Текст книги "Даниил Московский"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Вадим Каргалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

4

Память людская отходчива. Иначе как жить? Незабытое горе давит, сгибает до земли, превращает жизнь в тоскливую чёрную муку, если не избавиться от него.

Забудется и эта татарская рать, как забылись прошлые. Сотрётся из памяти, если рать не затронула самых близких людей. Но в такое не хотелось верить и не верилось. Предчувствие – дар немногих...

Якушка Балагур потом вспоминал, что не было у него после конца осады никаких дурных предчувствий. Не было, и всё тут! Даже наоборот: бежал Якушка к своему двору с лёгким сердцем, радовался наступившей тишине, лесной отрешённости от забот, лёгкому скольжению лыж.

Свистел, как мальчонка, спускаясь с холмов в дютьковскую долину. Кричал оглушительно, пугая лесное зверье:

   – О-го-го-о!

Протяжным эхом отзывались холмы: «...го-го-о!»

Металась по еловым лапам перепуганная белка.

С шумом, роняя снежные комья, сорвалась лесная птица глухарь.

«О-го-го-о!»

Нерушимо стояли вокруг Дютькова леса. Ничто не предвещало беды.

Но снег в долине истыкан оспенными уколами копыт.

Но на месте Якушкиного двора – мёртвое пепелище, и закопчённая печь поднималась над ним, как надгробие на кладбище.

И не было больше ничего: ни людей, ни скотины, только воронье карканье да скользкие волчьи тени за кустами.

Потемнело небо, качнулись сосны, будто опрокидываясь навзничь...

Якушка выронил из рук копьё, побрёл, пошатываясь, к пепелищу. Бездумно, отрешённо разгребал давно остывшие угли. Черепки разбитых горшков... Прогоревший дверной засов... Скособочившаяся от жара медная ступка... Всё чёрное, чёрное...

Якушка нашарил под печкой щель тайника, вытащил сплавившийся комок серебра и бессильно лёг на золу: надежды больше не было. Если бы жена Евдокия с ребятишками ушла по своей воле, она не забыла бы в тайнике своё и Машуткино приданое. Значит, смерть или вечный татарский плен...

Рухнуло в одночасье всё, чем был жив Якушка.

Что делать? Начинать всё снова – с голой земли, с первого бревна, положенного на пустоши? Надрываться в работе, копить по крохам новое хозяйство? И ждать, когда снова всё расхватают хищные татарские руки?

Так случилось с Якушкой на отчей земле, в деревне за Окой. Так случилось и здесь, в звенигородских лесах. И в любом другом месте могло случиться, потому что не было безопасности в Русской земле, вдоль и поперёк исхоженной татарскими ратями.

Не оставалось у Якушки больше силы начинать всё сызнова. Будто оборвалось что-то, державшее мужика при земле. Одно оставалось Якушке – ненавидеть.

Тяжёлая, нерассуждающая, готовая перехлестнуть через край ненависть к ордынским насильникам переполняла Якушку. Ненависть, с которой нельзя жить, если не дать ей исхода – захлебнёшься...

В сумерках Якушка Балагур снова пришёл в Звенигород. Сидел, коченея, на крыльце воеводской избы, не поднимая глаз на людей, не отвечая на участливые слова. Он ждал, когда воевода Илья Кловыня выйдет в свой обычный вечерний досмотр городского караула. А когда дождался – рухнул на колени, прошептал отчаянно:

   – Возьми в дружину, воевода... Якушка я, из Дютькова, которого ты звал к себе в осадные дни...

   – С чего вдруг надумал? – удивился воевода. – Быстро же ты на своём дворе нагостился!

Якушка медленно разжал пальцы. На серой от золы ладони тускло блеснул оплавленный комочек серебра.

ГЛАВА 2
СМЕРТЬ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ

1

Князь Даниил Александрович давно заметил, что чёрные вестники почему-то приезжают чаще всего ненастными ветреными ночами, когда люди замыкаются в своих жилищах, а над опустевшими дорогами проносятся, топоча размокшую землю дрожащими тонкими лапами, грозовые ливни. Может, зло боится света и предпочитает подкрадываться в темноте?..

Бешеная грозовая ночь злодействовала над Москвой на исходе мая, в лето от сотворения мира шесть тысяч восемьсот второе[19]19
  1294 год.


[Закрыть], когда приехал гонец с вестью о неожиданной смерти великого князя Дмитрия Александровича, старшего брата Даниила.

Шквальные порывы ветра сотрясали кровли княжеского дворца, косые струи дождя хлестали в слюдяные оконницы, колокола кремлёвских соборов сами собой раскачивались и гудели; казалось, это город стонет в непроглядной тьме, придавленный лютой непогодой.

Разбуженный комнатным холопом, князь Даниил принял недоброго вестника в тесной горенке, заставленной дубовыми сундуками с посудой и мягкой рухлядью, без всякой торжественности, только домашний синий кафтан накинул на исподнее белье. Молча выслушал гонца, переспросил только, где сейчас княжич Иван, единственный сын и наследник Дмитрия Александровича и, услышав в ответ, что он едет с отцовской дружиной и обозом от Волока-Ламского к Переяславлю, закончил разговор...

У порога холодно стыла лужа, которая натекла с сапог и мокрой одежды гонца. В чёрной, как дёготь, воде отражались тусклые огоньки свечей. За притворенной дверью затихали, удаляясь, тяжёлые шаги дворецкого Ивана Романовича Клуши.

Даниил представил, как замечется сейчас сотник Шемяка Горюн, рассылая дружинников за думными людьми, как побегут к дворцовому крыльцу, разбрызгивая сапогами лужи и прикрываясь полами плащей от секущего дождя, поднятые с постели бояре и воеводы, и зябко повёл плечами.

Первое чувство ужаса, когда Даниилу вдруг показалось, что рухнули стены и он остался будто голый, незащищённый на ледяном ветру, уже прошло, и к князю вернулась способность думать и рассуждать.

А подумать было о чём...

Старший брат, великий князь Дмитрий Александрович, был для Даниила опорой в жизни, поводырём в тёмном лесу княжеских дел. Даже побеждённый и униженный, преследуемый по пятам князьями-соперниками, изгнанный из столицы, Дмитрий Александрович оставался в глазах людей великим князем, вокруг которого спустя малое время снова собирались друзья и ненависть к которому выявляла скрытых недругов. Привычная расстановка сил сохранялась на Руси, и было понятно, с кем хранить дружбу и против кого готовить рати.

Со смертью великого князя Дмитрия Александровича всё привычное рухнуло и рассыпалось, как спицы из тележного колеса, потерявшего обод в глубоком ухабе...

Даниил с горьким сожалением думал, что он напрасно мнил себя самостоятельным правителем. Спокойными и благодатными для Москвы годами он обязан единственно старшему брату. Сильная рука великого князя прикрывала Москву от посягательства соседей, устрашала недоброжелателей. А он, Даниил, как малое дитя, сердился на братскую руку и порой отталкивал её...

Но только ли он, Даниил, виноват в том, что между Москвой и стольным Владимиром случались и пасмурные дни взаимного недоброжелательства, и грозовое громыхание открытой вражды?

Вспоминая прошедшие годы, Даниил мог честно ответить: нет, не только он!

Великокняжеский Владимир издавна привык видеть в удельной Москве лишь младшего служебника и требовал присылать полки, как будто у Москвы не было иного предназначения, кроме как подпирать своими неокрепшими плечами пышное, но непрочное строение великокняжеской власти, которое опасно раскачивали ордынские злые ветры, постоянное соперничество князя Андрея Городецкого, среднего Александровича, новгородское неуёмное своевольство, равнодушие ростовских, ярославских, углицких, белозерских и иных удельных князей. «Полки! Посылай полки!» – требовал великий князь Дмитрий Александрович от младшего брата. Требовал, но не всегда получал желаемое, потому что Даниил вместе с властью над Москвой воспринял неуступчивость воеводы Ильи Кловыни и отвечал его словами: «А ну как к Москве приступят враги? Чем город оборонять буду?»

Время подтвердило мудрость такой неуступчивости. Копилась в Московском княжестве ратная сила, не растрачиваемая на стороне. Осторожное обособление от междоусобных войн позволило Даниилу избежать многих несчастий. Обошли Московское княжество, не числившееся в явных союзниках великого князя Дмитрия, разорительные татарские рати, которые дважды наводил на Русь злой домогатель великокняжеского стола князь Андрей Городецкий...[20]20
  Ордынская рать Кавгадыя и Алчедая в 1281 году и рать Турантемиря и Алына в 1282 году. Во время этих «ратей» Москва не пострадала, хотя значительная часть русских земель подверглась опустошению.


[Закрыть]

Когда же он, Даниил, переступил незримую черту, которая в глазах людей отделяла его от великокняжеских деяний Дмитрия Александровича, и он, московский князь, недвулично оказался в воинском стане старшего брата? Да и была ли она, эта черта? Скорее это было похоже на скольжение по ледяному склону, поначалу – невольное, едва заметное, а потом – всё стремительнее, и уже нельзя было остановиться, неудержимо несло навстречу ветру...

В лето шесть тысяч семьсот девяносто третье[21]21
  1285 год.


[Закрыть] князь Андрей Городецкий опять привёл на Русь ордынского царевича с конным войском. Вскипела в жилах Дмитрия Александровича горячая кровь его отца, прославленного воителя Александра Ярославича Невского, не стал он прятаться от татар в дальних городах, но кинул клич по Руси, сзывая храбрых на битву. Захваченный общим одушевлением, Даниил Московский тоже привёл свою дружину к Оке-реке. Над ратным полем развевались рядом владимирские и московские стяги, являя всем единение братьев.

Побили тогда русские полки татар, и побежал царевич в Орду бесчестно, пометав на землю рыжие бунчуки свои[22]22
  Бунчук – древко с конским хвостом на конце, которое заменяло в ордынском войске знамя.


[Закрыть], и обнял с благодарными слезами великий князь Дмитрий своего брата младшего Даниила, и пошли по Руси разговоры, что родичи по крови породнились и делами...

Но победа над царевичем вызвала гнев и ордынского хана, и князя Андрея Городецкого, обманувшегося в своих надеждах, и гнев их пал поровну на Дмитрия и на Даниила...

Потом московская дружина вместе с великокняжескими полками ходила на мятежную Тверь. Кровь тверичей ещё больше связала братьев.

Дальше – больше. В Москве перестали привечать послов Андрея Городецкого, соперника великого князя. А в отместку в заволжском городе Городце люди князя Андрея разбили московский торговый караван и пометали купцов в земляную тюрьму. После этого Даниил Московский перестал возить дани в Волжскую Орду, к хану Тохте, держа руку темника Ногая, как великий князь Дмитрий Александрович[23]23
  Темник Ногай захватил власть в Дешт-и-Кипчак (так восточные историки называли Половецкую степь) и фактически стал самостоятельным правителем. В Золотой Орде образовались два военно-политических центра, которые проводили различную политику по отношению к Руси, поддерживая враждующие кяжеские группировки. Темник Ногай поддерживал великого князя Дмитрия Александровича, ханы Волжской Орды Телебуга и Тохта – Андрея Городецкого и его союзников.


[Закрыть].

Полное единение со старшим братом не казалось тогда Даниилу опасным. Дмитрий Александрович крепко сидел на великокняжеском столе во Владимире. Смирились и затихли его соперники, только в Орду стали ездить чаще, чем прежде, и жили там подолгу. И князь Андрей Городецкий зачастил в Орду, и князь Дмитрий Ростовский, и князь Константин Углицкий, и князь Фёдор Ярославский, и иные недоброжелатели великого князя. На людях Дмитрий Александрович об этих поездках говорил равнодушно и презрительно: «Вольному воля! Кому русский мёд по душе, а кому бесовский напиток кумыс!» Но брату своему Даниилу признался в своей тревоге: «Ох, чую, не к добру ордынское сидение Андрея!» Так и вышло. В лето шесть тысяч восемьсот первое[24]24
  1293 год.


[Закрыть] князь Андрей Городецкий навёл на Русь многочисленную конную рать ханского брата Дюденя.

Великий князь Дмитрий Александрович с семьёй и боярами укрылся от Дюденевой рати в Пскове, у своего старого друга князя Довмонта Псковского. Верные люди доставили в Псков серебряную казну, скопленную Дмитрием за годы великого княжения.

Но Русь-то ведь не серебро, её не спрячешь в сундуки, не увезёшь в безопасное место! Тесны для Руси неприступные стены псковского Крома![25]25
  Кром – каменный кремль в Пскове.


[Закрыть]

Опять легли русские земли под копыта ордынских коней, захлебнулись в дыму бесчисленных пожаров. Ханский брат Дюдень сжёг в ту злосчастную зиму четырнадцать русских градов – столько же, сколько пожёг до него хан Батый. Татарская рать на этот раз не миновала Московское княжество...

В обозе Дюденева войска возвратились на Русь князья, противники Дмитрия Александровича, и начали разбирать бывшие великокняжеские города.

Князь Андрей Городецкий под колокольный перезвон торжественно въехал в стольный Владимир, который предпочёл откупиться от татарского разорения полной покорностью.

Князь Фёдор Ярославский с благословения Андрея поспешил занять Переяславль, отчину старшего Александровича, и запёрся с дружиной за его стенами, выжидая исхода войны между братьями.

Новгородские посадники признали Андрея великим князем и выговаривали себе за это Волок-Ламский, удел единственного сына Дмитрия Александровича – княжича Ивана...

Нелёгким было время после Дюденевой рати, когда Даниил возвратился из Звенигорода в разорённую Москву и начал собирать людей на родные пепелища.

Но и тогда всё казалось ему поправимым. Старший брат Дмитрий собирал в Пскове новое войско, переехал в Тверь и при посредничестве князя Михаила Тверского добился возвращения отчинённого Переяславского княжества. Некоторые удельные князья, обиженные непомерным властолюбием нового великого князя Андрея, уже посылали к Дмитрию Александровичу посольства, обещая помощь. Даниил, узнавший об этом от верных людей, поверил, что старший брат вернёт себе власть над Русью и, властвуя, не допустит конечной гибели Московского княжества...

И вдруг – эта смерть!

Будущее казалось мрачным. Андрей Городецкий не простит тесную дружбу с Дмитрием Александровичем, никогда не простит. Теперь нужно думать, как сохранить Московское княжество. Для себя сохранить и для сыновей-наследников.

А сыновья Даниила подрастали: Юрий, Александр, Борис, Иван. Пройдёт три-четыре года, и старший – Юрий – возьмёт в руку меч, чтобы встать рядом с отцом на ратном поле. И ещё можно ждать сыновей – жена Ксения опять ходит не порожняя. Милостив бог к Даниилу. Не то что к старшему брату Дмитрию. У князя Дмитрия Александровича лишь один сын – Иван, а внуков нет и не предвидится. Может и так случиться, что закончится на Иване славный род старшего Александровича...

Горькая это судьба – умирать без наследников...

Но и жить с малолетними наследниками – судьба нелёгкая. За сыновей – отец в ответе. Не только за Московское княжество беспокоился нынче Даниил, но и за сыновей своих, Божьей милостью наследников княжества. Жестоко, ох как жестоко будет биться Даниил! За себя биться да сыновей, за княжество! Только бы хватило силы!..

Но силы было ещё мало. Против великого князя Андрея в одиночку не выстоять, задавит многолюдством войска. Городецкие полки, ярославские, ростовские, углицкие, белозерские, а теперь ещё великокняжеские владимирские полки прибавились! Да и Господин Великий Новгород, если Андрей позовёт, ратью выйдет. Надо же посадникам как-то оправдываться за новоприобретённый Волок-Ламский!

Одна надежда осталась у Даниила – найти союзников, для которых князь Андрей Городецкий так же опасен, как для Москвы. Найти и соединиться под одним стягом...

Так и сказал Даниил Александрович собравшимся на совет боярам и воеводам:

   – После почившего в бозе брата нашего Дмитрия, да обретёт покой его душа многострадальная, Москва осталась одна. Но один в поле не воин. С кем соединиться в ратном строю, чтобы сберечь Московское княжество от неприятеля нашего князя Андрея?

Тяжёлое молчание повисло в горнице.

Бояре и воеводы виновато отводили глаза, не решаясь вымолвить слово совета. И Даниил вдруг подумал, что, может быть, напрасно он столько лет подряд ломал волю своих думных людей, принуждая к слепому повиновению? Не пожелавших смириться в гневе отсылал прочь из Москвы, как воеводу Илью Кловыню... И вот – расплата! Наступило время великих решений, а думные люди не столько о самом деле размышляют, сколько стараются угадать, что он, князь Даниил, желает от них услышать. Чего-то недодумал Даниил, смиряя боярское своевольство, чего-то недосмотрел и вот ныне с горечью увидел, что надеяться можно только на себя самого. Да ещё на большого боярина Протасия Фёдоровича Воронца, несгибаемого старца, не единожды гневавшего его несогласием, а теперь – самого нужного.

И князь Даниил кивнул Протасию Воронцову:

   – Говори, боярин!

Протасий стал, поклонился князю, поблагодарил за честь.

Думные люди смотрели на него с завистью и опаской. Честь великая Протасию, но и ответ, в случае чего, не меньше. Осторожному лучше промолчать. Бог с ней, с честью-то!

Князь Даниил слушал неторопливую речь старого боярина и – в который уже раз! – радовался совпадению их мыслей. Радовался, что придуманное им самим находит подтверждение в словах боярина, как будто не Протасий, а сам он держит речь перед замершими думными людьми.

Протасий Воронец советовал противопоставить великому князю Андрею союз трёх дружественных князей – Даниила Московского, Михаила Тверского и Ивана, сына покойного великого князя, единственного законного наследника Переяславского княжества. Если помочь Ивану утвердиться в своей отчине, то можно не просто союзника приобрести, но благодарного навек друга...

Протасия поддержали тысяцкий Пётр Босоволков, архимандрит Геронтий и другие думные люди. Умное слово сказано, почему бы не присоединиться?

Не видел иного решения и князь Даниил. Он согласно кивал головой, когда Протасий Воронец заключил:

   – Надобно ссылаться с Михаилом и Иваном немедля, пока во Владимире не разобрались, что к чему. Послом в Тверь меня пошли, хитрый нрав князя Михаила мне доподлинно известен. Будь в надежде, княже: привезу мир и дружбу! А с Иваном лучше сам встреться – по-родственному, по-отцовски. В отца место ты остался братиничу[26]26
  Братинич – племянник.


[Закрыть] своему Ивану. В Москве встретиться или по дороге на Переяславль, как Иван пожелает. Не время нынче спорить, кто к кому ехать должен, кому честь выше. Другое важно: дня лишнего не пропустить!

С боярином Протасием Воронцом в Тверь отправился архимандрит Геронтий, чтобы на месте скрепить договорную грамоту крестоцелованием.

А к князю Ивану поехал с крепкой охраной сотник Шемяка Горюн. Велено было Шемяке поспешать и говорить с Иваном уважительно, мягко, высказать родственную заботу князя Даниила о Переяславском княжестве. Но и намекнуть было велено, что без московской помощи навряд ли попадёт Переяславль в руки Ивана, – чтобы Иван о том задумался...

2

Прошла неделя, а вестей от послов не было.

Князь Даниил томился ожиданием. Подолгу сидел один в горнице, не допуская к себе даже домашних. Вечерами обходил кремлёвские стены – хмурый, озабоченный, руки заложены за спину.

Следом, неслышно ступая мягкими сапогами, не приближаясь и не отставая от князя, крались телохранители. Даниил не замечал их, как не замечает человек собственную тень, от которой всё равно не убежать, как ни старайся – приросла навеки. Не замечал князь и сторожевых дружинников, замиравших при его приближении и как бы вжимавшихся в морщинистую бревенчатую стену.

Привычное, им же самим созданное одиночество окружало Даниила, и он не тяготился им, искренне веря, что без незримой черты, отделявшей князя от остальных людей, не может быть подлинного величия.

Без малого два десятка лет княженья приучили Даниила не задерживать взгляда на суетном, мелком. А мелким казалось всё, что не поднималось вровень с державными княжескими делами или не мешало, при всей своей кажущейся малозначительности, плавному скольжению этих дел, подобно песку, попавшему во втулку тележного колеса. На такие мелочи обращать внимание было необходимо, и высшая мудрость князя состояла в том, чтобы уметь выделять мнимые мелочи из необозримого множества истинных мелочей...

Даниил радовался, когда за мелким, обыденным делом вдруг прояснялось нечто значительное, то, что другие – незрячие – пропустили мимо.

Вот, к примеру, сегодня вечером. На дорогах, которые вели в Москву, почти не было людей. И позавчера, и вчера к городу толпами шли ратники, а сегодня не идут. Почему?

Неразумный не заметит, а если и заметит, то не поймёт скрытый смысл. А Даниил и заметил, и зарубку на память сделал, потому что безлюдье на дорогах означало, что мужики-ополченцы из ближних и дальних московских деревень уже собрались за кремлёвские стены. Удивится тысяцкий Пётр Босоволков, когда князь скажет ему мимоходом: «Спасибо, боярин, быстро собрал пешую рать!» Удивится и восхитится князем, и преисполнится почтением, и будет гадать, откуда Даниилу всё известно, ибо сам тысяцкий о сборе пешей рати ему доложить ещё не успел...

А князь Даниил не только знал, но уже и прикинул, что из этого следует, если примерить к большим княжеским заботам. За Москву можно теперь не опасаться, город сбережёт севшее в осаду ополчение, руки у князя развязаны, можно хоть завтра выводить в дальний поход конные дружины!

Но это потом, потом...

А пока князь Даниил ждал вестей, а люди ждали решение князя. Но князь молчал, будто не замечая беспокойства и ожидающих взглядов. Он лишь велел вызвать из Звенигорода в Москву старого воеводу Илью Кловыню.

Велел, ничего не объясняя, оставив в недоумении даже многоопытных думных людей. Ведь известно было, что воевода в опале, что отослан из столицы в маленький Звенигород за упрямство и противление воле князя. Как же так, откуда вдруг милость к опальному воеводе?

А всё было очень просто. Князь Даниил понял, что воевода нужен именно здесь в Москве, что в нынешнее тревожное и опасное время хорошо иметь рядом такого верного и непоколебимого человека, как Илья Кловыня. А что до обиды на прошлое упрямство воеводы, так это и есть то мелкое, что нужно уметь отбрасывать в сторону, если речь идёт о пользе для княжества...

* * *

Воевода Илья Кловыня приехал в Москву с большим обозом и дружиной, будто заранее знал, что возвращаться ему в Звенигород больше не придётся. Князь Даниил самолично вышел во двор, обнял как родного человека, заговорил радушно, дружелюбно:

   – Рад! Рад! Подобру ли доехал, воевода?

О семье не спросил. Знал, что у воеводы Ильи Кловыни заместо жены – Москва-матушка, а заместо детей – дружинники да ополченцы. Весь Илья Кловыня – в войске, иного для него не существовало. Поэтому-то Даниил, желая уважить воеводу, сразу предложил:

   – Не посмотреть ли нам ратников твоих? Каковы будут?

   – Добрые вои! – просиял воевода. – С такими хоть на татар в поле выходи!

Рядышком, плечо в плечо, князь и воевода обошли выстроившихся дружинников. Войско действительно было хорошее, любо-дорого поглядеть. Дружинники стояли прямо, смотрели весело, будто на подбор молодые, ладные, в единообразных доспехах: островерхие шлемы, кольчуги, овальные щиты с медными бляхами посередине...

Только на самом краю строя стоял ратник, чем-то неуловимо отличавшийся от остальных дружинников: то ли ранней сединой в бороде, то ли горестными морщинами, то ли едва заметным дрожанием копья в узловатой тяжёлой руке.

Приглядевшись, князь Даниил понял, что именно привлекло его внимание. Остальные дружинники будто сроднились с оружием, с доспехами, а на этом доспехи лежали как-то неловко, кольчуга морщинилась на груди, меч оттянул книзу слабо затянутый пояс. Будто мужик, переодетый дружинником...

   – Откуда взялся такой нескладный? – ткнул пальцем Даниил.

Воевода Илья Кловыня обиженно поджал губы, побагровел, но ответил тихо, почтительно:

   – Из звенигородских мужиков, княже, Якушкой Балагуром кличут...

   – Не больно весел твой Балагур! – улыбнулся князь.

Но воевода не поддержал шутки:

   – Не с чего ему веселиться! Татары всю семью вырезали! А воин он добрый, на сечу злой – сам видел. Мурзу на стене самолично копьём свалил.

   – Ну, коли так, пусть остаётся в дружине, – согласился Даниил. – Но в караул в Кремле пока что его не ставь. Подержи на своём дворе, пока не станет истинным воином. Учи ратному делу.

   – Учу, княже...

* * *

А дни проходили, и каждый из дней заканчивался одинаково. Удаляясь в ложницу, князь Даниил наказывал дворецкому Ивану Клуше разбудить его в любой час, в полночь и за полночь, если приедут вестники от боярина Протасия или Шемяки Горюна.

Иван Романович Клуша, прижившийся на покойном и почётном месте княжеского дворецкого, преданно мигал редкими ресницами, силился склониться в поклоне. Боярин стал дородным без меры, чрево носил впереди себя с трудом, и поклон был для него подвигом немалым. Заверял:

   – Исполню, княже! Как велел, так и исполню!

Спать боярин пристраивался, являя усердие, в каморке перед княжеской ложницей, вместе с телохранителями, только перину велел принести из дома, чтобы не отлежать бока на жёсткой скамье. Засыпая, в свою очередь наказывал холопу:

   – Если будут вестники, буди меня в полночь и за полночь!

Но ночные вестники не приезжали, и Иван Клуша успокоился, начал по привычке выкушивать для крепости сна чару-другую хлебного вина. Если б он мог предугадать, что чарки эти обернутся позором, после которого он не посмеет показываться на глаза князю! Если б знал!..

А случилось так: вестник приехал, а боярина Клушу не могли добудиться. Давно уже прошёл в княжескую ложницу сотник Шемяка Горюн, оставляя на полу комья дорожной грязи. Уже и сам Даниил показался на пороге, поправляя перевязь меча. А холоп безуспешно старался разбудить боярина Клушу, тряс его за плечи, испуганно шептал в ухо: «Очнись, господине! Очнись!» Иван Клуша только мотал головой и снова заваливался на скамью. Толстые губы его шевелились, но только холоп, низко склонившийся к боярину, мог разобрать слова: «Ис-пол-ню-ю-хо...» От Ивана Клуши шибко попахивало хлебным вином.

Князь Даниил презрительно скользнул взглядом по распростёртому боярину и вышел из каморки.

Холоп в сердцах пнул сапогом скляницу из-под вина; скляница покатилась по чисто выскобленному полу и разлетелась вдребезги, ударившись о стену.

А дворецкий Иван Романович Клуша, оставленный наконец в покое, снова повернулся лицом к стене и, удовлетворённо почмокав губами, затих. Наверное, ему снились хорошие сны.