Текст книги "Даниил Московский"
Автор книги: Борис Тумасов
Соавторы: Вадим Каргалов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)
Сразу нарушилось в Москве будничное течение жизни.
Гулко простучав копытами под сводами Боровицких и Великих ворот, уносились гонцы в московские города и сёла – созывать земское ополчение.
Дружинники выводили из-под навесов коней, чистили оружие и доспехи, перегораживали сторожевыми заставами все дороги, уводившие из Москвы. Приезжим торговым людям было приказано до поры задержаться в городе.
Княжеские тиуны и сотники хлопотали возле телег, снаряжали воинские обозы.
На торговой площади, под стенами Богоявленского монастыря, собирались со своими военными слугами и смердами-ополченцами подмосковные вотчинники.
Ржанье коней, звон оружия, конский топот, растревоженный гул множества голосов переполняли город, и казалось, только крепостные стены ещё удерживают буйную, готовую выплеснуться наружу силу Москвы.
И вся эта сила собиралась для того, чтобы властно и грозно поддержать княжича Юрия Данииловича, уже выехавшего с сотней дружинников на Великую Владимирскую дорогу. С Юрием были черниговский боярин Фёдор Бяконт и старый дружинник Алексей Бобоша, назначенные московскими наместниками в Переяславль.
А боярин Антоний со своими молчаливыми спутниками выехал ещё раньше и растворился в лесах за Неглинкой. Потайные, немногим людям известные тропы должны были привести его в Переяславль раньше москвичей. Так было задумано с князем Даниилом: княжича Юрия и наместников введёт в город сам большой боярин переяславского князя.
Для Юрия это был первый самостоятельный поход, самое начало княжеского пути, тот поворотный в жизни день, который для отца его, князя Даниила Александровича, наступил три десятка лет назад.
И тогда был весенний месяц май, и тогда была впереди тревожащая неизвестность, и тогда лишь сотня дружинников была под рукой молодого предводителя, но путь Юрия не был повторением отцовского пути.
Даниил отъезжал на княжение с чужими, навязанными ему волей старшего брата владимирскими боярами, а рядом с княжичем Юрием покачивались в сёдлах люди, в верности и усердии которых не было сомнений.
Юного Даниила – князя-приймака, с детства скитающегося по чужим княжеским дворам, – мало кто знал на Руси, и отъезд его в Москву остался почти незамеченным. Одним удельным князем на Руси больше, что с того? А за Юрием, наследником Московского княжества, внимательно следило множество глаз, старавшихся по поступкам сына угадать скрытые намерения его сильного отца, князя Даниила Александровича.
И вместе с сотней дружинников по Великой Владимирской дороге незримо двигались за княжичем Юрием могучие московские полки, устрашая врагов тяжёлой поступью. А Даниила в его первом походе никто не боялся...
Нет, не с самого начала вступал Юрий на княжеский путь, а с той высоты, на которую поднял княжество отец его Даниил Александрович, и в этом был итог отцовского княжения. Сын принимал в руки свои достигнутое отцом и мог нести дальше, к высотам, недоступным отцу...
Великая Владимирская дорога перерезала леса между Клязьмой и Ворей и, постепенно забирая на север, огибала верховья речек Шерны, Киржача и Пекши. Дальше начинались переяславские волости. Леса чередовались со светлыми опольями. Дорога то взбегала по пологим склонам, то опускалась в речные долины, и тогда под копытами коней выстукивали весёлую барабанную дробь сосновые плахи мостов.
Редкие обозы сворачивали на обочины и останавливались, пропуская конную дружину. Переяславцы, рассмотрев московский стяг, приветственно махали шапками. И раньше не было вражды между Москвой и Переяславлем, а нынче и вовсе Москва стала заступницей. Если московские ратные люди идут к Переяславлю, то не для войны идут – для подмоги князю Ивану, который, слышно, давно уже болен...
Последний взлёт дороги перед Переяславлем-Залесским.
Княжич Юрий придержал коня, приподнялся на стременах.
Между немереной серой гладью Плещеева озера и Трубежем, отсвечивавшим сабельной сталью, в кольце зеленеющих первой весенней травой валов, – перед ним лежал в низине город. Белой каменной громадой поднимался над стенами собор Спаса-Преображения, родовая усыпальница потомков Александра Невского. Единственный купол собора был похож на островерхий русский шлем.
Старый дружинник Алексей Бобоша вытянул вперёд руку, ладонью вверх, будто самолично вручая город княжичу Юрию:
– Се твой град, княже! Прими и володей людьми его и землями его!
Был светлый день Пахомия-тёплого, Пахомия-бокогрея, а весна была от сотворения мира шесть тысяч восемьсот десятая[50]50
15 мая 1302 года.
[Закрыть], двадцать первая весна в жизни Юрия Данииловича...
Алексей Бобоша растроганно всхлипнул, прислонился седой головой к плечу Юрия, шепча бессвязные слова:
– Час благословенный... Как батюшку твоего Даниила Александровича в Москву вводили... Удачи тебе, княже... На свой путь становишься...
Вмешался боярин Фёдор Бяконт, сказал озабоченно:
– Что-то людей Антония не видно... А договорено было, что встретят...
Только сейчас Юрий обратил внимание на безлюдье вокруг города, на крепко замкнутые ворота под прорезной башней. Будто спал Переяславль-Залесский, хотя солнце стояло высоко, прямо над головой.
Возле дороги зашевелились кусты.
Раздвигая ветки, поднялся человек в неприметном кафтанчике, распахнутом на груди, простоволосый, ссутулившийся – по виду холоп или посадский жилец не из богатых. Склонив голову на плечо, молча разглядывал Юрия и его спутников.
Неожиданный порыв ветра развернул московский стяг.
Лёгкими, скользящими шагами незнакомец приблизился к Юрию, поклонился, протянул руку с большим железным перстнем. На перстне была вырезана переяславская княжеская печать – всадник с копьём.
– От Антония! – облегчённо вздохнул боярин Бяконт и заторопил посланца: – Ну, говори, говори!
– Князь Иван Дмитриевич поутру преставился, – ровным, неживым голосом, в котором не было заметно ни горя, ни озабоченности, начал посланец боярина Антония. – Наместники великого князя Андрея, вчера ко граду приспевшие, стоят на лугу за Трубежем. Ратников с наместниками мало, для дорожного сбережения только. Боярин Антоний наказал передать, чтоб вы не сомневались, ехали к городу безопасно...
Закончив краткую речь свою, посланец боярина Антония ещё раз поклонился, сдёрнул с пальца перстень, передал Юрию и, не дожидаясь расспросов, упятился в кусты.
Покачивались, успокаиваясь, ветки у дороги, и не понять было, трогала их человеческая рука или пригнул, пробегая, ветер-странник...
– С Богом! – взмахнул плетью Юрий, но поехал медленно, намеренно придерживая загорячившегося коня. Суетливость не к лицу князю...
Чем ниже спускалась дорога в пригородную низину, тем выше впереди поднимались, будто вырастая из земли, валы и стены Переяславля-Залесского. Вот уже городская стена поднялась на половину неба, и москвичи задирали головы, пытаясь рассмотреть людей в чёрных прорезях бойниц.
Со скрипом и железным лязгом отворились городские ворота.
Из-под воротной башни вышли навстречу дети боярские, одетые не то чтобы бедно, но – без ожидаемой Юрием праздничности. И остальное – всё, что случилось дальше, – тоже показалось Юрию до обидного будничным.
Переяславцы, стоявшие кучками вдоль улицы, провожали Юрия и московских наместников молчаливыми поклонами, и не было радости на их лицах – одна тоскливая озабоченность, как будто горожане ещё не решили для себя, как отнестись к приезду московского княжича, и, примирившись с неизбежным, теперь присматривались к нему. Одно дело видеть московского княжича желанным гостем, другое – своим собственным князем...
Настороженное ожидание встретило Юрия и в княжеских хоромах, где собрались думные люди покойного Ивана Дмитриевича, переяславские бояре, воеводы, городские старосты. Юрий видел покорность, вежливую почтительность, но – не более...
Священник Иона, запинаясь и близоруко щуря глаза, прочитал духовную грамоту. Переяславцы молчаливой чередой пошли к кресту, произносили положенные слова верности новому господину и... отводили глаза перед пронзительным взглядом боярина Антония, который был, пожалуй, один из всех по-настоящему довольным и весёлым...
И Юрий подумал, что нынешнее мирное введение в переяславское наследство – не исход, а лишь начало подлинной борьбы за город, за сердца и души людей его, и что немало времени пройдёт, пока сольются воедино Москва и Переяславль, и что слияние это будет трудным, даже если не вмешается извне чужая враждебная сила. Надобно предупредить обо всём отца, князя Даниила Александровича...
3
Известие о присоединении Переяславля к Московскому княжеству было подобно камню, брошенному в тихий пруд, и круги широко расходились по воде, доплескиваясь до дальних берегов.
Князь Василий Дмитревский, отчина которого оказалась теперь в полукольце московских владений, поспешно отъехал в заволжский Городец, вторую свою столицу, а горожане Дмитрова сели в крепкую осаду.
Князь Михаил Тверской прислал в Москву гневную грамоту, упрекая Даниила в нарушении древних обычаев и в лукавстве, коим он стяжает чужие земли. Тверские полки встали в пограничных городах Зубцове, Микулине, Клине, Ксинятине. Михаил даже отложил на время постриги старшего сына Дмитрия, являя тем самым готовность к немедленной войне с Москвой.
Но до войны дело не дошло. Один на один с Москвой сражаться опасно, а союзников у Михаила Тверского не нашлось. Кое-кто из удельных князей даже позлорадствовал на унижение Михаила, припомнив его прошлые гордые речи. Пришлось князю Михаилу потихоньку возвращать полки в Тверь и снова созывать гостей на постриги. Тут всем стало понятно, что Тверь отступила...
Ждали, что предпримет великий князь Андрей Александрович, который получил вести о захвате Переяславля из первых рук – от наместников своих, без чести отосланных переяславцами. А больше всех ждал князь Даниил, спешно собирая под Радонежем конные и пешие рати. Здесь его нашло посольство великого князя.
Великокняжеского боярина Акинфа Семёновича и игумена владимирского Вознесенского монастыря Евлампия московская застава остановила у реки Пажи, что впадает в Ворю неподалёку от Радонежа.
Спустя немалое время к послам неторопливо выехал дворецкий Иван Романович Клуша, сопроводил до следующей заставы, велел спешиться и так, пешими, повёл через огромный воинский стан. Посольские дружинники и холопы остались за цепью сторожевых ратников.
Москвичи, во множестве толпившиеся среди шатров и шалашей, поглядывали на послов великого князя хмуро и недоброжелательно. Проносились конные дружины, вздымая клубы пыли. На просторной луговине, вытоптанной сапогами до каменной крепости, выстроились в ряд угловатые пороки. Колыхались разноцветные полковые стяги.
Боярин Акинф принялся было считать стяги, незаметно загибая пальцы, но скоро сбился – стягов было слишком много. Когда только успел Даниил Московский собрать столь могучую рать?!
Когда присмиревшие послы великого князя добрались наконец до шатра Даниила Александровича, им было уже не до грозных речей. Бесчисленное московское войско незримо стояло перед глазами, и боярин Акинф начал не с гневных упрёков и угроз, как было задумано с великим князем Андреем, а с уважительных расспросов о здравии князя Даниила Александровича...
Князь Даниил и боярин Протасий многозначительно переглянулись. Пешее шествие через московский воинский стан поубавило спеси у послов Андрея!
Игумен Евлампий начал читать грамоту великого князя Андрея. Сама по себе грамота была грозной и величаво-укоризненной, но в устах оробевшего чернеца слова звучали как-то неубедительно. Уверенности не было в тех словах, и это почувствовали и москвичи, и сам посол Акинф. Сам он так и не решился добавить изустно ещё более резкие слова, порученные великим князем Андреем, и сказал только, что его господин ожидает ответа немедля. Сказал – и втянул голову в плечи, ожидая гневной отповеди московского князя на немирное послание.
Но Даниил Александрович не стал унижать великокняжеских послов: сильный может позволить себе великодушие! Он заговорил о том, что старшего брата Андрея Александровича оставили без подлинных вестей его слуги, не довели до великого князя, что он, Даниил, не своевольно вошёл в Переяславль, но только по духовной грамоте князя Ивана, своего любимого племянника...
– А список с духовной грамоты тебе отдам, чтобы не было между мной и старшим братом Андреем недоумения. Передай список князю. Таиться мне нечего, перед Богом и Андреем чист.
Протасий Воронец подал Акинфу пергаментный свиток. Боярин Акинф почтительно принял его двумя руками, попятился к выходу. Москвичи молча смотрели вслед ему – кто торжествующе, кто насмешливо, а кто и с затаённой жалостью, представив себя на его месте...
– Мыслю, что ратью великий князь на нас не пойдёт! – прервал затянувшееся молчание Даниил Александрович. – Одна ему дорога осталась – в Орду, жаловаться на нас хану Тохте...
Что рассказали по возвращении во Владимир боярин Акинф и игумен Евлампий и что говорено было после между ними и великим князем – осталось тайной, но больше послы к Даниилу Московскому не ездили. Великокняжеское войско, простоявшее две недели на Раменском поле в ожидании похода, было без шума распущено по домам.
А вскоре великий князь, как и предсказывал Даниил, действительно поехал в Орду, к заступнику своему хану Тохте на поклон. Мало кто сомневался, зачем он поехал: Андрей решил искать в Орде помощи, чтобы татарскими саблями сокрушить усилившуюся Москву. На старшего брата Дмитрия наводил ордынские рати Андрей, теперь пришла очередь его младшего брата – Даниила. Никак не угомонится средний Александрович...
– Не осмелился всё-таки Андрей спорить с Москвой напрямую! – сказал князь Даниил, узнав об отъезде брата.
А боярин Протасий Воронец, хитренько прищурившись, добавил:
– Самое время, пока Андрей по ханским улусам ездит, поразмыслить нам о граде Можайске...
ГЛАВА 8
О ЧЁМ ДУМАЮТ ПРАВИТЕЛИ, ЗАВЕРШАЯ ДНИ СВОИ?
1Та зима, от сотворения мира шесть тысяч восемьсот одиннадцатая[51]51
1303 год.
[Закрыть], выдалась на удивление тёплой и малоснежной. Реки едва прихватило льдом, а на иных реках вода шла по льду через всю зиму.
Люди даже не заметили приближения весны, потому что вся зима проходила будто бы весенними распутицами, а настоящая весна не прибавила солнца, но только дождевую морось.
А весна эта была последней для князя Даниила Александровича Московского...
Февраля в двадцатый день, на Льва Катынского, когда люди остерегаются глядеть на звёзды, чтобы не накликать беду, князь Даниил возвратился из Переяславля, от старшего сына своего Юрия, и занемог горячкою. Не узнавал людей, метался на мятых простынях, выкрикивал бессвязные слова.
Чернецы, слетевшиеся на княжеский двор, яко вороны на бранное поле, шептались по углам, что добра не будет. Известно ведь, что день Льва Катынского для болящих страшнее, чем для трёшников Страшный суд. Кто в этот день заболеет, тот одноконечно помрёт, если Господь не явит чуда. Но на чудеса Господь скуп, приберегает чудеса токмо для самых праведных, богоизбранных...
Княгиня Ксения, слушая такие пророчества, обмирала от ужаса. Слёзы она уже все выплакала и теперь лишь подвывала тихонько, билась головой об пол перед образом Покрова Богородицы, Матери Божией, заступницы...
«Господи, помилуй! Господи, спаси!»
Ночью перед княжеским дворцом пылали факелы, толпились наехавшие со всей округи люди. В московских храмах служили молебны о здравии господина Даниила Александровича, чтобы не призвал его Господь безвременно пред светлые очи свои, но оставил бы в миру...
Князь опамятовался только утром. Приподнял набрякшие веки, обвёл безразличным взглядом собравшихся в ложнице людей. «Боярин Протасий... Илья Кловыня... Дворецкий Клуша... Шемяка... Архимандрит Геронтий... Игумен Стефан... Ещё чернецы и ещё... Зачем их столько?.. Неизвестный какой-то, тёмный, со сладенькой улыбочкой... Лечец, что ли? Откуда позвали?..»
Хотел спросить у Протасия, но язык будто присох к гортани – не шевельнуть...
Будто издалека донёсся неясный шёпот: «Очнулся князь, глаза открыл... Помогли молитвы наши... Молебен, ещё молебен надобно...»
Бояре и чернецы придвинулись к постели.
К изголовью князя склонилась неясная тень, чья-то мягкая ласковая рука обтёрла рушником вспотевший лоб. Пахнуло знакомым запахом розового масла. «Жена... Ксения...»
Даниил шевельнул губами, силясь улыбнуться, и – замер, пережидая колющую боль в груди.
И снова – тьма...
И дальше так было: минутное осознание бытия, а потом чёрные провалы, которые длились непонятно сколько – часы или дни.
Свет – тьма, свет – тьма...
Потом сознание вернулось и больше не уходило, хотя сил едва хватало на то, чтобы изредка приоткрывать глаза. И боль в груди не отпускала, вонзалась, как лезвие ножа, при любом движении. Одно оставалось – думать.
И Даниил Александрович думал, а люди считали, что князь снова забылся, изнурённый горячкой, и боязливо заглядывали в ложницу, и сокрушённо качали головами: «Опять плох стал Даниил Александрович, ох как плох...»
* * *
Мысли Даниила Александровича неожиданно легко сцеплялись в единую цепь, и не было в этой цепи уязвимых звеньев: всё казалось прочным и ясным.
Даниил примерял к этим мыслям подлинные дела свои, искал несоответствий и не находил их, и это было счастье, которым могли похвастаться немногие, – созвучие мыслей и дел.
Даниил не лукавил перед самим собой: поздно было лукавить!
Перешагнув роковой сорокалетний рубеж, Даниил Александрович всё чаще стал задумываться о земных делах своих, но будничная неиссякаемая суета отвлекала его, и только теперь, обречённый на неподвижность, он неторопливо разматывал и разматывал клубок выношенных мыслей,
Нет, князь Даниил не боялся смерти. Не долго жили тогда князья на Руси, и никого не удивила бы кончина московского князя на сорок втором году жизни.
Отец Даниила, благоверный князь Александр Ярославич Невский, скончался в сорок три года, дядя Ярослав Ярославич, сменивший Невского на великокняжеском столе, – в сорок один год, а ещё один дядя Василий Квашня, тоже великий князь, и того меньше прожил – тридцать пять лет. Старший брат Даниила – великий князь Дмитрий Александрович – отсчитал сорок четыре года земной жизни, а племянник Иван Дмитриевич – двадцать шесть лет. Не долговечнее были и другие княжеские роды. Борис Ростовский умер в сорок шесть лет, его сын Дмитрий – в сорок один год. А сколько князей умирало, не достигнув совершеннолетия? Судьба ещё благосклонна к Даниилу, подарив ему большую жизнь...
Даниил подводил итоги земных деяний своих без страха перед смертью, не мучаясь сомнениями, ибо всё, что было им совершено, полностью сходилось с его собственными представлениями о мире и о месте его, князя московского, в этом мире. И эти представления казались Даниилу такими же бесспорными и естественными, как смена дня и ночи, как неудержимое шествие времён года, как всеобъемлющая Божья воля, которой всё подвластно – и небесные знамения, и зверь, и птица, и человек.
Даниил верил, что власть над Москвой вручена ему Богом, избравшим московского князя орудием промыслов своих, и потому всё, что он делал для возвышения Москвы, бесспорно справедливо и единственно возможно.
А ведь Москва за считанные года возвысилась необычайно, раздвинула свой рубежи от Оки-реки до Нерли-Волжской. Московские наместники полновластно хозяйничали в переяславских и коломенских волостях. Московские ветры раскачивали на смоленском древе град Можайск, и он был готов упасть как перезрелый плод в руки Даниила Александровича, и Протасий Воронец уже готовил подклеть с крепкими запорами для последнего можайского князя Святослава Глебовича, не без умысла выбрав её рядом с тюрьмой бывшего рязанского владетеля Константина Романовича. Где-то впереди уже начинал маячить великокняжеский стол, и Даниил мысленно благословлял сыновей на великое дерзание. Сам он не успел...
Привыкнув к исключительности княжеского положения, Даниил никогда не задумывался, почему князь возвышен над остальными людьми. Просто так всегда было и так всегда будет, потому что так оно есть! Жёнам главы – мужи, а мужам – князь, а князю – Бог, и в этой триединой формуле место Даниила было предопределено при рождении, как и всем людям, на земле живущим. Отец Даниила был князем, и дед тоже, и прадед и прапрадеды, и сыновья Даниила тоже будут князьями, и внуки.
Удел князя – властвовать, удел прочих – повиноваться.
Но и жизнь самого князя не свободна. Вся она расписана заповедями, жёсткими и непреодолимыми, как крепостные стены. Многомудрый князь Владимир Мономах собрал княжеские заповеди в поучении[52]52
В составе Лаврентьевской летописи сохранилось «Поученье» князя Владимира Мономаха (1053—1125), в котором он изложил, в частности, свои представления о княжеской власти, свои требования к «идеальному» князю.
[Закрыть] детям своим и иным людям, и Даниил с детства принял эти заповеди в сердце своё. Ибо верно сказано, что исполняющий заповеди дедов и прадедов своих никем не осуждён будет, но восхищения достоин!
«Молчи при старших, слушай премудрых...»
«Имей любовь со сверстными[53]53
Сверстные – ровесники.
[Закрыть] своими и меньшими...»
«Держи очи долу, а душу горе...»
«Научись языка воздержанью, ума смиренью...»
«Понуждайся через нехотенье на добрые дела...»
«Вставай до солнца, как мужи добрые делают, а узревши солнце, пищу прими земную, постную иль скоромную, какой день выпадет...»
«До обеда думай с дружиною о делах, верши суд людям, на ловы[54]54
Ловы – охота.
[Закрыть] выезжай, тиунов и ключников расспрашивай, а после полудня почивай, после полудня трудиться грех...»
«Не ленись, ибо леность всем порокам мать; ленивый что умел, то забудет, а что не умел – вовсе не научится...»
«На дворе всё верши сам, не полагайся на тиуна да на отроков, понеже бывает – неревностны они и своекорыстны...»
«На войне полками сам правь; еденью, питью и спанью не мироволь, блюстись надобно ратным людям от пьянства и блуда...»
Одни заповеди Даниил, севши на самостоятельное княжение, продолжал исполнять, а другие отставил, потому что, к примеру, зачем князю молчать при старших и держать очи долу, если он старее всех старейшин в Москве? Но главным заповедям Даниил не изменял никогда и потому считал себя в жизни правым.
Память услужливо подсказывала воспоминания о прошлых благодеяниях, которых Даниил никогда не чуждался, о славословии отмеченных его милостью людей, о богатых вкладах в монастыри и храмы, о ликующем колокольном звоне, который встречал его, московского князя, после победоносных походов, предпринятых не ради честолюбия, но для пользы земли, вручившей ему власть над собою. Всё это было, было, и на душе становилось светлее, когда Даниил вспоминал об этом...
Но потом вдруг тёмная полоса перечёркивала радостные видения, и перед глазами Даниила оживало другое, тоже составляющее неотъемлемую часть княжеского бытия.
Изодранные батогами, кровоточившие спины холопов...
Поскрипывание ветвей столетнего дуба на перекрёстке дорог, где раскачивались на ледяном декабрьском ветру тела повешенных татей...
Глухие стоны из земляной тюрьмы-поруба, последнего прибежища изолгавшихся сельских тиунов...
Взмах секиры – и упавшая в пыль голова волочанского вотчинника Голтея Оладьина, сына Шишмарева, которого люди боярина Протасия уличили в злоумышлении на князя...
После казни Голтея Оладьина молодой Даниил пришёл за утешением к архимандриту Геронтию и получил искомое утешение. Геронтий произнёс успокоительные слова, которые надолго запомнились Даниилу: «Не смущайся душою, княже, ибо смерть настигает лишь того, кому предопределена свыше. Суд твой изменнику Голтею от Бога пришёл, но не от тебя!»
Даниил поверил архимандриту и продолжал верить теперь, потому что слова эти удобно укладывались среди собственных размышлений московского князя, мнившего себя Божьей десницей на земле...
И всё-таки размышления о добре и зле порой повергали Даниила в смутную тревогу. Он понимал, что без зла, без княжеской очистительной грозы не жить княжеству. Зло во пользу – уже не зло, а благо. Но кто может знать меру полезного зла? Какой мудрый подскажет, что до сего рубежа зло есть благо, а далее – во вред? Что богоугодно, а что греховно? Человек во грехе зачат, грехом живёт и помирает грешным, если не избывает вольных и невольных грехов своих тремя святыми деяниями: слезами, покаянием и молитвой. Так учили отцы церкви. И Даниил в часы сомнений завершал дневные заботы заветной молитвой: «Господи, помилуй мя, якоже блудницу и мытаря помиловал еси, тако и нас грешных помилуй!»
Молился и засыпал, просветлённый. Труднее было освободиться от княжеских забот, которые давили даже сейчас, на смертном одре. Многое было сделано Даниилом, но оставались ещё и незавершённые дела. А Даниилу хотелось самому закончить всё, что было начато при нём, не передоверяя сыновьям.
