Текст книги "Даниил Московский"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Вадим Каргалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

   – Я оставил Переяславль за Москвой, но ты нарушил мою волю, конязь Андрей, пошёл войной на московского конязя.

От тех грозных слов он, князь Андрей, едва памяти не лишился. Только и пролепетал:

   – Великий хан, я часть удела Переяславского требовал, мне по праву принадлежащего.

Тохта брови насупил:

   – Те, конязь, только то и принадлежит, чем я тебя наделил. И не своевольствуй!..

Приковылял, припадая на больную ногу, тиун. Молчал, смотрел, как сноровисто холопы бегают с поклажей. Великий князь повернулся к тиуну:

   – Дань нищую привёз Елистрат из полюдья!

Простуженный в дороге тиун ответил, кланяясь:

   – Обеднели деревни за Клязьмой.

   – Так ли, Елистрат? Мыслю, уж не смерды ли разжалобили тебя? Жалеешь мужика, а он от князя ворует. Постояли бы на правёже, поумнели.

   – Разорили ордынцы тот край. Шайки татарские на деревни наскакивали. Страдает люд, княже. Истощены мужики, а им хлеб ростить.

   – Мыслишь, поверю? – спросил насмешливо. – Нет, Елистрат, будущей зимой сам по тем землям в полюдье отправлюсь.

У саней холоп замешкался, поскользнулся, мешок уронил, и зерно просыпалось на снег.

Андрей Александрович озлился:

   – Вели, Елистрат, поучить холопа, дабы берег добро.

Зазвонили колокола к обедне. С купола собора сорвалась воронья стая, грая, закружила над Детинцем, великокняжеским подворьем, «владычными сенями» и двором митрополита.

Князь Андрей с детства не любил эту проклятую птицу, жадную на падаль. Сколь раз заставлял отроков гонять её, да всё попусту. Спугнут стаю, она на купол другой церкви опустится. А когда Орда шла, воронье со всего света слеталось в ожидании поживы...

И сызнова память к недавнему разговору с митрополитом повернула. Вспомнил, как Максим сказывал, он-де, князь Андрей, запамятовал, что из рода Мономаховичей. Великий князь ему ответил:

   – Я сын Невского, а ты вот, владыка, научи: коли я, князь Андрей, не встану перед ханом на колени и голову не склоню, как великое княжение удержать?..

Взор князя Андрея обратился на стремянного, вываживавшего княжеского коня. Застоявшийся, он бил снег копытами, перебирал ногами, рвался из рук. Стремянный натягивал недоуздок. Наконец, не выдержав, осадил коня плетью. Князь прикрикнул:

   – Ну-тко, бит будешь, Аким!

Стремянный погладил коня по холке, отвёл на конюшню, а Андрей Александрович мысленно продолжил разговор с митрополитом:

   – ...Великий князь Владимирский не токмо за удел свой в ответе, но и за всю землю Русскую...

А владыка в ответ:

   – Почто же ты с удельными князьями враждуешь?

   – Не я, отче, они меня не чтут. Разве великий князь да не вместо отца им...

Из поварни выплыла дебелая стряпуха, проворковала:

   – Время, князь-батюшка, трапезовать.

   – Чем потчевать намерилась?

   – Да уж постаралась, князь-батюшка, ушицей стерляжьей да ножку баранью в тесте запекла.

   – Ну тогда веди к столу.

Ещё раз окинув острым взглядом подворье, великий князь направился в трапезную.

Ещё Александр Невский обратил внимание на пользу почтовых станций, задуманных Берке-ханом. Ямы, как звали их ордынцы, сначала появились на пути из Орды, но вскоре заглохли. Александр Ярославич велел поставить ямы на дороге от Новгорода до Владимира. Но на тех первых почтовых станциях никто лошадей не менял и на постой не останавливался. Ханские люди ездили отрядами, княжеские гонцы либо какое посольство обходились своими конями, и почтовые ямы, не успев появиться, исчезли. Потребуется сотня лет, чтобы на Руси начали действовать почтовые станции.

На одной из заброшенных ям рядом с переправой через Волгу между Тверью и Переяславлем поселилась ватага Сорвиголова.

Прошлым летом наскочили на неё дружинники и порубили ватажников; всего-то и уцелело: сам атаман Сорвиголов, Ванька Каин да Бирюк.

В покосившейся от времени избе горели в печи дрова, и дым по-чёрному вытягивало в дыру через крышу. Ватажники ждали возвращения Каина. Пятый день, как ушёл он в поисках съестного. Еда у ватажников закончилась, силки зверь обходил стороной. Сорвиголов предлагал уходить в Москву, где им известно потайное жильё, а Бирюк звал в Тверь. Ватажники обросли, давно не мылись и не обстирывались. В избе студёно, хоть и печь топилась. Ветер врывался в один угол, вылетал в другой...

   – От голода в брюхе урчит, – плакался Бирюк, мужик тщедушный, гнилозубый. – Пропал Ванька.

   – Каин из всех бед вывернется, – оборвал ватажника Сорвиголов. – Авось притащит хлеба.

И глаза потёр: дым разъедал.

Бирюк поднялся, кинул в огонь поленья.

   – Эк завёл ты нас куда, – буркнул Бирюк.

   – Благо живыми ушли, – почесал кудлатую бороду Сорвиголов. – Ниче, в Москве отпаримся и насытимся.

   – Там нас каждая собака знает, схватят, в порубе сгноят.

   – Здесь от голода дохнем...

Смеркалось, когда в избу ворвался Каин, заорал:

   – Деревню сыскал! Неподалече!

   – Велика ль?

   – В землянках живут.

   – Сколь мужиков? – Глаза Сорвиголова заблестели.

   – Пятеро и видел.

   – Всё, други, тут зимуем, завтра за добычей тронемся...

Не ожидал Захар таких гостей. В лесу с мужиками в тот день был, а когда вернулся, староста рассказал, как приходили разбойники, муку унесли и куль с солониной да ещё насмехались – у вас-де много, всем достанется...

Ночью Захар не спал, точил топор, бормотал, а едва рассвет небо тронул, растолкал сыновей...

Шли по следу на снегу и, когда морозное солнце край показало, увидели избу.

   – Тут ждите, – буркнул Захар и шагнул в дверь.

Перегрузившись сытной едой, спал Сорвиголов, спал Бирюк, и только не было в избе Ваньки Каина. У Захара злость взыграла – истинные волки в овчарне...

Сыновья дожидались недолго. Выбрался Захар из избы, снегом топор отёр, перекрестился:

   – Не чини смерду обиды, не для того от боярина уходили, чтоб разбойников кормить...

Уходили, дверь в избу открытой бросили. Захар сказал:

   – Зверь дикий докончит.

   – На русской кровушке земля Русская стоит, – говорил Захар, – потом смерда пашня полита. Без воина и ратая нет Руси.

С меньшим сыном старый смерд подсекали и валили деревья, вырубали кустарники, а весной выжгут, и готово новое поле. Сколько таких полян готовил Захар, и родились на них хлеба, кормившие русского человека...

Это был удел его, Захара, деда и отца. Он помнил их. Когда вымахивали топорами, парнишкой Захар складывал хворост в кучи, а став постарше, брался за топор, за ручки сохи...

Слова, какие Захар говорил сыновьям, он слышал от деда и отца. Настанет час, когда его, Захара, дети скажут их своим сыновьям и внукам...

Тяжёлый топор оставлял глубокие зарубки, и белёсые щепки покрывали снег. Треск рухнувших деревьев разносился далеко по лесу.

Несмотря на мороз, Захару жарко. Он давно кинул тулуп, остался в рубахе навыпуск.

   – Поспешаем, Онуфрий. – Захар отёр пот с лица. – Ещё пару сосен свалим и домой... А что, сыне, будущим Покровом оженим тя, пожил бобылём!

Онуфрий отмолчался, а Захар уже о другом заговорил:

   – К весне венцы под избы свяжем, а отсеемся, ставить почнём. Нам одной мало, мы две срубим...

Но Онуфрий отца вполуха слушал, он о суженой думал. Ему она отродясь известна, старосты дочь... Будет у Онуфрия своя изба, а в ней детишки гомонят, да не два, как у брата, пять-шесть, и мальчишки его, Онуфрия, подсобники...

Земляной вал, опоясавший Московский посад, порос колючим терновником и сорным сухостоем. Зимний ветер согнал с вала снег, оголил слежалую веками землю.

На вал взбежал заяц, сел на задние лапки, посмотрел раскосыми глазками на человеческие жилища, на подъезжавшего к воротам всадника, но не это его вспугнуло, а лай собак. Заяц кубарем скатился в ров и, перемахнув, умчался к лесу, оставляя на снегу хитрые петли.

Земляной вал – первый защитный пояс Москвы. У ворот несли дозорную службу караульные. Поочерёдно они отогревались в деревянной будке.

Хоть и мала Москва, да через неё торговые пути проходят – из Новгорода и Киева, Владимира и даже с Белоозера. Торговый гость русский и заморский Москву не минует. Явятся гости из германских земель либо греческих и дивятся, отчего Москва деревянная: Кремль бревенчатый, палаты княжьи и боярские из брёвен и тёса, даже храмы рубленые.

Проехав ряд кузниц, что у самых ворот, Даниил Александрович чуть придержал коня. Кузницы приземистые, в землю вросли, в открытые двери окалиной тянет, огненными глазницами светят горны, чмыхают мехи и стучат молоты по наковальне.

Выбравшись за ворота Земляного города, князь пустил коня в рысь. Дышалось легко, и будто не было ночного удушья. Последний год Даниил Александрович чувствовал, как болезнь одолевает его. Особенно замечал к утру. Когда начинался приступ, князь садился на край постели, опускал ноги на медвежью полость и глотал воздух открытым ртом жадно, подобно рыбе, выброшенной на берег. Сидел, пока удушье проходило, и только потом снова умащивался, клал голову высоко на подушку, но сна уже не было. И тогда Даниил Александрович принимался ворошить всю свою жизнь. Она пронеслась стремительно, и князь думал, что не всё, чего замышлял, исполнил. Многое довершить оставит сыновьям Юрию и Ивану.

Была у Даниила Александровича мечта, и её он намерен исполнить – забрать у смоленского князя Можайск. Московский князь искал для того удачного момента. Казалось, ждать осталось недолго. На Смоленское княжество Литва зарится, и тогда Святославу Глебовичу будет не до Можайска.

Позади Даниила Александровича рысил Олекса. Князю нравился этот расторопный гридин. Вспомнил, как встретил его с гусляром Фомой. Будь жив старец, поди, не узнал бы.

Даниил Александрович придержал коня, спросил у Олексы:

   – Что, гридин, хорошие пироги печёт твоя жена? – И улыбнулся в бороду.

   – Отведай, князь, и сам суди.

   – А мы ныне завернём к тебе, я и угощусь...

По накатанной санной дороге, какая вела Торговым спуском к закованной в лёд Москве-реке, пританцовывая, весело шагал Ванька Каин. В ту ночь, когда Захар покончил с Сорвиголовом и Бирюком, он, Ванька, обожравшись вечером, животом страждал и отсиживался за ближними кустами.

Каин видел, как пришли смерды и один из них с топором вошёл в избу. А когда тот отирал о снег топор, Ваньку ещё пуще живот разобрал.

Свет не наступил, как Каин вприпрыжку трусил от той проклятой избы. Ванька в Москву подался, где жила его разбитная подруга Степанида. Каин убеждён – у неё отсидится, переждёт холода, а потеплу его укроет лес. А будет удача, и товарищи сыщутся...

Брёл Ванька Каин, и всё существо его радовалось: от смерти уберёгся, до Москвы добрался, скоро у Степаниды отогреется и отъестся...

Оба берега реки весной и до морозов наплывной мост соединял, а в зиму, чтобы льды мост не раздавили, его по частям на сушу выволакивали. Ступил Ванька на лёд, по зеркальной глади гнало порошу, завихряло, заскользили ноги в лаптях. На той стороне остановился. Позади Кремль на холме, весь снегом завален, впереди избы Балчуга, где жили усмошвецы, мявшие кожи. Едкий дух от кадок с раствором, в каких вымачивалась сыромятина, разъедал глаза. Если дул ветер с юга, вонь доносилась до Кремля и торжища.

На Балчуге находил приют гулящий люд, и никто не выдавал их княжьему приставу...

Вон и изба скособоченная, крытая сгнившей соломой, с крохотным оконцем, затянутым бычьим пузырём. Каин ускорил шаг. Сейчас он толкнёт щелястую, покосившуюся дверь и крикнет:

   – Принимай дружка, Степанида!

К весне ближе по Москве слух пошёл – лихие люди клети очищают: то у одного хозяина пошалят, то к другому влезут. А когда у боярина Селюты замки сбили и псов лютых не убоялись, велел князь Даниил ночные караулы усилить и изловить разбойников.

Притихли воры, видать, убоялись княжьего гнева. Знали – суд будет скорый и суровый. Так повелось на Руси с давних времён, не было пощады взявшему чужое...

На седьмой день после Светлого Воскресения Христова был большой торг. Народ в Москву собрался со всех деревень, лавки купеческие и мастеровых разным товаром полны, а смерды зерна и круп навезли, мяса и живности всякой. От скотного рынка доносился рёв животных, тяжкий запах навоза.

В то утро Олекса в дозор выехал. По дороге в Кремль поднёс он Дарье короб с пирогами. Шумит торг. Олексе бы сейчас потолкаться среди народа, поглазеть, да служба княжья не ждёт.

Поставил он короб на прилавок, сказал Дарье, чтоб ждала к вечеру, и выбрался с торга. Глядь, и глазам не верит – Ванька Каин навстречу. Гридин даже отшатнулся от неожиданности. Каин Олексу тоже признал, прёт, рот до ушей, зубы белые показывает, а сам одет словно боярин: шуба дорогая, шапка соболья.

Остановился Олекса, промолвил, дивясь:

   – Ну и ну! Ты ли, Каин? А где товарищи твои, где Сорвиголов?

Каин только рукой махнул и на небо указал:

   – Все там!

И тут догадался Олекса, кто на Москве ныне озорует. Подступил к Ваньке с расспросом, а тот посмеялся:

   – Ты, Олекса, парень проворный, не говори, чего не видел. Знай, сверчок, свой шесток.

И, обойдя гридня, зашагал, посвистывая. А Олекса ему вдогон:

   – Встречу вдругорядь, к княжьему приставу сведу.

Весной вконец затосковал Саватий. Чудился ему Суздаль, а однажды во сне увидел себя в храме Рождества Богородицы. И будто точит он мраморное украшение. Оно у него получалось лёгким, кружевным.

Возвращались с юга птицы. Они тянулись караванами, криками возвещали о скором конце пути. Птицы пролетали над Сараем, и ночью Саватий тоже слушал их голоса. Поднимал очи в небо, но темень мешала, и, кроме звёзд, он ничего не мог разглядеть. Саватий завидовал птицам, которые, ежели путь их проляжет над Суздалем, увидят красоту его родного города...

Однажды Саватий не выдержал. В полночь, таясь от караульного, он выбрался из ямы, подполз к тайнику и, отодвинув камень, сунул за рубаху несколько лепёшек, задеревеневших от времени, и плесневелых ломтей сыра, запрятанных здесь накануне.

Прислушался и, убедившись, что никто его не видит, он берегом Волги вышел за город. Саватий торопился до рассвета уйти подальше от Сарая, знал – вдогон ему пошлют погоню, но он укроется от неё. Местами Саватий бежал, потом шёл, потом снова пускался бежать. А когда показался край солнца, заметил под обрывом заросшую сухостойной травой нишу, влез в неё и заснул...

Пробудился, когда солнце стояло высоко. Услышал, как над обрывом проскакали татары. Догадался – его ловят. Но страха не было, душа радовалась, оказавшись на свободе. Вытащил Саватий ломтик сыра, откусил, пососал, оставшееся спрятал. Впереди ещё много тревожных и голодных дней – надо приберечь еду.

Идти решил ночами и держаться берега Волги, а как только река к Дону свернёт, он пойдёт вверх по течению Дона. Река выведет его в рязанскую землю...

Сумерки сгустились, и Саватий выбрался из укрытия, тронулся дальше...

На восьмые сутки вышел Саватий к излучине Волги. Он еле брёл, от голода и усталости подкашивались ноги. И когда увидел двух конных татар, Саватий даже не испугался. В одном из них он узнал бельмастого Гасана. Татары подъехали к нему, и Гасан накинул на Саватия кожаную петлю. Гикнув, погнал коня. Сколько Гасан волочил его по степи, Саватий не знал. Ему казалось – вечность. Сначала он чувствовал боль, но вскоре перестал. Последнее, что привиделось Саватию, – река Каменка и кремль суздальский...

С торга Каин заявился злой, пнул ногой облезлого кота, в сенях загремел горшками. Степанида, бабёнка весёлая, на хмельное падкая, таким Ваньку редко видела, сунула Каину жбан с пивом:

   – Пей, Ванька, жизнь одна!

Каин руку её отвёл, выдавил хрипло:

   – Знакомца повстречал, сулил с приставом свести. – И усмехнулся зловеще: – Однако Каин обид не прощает.

Взял жбан, выпил жадно. Потянулся к заваленному невесть чем грязному столу, достал кусок варёной оленины, пожевал.

   – Зажился Каин в Москве, пора честь знать. Зови, Степанида, Федьку Рябого да Рудого, завтра утром уйдём. Но допрежь с тем гриднем сочтусь.

   – Куда стопы направишь?

   – В леса Муромские, там дороги баскаками да князьями и боярами накатаны. Сыты и пьяны будем, повеселимся и души отведём...

   – Степаниду забудешь, Ванька, – вздохнула бабёнка.

   – Жди, к зиме вернусь, коли жив буду...

Олекса пробудился от предчувствия беды. Огненные блики пробивались сквозь затянутые бычьими пузырями оконца. Во дворе кричали, кто-то колотил в дверь.

Вскочил Олекса, толкнул Дарью:

   – Горим, выноси Марью!

Тревожно ударил на Москве колокол, поднимал люд на пожар.

Огромная, хвостатая звезда сорвалась и, оставляя огненный след, перечертила небо. Видели её в Великом Новгороде и Москве, во Владимире и Сарае. По всей земле наблюдали косматую комету.

Промчалась она, оставив тревогу в людских душах. Что вещала она: нашествие диких орд или великий мор? Утверждали – такое случалось перед Батыевым вторжением. Было ли, нет, поди разбери...

ГЛАВА 8

Ветры с моря разбрасывали солёные брызги, обдували балтийское побережье, а накатывающиеся волны намывали песчаные дюны.

К самой воде подступали сосны. Высокие и прямые, они подпирали небо.

Сюда, в край глухих лесов и болот, пришли со своими князьями с рек Немана и Западной Двины племена жмудь, ятвяги и другие литовцы.

Тяготы суровой жизни, наступление рыцарей Тевтонского ордена заставляли литовские племена объединиться, и роль объединителя взял на себя князь Миндовг. Выйдя из Новогрудкова, он, покоряя одного князя за другим, создал Литовское государство, отразившее натиск германских рыцарей. Но он этим не ограничился, а расширил свои владения за счёт Минска и Гродно, части земель витебских, смоленских, полоцких.

Попав под политическое влияние Литвы, русские княжества сохранили свой язык, культуру, веру и обычаи. И когда на съезде в Дмитрове рязанский князь попрекнул смоленского, что порубежье к Литве тянется, в том была доля истины. В сильной Литве некоторые удельные князья искали спасения от ордынского ига.

После смерти Миндовга, наступившей сразу за смертью Александра Невского, Литва не прекратила своего давления на Русь. Литовские дружины стояли в Орше, и князь Святослав Глебович, призывая князей к единению, хотел заручиться их поддержкой.

Из Переяславля в Москву возвратился княжич Юрий, и в тот же день у Даниила Александровича с сыном разговор вышел.

   – Чую, Юрий, смерть моя уже по палатам вслед за мной бродит. Песок часов моих пересыпался из одной чаши в другую. Зрю я такое и вопрошаю: а всё ли ты, князь Даниил, исполнил, что на роду написано? Ведь я в Москве княжить сел, егда голова моя только-только выше стремени поднялась. Мало было княжество Московское, а ныне в три раза возросло... Осознаешь, сыне?

   – Мне ль не ведомо?

   – Неспроста я разговор о том повёл, о Можайске думы мои. Коли Москва городом этим завладеет, сила княжества нашего вырастет. Согласен, сыне?

Юрий кивнул.

   – Вот, вот, сыне, ежели не я, то ты прирежешь Можайск к Москве. Святослав войной на Москву не осмелится пойти, у него Литва за спиной. За Можайск попытается цепляться князь Смоленский, но тогда он больше потеряет – литовцы на Смоленск посягают. Эвон сколь они российской землицы прихватили. Затеет Святослав Глебович свару с Москвой, кто в его защиту вступится? Чую, всё миром обернётся.

Прикрыл глаза ладонью, грудью на стол навалился, седая борода по столешнице разлеглась. Помолчал, потом спросил с усмешкой:

   – Поди, посадник Игнат речь заводил отвоем княжении в Переяславле?

Вздрогнул Юрий от неожиданности. Под взглядом отца ответил честно:

   – Было такое, но я с тобой заедино, Московское княжество не след дробить. Да и посадник хоть и говорил, а на деле разумеет: Переяславлю с Москвой сподручней. Так и боярская дружина мыслит. Они князю Ивану Дмитриевичу слово о том давали и клятву порушить не намерены.

   – Я им верю, они на измену не горазды, Переяславлю с Москвой быть... А ещё о чём хочу сказать: вы с Иваном ладите, и хочу, чтоб меж вами всегда мир сохранился, Москву крепите, не раздирайте её сварой. С Иваном я говорил о том, и он клялся завет мой исполнить... Когда же сядешь князем, хану не перечь, не накличь на Москву беды ордынской. Татары сильны, и доколь такое будет, одному Богу вестимо...

Задумался. Может, мысли его вернулись к тем годам, когда он держал руку брата Андрея против Дмитрия? Либо вспомнилось, как навёл Андрей татар и те в силе огромной княжества разоряли, а сам Андрей с царевичем Дюденей в Городце пировали? Князь Даниил винил себя за то. Ужли не мог он распознать брата, когда тот корысти ради Русь губил?

Даниил вздохнул:

   – Ладно, сыне, устал ты с дороги, а я тебя речами своими обременил. Отдыхай, вдругорядь разговор продолжим.

В молодости князь Даниил немало дней проводил на охоте. Убивал лосей, случалось, и зубров. С годами и ноги уже не те, и глаза подводили – нету стрелы точного полёта. Однако и в старости бывали дни, когда кровь будоражила, звала властно, и тогда князь Даниил отправлялся в леса. Редко брал он с собой кого из бояр, чаще двух-трёх отроков. Леса подмосковные умиротворяли князя, и даже когда зверя не встречал и бродил попусту, радовался жизни.

Иногда Даниил завидовал смерду, какой выкорчёвывал в лесу кустарники, выжигал сухой валежник, сеял рожь и жил от сохи, а ещё имел борта. Земля и лес кормили смерда, и не имел он княжеских забот. Бремя власти не давило его. Князь Даниил и в помыслах не держал горечи смердова хлеба...

В один из таких дней, когда вдосталь набродились по лесу и не встретили никакого зверя, Даниил Александрович велел отрокам готовить ночлег. Как в те прежние годы, отроки отыскали небольшую поляну, окружённую соснами и берёзами, разожгли костёр, и князь, поев всухомятку, долго смотрел на огонь. Он лизал поленья, обдавал жаром, а у Даниила Александровича одна мысль сменялась другой... Огнём горит жизнь в молодые годы, и не задумывается человек, как прогорает его костёр, затухает пламя и ничего не остаётся от костра. Ветер разнесёт пепел, смоют дожди остатки костра. Зачем же алчность человеческая, коли всё в этом мире преходяще? Обуреваемый ненасытностью, человек делается страшнее зверя. Даже хищник не убивает больше, чем надо на пропитание...

...Господи, вопрошает князь Даниил, отчего создан таким человек? И он, князь Московский, жизнь прожил в помыслах и делах, как бы княжество своё расширить...

Нет, князь Даниил себя не судил и не корил, как и прежде. Жизнь полнится всякими заботами. Разумно утверждал боярин Стодол: не ты, княже, так тебя подстерегут, на клочья порвут твой удел...

Князь Даниил отмёл невесть отчего возникшее сомнение: он верит – не для себя, для Москвы старался...

Ночь властвовала над Русью, спали города и деревни, затих лес, замолк. Редко какая птица вскрикнет или треснет ветка – зверь пройдёт. Спят в стороне отроки. Догорали в костре поленья. Иногда выбросят искру, и она гаснет на взлёте.

Смежил веки князь Даниил, забылся. И вдруг – заснул не заснул – привиделось ему, как подходит к костру человек в белых одеждах, борода седая, а волосы тесьмой перехвачены. Присел у костра, на князя посмотрел. «На кого он похож?» – поймал Даниил. Спросил:

   – Кто ты и откуда явился?

Человек поворошил палкой уголья, ответил хрипло:

   – Я отец твой, князь Александр Ярославич, аль не признал?

   – Но ты же умер, отец.

   – Я его дух во плоти.

   – Ты явился призвать меня к себе?

   – Нет, твой час не пробил.

   – Когда он настанет?

   – То одному Господу известно.

   – Тогда зачем ты здесь?

   – С того света слежу я за делами вашими, сыновья мои, как вы честь мою порочите, имя моё забвению предали.

   – Я ли первым начинал?

   – На Страшном Суде ответ держать будете, и ты, и Андрей. Скажи, сыне, водил я недругов на Русь либо боронил её? Люд во мне своего защитника видел и потому нарёк Невским... Знаешь, сыне, с какой мыслью умирал я? Думал, вы продолжите дело моё и доброе имя Невского не предадите.

   – Я ли, отец, таких попрёков занедужил?

Но Александр Ярославич ничего не ответил, поднялся, и Даниил словно воочию увидел удаляющегося отца...

Открыл глаза – вокруг никого. Костер догорел, спали отроки. И понял князь: дивный сон его посетил. Спросил чуть слышно:

   – К чему являлся ты ко мне, отец?

К Ивану Купале срубили Олекса и Дарья новый дом. Ставили его лучшие на Москве плотницких дел умельцы. Получился он больше и красивее прежнего – с просторными сенями, над входной дверью козырёк на точёных балясинах, а оконце в резной обналичке.

Печь Олекса сам сложил, да такая вышла, что и грела, и хлебы выпекала, румяные, пышные, гридин даже удивился – надо же... В доме, как в боярских хоромах, мастеровые пол настелили из колотых плах, а крышу тёсом покрыли, дощечки одна к другой подогнали. Всем на загляденье дом. Старый артельный мастер топор в бревно вогнал, сказал довольно:

   – Ну, Олекса, живи, радуйся.

В Москве князь Даниил долго находился под впечатлением сна. Никому о нём не рассказал, только поделился со Стодолом, да и то потому, что был боярин гриднем у Александра Ярославича и послан им в Москву с малолетним Даниилом.

Выслушал Стодол князя, насупил седые брови:

   – Сон твой, княже, не без смысла: видать, и на том свете душа пресвятого князя Невского страдает о тяготах земли Русской. Принимать слова отца надобно как назидание.

Даниил Александрович с боярином согласился, иначе к чему такое видение? Отец судит сыновей высокой, но справедливой мерой, и на то его право. Неспроста нарёк князя Александра Невского епископ Кирилл «солнцем Отечества»... Поступки же сыновей Невского люд зрит через дела их отца. Князь Даниил и раньше о том задумывался, но теперь не мог не сказать: им с Андреем, великим князем Владимирским, не простится, как они Русь берегли. А ведь жизнь к концу приблизилась, мир иной ждёт сыновей Невского, а место их внуки Александра Ярославича займут, его, Даниила, дети, – какая судьба уготована им?

Мысль возвратила князя Даниила к разговору с сыном о Можайске. Отчего городом этим, что всего в полусотне вёрст от Москвы, почитай под боком у Московского княжества, смоленский князь владеет?

Распри с князем Святославом о Можайске Даниила не тревожили – в разговоре с Юрием высказал твёрдое убеждение: смоленский князь воевать с Москвой не осмелится, но как великий князь воспримет весть, что Москва Можайск захватила? Что другие князья о том скажут? Особенно опасался Даниил Александрович распрей с тверским князем...

Не раз задумывался Даниил: умрёт Андрей, кому хан ярлык на великое княжение передаст? Ведь Андрею уже на седьмой десяток перевалило.

Годы, годы, они неумолимы, и бег их стремителен. Давно ли он, Даниил, озорничал с новгородскими дворовыми мальчишками, гонял голубей, а ныне к полувеку ему подобралось. Обуреваемый всегда заботами, будто и не жил, в суете время пролетело.

При мысли, что Москва может с Тверью столкнуться за великое княжение, тревогой сжало сердце. Тверь сильна своим богатством и многолюдьем... Но и Москва с Переяславлем ей не уступят. Ныне у московского и тверского князей един недруг – великий князь, но коли смерть приберёт Андрея, кто ведает, как жизнь пойдёт? Не стали бы врагами Тверь с Москвой. Раздоры меж князьями тверскими и московскими многими бедами обернутся.

   – Не доведи Бог такому случиться, – прошептал князь Даниил...

Час был ранний, когда Даниил пересёк кремлёвский двор, поднялся на угловую башню, что смотрела на верхнюю часть Великого посада и на Балчуг. По наплывному мосту ехал в город груженный свежим сеном воз. Хозяин вёл коня за узду. Близилась осень, и люд запасался кормами для скота. Щёлкая бичом, пастух гнал стадо на выпас. Поднимая пыль, шли коровы и козы. На торговой площади появился первый купец. Глаз у Даниила Александровича ещё острый, видел, как торговый человек завозился с хитрыми замками. Лихие люди на Москве не переводятся, хоть князь Даниил и велел караулы усилить, улицы рогатками перегородить.

Зазвонили колокола по Москве. Из-за реки, от Серпуховских ворот, им отозвались со звонницы монастыря, какой поставил он, князь Даниил. Монастырь богатый, церковь каменная и часовня, кельи монахов и трапезная с хозяйственными постройками обнесены высоким бревенчатым забором.

Когда монастырь возводили, Даниил сказал архиепископу:

   – Здесь покоиться моим мощам, когда Господь призовёт меня...

Даниил не услышал, как на башню поднялся любимый сын Иван. Князь рассмеялся:

   – Гляди-ко, лестница и не скрипнула. Лёгок у тебя шаг, сыне. А я ступаю грузно, доски подо мной плачут. Чего не спится?

   – От долгого лежания бока болят. Ко всему, на заре голова ясная.

   – И то так. Дед твой мало спал, говаривал: на том свете отосплюсь. Жаль, не довелось вам повидать его. Да что вам, я и то отцовскую руку редко чувствовал. Бывало, положит мне длань на голову, волосы пригладит. «Я, сыне, – скажет, – чад своих люблю, ан заботы государевы меня от вас отрывают...» А уж как Александра Ярославича детвора новгородская любила! Бывало, выйдет из собора, они его окружат, галдят. Александр Ярославич тут же посылал отрока на поварню за пряниками... Да что дети, люд, завидя князя, шумел: «Невский! Невский!»

Вздохнул:

   – Такого почёта, сыне, заслужить надобно.

На стенах караул сменился, на торгу народу прибавилось.

   – Кремль обновить не грех, – заметил князь Даниил, – да скотница наша скудна, всё выгребают татарове. Орда проклятая, ненасытная.

   – Настанет час, отец, стены каменные возведём, неприступным Кремль сделаем.

   – Дай Бог! На вас, сыновья, уповаю, на тебя, Иване, и на Юрия. – Повернулся: – Эй, сыне, гляди-кось, поварня чадит, Глафира стряпает. Чую я, сызнова каша у неё подгорит. Когда Матрёна варит, зерно упреет, одно от другого отделяется. Ну да ладно, зато Глафирины щи ешь и есть хочется.

Они спустились с башни, направились к хоромам. В Успенской церкви створы дверей открыты, и внутри храма полумрак. На утренней службе в будний день люда мало, зато в воскресенье либо на праздники в церкви не протолкнуться...

С задней стороны княжьих хором взметнулась голубиная стая, закружила над Кремлем. Князь Даниил приостановился, голову задрал:

   – Эко, кренделя выписывает. Ну-тко, Ваня, свистни.

Княжич Иван Даниилович пальцы в рот заложил, засвистел оглушительно. От голубятни откликнулись свистом.

   – Охромей голубей пугает, – сказал Иван.

В палатах князь Даниил уединился до утренней трапезы. Неожиданно забилось сердце с перерывом, перехватило дыхание. Успел сесть. Откинулся к стене, долго ждал, пока отпустит. Только потом, отерев со лба пот, отправился завтракать.

Князь Даниил не забыл, как в детстве мать наставляла его: всё в руце Божьей...

И он знал – вся жизнь человека в руке Божьей, от первого дыхания до последнего. Что свершилось и что свершится – всё Господом уготовано. Не потому ли конец своего жизненного пути Даниил выжидал спокойно? Большего, чем предусмотрено Всевышним, человек не живёт, была бы смерть лёгкой.