есть отчего волноваться: с чем Мстислав плывёт? А радостно оттого, что брата увидит. Чать, в последний раз виделись после Лиственного…
Вспомнил, как приходила как-то Ирина, уговаривала:
– Касоги Мстислава покинули, не пора ли тебе Чернигов под себя взять?
Заманчиво стать единым князем над всей Русью. Но Ярослав воли чувствам не дал, посмотрел в глаза жене. Они у неё холодные, и лицо злое. Погладил ей руку, промолвил:
– Нет, Иринушка, судьба нас рассудила. Не хочу лишать Мстислава его стола. Да и не обнажу меч на брата, один он у меня остался. Вспомни Святое Писание: «Ненависть возбуждает раздоры, но любовь покрывает все грехи».
И хоть удалилась Ирина недовольная, Ярослав не сожалел, что не послушал её. Из горницы Ярослав вышел на красное крыльцо, увидел ключницу. В душегрее, хоть и тепло, под кокошником волосы седые.
– Неужли князя Мстислава ждём? Я-то его мальцом наказывала, на кухне озоровал, пироги таскал.
Ярослав рассмеялся:
– Вот ты, боярыня Матрёна, и напомни ему.
Во двор въехал конный гридин, у крыльца соскочил с коня:
– Князь, ладья Мстислава в полудне пути от Киева!
Киев открылся за поворотом Днепра грядой холмов, стенами крепостными. Засияли золотом купола Десятинной церкви. Разноцветьем стеколец заиграли княжеские хоромы. Мстислав первым делом на стены и башни внимание обратил. Пожалуй, в Чернигове не хуже.
А Василько Подолом заинтересовался. Сколько сапог здесь истоптал! Разросся-то, разросся!
– Княже, – Василько повернулся к Мстиславу, люд на пристани, вишь, сколько, тя встречают. А вон и князь Ярослав!
Но Мстислав и сам уже видел Ярослава. Тот спускался с Андреевской горы прихрамывая. С ним бояре и воеводы.
Развернулась ладья боком, ткнулась в чалки, замерла. Мстислав через борт перемахнул, на пристань выбежал. Обнялись братья, долго стояли молча. Наконец Яро слав стер слезу:
– Спасибо, утешил меня, радость великую доставил.
Без труда отыскал Василько Петруню. Да и где ему быть, как не среди тех, кто собор возводит. А поставили его за пределами старого города на пустыре. Теперь вокруг собора новые палаты боярские строились, дома рубили.
– Василько! – обрадовался Петруня и тут же потащил друга показать, как собор внутри отделывают.
– Царьградской Софии не уступит, – заверил Петруня. – В мрамор оденем, мозаикой украсим. А росписью мир удивим.
– Мрамор-то откуда возьмёшь?
– У греков. Да ещё сказывают, там, где речка Тетерев, есть мрамор и чёрный и красный.
Допоздна проговорили Василько с Петруней, а когда расставались, Петруня заверил:
– В Киеве закончу, непременно в Чернигов переберусь, там собор поставлю, чтоб и черниговцы меня вспоминали!
Сидели в трапезной вдвоём. Уже сумерки сгустились, зажгли свечи. К еде почти не притронулись, пили мало, всё больше вино заморское. Братьев вспоминали, каких Святополк извёл, отца Владимира, великого князя киевского. Когда умирал, Ярослав в Новгороде сидел, а Мстислав в Тмутаракани…
– По вине Святополка Волынская земля под Болеславом оказалась, – заметил Ярослав.
Тут Мстислав ему письмо протянул:
– Зри, брате, на что ляхи меня подбивают.
Ярослав лист близко к глазам поднёс: что-то сдавать начали, прочитал. Долго молчал. Сказал наконец:
– Коварство короля мне ведомо, но чтобы брата на брата наущать! Сам-то не седни завтра смертный час встретит… Что будем делать, брат? Не станем мы в угоду ляхам русь на русь биться, чтоб наши гридни кровавыми слезами умывались…
– Ты моего совета услышать хотел? Он у меня один, пойдём на Болеслава, вернём червенские города, пусть ляхи знают, мы своей землёй дорожим.
– Коли ты, Мстислав, так думаешь, что мне сказать? Будущим летом сядем на коней, поведём дружины в землю Волынскую.
На том и порешили. Но вот разговор на Дикую степь перекинулся, и Мстислав напомнил о появлении половцев.
– Василько с ханом Мустаем встречался. Тот говорил, за Итилем хан большой орды вежи в дорогу готовит.
– Половцы пока за Волгою, и когда это они печенегов вытеснят из Дикой степи? А вот Боняк и Булан нам грозят.
– Пора поучить их.
– Аль мало били? Отец, князь Владимир, не только набеги отражал, но и в степь ходил.
– Мы, Ярослав, ныне так поступим. Коли ханы к Киеву кинутся, я им обратную дорогу перекрою; на Чернигов пойдут, ты им путь заступишь.