Текст книги "Даниил Московский"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Вадим Каргалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА 7

В истории Великого Новгорода немало страниц о сражениях со скандинавами. Скандинавы захватывали новгородские крепости на побережье, сажали в них свои гарнизоны и облагали данью карел.

Новгородцы ходили войной на шведов, отбивали свои городки, а когда рыцари оказывали сопротивление и сломить их не удавалось, тогда Новгород призывал на подмогу великого князя Владимирского.

Бывало, великий князь сажал в земле карел своих посадников и новгородцы затевали с ним тяжбу, считая, что великий князь посягнул на их собственность...

В лето шесть тысяч восемьсот десятое, а от Рождества в тысяча триста второе приговорило новгородское вече слать послов к королю датскому Эрику VI, дабы прекратить с ним частые войны.

Мир был заключён, а на вече новгородцы решили: пора Господину Великому Новгороду сбросить с себя бревенчатое рубище и возвести и кремль, и стены, и башни новые из камня...

С того дня потянулись в Новгород телеги, груженные камнем, застучали молотки камнетёсов, появились котлованы, вырытые землекопами, и медленно вставали каменные новгородские укрепления...

Никогда не лежала душа у боярина Ерёмы к Новгороду. Суетный, крикливый, а всему заводчики – торговые люди и бояре. Когда открывались дороги и вскрывались реки, Новгород принимал иноземных гостей. Здесь и дворы гостевые, где селились купцы и иной приезжий люд: Немецкий двор для купцов Ганзейского союза, Греческий для византийцев. Варяжский скандинавам предназначался, был и двор для гостей из мусульманских стран. А на самой окраине Людинова конца стоял малый двор, обнесённый высоким бревенчатым тыном, где останавливались гости из загадочных земель Индостана и великой империи китаев. Гости из этих стран редко добирались до Новгорода. Они плыли и ехали кружным и опасным путём, затрачивали на это годы, старились и гибли в дороге...

В Новгород Ерёму послал великий князь. Сам Андрей Александрович ехать передумал, а с боярином отправил епископа Луку.

Посольство великого князя встретили в Новгороде довольно прохладно. И посадник и тысяцкий удивились, услышав, что боярин и епископ приехали просить помощи, чтобы покарать московского князя. Посадник переспросил:

   – Ужли у князя Андрея сил недостало на молодшего брата?

Новгородский архиепископ укоризненно покачал головой:

   – Забыли люди заповеди Господа: брат на брата взывает...

Минул месяц. Боярин Ерёма домой, во Владимир, засобирался. Накануне зашёл в кабак, что на новгородском торгу, у Волхова, где мост наплывной. Кабатчик поставил перед ним миску со щами, кусок хлеба и луковицу. Ел Ерёма, по сторонам поглядывал. Обочь от него два мужика пили квас хлебный, переговаривались. Один, заметив, что Ерёма смотрит на них, спросил:

   – Отчего невесел, боярин? Поди, жёнка разлюбила! – И рассмеялся.

Ерёма рукой махнул:

   – Кабы жёнка! Меня, посла великого князя, Новгород слушать не желает.

   – Эвона! Подсаживайся к нам да поведай свою беду.

Отодвинул боярин миску, подвинулся к мужикам, велел кабатчику подать жбан с хмельным пивом.

Пили мужики, а Ерёма им на свои заботы жаловался – не желает посадник вече скликать, где бы люд послание великого князя выслушал.

Похлопал один из мужиков боярина по плечу:

   – То ли беда, а мы на что?

   – Так ли? – со смешком спросил Ерёма.

   – Аль не веришь?

   – Ставь жбан пива...

Выпили, разошлись. На другое утро Ерёма ещё ото сна не отошёл, как на весь Новгород зазвонил вечевой колокол. Ему вторили кожаные била на городских концах, и вскоре площадь напротив храма Параскевы Пятницы запрудил народ. Шли, спрашивали:

   – Почто скликают?

   – По чьей воле?

   – По воле людства новгородского!

   – Надо послушать, о чём послы великого князя Владимирского речи поведут.

На высокий помост-степень взошли архиепископ, посадник[98]98
  Посадник – высшая государственная должность в Новгороде в XII—XV вв.


[Закрыть] и тысяцкий, а за ними боярин Ерёма и епископ Лука. Поклонились на все четыре стороны, после чего посадник возвестил:

   – Челом вам бьёт великий князь Владимирский Андрей. Прислал он посольство, и просит князь защиты у Великого Новгорода от брата свово Даниила Александровича. Обиды чинит князь Московский другим князьям.

Из толпы выкрикнули:

   – Брат брата унять не может, ко всему, великим князем зовётся!

   – И то. Невского дети!

Вече взорвало криками:

   – Послать ратников!

   – К чему Новгороду в братнии распри встревать! Сами разберутся!

Ерёма хотел слово вставить, но его перебили:

   – Для того ли мы с датским королём мир подписали, чтобы ноне в княжеские распри встревать?

   – Твоё слово, посадник? – подвинулся к самому помосту какой-то мастеровой.

Посадник руки разбросал:

   – Как вы приговорите!

   – Молви, владыка!

Архиепископ вперёд подался, сказал негромко, но внятно:

   – Мало ли пролили мы крови в междоусобице?

   – Послать! – напирали из толпы.

   – Николи!

   – Какой приговор ваш, люд новгородский? – спросили посадник и тысяцкий.

   – Не посылать!

   – Пусть братья замирятся!

   – И то так!

Перекрывая все крики, тысяцкий пробасил:

   – Передай, боярин, и ты, епископ, не станем люд наш губить и гнева ханского на себя навлекать...

Расходился народ, покидал площадь. Спустились с помоста епископ и боярин. Ерёма шапку лёгкую из меха куницы поправил, промолвил с сожалением:

   – Эвон как повернули...

Из Москвы в Переяславль приехал боярин Стодол. Собрались в хоромах посадника Игната. Позвали и старого знакомца Стодолова, боярина Силу. Тот, под стать имени своему, ростом хоть и не выдал, да на здоровье не пенял, несмотря на годы, кровь с молоком...

О чём ни говорили бояре, а всё к одному сводилось – о жизни. Говорил боярин Сила:

   – Руси покой нужен.

   – А откуда ему бывать? – сетовал Стодол.

Игнат поддакнул:

   – Смутно, Орда непредвиденная. Татары нам словно кара Господня.

   – Покоя, покоя земля наша просит. Без него пахарь не пахарь, ремесленник не ремесленник, торговец не торговец. Без покоя не богатеть земле Русской...

От обедни вернулась жена посадника боярыня Фёкла, высокая, крутобедрая. Поклонилась Стодолу низко, а Силу поцеловала, прижав к груди. Боярин едва дух перевёл:

   – Ох, сладка ты, Феклуша, и в теле, не то что моя Арина.

   – Чать, заморил ты её, боярин Сила, – рассмеялась боярыня.

   – Счастлив ты, Игнат, с такой женой ровно на печи жаркой спать, – притворно вздохнул Сила.

Боярыня хохотнула:

   – Плоха та печь, коли на ней только спать. На ней и варить надобно.

Посмеявшись, ушла на свою половину, а бояре прежний разговор продолжили.

   – Ты, Сила, о покое твердил, о каком? – спросил Игнат. – Эвон великий князь из Орды воротился без татар, так, по слухам, в Новгород послов отправил, новгородцев звать, да у тех, слава Богу, разума хватило в раздоры не встревать.

   – О владимирском посольстве откуда прознал? – поднял брови Стодол.

   – Из Ростова ветер принёс. Послы князя Андрея в Ростове привал делали.

   – Что же ты, Игнат, немедля князя не уведомил?

   – Так о том вчерашнего дня только и прознал.

   – Вчерашнего дня и гонца в Москву гнал бы. Ты посадник, должен догадываться, не оставляют великого князя мысли коварные.

   – Подл князь Андрей, ох как подл, – согласился Сила. – И когда уймётся?

   – Он себя обиженным мнит, Переяславль, вишь, ему не достался, – почесал затылок посадник. – Как тот медведь: зверя дерёт, на весь лес рык слышится.

Дальше разговор не складывался, и Сила засобирался домой, а посадник провёл гостя в верхнюю горницу, куда меньше доносился гомон.

   – ...И никто не ведал, когда начался день и когда наступила ночь, – говорил сказитель.

Схватили его татары и пригнали в Сарай на подсобные работы, строить ханский дворец. Темень окутала город и реку. Уставшие мастера хлебали жидкую кашу и слушали сказителя, а тот говорил нараспев:

   – ...И дым и огонь сжирали всё... И звери разбегались в страхе невесть куда, а птицы не могли передохнуть и летали в небе, пока не падали замертво... От хохота и воя ордынского стыла в жилах кровь.

   – Страхота-то какая-а, – выдохнул один из камнетёсов.

   – А когда они нас волокли в Сарай, аль не такое ли творилось? – спросил Саватий.

   – Так-то так, – согласились мастеровые. – Ужли воли навек лишились?

Саватий кинул резко:

   – Как кто, а я бегу. Лучше смерть от сабли татарина, нежели доля рабская.

Камнетёсы замолчали надолго. Взошла луна, и в небе зажглись редкие звёзды. Один из каменщиков спросил удивлённо:

   – Здесь и звёзды не такие, как у нас. Эвон, крупные, а у нас небо словно просом усеяно.

   – Ить верно приметил.

   – В такую бы ночь да не на чужбине, а дома, с девкой на опушке миловаться.

Завздыхали. Кто-то закашлял надрывно, болезненно.

   – Чего возалкал, забудь о том.

Вскорости караульные принялись загонять мастеровых в поруб, а Саватий, пока кашицу хлебал, по сторонам поглядывал, примерялся, коли бежать удастся, в какую сторону ему податься...

Редким гостем Олекса дома, всё больше в дружине. То с поручением ушлют, то в карауле стоит либо в дозор ускачет. Да и мало ли ещё какие заботы у княжьего воина.

Дарья попрекала:

   – Что за муж, коли не токмо тело, образ забыла. Прежде хоть на ночёвку появлялся, а ноне и спит чаще в дороге...

Марьюшка росла, уже первые шаги пробовала делать, Олекса посмеивался:

   – Наша Марья скоро заневестится.

Но ещё много воды унесёт Москва-река и немало лет тому минет...

А в то самое время, когда в домике Дарьи и Олексы качалась в зыбке Марьюшка, в степной юрте мурзы Четы рос внук, и тоже Чета. Седьмую зиму встречал он. От лютых морозов с ветром укрывался тёплыми овчинами, а весной с утра и до первых звёзд проводил с табунщиками.

С высоты седла любовался Чета степью, пил её чистый, настоянный на первых травах воздух и оттого рос здоровым и не знающим страха. Он мог с камчой в руке преследовать волчью стаю или нестись наперерез испуганному косяку.

Знал Чета – минет день, следующий будет подобен первому. И так до той поры, пока не станет он воином...

Всё представлял себе маленький Чета: и как, занеся саблю, скачет на врага, и как горят покорённые города и молят о пощаде люди. Одного не ведал, что настанет час, когда судьба сведёт его с урусской девицей Марьей...

И сказал князю Андрею боярин Ерёма:

   – Смирись, княже, не то ныне время, чтоб противу себя князей восстанавливать.

   – К чему взываешь? – удивился великий князь. – Неужели слышу голос любимого боярина, советника?

   – Затаись, княже, до поры, и твоё время придёт. Даст Тохта воинов, и ты с ними подомнёшь удельников.

   – Ныне не дал, отчего же вдругорядь пошлёт?

   – Как не даст, егда Даниил силу набирает. Хан такому князю завсегда на горло наступит. Только ты, княже, намекни, Москва-де ноне Коломну подмяла, Переяславль на себя приняла, а теперь князь Московский вокруг Можайска петли вьёт. Ужли откажется Тохта осадить Даниилкину прыть?

Разговор этот князь и боярин вели сразу, как Ерёма воротился из Новгорода.

Услышав приговор веча, князь взбеленился:

   – У Новгорода память короткая, запамятовали, как я прошлым летом землицу карельскую им отвоевал? Ужо погодим, когда почнут их свей сызнова щипать, поклонятся мне. А в Орду отправимся зимой, по санному пути, враз после полюдья.

   – Ещё и снегом не запахло, а баскаки уже наизготове, прежде времени заявились.

   – Хватка у них волчья. Особливо теперь, когда хан сбор дани на откуп отдал.

Ерёма поддакнул:

   – За баскаками не поспеешь. Князь со смерда десятину берёт, а баскак – сколь загребёт.

Князь Андрей Александрович по палате прошёлся, у оконца постоял, послушал, как шумит дождь по тесовой крыше. Заметил, сокрушаясь:

   – Зарядили, льют месяц целый.

   – И похолодало.

   – Пора печи топить.

   – В лесу развезло, бабы и грибов не набрали.

   – Ударят морозы, послать за ягодой.

   – С мороза морошка сладка. Пироги знатные. А уж до чего наливка духмяна!

   – Ты, боярин, скажи Акулине, в трапезную не пойду, пусть принесёт молока.

Ерёма ушёл, а великий князь снова из угла в угол прошёлся. Вспомнил княгиню Анастасию – и так на душе заболело. Отчего в монастырь подалась? Ужли в княжьих хоромах хуже, нежели в келье?

В палату вплыла сенная девка, поставила на стол ковш с топлёным молоком. У князя Андрея на губах усмешка. Крутобедрая девка, словно налитая. Великий князь за грудь её ущипнул:

   – Сочна, сочна... От тя, ровно от печи, пышет, опаляешь.

Девка зарделась, хихикнула.

   – Поди в опочивальню, постель изготовь.

Покачивая бёдрами, девка удалилась, а князь, проводив её, и сам вскорости отправился следом.

Как было, человек знает, но ведомо ли ему, что ждёт его? В молодости мыслит – жизнь долгая, всё успеется, ан оглянулся – старость на пороге...

И гадает человек, чем встретит его день грядущий...

Испокон веков человек, в ком вера сильна, убеждён: как Бог пошлёт, так тому и быть...

Не в этом ли его терпение?

Многострадален русский человек, многострадальна его земля. Ужли во гневе на неё Господь? За какие прегрешения испытывает? И молятся истово: прости нам вины наши.

Переяславцы землю свою чтут и холят. Она у них на урожаи щедрая, засухи редкие, а пашенные поля от ветров леса оберегают. Ляжет первый снег ровно, прикроет посев озимых, и до самой весны, словно под тёплым одеялом, растут зеленя.

У посадника, боярина Игната, земли сразу же за городской стеной. Тут и деревни малые, починки в три-четыре избы. Смерды на земле посадника живут и пашню его обрабатывают.

Боярин наделил смердов землёй, и за то десятую часть урожая они отдают посаднику. Оно бы всё ничего, но из того, что остаётся смердам, баскаку плати, князь в полюдье заберёт...

Нередко бегут смерды от баскаков и тиунов, находят где-нибудь в лесной глуши свободные земли, распахивают их и живут починками, пока не наскочит на них княжий или боярский тиун...

Управляющий посадника Игната ввалился в боярские хоромы, когда уже день на ночь перевалил. Громыхая сапогами по выскобленным половицам, прошагал в горницу, где отдыхал посадник.

Боярин удивлённо поднял брови:

   – Пошто язык вывалил, словно свора псов за тобой мчалась? Эвон, наследил сапожищами.

   – Беда, боярин, с двух починок смерды сошли. Староста Андрей сказывал, останавливал их, но мужики связали его да ещё бока намяли... Ужли перед полюдьем!

Посадник по столешнице кулаком громыхнул:

   – Поутру сажай дворню на коней и скачи вдогон. Ежели не воротишь, шкуру спущу со старосты. Эко, от дани скрыться замыслили!..

В полночь полил дождь, а на самом рассвете сменился густым снегом. И когда с посадникова подворья выехал управляющий с холопами, снег валил стеной. Он слепил лицо, толстым мокрым слоем ложился на одежды, потёками стекал по конским крупам.

Осадив лошадь у лесной кромки, управляющий долго соображал, в какую сторону подались смерды, да, так и не решив, воротился на усадьбу...

К обеду непогода унялась, тучи разорвало и проглянуло солнце. С деревьев срывались крупные капли, мокрые ветки хлестали по лицам, но смерды всё дальше и дальше уходили от прежних мест. Шли, размешивая лаптями опавшую листву и грязь, промокшие, ворчали, ждали привала. Но староста будто не слышал, он злился и на дождь, и на свою нерасторопность, что не увёл смердов до ненастья, а теперь вот бредут они, выбиваясь из сил. Но останавливаться на отдых староста не решался: ну как управляющий едет вдогон?

Растянулись смерды. Бабы гнали скот, на коровьих рогах привязаны узлы с пожитками, мужики вели коней, навьюченных мешками с зерном, колёсами от телег, осями, сохами...

Старосту догнал высокий старик в зипуне, но с непокрытой головой. Плешь и редкие седые волосы, мокрые от дождя, ещё не успели высохнуть. Старик тронул старосту за плечо:

   – Утихомирься, Андрей, гнев плохой советник, разум мутит.

   – На себя злюсь. Запоздали.

   – Народ морим, передохнуть надобно.

   – Скажи люду, Захар, скоро конец пути, там и передохнем, обсушимся – и за дело. Я места давно приглядел, поляны под посевы, а неподалёку Волга... До снегов отсеяться надобно и жильё отрыть. Зиму перекоротаем в землянках, а по весне избы срубим...

   – Аль впервой? За свою жизнь, Андрей, я в четвёртый раз переселяюсь, поле меняю. И на новом месте впряжёмся, вытянем. Денно и нощно трудиться будем, а справимся. – Почесал лысину. – Пойду-тко, порадую народ.

Перед самым Покровом[99]99
  Покров Пресвятой Богородицы – христианский праздник, отмечаемый 1 (14) октября.


[Закрыть] ударил мороз, запушил землю. Приехал по первопутку в Переяславль князь Юрий, направлялся в полюдье по переяславскому краю. Боярин Игнат накануне в своих деревнях уже успел дань собрать. За трапезой, в хоромах посадника, боярин пожаловался на уход смердов.

   – Без ножа зарезали, князь, – плакался Игнат.

Юрий жидкую бородёнку пощипывал, глаза щурил. Боярин подумал, что молодой князь обличьем в отца, разве вот ростом не вышел.

   – Ты ль один, боярин? Смерды на Руси вольны в себе.

   – Они на боярской земле жили, не с моей ли пашни жито собирали?

   – На княжьей, на боярской, но как им в съездах перечить?

   – А дань?

   – Тут ты, Игнат, истину глаголешь. Коли дань не оплатили, судом их княжьим судить.

Разговор на погоду перекинулся.

   – Мокрый снег на сыру землю – к урожаю, – заметил посадник.

   – Дай-то Бог. Прошлым летом землю московскую суховей прихватил.

   – Княжество Переяславское Господь миловал.

   – Он вас любит.

   – Не грешим.

   – Отпустил бы тебя, Юрий, князь Даниил Александрович к нам на княжение. Ась? Дружина наша боярская за тя, князь.

   – Нет, боярин, не желает отец дробления, и мы с братом Иваном в том с ним в согласии. Разделимся, великий князь нас порознь сожрёт и не подавится.

   – Да уж то так. Много, много на нём русской крови, не отмоется. – Посадник пожевал губами, задумался ненадолго и сказал: – Да и на ком ей нет? На одних боле, на других мене, а вся она наша, русичами пролитая...

Сколько лет Захару, он и сам не ведает, но в его памяти смутно сохранилось, как мать, прижав его к себе, убегает в лес от татар.

Когда Захар подрос, он узнал от людей, что то был приход Батыя на Русь.

Несмотря на годы, Захар ещё крепок и умом трезв. Бывало, зимой с рогатиной один на один медведя брал. Поднимет от зимней спячки, выманит из берлоги и одолеет. Случалось, и подминал его зверь, шрамы на лице и теле оставлял, но Захар изловчится, добьёт медведя ножом.

Стоит Захар на краю поля и слезящимися глазами смотрит на толстый слой снега. Там, под его покровом, прорастает зерно, высеянное Захаром и другими смердами. Ночами они Делали перекрытия на землянках, отрытых бабами и молодками. Из природного камня, принесённого с берега Волги, сложили печи, изготовились к зимовью.

Четвёртый раз Захаров починок[100]100
  Починок – вновь возникающее поселение.


[Закрыть] перебирается с места на место, бегут от боярина, когда невмоготу терпеть наезды его тиунов и баскаков. Но едва обживутся, как сыщет их другой тиун и объявит, что земля эта боярская и они, смерды, должны платить дань боярину...

Захар тешит себя надеждой, что здесь, в лесной чащобе, они укрылись от баскаков и тиунов надолго. Весной мужики срубят избы и клети, поставят загоны для скота и ригу. А поодаль будет погостье, и, верно, он, Захар, ляжет там первым. Так будет справедливо – старикам на покой, молодым жить.

Вчера Захар побывал на реке. Она ещё не стала, но у берега начало натягивать плёнку. Как только мороз закуёт Волгу, смерды прорубят лёд пешнями и затянут сеть. Всё еда будет. Ещё на заячьих тропах силки расставят, а там, даст Бог, оленя удастся подстрелить либо берлогу отыскать...

Запахнув латаный нагольный тулуп, Захар повернул в деревню. Снег лежал шапками на елях, засыпал землянки, и только дым из печей, топившихся по-чёрному, указывал на жильё.

По вырытым ступеням Захар спустился в землянку. Едкий дух шибанул в нос. Вся семья была в сборе, и каждый занимался своим делом: Агафья, жена Захара, пряла, два его сына теребили лыко, невестка, жена старшего сына, помешивала в котелке похлёбку, а внучка, вся в деда, крепкая, как гриб боровик, скоблила стол, и только малый попискивал в зыбке.

Захар посмотрел на невестку, и та качнула зыбку.

«Господи, – подумал Захар, – ужли и я был молодым, и мой первенец вот так же лежал в зыбке? Теперь сын эвон какой вымахал, а дочь его в невестах хаживает...»

Присел Захар на лавку, на сыновей по-доброму посмотрел: они у него один другого краше. Скоро младшего оженит. Только будущая невестка не приглянулась Захару, с ленцой. Ну да ладно, поучит муж раз-другой, проворней сделается.

Ночью Захару сон привиделся: он молодой, неженатый. И мать строгая, но справедливая. Отца Захар не помнил, его ордынец зарубил в первый набег... Мать подозвала Захара, сказала:

   – Ты, – говорит, – семье корень и блюди её честь...

Пробудился Захар, прошептал:

   – Матушка, страдалица, ты и с того света зришь дела мои. Упокой душу твою мятущуюся...

Агафья уже встала, зажгла лучину. Она светила тускло, роняя обгорелый конец в корытце с водой. Посмотрел Захар на жену, давнее нахлынуло...

В те годы жил на самом юге рязанской земли, близ Пронска. Край порубежный, редкий год обходился без ордынского разорения: то какой тысячник наскочит, то царевич набежит, едва смерды успевали укрыться в лесу.

Но случалось, являлись ордынцы так внезапно, что и убежать не успевали, и тогда горели избы и угоняли люд в плен...

Так и на их деревню напали татары. Был вечер, и они выскочили из-за леса. Гикая и визжа, ворвались во дворы, выгоняли мужиков, баб из изб, сопротивлявшихся рубили.

В ту пору Захар с охоты ворочался. Увидел, как татарин волочёт на аркане Агафью, молодую жену соседа Гавриила.

Тянет её ордынец, по-своему лопочет и Захара не замечает. А он за деревом затаился. Изловчился, прыгнул, всадил нож в ордынца. Срезал Захар с Агафьи петлю, в лес с ней кинулся. Не догнали их ордынцы. До полуночи все ездили, кричали. Совсем близко были от Захара и Агафьи, но темень и густой кустарник спасли их...

В тот набег овдовевшая Агафья стала женой Захара. Тому пятьдесят лет минуло...

В покоях митрополита Максима тишина, и только время от времени потрескивали в печи берёзовые поленья.

Жарко, но владыка того не чувствует, дряхлое тело кровь грела плохо. Склонившись над покатым налойцем, митрополит вслух читал Ветхий Завет.

   – «И сказал Господь: что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли...»

Владыка поднял очи к образам, промолвил:

   – Мудрость Писания Святого вечна. Ужли о князе Андрее слова сии?

И, опустив голову, прочитал:

   – «Кто прольёт кровь человеческую, того кровь прольётся рукою человека: ибо человек создан по образу Божию...»

За оконцем ночь, метель швыряет снег пригоршнями и поскуливает, словно щенок, отбившийся от матери.

Закрыв деревянную, обтянутую кожей крышку книги и защёлкнув серебряную застёжку, владыка опустился в кресло. Сил не было, и мысли роились, а они о суетности жизни, о тщеславии и алчности.

   – Господи, – шепчет митрополит, – ты даруешь человеку дыхание, ты наделяешь его разумом, так отчего забывчива его память? – спрашивает он и не находит ответа.

Ему ли, чёрному монаху, побывавшему и архимандритом монастыря, и епископом Киевским, наконец, рукоположенному в митрополиты, понять волчий смысл мирской жизни удельных князей, а особенно великого князя?

С той самой поры, когда владыка перенёс митрополию из Киева во Владимир, тщетно пытался он вразумить князя Андрея...

Восковые свечи в серебряном поставце зачадили, и владыка, послюнив пальцы, снял нагар. В чу1ъ приоткрытую дверь заглянул чернец. Убедившись, что митрополит не спит, монашек удалился.

Владыка заметил. Подобие улыбки тронуло его поблекшие губы. Был ли он, митрополит Максим, таким молодым? Нынче то время отделялось от него вечностью. Тогда юный послушник жил в Киево-Печерской лавре, не ведая устали исполнял любую работу, на какую его ставили, за что был любим игуменом и келарем.

В то время являлся к нему, молодому монашку, искуситель в образе боярской дочери. Была она статной и красивой. Явится в монастырскую церковь, станет у самого алтаря, и Максиму молитва не молитва.

Однако устоял послушник Максим от соблазна...

Прислушался владыка: стихает метель, не шуршит по италийским стекольцам. Видать, наладится погода.

Поднялся митрополит, направился в опочивальню.

Пустыми и холодными стали двор и палаты великокняжеские с той поры, как покинула их княгиня Анастасия. Часто думал о ней князь Андрей, и даже молодые холопки, с какими великий князь делил ложе, не могли развеять тоску по бывшей жене.

Бояре владимирские советовали великому князю взять в жёны дочь князя Ярославского Фёдора Ростиславича Ирину. И обличьем недурна, говорили они, и здоровьем выдала, кровь в ней играет, родит ему сына.

Андрей Александрович боярам не отказал, но и согласия не дал. Теплилась надежда – одумается Анастасия, пробьёт час и пресытится она монастырской жизнью.

Боярин Ерёма, из Орды возвратясь, предлагал жениться на какой-либо татарке знатной.

Заманчиво сказывал боярин, но великий князь шуткой отделался:

   – Они, Ерёма, мыльни нашей не испробовали, татарскую царевну, прежде чем на постель укладывать, отмыть надобно.

   – Она кислым молоком, княже, отмоется.

   – Духом от неё шибает.

   – Привыкнешь. Аль до тебя князья русские не женились на моголках? Сказывают, и полонянок, и печенежек привозили. Зато от Тохты отказа не знал бы...

Шутил боярин, ан за шуткой князь серьёзность уловил. «Ну что, – думал он, – поди, хан не восперечил бы какой-нибудь из своих родственниц христианство принять, замуж за великого князя пойти...»

В ноябре-грудне огородились города и деревни снеговыми сугробами, отвьюжило метелями, занесло дороги, а в декабре-студне, когда погода чуть унялась, из Владимира выехал большой поезд, саней в тридцать. Князь Андрей Александрович отправился в полюдье по владимирской земле.

Лёгкие княжьи санки, расписанные по дереву киноварью, позванивая золотыми колокольцами, легко катили впереди обоза. Следом сани с гриднями. Дружинники на последних розвальнях. Воины прикрывали поезд от лихих людей, каких особенно много во время полюдья. Они преследуют сборщиков дани, словно волки добычу, и стоит по какой-либо причине отстать саням от поезда, как раздавался разбойный посвист...

Став великим князем, Андрей Александрович редко выбирался в полюдье, доверив всё тиунам. Но в этот год, послав ближних бояр собирать дань по югу Владимирского края и в Городецкой земле, князь Андрей сам выехал на север, к Суздальскому уделу. Кто знает, отчего так решил, пожалуй, хотел отвлечься от дурного настроения, какое не покидало его с возвращения из Сарая.

Сбор дани князь Андрей начал с дальних деревень. В урожайные годы смерды платили исправно, но ежели случался голод, бунтовали, звали поглядеть на пустые закрома, и тогда их ставили всем селением на правёж, босых на снегу.

В полюдье князь ночевал в крестьянских избах, гридни выгоняли хозяев, а староста, собрав смердов, напоминал размер дани. На сани грузили кули с пшеницей и пшеном, мороженое мясо и рыбу, кадочки с бортевым мёдом и всё, чем платили смерды князю. А ещё собирал князь дань скорой: кожами и мехами...

В полюдье князь объезжал княжьи деревни. В землях, какими он наделил бояр, дань собирал сам боярин. Князь жаловал боярина, а тот служил ему. Чем большим почётом пользовался у князя боярин, тем больше его владения...

Ночью князь Андрей, улёгшись на лавке в протопленной избе, вдруг принялся размышлять о превратностях судьбы. Господь сотворил его князем и наделил правом повелевать людьми. Но Бог послал на Русь неисчислимое татарское воинство, и великий хан стоит над ним, князем Андреем. Русские князья – смерды хана Тохты. Воистину, правдивы слова Святого Писания: «Несть власти, аще не от Бога...»

В январе-сечене, аккурат перед Крещением, великий князь воротился во Владимир с полюдья. По скрипучему, накатанному снегу санки проскочили Золотые ворота каменного Детинца, а следом втянулся в город гружёный обоз. Шумными, радостными криками люд приветствовал гридней.

В урожайные годы Крещение на Руси весёлое: в прорубях, на реках крестили воду, и отчаянные головы принимали ледяную купель...

С ночи зазвонили колокола в бревенчатом храме Успения, что в Московском Кремле. Ему откликнулись другие церкви, созывая народ к ранней заутрене. И потянулся в храмы люд.

В Успенском соборе службу правил епископ Исидор. В тесном храме полно народа, горят свечи и красиво поёт хор. Душно, хоть и створы дверей распахнуты. Помолился Олекса, выбрался на свежий воздух, нищие на паперти теснятся. Звёзды гасли, скоро заутреня закончится и народ повалит на лёд, где уже ждёт его Иордань[101]101
  Иордань – название проруби в водоеме, сделанной к христианскому празднику Крещения для совершения обряда водосвятия.


[Закрыть].

Любил Олекса поглазеть, как из толпы выберется какой-нибудь молодец, разоблачится и в чём мать родила ухнет в ледяную воду, и едва выберется из проруби, его тут же закутают в тулуп, поднесут кубок медовухи и под хохот и прибаутки тащат в натопленную баню, что стоит у берега реки...

На Москве морозный рассвет и сизые дымы. Поднималось красное солнце, заискрилось на льду. Запрудил народ реку от спуска с торга до Балчуга.

Огляделся Олекса – не видать Дарьи, верно, не стала Марьюшку холодить.

У самой проруби парни один другого подзадоривали. Князь Даниил с сыном Иваном подошли. Княжич Иван Даниилович Олексу окликнул:

   – Ужли побоишься, Олекса?

Гридин на княжича покосился, а тот усмешку в едва пробившемся пушке бородки придержал. Задело Олексу, шубу и кафтан долой, сапоги и порты стянул, босой по льду, ноги обожгло, подскочил к проруби – ив воду. Дух перехватило, тело сковало. Вымахнул. Выбрался на лёд, а ему князь Даниил чашу с вином протянул, княжич Иван шубу на плечи набросил.

   – Молодец, гридин, – говорит князь Даниил...

Разлёгся Олекса в бане на полке, разомлел от пара, а отрок из гридней его веником берёзовым похлестал. Жарко сделалось Олексе, впору второй раз купель принимать...

Дома Олексу обед дожидается, щи с огня наваристые, с лодыжкой, ребра кабаньи жареные да пироги с грибами и кашей. Блаженствует Олекса, до чего же приятственно жить на свете, коли, ко всему, посреди горницы зыбка подвешена...

Посреди просторного великокняжеского двора со множеством хозяйственных строений стоял князь Андрей и из-под кустистых бровей следил, как холопы снимали с саней мешки с зерном, кули с мороженым мясом, вяленой рыбой, всякую солонину, кадки с мёдом, и всё это исчезало в клетях, погребах, медовушах, поварне. Всего в обилии, но впору хватило бы до будущего полюдья: дружину корми, челядь многочисленную, а то ненароком и гости незваные нагрянут – ублажай. А для них князь Андрей столы накрывал щедро, особенно коли царевич либо мурза знатный пожалует, от кого судьба великого князя зависит.

Люд его корил, он-де к татарам льнёт, а кого ему за опору держать, не князей же удельных? Эвон как Фёдор Ростиславич и Константин Борисович – всего единожды позвал их на Переяславль, и то они к нему задом обернулись. Кто из них за князя Андрея слово доброе хану замолвил? Не жди. При случае ещё и лягнут, как оболгал его племянник Юрий. Тот княжеской власти ещё не испытал, однако по наущению Даниила ужалил и яд змеиный выпустил. Не с его ли злопыхательства хан Тохта сказал: