Текст книги "Даниил Московский"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Вадим Каргалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

   – Есть у меня такой человек, – помедлив, ответил воевода. – Рязанец родом, чего уж лучше? На Гжельской заставе он ныне, у самого рязанского рубежа...

   – Пусть Шемяка Горюн к тому человеку съездит, расскажет, что и как надобно сделать.

   – Завтра же поедет, княже...

ГЛАВА 5
ГЖЕЛЬСКАЯ ЗАСТАВА

1

Невеликая речка Гжелка, умерив свой бег на широких пойменных лугах, вливалась в Москву-реку смирно и неторопливо.

Хвойные леса, окаймлявшие южный рубеж Московского княжества, отступали здесь от речных берегов, и возле Гжелки было светло и просторно. Не верилось даже, что это – не ополье, а самая середина лесного замосковного края.

На мысу между Москвой-рекой и Гжелкой весенние паводки намыли песчаный холм. С незапамятных времён поселились на холме люди – больно уж приметное было место!

Сначала было древнее городище вятичей-язычников, упорствовавших в своей нечистой вере. Городище сожгли отроки Владимира Мономаха, которые сопровождали своего князя в опасном пути сквозь землю вятичей.

В канун Батыева погрома на холме стоял богатый боярский двор, а вокруг него – россыпью – дворы смердов и рыбных ловцов. Сторожевые загоны ордынского воинства, спешившего к стольному Владимиру, сожгли постройки и вырезали людей. Боярин с семьёй, не успевший отъехать прочь перед нашествием иноплеменных языцев, тоже принял смерть от татарской сабли. Вьюга замела пепелище, а летом, когда солнце высушило землю, ветры засыпали его белым гжельским песком. Без следа исчезло поселение на холме, и люди забыли, как оно называлось.

Прошло без малого сорок лет.

Московский наместник Пётр Босоволков, объезжая южный рубеж княжества, облюбовал устье Гжелки для сторожевой заставы: ниже по Москве-реке уже начинались рязанские волости. «Два речных пути возле Гжелки сходятся, – сказал он князю Даниилу. – Для заставы и для мыта лучшего места не найти!» И князь Даниил согласился с наместником.

По весенней высокой воде мужики пригнали к устью Гжелки плоты строевого леса-кремлевника, застучали в сотню топоров. Вершину холма обнесли крепким частоколом, срубили воротную башню, а на башне – площадку для караульных ратников с перильцами и шатровой кровлей. За частоколом поставили просторную дружинную избу, подклети для припасов, конюшню, кузню. На берегу Москвы-реки сколотили из сосновых досок пристань, а возле пристани – избу для мытника.

В избе поселился московский торговый человек Савва Безюля, променявший несытное посадское житье на беспокойную, но прибыльную службу княжеского мытника.

А за частокол были определены на постой три десятка ратников с доверенным дружинником Ларионом Юлой. Так появилась в княжестве ещё одна – Гжельская – застава.

Потом Лариона Юлу сменил другой княжеский дружинник – Порфилий Грех, потом – сын боярский Тимофей Агинин, потом дружинник же, но родом поплоше – Пашка Шпынь, а потом и вовсе добрых людей из Москвы присылать перестали. Старшим на Гжельской заставе остался десятник Грибец, из местных мужиков. Так уж вышло, что заметные на Москве люди избегали службы на Гжельской заставе. Да и к чему было им, при княжеском дворе состоявшим, сюда стремиться? Только и хорошего, что тихо...

Рязанцы, стоявшие караулом версты за три ниже по Москве-реке, держали себя дружелюбно, даже в гости наведывались по христианским праздникам. Рязанскому князю было не до московского лесного рубежа, других дел хватало: ордынцы за горло брали, пасли коней чуть не под самым Пронском. Да и далеко был московский рубеж от Рязани. Если по прямой – вёрст двести, а если в обход по проезжим дорогам, то и того больше. А от Москвы до Гжелки всего четыре десятка вёрст, один день пути для конной дружины. Разумно ли было рязанским караульщикам свой нрав показывать? Вот и не задирались они с москвичами, сидели смирно.

Жили московские ратники на Гжельской заставе безмятежно, но скучно, будто бы в забросе, от настоящего дела в стороне. Только мытник Савва Безюля хлопотал беспрестанно, выезжал в лёгкой ладье навстречу торговым караванам, собирал с купцов первый московский порубежный мыт.

Два раза в год, по летнему водному и по зимнему санному пути, наведывался на заставу княжеский тиун Фёдор Блюденный, пересчитывал и отвозил в Москву собранное мытником серебро.

На разленившихся от спокойной жизни и даровых кормов гжельских ратников тиун смотрел презрительно, чуть не в глаза обзывал лодырями. И задушевные разговоры тиун вёл не со старшим на заставе (что для него, княжеского человека, десятник из простых мужиков?!), а с мытником Саввой Безюлей. Ему и наказы оставлял на будущее, что надобно сделать.

Мытник Савва Безюля со временем заважничал, стал покрикивать на ратников, как на своих холопов. Да как ему было не заважничать? И княжеский тиун только с ним, Саввой, советуется, и дело настоящее только у него, а остальные люди на заставе лишь проедают без пользы корм, коим изоброчены в убыток княжеской казне мужики из соседних деревень. А от него, Саввы, князю один прибыток. Это ещё подумать надобно, кто при ком состоит: мытник ли при заставе или застава при нём, мытнике Савве Безюле!

Время от времени на заставе сменялись караульные ратники и конные гонцы. Но новые люди сразу смекали, что над всеми здесь голова мытник Савва Безюля, княжеского тиуна близкий человек, и держали себя соответственно. До того дошло, что и огород у Саввы обихаживали ратники, и за скотиной его убирали навоз, и баню ему топили по субботам.

Дюденева рать обошла Гжельскую заставу стороной. С одного края татары на Коломну кинулись, с другого – на Москву, а гжельская волость где-то посередине осталась, невоеванной. Зима та запомнилась только обозами беженцев, которые проходили мимо заставы по речному льду. И от Москвы к Коломне бежали люди, и от Коломны к Москве, не ведая, что там, где они искали спасения, не менее опасно, чем дома. Почему-то людям казалось, что в чужих краях легче избыть беду...

Нескоро, с купеческими случайными оказиями, доходили до заставы вести о вражде князя Даниила со своим старшим братом Андреем, о приезде на Русь ордынского посла Олексы Неврюя, о княжеском споре из-за Переяславского княжества. Но рязанский князь Константин оставался в стороне от всех этих дел, войско на север посылать не собирался, и потому на Гжельской заставе по-прежнему было тихо.

* * *

Всё изменилось как-то сразу.

Проезжие купцы начали рассказывать об ордынцах, вдруг во множестве появившихся в рязанских городах и волостях.

Ниже по Москве-реке, на знаменитых бронницких лугах, поставил свои юрты кипчакский мурза Асай. Ордынские кони пили светлую москворецкую воду.

Десятник Грибец погнал тогда в Москву конного гонца. Хотел выслужиться перед князем, а оказалось – неприятности накликал на свою неразумную голову. На заставу приехал княжеский дружинник Якуш Балагур с пятью десятками конных ратников, и спокойная жизнь на заставе кончилась...

Мытник Савва Безюля встретил дружинника с должным почётом, хотя и заметил сразу, что происходил он из мужиков: руки большие, мозолистые, раздавленные работой, да и разговор не книжный, совсем простой разговор...

Но одет был Якуш богато, в полный дружинный доспех, новый суконный плащ обшит для красоты серебряной каймой. Смотрел Якуш на людей строго, уверенно, властно. Савва смекнул, что держать себя с ним нужно осторожно.

Так и получилось. Якуш Балагур завёл на заставе порядки жёсткие, непривычные. Десятники (а их приехало сразу пятеро!) поднимали людей с восходом солнца. Осмотр оружия... Чистка коней... Ратное учение до седьмого пота... А по берегу ездить конными разъездами? А камни возить да на стену поднимать? А коней выгуливать, чтобы не застоялись? И всё нужно было делать споро, чуть не бегом. Успевай только поворачиваться!

Гжельские старожильцы зароптали было на тяготы службы, но быстро прикусили языки. У Якуша Балагура лишь прозвище оказалось весёлым, а нрав – весьма и весьма крутым. Нерадивых он вразумлял батогами. Но и сам пример подавал: с рассвета до позднего вечера на ногах, в заботах и хлопотах. При таком начальнике не заленишься: совестливому – стыдно, а бессовестному – боязно. Не то что при прежнем старшем Грибце...

Но Грибца в первый же день изругал Якуш последними словами за нерадение, отставил от должности и назначил караульщиком на башню.

Бывший десятник Грибец и тому был рад: спина цела, а в караульщиках жить можно, сиди на ветерке да поглядывай, как другие ратники, понукиваемые Якушем, с ног сбиваются. И хуже могло быть. Но всё же, что ни говори, было обидно. Из старших да в простые караульщики!..

В нечастые теперь свободные минуты Грибец забегал к мытнику Савве Безюле, своему давнишнему знакомцу, горько жаловался:

   – Совсем затеснил Якуш людей! За что напасть такая на нас, грешных?

Савва Безюля сочувственно вздыхал, поддакивал:

   – Куда уж дальше... Всех под себя подмял, будто и впрямь война... Воевода сиволапый!

И другими нехорошими словами обзывал Савва Безюля нового начальника, если беседовал с Грибцом наедине, без свидетелей. Но на людях держался с Якушем Балагуром почтительно. Понимал, видно, опытный мытник, что орешек этот не по его зубам – твердоват...

А своих причин для недовольства накопилось у Саввы достаточно. Якуш запретил ратникам работать на дворе у Саввы. Это-то ещё можно было перетерпеть, взять работников из найму. Но и в своём, мытном деле стал Савва несвободен! Якуш приказал ему выезжать навстречу купеческим караванам только вместе со своим доверенным десятником. Савва собирал с купцов мыт, а прятал серебро в калиту десятник Якуша. Хранилось серебро в ларце, ключ от которого был у Саввы, но стоял ларец в избе Якуша, и доступа к ларцу Савва больше не имел. Не обидно ли?

Со знакомым купцом Савва Безюля послал кляузную грамотку своему благодетелю, тиуну Фёдору Блюденному. Так, мол, и так, своевольничает Якуш Балагур, весь мыт к рукам прибрал, серебро в своей избе держит, а его, мытника Савву, вконец затеснил. А зачем Якуш у себя княжеское серебро складывает, о том ему, Савве, не говорит. Может, для сохранения, а может, что недоброе задумал. Теперь он, Савва, за серебро не в ответе, и если случится что, пусть тиун на него не гневается. А он, Савва, служил князю честно и дальше честно служить будет, но пусть тиун рассудит, кто прав...

Хитренько так была составлена грамотка, шибко на неё надеялся Савва Безюля, но ответ задерживался. Савва терялся в догадках. Непохоже было на тиуна Фёдора Блюденного, чтобы он жалобу на утеснение своего человека без внимания оставил. Может, потерял купец грамотку или не осмелился вручить тиуну в собственные руки?

Надо ли говорить, как обрадовался Савва Безюля неожиданному приезду на заставу сотника Шемяки Горюна, ближнего человека самого князя Даниила Александровича? Без причины такой человек из Москвы не приедет!

И всё подтверждало, что приезд этот для ненавистного Якуша – не в добро. Сотник говорил с Якушем сухо, сердито. Придирчиво проверял оружие у ратников, недовольно качал головой. Грозен был сотник Шемяка Горюн, куда как грозен!

А вот с Саввой сотник побеседовал ласково, уважительно. Тут Савва все обиды ему и выложил. И про серебро намекнул, что при нынешних-то порядках за сохранность серебра не ручается.

   – Вот ужо поговорю с ним, своевольником! – пообещал сотник, отпуская Савву с миром. – Ты, мытник, дальше служи без сомнений. Твоя служба князю нужная...

Савва вышел ободрённый. Присел на скамеечку возле дружинной избы, перевёл дух. Жизнь опять поворачивалась светлой стороной... Мимо пробежал к строгому сотнику Якуш Балагур.

Савва решил ещё посидеть, подождать.

Ждать пришлось долго, без малого час. Но Савва дождался.

На крыльце показался Якуш Балагур – притихший, встревоженный. А вслед ему, из приотворенной двери, доносился сердитый голос сотника:

   – Завтра за всё ответ держать будешь!

И пошёл Якуш Балагур прочь, голову повесил.

«Вот так-то лучше! – торжествовал Савва. – Будешь знать, как верных княжеских слуг обижать! За своевольство своё ответ держать!»

Благостно, ох как благостно было Савве Безюле...

Поутру рано Савву разбудили крики и топот ног. Савва выглянул в оконце. От заставы бежали к пристани ратники.

   – Якуша не видел? – выкрикнул, задыхаясь, Грибец. – Сотник его требует, а найти не можем...

Савву будто обухом по голове стукнуло: «Серебро!»

Расталкивая людей, Савва медведем вломился в горницу.

Знакомый ларец валялся на полу, замок вырван напрочь, а в ларце – пусто. Только сосновая дощечка, на которой Савва зарубками отмечал собранное серебро, сиротливо лежала на дне ларца.

Савва метнулся к сундуку, в котором Якуш Балагур хранил своё собственное добро, откинул тяжёлую крышку. Тоже пусто! И оружия не было на стенах, и иконы Николы Чудотворца, которую Якуш по приезде собственноручно повесил в красном углу, – тоже не было!

   – Разбой!!! – торжествующе завопил Савва.

   – Собирайте людей! Снаряжайте погоню! – громогласно распоряжался во дворе сотник Шемяка Горюн.

Ратники выводили из-под навеса коней.

2

Над прибрежными лесами поднималось солнце. Бледный серпик месяца истаивал, растворяясь в голубизне неба. Течение тихо несло ладью. Негромко поскрипывали уключины весел, свободно опущенных в воду.

Всю ночь Якушка Балагур ожесточённо выгребал, чтобы затемно миновать рязанскую заставу и бронницкие луга, на которых мигали костры кипчакской орды мурзы Асая, а теперь отдыхал, лёжа на дне ладьи.

Где-то рядом плеснулась крупная рыба.

Якушка вздрогнул от неожиданности, крепко взялся руками за борта ладьи, приподнялся, сел.

В кожаной калите, привязанной к поясу, глухо звякнуло серебро...

Якушка вспомнил, как он вчера вечером вместе с сотником Шемякой Горюном ломал замок на ларце мытника, как пересыпал в калиту серебро, – и затосковал. Будто тать в ночи...

Хоть и по приказу это было сделано, чтобы болтливый мытник пустил слух, будто Якушка серебро уворовал, а потому и сбежал с заставы неведомо куда, – но всё равно было неприятно, стыдно...

Да и остальное было Якушке не по душе. Знал он, конечно, что по чужим городам и землям ходят от князя Даниила Александровича верные люди, высматривают тайно, что князю надобно, но думал о таких людях без уважения. Не воинское это дело, не прямое. Одно слово – соглядатай...

А нынче вот самому пришлось с подобным делом в Коломну ехать.

Якушка вздохнул, взялся за весла. Ладья быстрее заскользила вдоль берега, заросшего кустами ивняка. Якушка подумал, что спрятаться ему, в случае чего, будет легче лёгкого: свернул – и растворился в зелёных ветвях, которые опускались к самой воде. Но прятаться было не от кого и незачем – рязанских застав больше на Москве-реке не было.

Солнце начинало припекать.

Якушка снял суконный кафтан, бросил его на нос ладьи. Простоволосый, в домотканой рубахе, с нечёсаной бородой, он был похож на купеческого работника или на торгового человека не из больших – из тех, которые возят на торг чужой товар из доли. Да так и было задумано с сотником Шемякой Горюном. Якушка отправился в Коломну под личиной торгового человека. Только товара подходящего у Шемяки Горюна не оказалось. Товаром Якушка должен был озаботиться по дороге.

Ладья нагоняла купеческий караван, неторопливо сплавлявшийся вниз по течению. Якушка выбрал большой струг с высоко поднятым носом (на таких стругах приплывали торговые гости из Новгорода, меньше было опасности встретить знакомого человека) и окликнул кормчего.

   – Чего надобно, добрый человек? – спросил тот, разглядывая из-под ладони подплывавшую ладью.

   – Товару бы железного взял...

   – Подгоняй ладью... Товар найдётся...

Новгородский купец высыпал на палубу длинные ножи, топоры, висячие замки, подковы – самый ходовой мужицкий товар. В чём, в чём, а в таком товаре Якушка разбирался преотлично.

Сторговались быстро. Цена на железные изделия была известна – ни продавцу запрашивать, ни покупателю сбивать цену не приходилось.

Довольный почином, новгородский купец собственноручно уложил товар в большой плетёный короб и велел работникам спустить его в Якушкину ладью.

   – Хорошего торга, добрый человек!..

* * *

От Гжелки до Коломны считалось три дня судового пути.

Якушка на лёгкой ладье одолел этот путь к исходу второго дня, обогнав несколько купеческих караванов. В багровом свете заходящего солнца впереди показался город, стоявший на высоком мысу между Москвой-рекой и речкой Коломенкой.

Последний раз Якушка Балагур был в Коломне без малого два десятка лет назад и удивился, что город почти не изменился. Такой же, как прежде, невысокий частокол опоясывал город, а над частоколом поднимали свои главы всё те же немногочисленные деревянные церквушки. Всё та же пристань из осклизлых брёвен прислонилась к берегу под городским валом, и даже ветхая изба пристанского сторожа, как показалось Якушке, была той же самой, виденной им когда-то.

В Москве всё было не так. Москва ежегодно разрасталась в стороны посадами, которые уже далеко отошли от кремлёвских стен. А в Коломне, как видно, посадские дворы по-прежнему умещались за частоколом, а сам город застыл в ленивой неизменяемости.

«Вот первое, что надобно зарубить в памяти: людей в Коломне не прибавляется...» – подумал Якушка.

С трудом протиснувшись между купеческими стругами, Якушка подогнал свою ладью к пристани, пропустил цепь через железное кольцо, вколоченное в брёвна, и замкнул заранее припасённым замком.

Шаркая чёботами, подошёл сторож с топориком на длинной рукоятке, лениво спросил, где купец думает ночевать – в ладье или в городе.

   – Коли в город пойдёшь, найми меня сторожить ладью.

Ночевать на берегу Якушке не хотелось: успел уже до синяков намять бока на ребристом дне ладьи. Но и оставлять товар без присмотра было неразумно. Что-то не больно поверил Якушка коломенскому сторожу. Если сам не сворует, то проспит...

   – А в городе есть избы, куда на постой берут?

   – Почему же нет? Есть такие избы, – по-прежнему лениво, будто нехотя, ответствовал сторож. – Изб в Коломне много. Больше, чай, чем людей осталось...

   – Тогда в город пойду, – решил Якушка.

Он выкинул из ладьи на пристань узлы с одежонкой, с припасами. Кряхтя, потащил волоком тяжёлый короб с железным товаром.

Сторож стоял, безучастно поглядывая, как Якушка силится поднять короб на пристань.

   – Помог бы, что ли... – попросил Якушка.

   – Ништо! Ништо! Сам подымешь! Мужик ты, видать, могутный!

   – Да помоги же, леший! – рассердился Якушка.

Сторож неторопливо положил на брёвна топорик, развязал верёвку, которой был перепоясан вместо ремня, кинул конец Якушке. Якушка обвязал короб верёвкой, крикнул:

   – Тяни!

Вдвоём кое-как выволокли короб из ладьи. Якушка присел на брёвна, обтирая рукавом вспотевший лоб.

   – Далыне-то что делать будешь? – полюбопытствовал сторож, снова перепоясываясь верёвкой. – На товаре всю ночь сидеть? До города тебе товар, пожалуй, не дотащить...

Якушка и сам видел, что одному не справиться – тяжело. Покопался в калите, вытащил небольшой обрубок серебряной гривны, показал сторожу.

Тот оживился, подобрел лицом.

   – А знаешь что? Ко мне иди ночевать! – будто только что догадавшись о такой возможности, предложил сторож. – У меня в городе изба большая, а людей в избе – сестра вдовая с мальчонком. Сладились, что ли?

Якушка кивнул, соглашаясь: «Сладились!»

Сторож неожиданно проворно побежал к пристанской избе, забарабанил кулаками в дверь:

   – Сенька! Игнашка!

Появились два дюжих парня – заспанные, нечёсаные. Молча выслушали наказ сторожа, подняли короб и понесли наверх, к городу.

Якушка, обвешанный узлами, едва поспевал за ними.

Как видно, в Коломне все дремали на ходу, как пристанский сторож. В воротах Якушку встретил караульный ратник, такой же медлительный и ленивый. Без интереса спросил, откуда приехал торговый человек, велел отсыпать в ларь десятую часть товара – мытный сбор. Взамен Якушка получил обрывок пергамента с оттиском городской печати и вежливое напутствие:

   – Торгуй свободно, добрый человек!

За воротами начиналась неширокая, едва двум телегам разминуться, городская улица. Ворота дворов были плотно закрыты, людей не было видно, хотя час был предвечерний, ещё не поздний.

Парни свернули в проулочек, такой тесный, что углы короба то и дело чиркали по жердевым заборам, оставляя царапины на осиновой коре. Якушка почему-то подумал: «Будто затёсами путь отмечают...» Чавкала под ногами грязь, не просыхавшая, наверно, всё лето.

Возле неприметной калиточки парни поставили короб на землю, постучали...

За глухим забором залаяла собака. Ей откликнулись псы в соседних дворах. Собачий лай, перекатываясь, доносился со всех сторон.

   – Весь город переполошили, – сказал Якушка.

   – Ништо! – равнодушно отмахнулся парень. – Полают и перестанут. Их дело такое – лаять...

Калитка со скрипом приоткрылась, выглянула какая-то женщина.

Якушка в наступивших сумерках не рассмотрел её как следует, но чёрный вдовий платок отметил. Значит, это о ней говорил сторож на пристани...

   – Иван с берега прислал, – пояснил парень. – Прими на постой торгового человека.

   – Пусть ночует, места хватит...

Спал Якушка долго – умаялся с дороги. И спалось ему на удивление покойно, по-домашнему. Снилось Дютьково, своя прежняя изба, жена Евдокия, детишки. По-хорошему снились, по-светлому – будто ясивые.

Пробудившись, Якушка долго лежал с закрытыми глазами, слушал шевеление в избе, лёгкие шаги, потрескивание огня в печи, стук ножа по столу. И казалось Якушке, что вот откроет он глаза, и увидит своих, и будет всё как в прошлые счастливые годы.

   – Мамка, а кто там на лавке лежит? – услышал Якушка тоненький детский голосок.

   – Тихо, родненький, тихо! Чужой человек это...

Ласково так сказала женщина, но слова её будто по сердцу ударили, отогнали сладкие видения. Конечно же, чужой он... И не гость даже...

Откинув овчину, которой укрывался на ночь, Якушка соскочил на земляной, чисто подметённый пол, огляделся. Сторож, пожалуй, зря хвастался: большой эту избу никак не назовёшь. От стены до стены сажени[42]42
  Сажень – 2,13 метра.


[Закрыть] три, да ещё глинобитная печь чуть ли не треть избы занимает. Но везде чисто, ухожено. На стенах повешены вышитые рушники. Горшки на полке поставлены в ровный рядок. Сундук окован железом, а между железными полосами – крашеные доски.

На хозяйке опрятный летник, перетянутый под грудью шерстяным кручёным пояском, круглый ворот обшит красной каймой. Лицо у хозяйки пригожее, румяное, а под вдовьим платком – молодые улыбчивые глаза.

Только теперь, при дневном свете, Якушка как следует рассмотрел женщину, и она понравилась ему: ласковая, спокойная, тёплая какая-то...

   – Утро доброе, Якуш! Как спалось на новом месте?

Якушка вздрогнул, услышав своё имя, но тут же вспомнил, что вечером назвался хозяйке. И как её зовут, тоже вспомнил. Хорошее у неё было имя – Милава.

Поблагодарил за приветливое слово, вышел в сени – ополоснуть лицо у кадушки. Подсел к столу. Милава поставила глиняный горшок с кашей, полила молоком, положила деревянные ложки, а рядом с каждой ложкой – ломоть ржаного хлеба.

И опять Якушке почудилось что-то знакомое, близкое. Так всегда делала покойная Евдокия, собирая на стол. Словно дома оказался Якушка, в давно забытом семейном уюте.

За едой разговорились.

О себе Якушка рассказал, что родом он из Рязани, много лет прожил в чужих краях, а теперь вот возвращается. Как с торговлей выйдет, сам ещё не знает, но надеется, что железный товар везде надобен...

Милава подумала, согласилась. Своих умельцев по железу в Коломне немного, люди больше привозным изделием пользуются. Посочувствовала, что приехал Якушка в неудачный для торговли день. Большой торг на Коломне собирается по пятницам, когда мужики из деревень приходят, а нынче только вторник, долго ждать...

Милавина рассудительность и забота о его делах понравились Якушке. И мальчонка Милавин понравился. Сидел мальчонка за столом смирно, уважительно, кашу хлебал без торопливости. Пронося ложку над столом, держал под ней ломоть хлеба, чтобы молоком не накапать. Приучен, значит...

Как-то незаметно разговор перешёл на своё, личное. Милава пожаловалась, что одной вести хозяйство трудно. Да и скучно. Брат Иван на берегу пропадает, лишь по субботам на двор наведывается, когда баня. Если б не сынок, совсем бы жизни не было...

   – А сама-то давно вдовствуешь? – участливо спросил Якушка.

   – Седьмой год. С Дюденевской рати. Сынок уже после родился, живого родителя не застал...

   – Ия тоже с татарской рати овдовел. Выходит, одинаковое горе у нас с тобой...

Милава склонила голову, задумалась.

Притихший мальчонка поглядывал то на мать, то на незнакомого бородатого дядю, сидевшего напротив за столом. Видно, силился понять, почему так вдруг случилось: говорили, говорили – и вдруг неизвестно отчего замолчали, а мамка будто плакать собралась...

   – Да ты не печалься, – заговорил Якушка. – Может, обойдётся всё. Жизнь-то по-разному поворачивается: когда худом, а когда и добром. А ты молодая ещё, пригожая.

Милава приложила платок к глазам, улыбнулась через силу:

   – Что это я вдруг? Думала, отплакала уже своё, а встретила участливого человека, и опять...

   – Полно, полно! – застеснялся Якушка, поднимаясь из-за стола.

Хотел добавить ещё что-нибудь утешительное, но что сказать – не придумал. Вздохнул только, провёл ладонью по мальчишеской головке и опять смутился, встретив благодарный взгляд Милавы.

   – Так я пойду... Может, принести что надобно?

   – Ждать к обеду-то?

   – Жди...