Текст книги "Даниил Московский"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Вадим Каргалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

2

Поперёк торговой площади, очищенной от телег, ровными рядами стояли московские воины. Вдоль улицы, которая вела от городских ворот к площади, вытянулись цепи дружинников с копьями и овальными щитами.

Коломенцы выглядывали из-за спин дружинников, оживлённо переговаривались, и на их лицах не было ни тревоги, ни недоброжелательства – будто своего собственного князя вышли встречать. Да по-иному, пожалуй, и быть не могло. Хоть и считалась Коломна рязанским городом, но больше тянулась к Москве, чем к Рязани...

Сплошным, сверкающим сталью потоком вылились из-под воротной башни всадники на рослых боевых конях, подобранных по мастям: сотня – на белых, сотня – на гнедых, сотня – на вороных. Над островерхими шлемами покачивались копья с пёстрыми флажками-прапорцами. Это открывала торжественное шествие победителей, красуясь удалью и богатством оружия, ближняя дружина московского князя.

Но сам Даниил Александрович был одет скромно, в простой дружинный доспех, и это поразило коломенцев, ошеломлённых пышным многоцветием только что промчавшейся княжеской конницы. Только красный плащ да золотая гривна на шее отличали Даниила от простых дружинников. Бояре и воеводы, следовавшие за князем, выглядели куда наряднее.

Но лицо Даниила Александровича...

Не дай Бог увидеть вблизи такое лицо, если есть на душе какая-нибудь вина, если шевелятся в голове затаённые опасные мысли.

Глубокие поперечные морщины перерезали лоб князя, губы жёстко поджаты, под сдвинутыми бровями не глаза даже – две сизоватые льдинки, холодные, колючие. Весь застыл князь Даниил Александрович, и белый конь плавно нёс его, осторожно переступая ногами, будто боялся потревожить грозную неподвижность всадника.

И замирали приветственные крики на устах людей, когда князь проезжал мимо, и склоняли они головы, не смея поднять на него глаза.

Якушка стоял в цепи дружинников, кричал, как и все, когда князь приближался, и, как все, замолк, разглядев его окаменевшее лицо.

Таким видел Якушка князя Даниила Александровича лишь однажды, на Раменском поле под Владимиром, когда князь ехал к шатру ордынского посла Неврюя. Но тогда было понятно: смерть видел князь перед глазами, но почему же он такой сейчас, в минуты торжества?..

А князь Даниил думал о том, что торжествовать победу рано: мысли, мучившие его накануне похода, не оставляли в покое и теперь, представали во всей тревожной обнажённости. Захватив Коломну, он окончательно вступил на скользкую опасную тропу, которая вела к недостижимой для многих князей вершине – власти над Русью. Или – к гибели, ибо немало уже славных князей не удержались на этой тропе и скатывались в пропасть, увлекая за собой обломки своих княжеств. Перед глазами неотступно стоял пример старшего брата Дмитрия, вознёсшегося было наверх и рухнувшего в небытие...

Думал Даниил Александрович о том, что на этой тропе больше нет для него обратного пути: только вперёд и вперёд, потому что в движение вовлечено уже множество людей, и он, князь, не властен что-либо изменить.

Взятие Коломны стало знаком для рязанских вотчинников, которые связали свою судьбу с московским князем. Отряды боярских военных слуг уже собирались поблизости на Голутвинском поле и становились бок о бок с московскими полками. Отступить – означало предать их...

Этого нельзя допустить. Отступи сейчас Даниил, и тысячеустая людская молва разнесёт по Руси порочащие слухи о вероломстве и непостоянстве московского князя, и отшатнутся от него будущие друзья и союзники, и останется он в одиночестве, отторгнутый всеобщим недоверием от великих дел. Лишившийся доверия людей – лишается всего...

Не только вперёд нужно было идти Даниилу Александровичу, но и до конца. Князь Константин Рязанский никогда не согласится отдать свои земли к северу от Оки-реки, составляющие чуть ли не треть его княжества. Значит, закрепить за Москвой эти земли могла только смерть или пленение Константина, и именно это выводило начавшуюся войну за пределы обычных усобных войн, после которых противники мирно пировали и скрепляли дружбу взаимным крестоцелованием. Война с Константином будет идти не на жизнь, а на смерть, на кон поставлены судьбы Московского княжества и его, Даниила, и сознавать это было страшно...

Бесповоротность начатого дела тяжко давила на плечи князя Даниила Александровича, омрачая радость первых побед. «Да полно, победы ли это? – спрашивал себя Даниил и честно отвечал: – Нет, ещё не победы! Подлинные победы, за которые придётся платить кровью, ещё впереди. Пока же взято без труда лишь то, что само падало в руки...»

Среди шумного победного ликования князь Даниил Александрович думал о предстоящих тяжёлых битвах и этими своими думами был как бы отрешён от сегодняшнего торжества.

Но люди не догадывались о тревогах князя и считали, что он просто гневается на что-то, им непонятное, и замирали в страхе при его приближении...

3

Целый день на плотах и в больших ладьях перевозилась через Оку-реку московская конница. Пустел воинский стан на Голутвинском поле, а берег на рязанской стороне покрывался шатрами и шалашами.

К малым рязанским городкам – Ростиславлю, Зарайску и Перевитеску – проворно побежали конные дружины; их повели местные проводники, слуги рязанских бояр.

А на следующее утро выступили в поход большие полки конной и судовой пешей рати. До города Переяславля-Рязанского, под которым стояло воинство князя Константина, оставалось не более ста вёрст, четыре дня неспешного пути.

* * *

Города подобны людям. У каждого города своё начало и своя судьба. Города бывают исконные, единственные в своём роде, а бывают города повторенные, будто вылепленные по образу и подобию других.

Подобная печать вторичности лежала на Переяславле-Рязанском. Даже имя его повторило имена других русских градов – Переяславля-Южного и Переяславля-Залесского. И большая река, на которой стоял город, повторила названия иных русских рек: ещё один Трубеж впадал в Днепр, а ещё один – в Плещеево озеро. И малая речка Лыбедь, опоясавшая Переяславль-Рязанский, тоже носила не собственное, а повторенное имя: и возле Киева была Лыбедь, и возле Владимира, что на Клязьме. А название пригородного ручья – Дунай – и вовсе пришло из совсем уж немыслимой дали.

И люди населяли Переяславль-Рязанский больше пришлые, приносившие на чужбину из родных мест свой говор, свои обычаи, свою тоску по прошлой жизни. Так уж сложилась судьба Переяславля-Рязанского: начал он возвышаться после Батыева погрома, который сокрушил и обессилил старую Рязань. Как вода из продырявленного сосуда, утекали из старой Рязани люди – подальше от опасного Дикого Поля, в котором люто разбойничали ордынские мурзы. Утекали и скапливались в Переяславле-Рязанском, обретая убежище для тела, но душой продолжая тянуться к родным пепелищам.

Может, оттого не покидало жителей Переяславля-Рязанского постоянное ощущение временности, неустойчивости их бытия, и не было в них одержимой любви к городу, чувства кровного родства с ним, которые только и делают непобедимыми первородные города.

Сам Переяславль-Рязанский не был городом-воином. С ордынской опасной стороны его оберегали старые крепости Белгорода, Ижеславля, Пронска, Ожска, Ольгова, Казаря, построенные ещё при первых рязанских князьях.

На валах Переяславля-Рязанского стоял простой острог, каких давно уже не строили в сильных русских градах – не выдерживали однорядные брёвна частокола ударов камнемётных орудий – пороков. Оборонять город могло лишь сильное войско, готовое сражаться в поле.

Поэтому князь Константин Рязанский, не надеясь на сочувствие горожан и крепость стен, собрал под городом ордынские тысячи. На них была вся надежда князя, потому что собственная дружина была немногочисленной.

* * *

Московские полки шли по Рязанской стороне[45]45
  Рязанская сторона – земли между Окой, Проней и Осетром, район развитого пашенного земледелия. Кроме того, в Рязанском княжестве было еще две «стороны» – Мещерская и Степная, примыкавшие к Дикому Полю.


[Закрыть], как по своей земле, не встречая сопротивления. Люди воеводы Ильи Кловыни, посланные впереди войска, оповещали рязанцев, что московский князь Даниил Александрович намерен покарать князя Константина за дружбу с ордынцами, но против рязанской земли гнева не держит. И рязанцы верили, потому что московские ратники не обижали людей в деревнях, потому что и впрямь при попустительстве князя Константина умножились татары в рязанской земле, татарские кони вытаптывали луга над Ворей и Мечей, княжеские тиуны собирали добавочный корм мурзам, и стало опасно ездить по дорогам, на которых шныряли ордынские разъезды. Если князь Даниил освободит рязанцев от ордынской тягости – великое ему спасибо!

Кажущаяся лёгкость похода убаюкивала москвичей. Да и как было не обмякнуть сердцем, если вокруг – благодатная, по-осеннему обильная земля, погожие дни бабьего лета, а над головами – косяки журавлей, отлетавших в ту же сторону, куда шли московские полки, – к югу, к солнцу...

Так бы идти и идти без конца, до самого тёплого моря, как хаживали в старину на поганых половцев победоносные рати князя Владимира Мономаха. Предания об этих славных походах в московском войске знал каждый.

Осторожность воевод, которые старались поддерживать установленный походный порядок, казалась ратникам излишней. Москвичи шагали налегке, а кольчуги, оружие и тяжёлые шлемы складывали на телеги. Ворчали, когда воеводы приказывали надеть доспехи: «Почему бы и дальше налегке не пойти? Кого тут беречься? Отбежал, поди, князь Константин с ордынцами своими в Дикое Поле...»

И всё вокруг, казалось, подтверждало это.

Бабы в деревнях выносили ратникам квас и студёную ключевую воду.

Мужики поднимали пашню под озими, копошились на полях, как будто и не было никакой войны.

Безмятежно дремали на пожелтевших луговинах стада.

Сторожевые разъезды, возвращаясь к войску, неизменно сообщали: «Дорога впереди чистая. На перелазах через Вожу и иные реки чужих ратных людей нет».

На Астафью-ветреницу[46]46
  20 сентября.


[Закрыть], когда люди ветры считают (примета в этот день на ветры: если северные – к стуже, если южные – к теплу, если западные – к мокроте, если восточные – к вёдру), московское войско подошло к Переяславлю-Рязанскому.

Опытные воеводы князя Даниила точно соразмерили версты сухопутного и водного похода. Не успели ладьи судовой рати, поднимавшейся к городу по реке Трубеж, достигнуть Борковского острова, как с запада на пригородные поля выехали конные дружины. Конница ещё ночью перешла Трубеж выше по течению и до поры схоронилась в оврагах и дубравах.

Князь Даниил Александрович, сопровождаемый телохранителями и пёстрой свитой бояр и воевод, поднялся на холм. Отсюда были видны все окрестности Переяславля-Рязанского.

В открывшейся перед ним волнистой равнине для Даниила не было ничего неожиданного. Чёрный гребень городского острога с трёх сторон опоясывался реками Трубежом и Лыбедью, и только с запада, где русла рек расходились в стороны, путь к Переяславлю-Рязанскому не был защищён естественными преградами. Об уязвимом месте убежища князя Константина знали все, кто в прошлые немирные годы ходил походом на Переяславль-Рязанский. Знал об этом и князь Даниил. И Константин Рязанский позаботился о прикрытии опасного места: на равнине, между приближавшимся московским войском и городом, раскинулся ордынский стан.

Войлочные шатры, крытые кожами телеги на колёсах из неструганых досок, дым бесчисленных костров. Вытоптанная земля между юртами была чёрной, точно закопчённой, и издали казалось, что на равнине лежит пепелище какого-то неведомого города, и не юрты возвышаются над ним, а печи сожжённых домов.

Но это было не мёртвое пепелище. В ордынском стане сполошно ударили барабаны, из-за юрт показалось множество всадников на коренастых лохматых лошадках.

Перед московскими полками была сплошная стена оскаленных лошадиных морд, медных панцирей, обтянутых бычьей кожей круглых щитов, каменно-бурых свирепых лиц под войлочными колпаками, а над ними покачивалась камышовая поросль множества копий.

В непробиваемой толще ордынских всадников, как бусинка в горсти песка, затерялась конная дружина рязанского князя Константина Романовича. Бунчуки ордынских мурз заслонили голубой рязанский стяг.

И московским ратникам показалось, что перед ними стоит одно ордынское войско и что не запутанные тропы княжеской усобицы привели их на поле перед Переяславлем-Рязанским, а светлая дорога войны за родную землю против извечного врага – степного ордынца, а потому дело, за которое обнажают они мечи свои, – прямое, богоугодное...

Преобразились ратники. Исчезло былое благодушие с их лиц, праведным гневом загорелись глаза, руки крепче сжали оружие. Торопливо перестраиваясь для боя, москвичи шаг за шагом двигались в сторону ордынского войска, невольно тянулись вперёд, и не нужны были им одушевляющие слова, не нужен был доблестный княжеский почин – люди и без того рванулись в сечу, и воеводам было даже трудно удерживать их на месте, пока на правый – переяславский – берег Трубежа не высадилась пешая судовая рать.

* * *

Надолго запомнились князю Даниилу Александровичу последние минуты перед сечей, которую он впервые готовился начать один, без старшего брата и князей-союзников.

В торжественном молчании застыли позади княжеского коня бояре и воеводы, советчики в делах княжества и боевые соратники. Все они здесь, все!

Это были верные люди, давно связавшие с князем Даниилом свою судьбу. Торжество князя Даниила было их торжеством, как его неудача стала бы их личной неудачей. Вместе они были в дни неспокойного мира, вместе с князем были и на нынешнем опасном повороте Московского княжества...

Большой боярин Протасий Воронец, немощный телом, преклонного уже возраста, но по-прежнему злой в княжеской службе и несгибаемый духом...

Тысяцкий Пётр Босоволков, сгоравший от ревнивого нетерпения, ибо именно ему обещано долгожданное самостоятельное наместничество в отвоёванных рязанских волостях, но твёрдо знавший, что путь к наместничеству лежит через победную битву...

Сотник Шемяка Горюн, погрузневший за последние годы, заматеревший до звероподобия – всклокоченная борода раскинулась на половину груди, шея распирает вырез кольчужной рубахи, могучие руки никак не прижимаются к бокам, так и держит их сотник чуть-чуть на отлёте...

Архимандрит Геронтий, благословивший поход и без жалоб переносивший все тягости походной воинской жизни, не пожелавший сесть в крытый возок, но шагавший с пешим полком наравне с простыми ратниками...

Новый служебник боярин Фёдор Бяконт, который, казалось, больше всех тревожился за успех рязанского дела, в немалой мере подготовленного им самим, и только теперь уверовавший в благополучный исход...

Коломенский боярин Фёдор Шуба, включённый князем Даниилом в число ближних людей и теперь мечтавший доказать, что возвышение – заслуженное...

Почтительно замерли, сбившись кучкой, коломенские и рязанские вотчинники, приятели и родичи Фёдора Шубы. Они поодиночке приставали к московскому войску во время похода и теперь, наконец собравшись вместе, радовались, что это их так много, вовремя отъехавших к князю Даниилу...

Все взгляды были обращены на князя Даниила Александровича и воеводу Илью Кловыню, которому было доверено начальствовать в этом бою.

И бронницкий мурза Асай был здесь. Он смотрел на грозного воеводу Илью Кловыню со страхом и восхищением и думал, что к такому большому человеку нужно бы подъехать поближе. Время от времени мурза легонько трогал каблуками бока своего коня, и послушный конь подавался вперёд, пока наконец Асай не оказался совсем рядом с воеводой. Не поворачивая головы, Асай ревниво скашивал глаза на своих соратников, стоявших у подножия холма: «Видят ли, что он, мурза Асай, ближе всех к старому багатуру, самому почтенному из воевод?..»

* * *

На ратном поле – две воли, у кого сильнее, тот и будет наверху. Воля полководца – в воеводах и ратниках, она с началом боя как бы уходит от него, растворяясь в войске. Ибо что ещё может сделать полководец, если расставленные и воодушевлённые им полки уже окунулись в кровавую неразбериху битвы? В битве каждый ратник сам себе и воевода, и судья, и совесть – все вместе. Подвиг одного ратника может повести за собой сотни, а бегство десятка трусов повергнуть в смущение целый полк. Что может бросить полководец на весы уже начавшегося сражения? Засадный полк, прибережённый на крайний случай? Собственную доблесть, которая воодушевит ратников на том крошечном кусочке бранного поля, где эту доблесть увидят люди? Всего этого мало, ничтожно мало. Истинный полководец выигрывает битву до начала её...

Князь Даниил Александрович верил, что сделал для победы всё, что можно было сделать, а остальное – в руках войска и в руках Божьих.

С устрашающим рёвом, от которого вздыбились и заплясали ордынские кони, сбивая прицел лучникам, ринулись вперёд московские конные дружины, за считанные мгновения преодолели самое опасное, насквозь прошитое стрелами пространство между враждебными ратями, и врубились в татарские ряды.

Ржанье коней, крики, стоны раненых, лязг оружия, барабанный бой и вопли боевых труб слились в один оглушающий гул, и в густых клубах пыли беззвучно поднимались и опускались прямые русские мечи и татарские сабли.

От берега Трубежа набежала высадившаяся из ладей пешая московская рать и будто растворилась, втянутая страшным водоворотом битвы.

   – Пешцы вовремя подоспели! – удовлетворённо отметил Илья Кловыня. – Как бы и рязанцы не вывели ополчение... Самое время им спохватиться...

Даниил Александрович кивнул, соглашаясь. Сказанное воеводой было очевидным. Сейчас, когда смешалась конница и длинные копья дружинников стали бесполезными, ножи и топоры проворных пешцев могли решить исход битвы. Воеводам городского ополчения нетрудно было догадаться...

Но городские ворота Переяславля-Рязанского по-прежнему были наглухо закрыты. Не покидал дубравы и московский засадный полк, приберегаемый князем Даниилом на случай вылазки из города.

А бой уже медленно откатывался от холма, на котором стоял Даниил Александрович: москвичи явно пересиливали. Из клубов пыли начали поодиночке вырываться ордынские всадники, мчались, нахлёстывая коней, по топкому лугу между Лыбедью и Карасиным озером.

Потом побежали уже десятки ордынцев, и это казалось удивительным, потому что по прошлым битвам было известно: татары или бьются до смерти, или отбегают все вместе, по условленным сигналам. Если кто-нибудь бежал самовольно, то ордынцы убивали не только беглеца, но и всех остальных людей из его десятка, как бы храбро они ни бились, а за бегство десятка казнили всю сотню. Так гласила Яса покойного Чингисхана – самый почитаемый татарами закон...

Наконец наступил долгожданный миг, когда сломалась пружина ордынского войска и лавина всадников в войлочных колпаках, прильнувших к лошадиным шеям, с воем покатилась прочь, к дубовому лесу, призывно шелестевшему багряной листвой за речкой Лыбедь.

Это была победа.

Небольшая кучка всадников, оторвавшаяся от татарской убегающей лавины, стала забирать влево, к городу. Над ними беспомощно метался рязанский стяг, наискосок перерубленный мечом.

Зоркие глаза степняка Асая разглядели в кольце всадников красный княжеский плащ.

   – Князь Константин бежит! – завопил мурза и умоляюще протянул руку к Дмитрию Александровичу: – Дозволь, княже, поохотиться моим нукерам!

   – И мне с Константином свет Романовичем перемолвиться Желательно, – вмешался боярин Шуба. – Дозволь и мне поохотиться, княже!

   – Перемолвишься, боярин, коли догнать сумеешь... Однако думаю, князь Константин раньше в ворота проскочит...

Но боярин Шуба только недобро усмехнулся:

   – Проскочит, коли ворота ему откроют. Только ведь боярин Борис Вепрь не зря в городе остался.

   – Коли так, ступайте! – разрешил Даниил.

Мурза Асай и боярин Шуба разом сорвались с места, увлекая за собой толпу нукеров, коломенских вотчинников и конных боярских слуг.

Князь Константин Рязанский и его телохранители успели доскакать до города первыми, сгрудились под сводами воротной башни, забарабанили древками копий и рукоятками мечей.

Тщетно!

Город Переяславль-Рязанский не впустил своего князя.

Князь Константин бессильно сполз с коня, скинул с головы золочёный княжеский шлем – честь и гордость владетеля.

Всадники мурзы Асая и боярина Фёдора Шубы неумолимо приближались, и их было устрашающе много, чуть ли не по сотне на каждого телохранителя рязанского князя. Константин понял, что спасения нет, и приказал своим дружинникам сложить оружие.

   – Кровь будет напрасной... Прощайте, дружина верная...

В ров полетели мечи и копья дружинников, кинжалы, лёгкие боевые секиры. Оружие беззвучно падало и тонуло в вязкой зелёной тине, скопившейся на дне рва.

Сверху, с городской стены, донёсся сдавленный крик: «Ой, как же так, люди?!» Видно, немало людей смотрели через бойницы на бегство князя.

Беззвучно взметая копытами жёлтую пыль, накатывалась на князя Константина лавина чужих всадников. Среди татарских колпаков поблескивали железные шлемы боярских слуг. Вот они совсем рядом. Скатились с коней, набежали, поволокли князя Константина, выворачивая назад руки, – прочь от стены.

Насмешливый знакомый голос гаркнул в самое ухо:

   – Со свиданьицем, княже! Собирался ты привести меня в Рязань неволею, а я сам пришёл! То-то приятная встреча!

Константин Романович с трудом повернул голову, узнал:

   – И ты здесь, боярин Фёдор? Говорили про твою измену, да не поверил я... Впредь наука... Иуда ты! Иуда Искариот!

   – Неправда твоя, князь, и в словах видна! Фёдор Шуба в измене отроду не был! Забыл ты, князь, что не холоп тебе Шуба, а боярин извечный, слуга вольный. Отъехал на службу к князю Даниилу не изменой, но по древнему обычаю, как деды и прадеды делали, слуги вольные, а потому перед Богом и людьми – чист![47]47
  Отъезд – феодальное право перехода вассала на службу к другому сюзерену. На Руси правом отъезда пользовались «слуги вольные» и бояре, и отъезд не считался изменой. Право отъезда было отменено только в XV веке, при великом князе Иване III.


[Закрыть] Отринулся ты от правды, княже, а потому и ущерб терпишь...

Уже вслед князю Константину, снова склонившему голову на грудь, боярин Шуба крикнул совсем обидное, зловещее:

   – О науке на будущее говоришь? А того не знаешь, нужна ли тебе впредь наука княжеская. Может, не князь ты больше и князем не будешь. То-то!..

Возле холма, на котором по-прежнему стоял Даниил Александрович, пленённого рязанского князя переняли дружинники Шемяки Горюна, окружили плотным кольцом и повели к оврагу, подальше с глаз людских. Так распорядился Даниил Александрович: хоть и поверженный враг перед ним, но всё же князь остаётся князем, и смотреть простым людям на его унижение – негоже...

Медленно оседала пыль над бранным полем, серым саваном покрывая павших. А их было много – и ордынцев, и москвичей. Среди ордынских полосатых халатов поблескивали кольчуги убитых дружинников, луговым разноцветьем пестрели кафтаны пешцев из судовой рати.

Пошатываясь от ран и усталости, брели к полковым стягам уцелевшие москвичи.

Битва закончилась.

Пора было приступать к первому строению мира. Взять победу – мало, нужно уметь взять и мир.

* * *

В шатёр князя Даниила Александровича явились большие люди Переяславля-Рязанского: бояре, духовенство, посадские старосты. Переяславцы были без оружия и доспехов в нарядных кафтанах, как будто не чужая рать стоит под городом, а посольство дружеского княжества. Холопы внесли на серебряных подносах почётные дары.

Боярин Борис Вепрь от имени града поцеловал крест на верность московскому князю, и священник почитаемого храма Николы Старого скрепил крестоцелование Божьим именем.

Князь Даниил Александрович торжественно вручил Борису Вепрю булаву переяславского наместника и отпустил горожан, пообещав городу не мстить и никакого урона не причинять.

Своё обещание Даниил сдержал. Ни один московский ратник не вошёл в город, сохранённый от разорения добровольной сдачей. На благодарственном молебне в церкви Николы Старого присутствовал только тысяцкий Пётр Босоволков, будущий наместник приокских волостей.

Три дня простояло московское войско на костях, на бранном поле, и все три дня в воинский стан приходили переяславцы, и велись у костров мирные беседы, и москвичи хвалили хмельное переяславское пиво, которое оказалось слаще и светлее московского. Купцы безопасно выносили товары из города и уплывали, не задерживаемые никем, по своим надобностям. На луг между Лыбедью и Карасиным озером пастухи выгнали городское стадо.

Да полно, была ли вообще война с рязанским князем Константином? Да и был ли сам-то князь Константин Романович?

Бесследно исчез князь Константин, и только немногие люди знали, что ночью, окружённый безмолвными, суровыми стражами, он был увезён в крытой ладье московским сотником Шемякой Горюном и что остался Константину единственный выбор: смириться или закончить дни свои в московской тюрьме, в тесном заключении...

Но пружина войны, благополучно миновав Переяславль-Рязанский, продолжала ещё раскручиваться сама собой.

Тысяцкий Пётр Босоволков с конным полком и дружинами переяславских вотчинников двинулся на старую Рязань – добивать доброхотов князя Константина в столице княжества.

Выбранные Фёдором Шубой и Борисом Вепрем рязанские бояре со своими военными слугами разъехались по малым крепостям, чтобы везде сменить воевод князя Константина, без остатка выкорчевать корни его из рязанской земли.

Глубоко пахал князь Даниил Александрович, взрыхляя пашню под московский посев!