Текст книги "Мстислав"
Автор книги: Борис Тумасов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)
«О, Вотан, помоги отыскать недруга. Встань на защиту сына твоего могущественного народа, чьи воины наводят ужас на дальние и ближние страны! Не допусти терпеть обиду от безвестного, не дай позору покрыть мою голову», – мысленно обращался ярл Эдмунд к своему языческому богу и клялся на мече отыскать обидчика…
аступила осень.
Сжатой стерней ощетинились нивы, весёлый перестук цепов возвестил пору обмолота ржи, и в избах смердов духмянно запахло свежевыпеченным хлебом.
Прихваченная ранними заморозками, пожухла трава, а лес переливал многоцветьем, зеленью и желтизной, мучным налётом и яркой киноварью.
Перелётные птицы сбивались в большие плотные стаи, тянулись к югу, но днями солнце всё ещё грело по-летнему жарко.
До света Савватей растолкал Ивашку:
– Дозорюешь в пути.
Поёживаясь, Ивашка вывел коня, пустил к колоде с водой. Пока тот пил, пофыркивая, кормчий принёс пропахшую конским потом и сыромятиной сбрую, заложил лошадь в телегу. Савватей тем часом вынес куль с домашней снедью, сказал:
– Кузьме, побаловаться.
Дорога пустынная. Тихо. Небо ясное, с крупными редкими звёздами. «К погоде», – заключил Ивашка.
Под мерный перестук копыт задремал, и приснилось ему, будто плывёт он по взыгравшемуся морю. Швыряет оно ладью что скорлупу. Волны, одна другой выше, поднимают утлое судёнышко на самый гребень и с маху кидают в пучину. Кормчий на что привык к штормам и то ахает. Ну как захлестнёт! Подбрасывает море ладью, играет, что кот мышью.
Штормом вынесло ладью к берегу, погнало на камни. Ивашка на руль налёг, кричит, чтоб парус убрали, но ладейщики за свистом ветра не слышат.
С перепугу пробудился Ивашка. Видит, трясёт телегу по ухабам. Рассмеялся и подумал: «С весны уйду плавать».
Подъезжая к Новгороду, заторопил коня. Обогнал молодого смерда в лаптях, с котомкой за плечами.
– Подвезу! – окликнул его Ивашка.
Смерд запрыгнул на ходу, умостился, прокричал Ивашке над ухом:
– На торжище?
– Брата проведать!
И замолчали.
Чем ближе к городу, тем людней дорога. День начинался тёплый, солнечный. Ивашка скинул кафтан и шапку, остался в одной рубашке и холщовых портах. Пригладил пятерней волосы:
– Ну-тка, признаю ли Кузьку? Боле года не виделись.
Въехав в распахнутые настежь ворота, телега загремела по бревенчатой мостовой. Миновали низкую, крытую дёрном кузницу, оттуда доносился звон железа, удары молота.
Прежде чем искать брата, Ивашка завернул на торг, в душе надеясь увидеть кого-нибудь из ладейщиков.
У самого торга объехали застрявший воз, груженный тяжёлыми крицами[101]101
Крицы – бесформенные железные болванки.
[Закрыть]. Повстречался весь в саже углежог. За ним плелась впряжённая в телегу лошадь.
Ивашка загляделся на углежога и не заметил стоявших на обочине варягов. Один из них крепкой рукой схватил коня за уезду.
– Но, но, не балуй! – опомнился Ивашка и соскочил с телеги.
Варяг по виду был из знатных. Длинный бархатный плащ, отороченный соболем, такого же чёрного бархата шапочка. Под плащом разглядел Ивашка броню.
– Но, но! – снова предупреждающе проговорил кормчий и двинулся к варягу.
Тот, опустив узду, тоже шёл ему навстречу. Глаза свева злобно блеснули, он что-то выкрикнул по-своему, занёс руку. Ивашка перехватил удар, но тут на него навалились подбежавшие варяги, сбили с ног. Кормчий увидел, как в драку ввязался ехавший с ним смерд. Кто– то из русичей крикнул:
– Люди, свевы наших бьют!
И заволновался, всполошился торг. Похватали новгородцы что под руку подвернулось, кинулись на варягов. Те мечи обнажили, но толпа разъярилась. Вывернулся Ивашка, подмял под себя ярла. Тут бы и лишился Эдмунд живота, не подоспей помощь. Свалили варяги кормчего, оттащили ярла, потом стали кольцом, мечами от толпы отбиваются.
Прибежал кузнец, как был, в кожаном фартуке, с молотом в руке, закричал голосисто:
– Не пускай живьём свевов, будут знать, как замать новгородцев!
Ивашка отполз, отдышался, потом оторвал доску от изгороди, пошёл крушить варягов.
Кинулись свевы отходить, ин новгородцы на пути схватились врукопашную. Бились жестоко, насмерть.
Прискакал верхом тысяцкий Гюрята, приподнялся в стременах, зычно крикнул:
– Опомнись, люд новгородский! Будет поливать улицу кровью!
А от своего подворья боярин Парамон иное орёт, подзадоривает дерущихся:
– Так их, поднажми, ребятушки!
В горячке не увидели, как на помощь варягам спешил одноглазый Якун с отрядом. Ивашка первым заметил, крикнул:
– Укрывайся на Парамоновой дворе!
Едва успели новгородцы закрыть ворота, как подбежал ярл. Разглядев Гюряту, взвизгнул:
– Гляди, что натворили твои люди, боярин!
И ткнул пальцем в поверженных варягов. Гюрята ответил не повышая голоса:
– Драки у новгородцев дело обычное. А за убитых виновные внесут виру. Уводи свою дружину, ярл, а чтоб счесться, кого больше побито и кто прав, кто виновен, созовём вече, пусть оно и решит.
– Нет, тысяцкий, у нас иной закон: око за око! – И, повернувшись к дружине, указал мечом: – Ломай ворота!
Свевы притащили бревно, раскачав, ударили по створкам. Затрещали запоры, и варяги ворвались во двор…
Ивашка очнулся не скоро. Долго не мог понять, что с ним и где он. Солнце назойливо лезло в глаза, слепило. Он с трудом поднялся. Болела голова. Пощупал рукой затылок, и пальцы стали липкими. Догадался, кровь. Вспомнил: варяги побили всех, кто был на Парамоновой дворе. Он, Ивашка, случайно уцелел, потому что меч лишь скользнул по затылку.
Осмотрелся кормчий – двор пустынный, убитых уже развезли по домам. Он вышел, шатаясь, на улицу и обрадовался. Телега стояла неподалёку, у дерева. Отвязав коня, Ивашка спустился к Волхову, остановился у реки, мылся не спеша, приговаривая:
– Вот те и повидал Кузьку…
В тот день, опасаясь мести новгородцев, одноглазый ярл Якун, посадив варягов на дракары, уплыл из Новгорода. Князь Ярослав в ту пору отдыхал в подгородном селе Ракове. Проведав о драке, озлился на новгородский люд и велел воеводе с полками уйти из города. Остался Новгород без князя и без дружины.
Первые заморозки уступили тёплым солнечным дням. В безоблачном небе далеко слышатся трубные журавлиные крики, а в омытых утренней росой кустарниках зависла серебряная паутина. Она плавает в чистом, пропахшем зрелым ржаным колосом воздухе, липко цепляется за сжатую стерню.
Золотится поле хлебными снопами, густо уставленными в суслонах.
Довольны смерды: урожайный нынешний год.
В Ракове прознал Кузьма, что в лесном озере караси водятся, ни одной зори не пропускает. Утрами тихо. Вода в озере иссиня-чёрная, застыла, не шелохнётся, с виду густая, что кисель.
Склонится Кузьма над удочкой, глаза на поплавок пялит, чуть поведёт его в сторону – раз, и подсек.
За минувшее лето вытянулся Кузьма что жердь, а непомерно великая голова, того и гляди, обломит худую шею.
Кузьма на житье не жалуется – князь Ярослав работой не обременил. Только и дел у него – в неделю единожды развернуть пергамент и записать, что случилось за минувшее время.
Откладывая исписанные листы, подчас подумывал Кузька, ну как через века прочтёт какой-нибудь грамотей и скажет: «Кто ты был, мой далёкий собрат по перу? Умудрённый ли годами старей либо инок-послушник?»
И хочется Кузьме в такую минуту крикнуть во весь голос, чтоб услышал будущий человек, коему доведётся прочесть его старание: «Не черноризец я, а отрок, грамоте обученный в Ярославовой школе старцем Феодосием. И бытописую я не со слов чужих, а по виденному самолично!»
Есть у Кузьмы помимо писцовой службы другая работа. Велел ему Ярослав блюсти сохранность княжеских рукописных книг. А их у него много, и все разные: толстые, с трудом в руках удержишь, и тонкие, в кожаных переплётах и свитками. Одни из них написаны греческими значками.
Князь Ярослав до книг падок и держит их в кованых сундуках, чтобы мыши не поточили либо кто нечистой рукой сальных пятен не насажал.
Кузькина забота книги от моли уберечь. Когда доводилось ему перебирать их, откроет он какую-нибудь тайком и читает, покуда не заслышит шаги князя.
А в книгах интересное описывается: в одних про странствия мореходов, в других о правителях и чем они знамениты. Кузьма диву даётся. Мыслимо ли, какой мир преогромный и сколько живёт в нем разных людей!
Насадил Кузьма на крючок червя, закинул в воду, ждёт. Поплавок полежал спокойно самую малость и пошёл вбок. Кузьма насторожился, но тут, совсем некстати, его окликнул отрок:
– Э-эй, Кузька, князь зовёт! – И убежал.
Кузьма смотал удочку, взял низку с карасями, пошёл следом. По пути занёс в поварню, отдал стряпухе. Когда переступил порог горницы, Ярослав, стоя за высоким столиком, что-то писал. Заслышав шаги, поднял голову:
– Это ты, Кузьма?
– Кликал, княже?
– Звал. Перепиши сей лист начисто. – Ярослав протянул Кузьме пергамент. – Надумал я уставы, по коим суд вершится либо уроки исполняются, воедино свести. Довольно быть такому, когда какой князь, либо монастырь, либо тиун, княжий ли, боярский, восхощат чего, то и устав. Ин не быть этому. Побились новгородцы со свевами, а какой Правдой судить их? Вот и записал я на этом листе, кому месть вершить дозволено. А коли не будет местника, то с кого сколько виры брать надлежит.
Бережно неся свиток, Кузьма удалился.
«…А вчерашнего дня получил князь Ярослав от сестры своей, Предславы, письмо, и в оном пишет она, что князь Святополк сел обманом на киевский стол…»
Кузьма почесал голову, пригладил пятерней перетянутые ремешком волосы и, обмакнув перо, склонился над пергаментом:
«Но то всё ещё не беда, коли б по повелению того окаянного Святополка не лишили жизни князя Бориса, а к малолетнему Глебу в Муром не послал он убийц. И кто ведает, может, к князю Ярославу тоже засланы злодеи?»
Поставив точку, Кузьма наморщил лоб. Ну что за чудный народ эти князья? Живут себе, нужды не зная, едят и пьют с серебряной посудины, а меж тем братья единоутробные и те готовы друг друга смерти предать.
Вздохнул Кузьма, обмакнул палочку, снова принялся писать:
«Князь Ярослав от той Предславиной вести в печали пребывал длительно, тоскуя за отцом своим, великим князем Владимиром, и молодым княжичем Борисом, а потом призвал меня к себе и велел отписать в Муром юному князю Глебу: «Брате, любимый мой, меньшой, Глеб! Не могу писать те самолично, слеза очи застит. Умер отец наш, великий князь Владимир, и Святополк сел обманом на отцовский стол. По его наущению пришли убийцы к брату Борису и лишили его живота. И нас с тобой, княже Глеб, замыслил Святополк извести, остерегайся!»
Присыпав жирные чернила песком, Кузьма дождался, пока они просохнут, встряхнул пергамент, свернул в трубочку и, положив на полку рядом с другими свитками, промолвил:
– Кому-то доведётся прочесть сии листы…
По сонному, ещё не пробудившемуся Новгороду, нарушая предутреннюю тишину, проскакал верхоконно гридин. У ворот тысяцкого Гюряты осадил коня, спрыгнул наземь, забарабанил:
– Заснул небось, открывай!
Высунув голову в смотровую щель, рябой взлохмаченный мужик ответил сердито:
– Не горлань, вишь, отворяю!
Вводя в поводу коня во двор, гридин спросил:
– У себя ль тысяцкий?
– А куда ему подеваться.
Гюрята вышел из хором босой, в одной исподней рубахе и портах, спросил зевая:
– Пошто всколготился?
Гридин снял шлем, ответил:
– Князем Ярославом послан я. Желает он с новгородским людом говорить. Велел уведомить о том.
– В таком разе к обеду быть вече, так и скажи князю Ярославу…
К полудню, будоража люд, загудел вечевой колокол. На всех четырёх концах его подхватили сохранившиеся ещё со старины кожаные била. Колокол и била гудели размеренно, величаво.
Народ новгородский суетной, спешит на вече. Кое-кто из мастеровых как были в кожаных кафтанах, так, не переодеваясь, побросав ремесла, торопились к детинцу.
Выстукивая резным посохом, задрав козлиную бороду, шёл боярин Парамон. У обгонявшего его старосты Неревского конца, боярина Трифона, спросил:
– Почто скликают?
Боярин Трифон, в греческом кафтане синего сукна, расшитом золотыми нитями, в высокой шапке с соболиной тульёй и красных сафьяновых сапогах, пожал плечами:
– Сам не знаю.
Площадь у детинца запружена народом, каждому из четырёх концов своё место определено: Неревский рядом с Людиным, далее, в обхват помосту, Словенский и Плотницкий. Впереди концов кончанские старосты. Они законы знают, как порешат, так и быть тому. Рядом со старостами к помосту бояре льнут. Тут же, неподалёку, особняком держатся торговые гости.
Мастеровой люд не слишком разговорчивый и любопытства мало проявляет. К чему раньше времени свару заводить, страсти накалять. Ещё успеется. А то может и до кулаков дойти. Пока же нечего спорить да судачить, не бабы и не на торгу. Дело предстоит решить важное, народа касаемое.
На помост-степень взошёл, прихрамывая, князь Ярослав, а следом тысяцкий Гюрята, и затих народ. Ярослав скинул шапочку, поклонился на все четыре стороны:
– Люд новгородский, бью челом тебе! Не хочу зла держать на тебя, а тако же вы не держите на меня. Вы побили свевов, они вас – и на том квиты, ибо мстил муж за мужа…
Молчит вече, не перебивая оратора. А он продолжает:
– Ныне час настал трудный, и как вы порешите, с тем я и соглашусь.
– Говори, князь Ярослав, что за беда стрясалась! – перебил его боярин Трифон.
– Горе великое. Умер отец мой, князь Владимир. Князь Святополк хитростью завладел киевским столом, убил брата Бориса и со мной, с остальными братьям» такое же мыслит сотворить…
Ярослав отёр широким рукавом лоб.
– Пришёл я к вам совет держать. Коли скажете: «Не люб ты нам», уйду из города. Не захотите прогнать, то встаньте на мою защиту!
Всколыхнулся народ, зашумел. Но вот вышел к краю помоста тысяцкий, и вече стихло.
– Твоя правда, князь. – Гюрята провёл сжатой в кулак рукой сверху вниз. – В крови, что пролилась меж нами и свевами, и мы повинны. Не будем вспоминать о том. Тебя же мы не гоним. Ты много лет сидел у нас князем, и не желаем мы Святополка с его злодеяниями. То, что я скажу, и будет те нашим ответом. Не станем ждать, пока пойдёт Святополк окаянный на Новгород, а выступим мы с тобой первыми на Киев, и коли посадим тя там на княжение, то дай слово, что выделишь своего посадника с дружиной для Новгорода, а дани, как и решили мы с тобой ране, платить Киеву не станем во веки веков. Так ли я речь веду, люд новгородский?
– Истинно так!
– Правильно!
– Пойдём на Киев! На Ки-ев! – взорвалась толпа.
И снова отвесил Ярослав низкий поклон на все четыре стороны:
– Пусть будет так! Спасибо вам, люди!
…Выступали по частям. Первыми ладьями поплыла дружина с воеводой Добрыней, за ней распустили паруса дракары ярла Якуна. Уговорили Ярославовы гонцы одноглазого ярла и его викингов воротиться к князю на службу забыть обиды, в коих обоюдно, и варяги и новгородцы, повинны.
Князь Ярослав задержался. Отправил в Ладогу Ирину с малым сыном. Там поспокойней ей будет. Отдал последнее распоряжение молодому посаднику Константину, сыну воеводы Добрыни. С Константином, чтоб город стеречь, оставался старый воевода Будый с малой дружиной.
Проследил самолично и за тем, как тысяцкий Гюрята своих новгородцев в дальнюю дорогу готовит.
Те собирались без суеты, с толком, ладьи конопатили, смолили, кузнецы и бронники день и ночь оружье ковали, ополчение-то великое выставляет Новгород! Из дальних и ближних ожог везли съестное, грузили на ладьи.
Увидел Ярослав на берегу Ивашку, окликнул:
– Пойдёшь ли на княжью ладью кормчим?
Ивашка повернулся к князю, пожал плечами:
– По мне всё едино, какую ладью поведу.
Ярослав подошёл к кормчему, усмехнулся:
– Всё злишься на варягов и мне не можешь простить, что я их сызнова покликал. Так ли? – И ответил сам себе: – Так я варягов воротил, ибо нас ждёт крепкий бой. Святополк коли успеет, покличет на нас тестя своего Болеслава либо печенегов, и тут варяги нам сгодятся.
– Те, князь, видней, – промолвил Ивашка и поглядел в сторону.
– Так знай же, – похлопал его по плечу Ярослав, – тебя и никого иного не возьму рулевым на свою ладью. Ко всему и Кузьма с нами поплывёт. Вот и будешь ты ему заместо отца. Брат ведь единоутробный. – И, отходя, подморгнул: – А ты ещё раздумывал…
Пристроившись на носу ладьи, Кузьма положил на колени досочку, развернул пергаментный свиток. Наморщив лоб, задумался, потом написал:
«Наказал мне князь Ярослав быть при нём неотлучно и, что узрю особливое, обо всём записать на папирусе…»
Кузьма поднял глаза. За головами сидевших на вёслах гридней разглядел Ивашку. Брат стоял на корме, не выпуская из рук руля.
Оттого, что вместе с ним плывёт Ивашка, на душе у Кузьмы повеселело, и он снова взялся за тростниковую палочку:
«Со дня моего рождения не зрил я воинов в таком количестве… Довелось мне ещё на берегу услышать слова тысяцкого Гюряты, сказанные им боярину Парамону: «Коли мы воспоможем Ярославу, то и не платить нам гривен Киеву…»
И ещё о чём хочу поведать.
Уже в пути настиг нас гридин князя Глеба, что с малолетства сидел в Муроме. Тот воин очами своими зрил ещё одно злодейство князя Святополка.
Послал Святополк письмо Глебу с вестью: отец-де, князь Владимир, помер, поспешай.
Не мог знать князь Глеб злого умысла Святополкова и с десятком воинов да печенежином Торчином, кухарем княжьей поварни, тронулся водным путём в Киев.
Дорогой встретил Глеба боярин Горясер с убийцами. Схватили они его, а кухарь Торчин, дабы в доверие войти к тому подлому боярину, зарезал малолетнего князя Глеба своим поварским ножом, словно овцу либо ещё какую живность.
А ещё проведал тот гридин, будто после казни над Глебом Горясер со своими злодеями-товарищами отправился в землю древлянскую свершить своё гнусное дело и над князем Святославом…»
Отложив в сторону тростниковую палочку, Кузьма загляделся на берег. На высокой круче стояли три обнесённые высокой изгородью избы. Над ними курился сизый дым. Избы топились по-чёрному. Ещё издалека, увидев ладьи, у воды собрались смерды, глазеют. Да и есть с чего. Хоть и живут они на людном водном пути из варяг в греки, однако такого множества воинства видеть не доводилось.
Высокий бородатый смерд напомнил Кузьме отца. В сердце закралась грусть. Загляделся на деревню Кузьма, захотелось пробежаться по траве, а то сходить в лес за грибами или поставить силки. Деревня осталась позади, и снова потянулись пустынные берега. К Кузьме подошёл Ярослав, взяв лист, промолвил:
– Дай-кась погляжу, что нацарапал.
Сдвинув к переносице брови, прочитал, беззвучно шевеля губами, потом сказал одобрительно:
Не ошибся в те, Кузьма, твой монах-учитель.
Князь Святополк пребывал в великой тревоге. С дальней переволоки дошёл слух, что водным путём и сушей идёт на Киев Ярослав в силе большой.
По княжьему указу с паперти собора и на шумных киевских торжищах кричали голосистые бирючи, зазывая охочих людей в ополчение. Но народ ретивости не проявлял, из толпы нередко выкрикивали:
– Не люб нам Святополк, и не станем мы в его защиту!
– По его наущению Ярославовых братьев смерти предали!
– Он боярам, что на Горе, угоден, пусть они за него и идут против Ярослава!
Те разговоры стали известны Святополку, велел он позвать на думный совет ближних бояр. Пришли немногие, одни больными сказались, другие спешно из дому отлучились. Время-то смутное, кто знает, кто кого одолеет, Святополк ли Ярослава либо Ярослав Святополка, а потом поди изворачивайся.
На совет явились, не заставили себя ждать Путша с Горясером да Тальц с Еловитом. Расселись на лавке у стены рядком, стали дожидаться выхода Святополка. Заглянул в дверь воевода Блуд, увидел бояр, попятился, хотел, верно, скрыться, да его приметил Горясер, поманил:
– Почто не входишь, воевода, либо улизнуть мыслишь?
Блуд нехотя уселся на скамью напротив бояр, исподлобья взглянул на Горясера. «Вишь ты, в товарищи к себе приписывает».
Путша бороду положил на посох, сопит. Еловит Блуда пытать принялся:
– А известно ли те, воевода, в каком числе Ярослав идёт?
– Что с той известности, – буркнул Блуд. – Надобно, чтоб люд киевский за Святополка стал, как новгородский за Ярослава.
Боярин Тальц за щёку держится, стонет. С ночи зуб разболелся, свет белый не мил.
В душу Путше страх залез, пробирает озноб. Не придётся ли ответ держать за князя Бориса? Коли Ярослав одолеет, то и спросит. Ко всему ещё Горясер со Святополком Глеба извёл.
Глянул Путша на Горясера. Лицо у того-рыжей щетиной заросло, а глаза маленькие, кровью налились.
Поспешно, хлопнув дверью, вошёл князь Святополк. Весь помятый, осунулся. Видать, ночь не спал. Поздоровался кивком и, не присаживаясь, заходил по гридне. Путша сначала водил за ним головой, потом надоело. Боярин Тальц, чтобы не озлить князя, морду в воротник уткнул, сдерживается, не стонет.
Святополк заговорил, ни к кому не обращаясь:
– Зачем киевляне призвали меня, коли не хотят нынче вступиться?
И, неожиданно остановившись перед Блудом, ткнул в него пальцем:
– Вот ты, воевода, одолеешь ли Ярославову дружину?
Блуд заёрзал на скамье.
Не дождавшись ответа, Святополк хихикнул злорадно:
– А, молчишь? То-то! Так к чему же вы меня подбили, чтоб я на княжение садился?
– Князь Святополк, – осмелился перебить его Путша, – а не лучше ль те в Польшу к королю Болеславу за подмогой поспешать? С его рыцарями воротишься и Ярослава из Киева изгонишь. Мы же на то время тоже укроемся.
– Во, во! – передёрнулся Святополк. – И княгиня Марыся о том же мне твердит. Ты, боярин Путша, что, сговорился с ней? А разве не ведомо те, что император Генрих сызнова на Польшу войной ходил?
– О том знаю, – ответил Путша. – Да и то известно, как король польский германцев разбил и за Лабу переступил.
Святополк прервал боярина:
– Скликая вас, знал, что не будет мне от вас совета разумного. Я же хочу биться с хромцом Ярославом и его новгородскими плотниками. Не путляй, боярин Путша, и не мешкая отправляйся в степь, зови печенегов на подмогу. Обещай хану Боняку золото.
Путша побледнел. Мыслимое ль дело к степнякам ехать? Печенеги народ дикий, от них всякого жди. Тальц с Еловитом переглянулись, оба подумали: «Хорошо, что не в нас ткнул Святополк перстом».
– Ну, чего сидишь, боярин! – прикрикнул Святополк. – Либо не слышал, что велел я?
Путша подхватился, грузно переваливаясь, заспешил к выходу.
– Без печенегов не возвращайся! – крикнул вслед Святополк и тут же повернулся к воеводе: – Ты, Блуд, вели дружине быть готовой, а вам, Еловит, Тальц да Горясер, киевлян на рать поднимать, над ними и в бою стоять будете.
И зашагал к двери. Бояре поднялись, пошли за ним.
Кузьма ночь зяб, всё жался к огню, утром угрелся, заснул. Ивашка накинул на него шубу, под голову наломал душистых еловых лап, прикрыл лицо тряпицей, чтоб гнус не жалил.
Спит Кузьма и не видит, как новгородцы ладьи на берег выволокли, катки под них стали подводить.
Вчерашнего дня, миновав Касплю-реку, добралась Ярославова рать до Смоленской переволоки. Дальше по Днепру дорога до самого Киева.
Тысяцкий Гюрята, кафтан нараспашку, по берегу ходит, своих ополченцев торопит, шумит:
– И, детушки-ребятушки, поднажми! И ещё разок!
Новгородцы и без того стараются. Каждый видит, время на зиму повернуло.
На суше ладьи неуклюжие, громадные. Облепили их новгородцы, толкают. Ярослав в одних портах и рубахе работал со всеми. С непривычки руки болели, бревном чуть ногу не отдавили. Ивашка не выдержал, сказал в сердцах:
– Не брался б ты, князь, не за своё дело. Отошёл бы подобру!
Ярослав смолчал, тут ко всему позвал его тысяцкий. Повернулся и замер от неожиданности. Рядом с Гюрятой стоял воевода Александр Попович. Был он в кафтане поверх брони, но без шапки. Белый волос лохматил ветер.
– Воевода Александр, ты ли это? – воскликнул Ярослав и заспешил навстречу.
Попович отвесил князю низкий поклон, но тот был уже рядом, обнимал, расспрашивал:
– Почему тут? Один ли, с дружиной?
Потом отступил на шаг, поглядел на воеводу.
– Ай, постарел-то ты как! А ведь я не забыл, как ты меня нянчил, уму-разуму наставлял.
– Так, верно, помнишь, князь, как я тебе вот этой шуйцей затрещину давал. – Спрятав улыбку в усы, воевода протянул руку.
– И то не забыл, – рассмеялся Ярослав, но тут же улыбка сошла с лица, переспросил: – Отчего же дружины не вижу?
– Дружина, князь, в одном переходе отсюда, отдыхает. Немалый путь проделали гридни. В ту пору, как умер твой отец, был я под Червенем, с ляхами бился. А как узнал, что Святополк вокняжился, сказал себе: не стану служить я Владимирову ослушнику – и к тебе подался.
– Спасибо, воевода Александр, за верность. Ты был неизменным другом великому князю Владимиру. – Ярослав снова шагнул к нему, обнял. – Спасибо, что и ко мне дружину привёл, на измену, как воевода Блуд, не подался.
При упоминании имени Владимира глаза у Поповича повлажнели.
– Очи мои плачут, князь Ярослав, – глухо проговорил он. – Зришь ли? А ведь воин я, но не стыжусь того. Воистину, всю жизнь был мне князь Владимир не только князем, но и товарищем. Тяжко, ох как тяжко терять друга.
– Нет срама, воевода, в том, когда слёзы по другу роняешь!
Повернувшись к Гюряте, Ярослав сказал:
– Вели отрокам, чтоб потчевали нас. – И, взяв Поповича за локоть, повёл к шатру.
Ели, сидя на ковре, по-печенежски поджав под себя ноги. Обгладывая говяжью кость, воевода говорил:
– Когда увидел, что плывут дракары свевов да ладьи воеводы Добрыни, враз понял, ты недалече.
– Вовремя ты подоспел, воевода Александр. Коли твоя дружина уже передохнула, то поведёшь её на Киев берегом. А свевы да моя дружина с новгородской ратью сойдут на сушу под Вышгородом. Тут и ты к нам пристанешь. – Ярослав разлил из ендовы мёд по корчагам, поднял: – Пью за твоё здравие, воевода Александр. – Отёр уста ладонью, снова заговорил: – У Вышгорода, изготовясь, двинемся на Киев. На случай боя тебе, воевода,, стоять на правом крыле, тысяцкому Гюряте на левом, а я со свевами и частью новгородцев биться буду в челе. Добрыня же пусть с дружиной в засадном полку Дожидаются.
– Попервоначалу пусть так, – согласился Попович. – На месте же видно будет. Только мнится мне, что Святополк, проведав, в какой силе идём против него, не примет боя, убежит под тестеву защиту. Труслив он и подл, аки пёс смердящий.
– Может, и так, – согласился Ярослав. – Подлость его мне ведома.
…На левом берегу Днепра, в трёх пеших переходах от Киева, Любечское поселение. Городок Любеч хотя и мал, а древний, ещё князьям Аскольду и Диру дань платил. Избы в Любече рубленые, соломой крытые, а боярские хоромы тёсом, с высоким крыльцом, на реку смотрят. Но с тех пор как боярин Горясер перебрался в Киев, хоромы пришли в запустение.
Широкий ров и земляной вал, опоясывающие городок, заросли густым терновником и колючей ожиной.
Стоит Любеч на великом водном пути, кто ни проплывёт мимо, всяк причалит. Одни мяса-свежатины подкупить, другие хлебный запас пополнить, а то и воды родниковой залить в глиняные сосуды.
Не миновал городка и Ярослав. Донесли ему дозорные, что у Вышгорода дожидается его Святополк с воинством.
На княжеской ладье заиграл призывно рожок, и на всех однодревках спустили паруса, подняли весла. Ярослав сошёл на берег, сказал Кузьме:
– Скликай воевод!
Гридни разбили на пологом пригорке княжеский шатёр.
Один за Другим пришли Добрыня с Поповичем, тысяцкий Гюрята с одноглазым ярлом Якуном.
– Вестимо ли вам, воеводы, что князь Святополк нам на Киев путь закрыл? – откидывая со лба прядь волос, сказал Ярослав. – А с ним и орда Боняка числом в десять тысяч.
– Прослышали!
– Того не скроешь!
– Мои дозорные от людей проведали, что Боняк дорогой на Киев все села разорил, – проговорил воевода Александр.
– Ив том Святополкова окаянность, что степняков– грабителей на Русь навёл, – пробасил Добрыня.
– Каков совет ваш будет? – прервал разговоры Ярослав.
Воеводы задумались. Первым заговорил Гюрята:
– Нынче у Вышгорода не высадиться, Святополк не даст.
– Мой совет таков, – подал голос Попович, – высаживаться надобно у Любеча. Сюда же перевезти с правой стороны и мою дружину. Ежели пытаться где выше Вышгорода причалить, то не миновать беды. Ясное дело, за нами Святополковы дозоры следят. Не успеют гридни к бою изготовиться, как конная орда наскочит, порубит.
– Святополку веры нет, у него поступки татя, и дедова честь ему неведома, – перебил Александра Добрыня. – То дед Святослав врага заране упреждал: «Иду на вы!»
– А ты что молчишь, ярл Якун? – Ярослав поворотил голову к свеву. – Каков твой совет?
– Мои викинги будут биться, когда ты велишь и там, где твои полки станут, – ответил ярл и поклонился сидя.
– Ин быть по тому, как вы, воеводы, рассудили. Велите гридням высаживаться у Любеча. Пускай идёт к нам Святополк, а коли не придёт, то пойдём сами на него, и пусть тогда оружье спор наш решит, кому Киевом владеть.
И записал Кузьма:
«В лето 6524[102]102
1016 год.
[Закрыть]. Приде Ярослав на Святополка, и сташа противу оба полы[103]103
По обе стороны.
[Закрыть] Днепра, и не смеяху ни си онех, ни они сих начати, и стояша месяце трипротиву собе».
Ночью подул ветер, и тяжёлые тёмно-синие тучи низко поползли над Любечем. К утру начал срываться снег. Белые хлопья, гонимые ветром, покружив, опускались на промёрзлую землю, не таяли. Взбудораженный Днепр плескал в берега студёной водой, качал причаленные у пристани ладьи новгородцев.
Третий месяц стоит новгородская рать на левой стороне реки, а напротив – киевляне с печенегами, и ни Ярослав, ни Святополк не осмеливаются первыми перейти Днепр. Так и выжидают да задирают друг друга, обидными словами перекидываются.
Новгородцы народ мастеровой, землянки вырыли, бани топят, парятся, а дружина Ярослава в Любече по избам расселилась и в пустующих боярских хоромах. Здесь же жил Ярослав с воеводами и тысяцким да ярл Якун со своими викингами.
Ярослав пробудился рано, едва сереть начало. Опустив ноги, уселся на жёстком дощатом ложе, взял со стола толстую, в кожаном переплёте, рукописную книгу, полистал, потом, отложив, вышел во двор.
Снег уже прекратился. Местами ветер смел его в пушистые намёты, и он пятнами белел на чёрной земле. Наверху ветер назойливо стучал краем оторвавшейся доски.
Запахнув шубу и нахлобучив поглубже тёплую соболью шапку, Ярослав спустился с крыльца и, прихрамывая, направился к воротам вала. Ноги, обутые в катаные валенки, ступали мягко. Дорогой повстречал тысяцкого Гюряту, спросил:
– Что подхватился спозаранку?
– Не спится, князь, – и пошёл следом.
Ярослав промолчал. Да и говорить нечего. Ему и самому надоело отсиживаться в Любече, но и в Новгород ворочаться – значит признать Святополково старшинство.
Миновав вал и ров, они обходили землянки. Новгородские ратники жгли костры, готовили еду.
– Надобно первым на ту сторону переходить, – снова нарушил молчание Гюрята. – Новгородцы мне о том уши прогудели. Да и сам рассуди, сколь сидеть здесь будем? А без драки со Святополком нам, новгородцам, не резон. Не хотим быть киевскими данниками. Мы и тебя, князь, знаешь о том, поддержали, что ты нас от дани освободил ещё при жизни великого князя Владимира. Так что, князь, как хошь, а биться будем.
