Текст книги "Даниил Московский"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Вадим Каргалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

По ступеням, припадая на больную ногу, поднялся тиун[70]70
  Тиун – княжеский слуга, управляющий хозяйством в Древней Руси.


[Закрыть], проворчал:

   – Орда ненасытная, этак по миру пойдём, княже, эвон сколь пожирают.

Князь отмахнулся:

   – Не тебе говорить, Елистрат, не мне слушать, аль иное присоветуешь?

Тиун плечами пожал, а Андрей Александрович своё:

   – Даст Господь, покинет мурза Владимир.

   – Поскорей бы.

   – Ордынцам в еде не скупись.

   – Мерзопакостные, – буркнул тиун и спустился с крыльца.

Князю Андрею и без тиуна известно, но как иначе поступать, коли он силой ордынскою держится. Пока хан к нему благоволит, кто из удельных князей может ему супротивиться?

Неспокойно по городам и сёлам Залесской Руси. Известие о приезде баскака взбудоражило люд. Удельные князья на совете долго решали, как ханский гнев от Руси отвести, да не пришли к согласию. Князь Андрей предложил князьям собрать дань и привезти её во Владимир, но получил отказ. Князья заявили: ханский выход баскаки взяли ещё на Рождество, а вдругорядь они, князья, ордынцам не пособники.

И тогда великий князь послал собирать дань самих ордынцев, а для безопасности приставил к ним гридней...

Объехали сборщики даже южную окраину Суздальского княжества, а в субботу явились в Суздаль.

Вваливались татары в дома и избы, шарили по клетям, выгребали зерно и всё, на что глаз ложился, грузили на высокие двухколёсные арбы. Противившихся били, а дружинники великого князя на всё взирали бесстрастно.

Ударили суздальцы в набат, собрался люд у белокаменного собора:

   – Мужики, берись за топоры и ослопины!

   – Круши ордынцев!

Гридни толпу оттеснили, дали баскаку с обозом Суздаль покинуть. Но по дороге во Владимир ордынцев остановили лесные ватажники. Пока к баскаку подмога подоспела, мало кто из сборщиков дани в живых остался.

Мурза ворвался в хоромы разъярённый. Брызгая слюной, кричал:

   – Конязь Андрей, в Суздале твои холопы баскака убили и выход забрали!

Побледнел Андрей Александрович, а посол, бегая по палате, сверкал глазами:

   – Хан пришлёт воинов, и мы разорим твою землю, города урусов сровняем с землёй, и пламя пожаров будет освещать нам путь!

Выждав, пока мурза стихнет, князь Андрей вставил:

   – Ты посол великого хана, а мы – его холопы, так к чему хану зорить своих холопов, чем платить хану дань будем? А тех, кто поднял руку на баскака и сборщиков выхода, я сам накажу достойно.

   – Хе, – хмыкнул мурза, – ты хитрый конязь, но я хитрее тебя.

   – Мудрый мурза Чета, ты возвратишься в Орду с хорошими подарками для тебя и твоих жён.

   – Хе, я подумаю.

Князь Андрей взял его руку:

   – Пойдём, посол, в трапезную, изопьём общую чашу, чтоб была меж нами дружба...

В конце месяца августа из Владимира на Суздаль выступил великий князь. Суздальцы не сопротивлялись, открыли ворота. Андрей Александрович велел гридням сечь и казнить непокорных, дабы впредь не смели идти против воли великого князя.

Переяславский князь Иван племянник московскому, но годами они мало разнятся и живут между собой в дружбе. Даниил при случае с радостью наезжал в Переяславль, а Иван – частый гость в Москве. Бог не дал Ивану детей, и он привязан душой к сыновьям Даниила Юрию и Ивану. Как-то сказал переяславский князь:

   – Ты, Даниил Александрович, помни: коли помру я, княжество Переяславское за Москвой оставлю...

Кто-то из недоброжелателей Ивана передал те слова великому князю Андрею Александровичу. И затаил он зло на переяславского князя. Иногда мысль появлялась: не извести ли князя Ивана? Однако подавлял такое желание, молва и так чёрная о нём, Андрее, гуляет. А то скажут, у брата старшего, Дмитрия, великое княжение отнял, теперь сына его Переяславского княжества лишил...

«Ладно, ужо погожу», – сам себе говаривал Андрей Александрович.

...Из Суздаля великий князь направился в Ростов. Для неумеренных коней дорога заняла два перехода. Переяславль князь Андрей объехал стороной, не захотел встречаться с Иваном.

Ростов Великий открылся издалека. Стенами дубовыми прижался к озеру Неро, башнями стрельчатыми прикрылся, храмами в небо подался. А по крылам посады рвами опоясаны да валами земляными, поросшими колючим кустарником.

Копыта застучали по деревянным мостовым, местами подгнившим, давно не перемощённым. Завидев великого князя Владимирского, стража распахнула ворота, и по брусчатке Андрей Александрович въехал на княжеский двор, тихий и безлюдный. Никто здесь великого князя не ждал. С той самой поры, как распри одолели князей ростовских и брат пошёл на брата, впусте княжеские хоромы...

Прибежал старый тиун князей Ростовских, придержал стремя. Андрей Александрович грузно ступил на землю.

   – Почто, старик, не встретил?

   – Упредил бы, княже. Сейчасец потороплю стряпух.

   – Передохну с дороги, тогда и оттрапезую.

Сон был короткий и тяжёлый. Брат Дмитрий привиделся. Будто огонь лижет крепостную стену, а на ней Дмитрий стоит в алом корзно[71]71
  Корзно – плащ.


[Закрыть] и говорит:

   – Что, Андрей, смертью моей доволен? Того алкал, когда великое княжение у меня отнимал? Моим корзно любуешься? Так это кровь моя...

Пробудился князь Андрей: голова тяжёлая и на душе муторно. Попытался успокоить себя, сказав мысленно: «Не убивал я тя, Дмитрий, своей смертью ты умер. Всем то ведомо. Кто попрекнёт меня, разве что сын твой, князь Переяславский, неприязнь ко мне держит. А чего ожидать от него? »

Не успел князь Андрей опочивальню покинуть, как явился боярин Аристарх, старый товарищ его детских игр:

   – Князь Андрей, там люд собрался.

   – Чего надобно? – спросил недовольно.

   – С жалобой на баскаков.

Опоясавшись, Андрей Александрович вышел. Увидев его, народ заволновался, загалдел.

   – Тихо! – гаркнул боярин Аристарх. – Пусть один сказывает, а не сторылая толпа!

Наперёд выбрался крупный мужик в войлочном колпаке и домотканом кафтане, поклонился:

   – Великий князь, аль у нас две шкуры? Зачем дозволил баскаку брать дань повторно?

   – Кто ты? – грозно спросил князь Андрей и насупил кустистые брови.

   – Меня, великий князь, весь Ростов знает. Староста я ряда кузнечного, и кличут меня Серапионом.

   – Да будет те, Серапион, ведомо и всему люду ростовскому – дань собирали волею хана. Коли же хан укажет, то и два и три раза в год платить станете.

Толпа заволновалась, надвинулась:

   – Твои гридни с ордынцами были!

   – По неправде живёшь, князь!

Андрей Александрович шагнул назад, подал знак дружинникам, и те, обнажив мечи и выставив щиты, двинулись на толпу. Когда двор очистился, князь велел боярину Аристарху:

   – Выступаем немедля, ино и Ростов, как Суздаль, покараю.

Подошёл тиун, спросил удивлённо:

   – Так скоро, княже? Стол накрыт.

Князь Андрей ответил сердито:

   – Людом ростовским сыт по горло я, старик.

Лет полсотни тому назад могучий хан Батый, внук величайшего из величайших полководцев Чингисхана, повелел заложить в низовье Волги-реки столицу Золотой Орды город Сарай. Место удобное, рукава реки обильны рыбой, а по камышам во множестве водятся дикие кабаны и иное зверье, а в степи щедрые выпасы с табунами и стадами. По степному раздолью кочуют орды. В весеннюю пору, когда сочные зеленя в цветении клевера и горошка, в одуванчиках и ярких тюльпанах, в степи ставят ханский шатёр, а вокруг него шатры его жён и сановников. Здесь ханы вершили государственные дела, принимали послов и зависимых князей, творили суд и расправу.

Ханы всесильны, и гнев их страшен, однако сыскался в Орде воевода, посмевший пойти против ханской воли. Им оказался Ногай. Со своими туменами и вежами[72]72
  Вежа – кибитка, шатер.


[Закрыть] он откочевал в степи Причерноморья и провозгласил себя ханом Ногайской орды. Гнев хана Берке[73]73
  Берке (1209—1266) – хан Золотой Орды, младший брат Батыя. При нём Золотая Орда обособилась от Монгольской империи.


[Закрыть] не смог достать Ногая, и Ногайская орда кочевала от Кубани до горбов Карпатских. Отныне русские князья кланялись и хану Берке, и хану Ногаю, а после смерти Берке – хану Тохте. Начав борьбу за великий стол со старшим братом Дмитрием, городецкий князь Андрей получил поддержку и хана Тохты, и старого хана Ногая.

В тот год с весны до первых заморозков Андрей Александрович провёл в Орде, сначала в Сарае, а затем в кочевье у Ногая. Он ползал на коленях перед Тохтой, оговаривая Дмитрия: тот, дескать, с Литвой заодно. И хан, озлившись на великого князя Дмитрия Александровича, вручил ярлык на великое княжение Андрею.

Пнув носком туфли русского князя, Тохта сказал своим вельможам:

   – Орда могущественна, а конязи урусов – шакалы. Они рвут свою землю. Урусские конязи подобны червям.

Возвращаясь на Русь с ярлыком, Андрей Александрович побывал у Ногая. Одарив старого хана, он просил его не держать руку Дмитрия, и Ногай обещал ему.

Хан угощал князя Андрея. Они сидели на белой кошме под раскидистой ивой на берегу степной речки. Ногай бросал кости своре собак и, прищурив глаза, смотрел, как они грызлись между собой. Наконец хану это надоело, и он заметил с хитринкой в прищуренных глазах:

   – Урусы уподобились этим псам.

Князь Андрей Александрович обиду не заметил и даже улыбнулся подобострастно. Пусть хан Ногай говорит что его душа пожелает, лишь бы не защищал Дмитрия. Теперь, когда в его руках ярлык на великое княжение, он чувствует себя уверенно даже в Орде. В том князь Андрей убедился, когда, возвращаясь на Русь, на него наскочил тысячник Челибей. Его воины охватили небольшую княжескую дружину полукольцом и готовы были обнажить сабли. Челибей сидел подбоченясь. Он не любил русского конязя за то, что тот, бывая в Орде, обходил его дарами. Теперь тысячник возьмёт себе всё, что везёт конязь урусов.

Но тут Андрей Александрович полуобернулся в седле так, чтобы тысячник увидел ханский знак.

Челибей, слетев с седла, склонил голову.

Его воины расступились, и в молчании дружина князя Андрея двинулась своей дорогой.

А когда городецкий князь Андрей вернулся на Русь с ханским ярлыком, то потребовал к себе удельных князей, и никто не посмел ослушаться, а князь Дмитрий Александрович сложил с себя великокняжескую власть...

Не питали удельные князья любви к князю Андрею, однако всем ведомо: он в Орду дорогу протоптал, приведёт ордынцев – и разорят неугодного князя...

Велика Русь Залесская, земли её от Белоозера до Рязанщины и от Ладоги до Урала, топчут её копыта татарских коней, и стонут русичи от ига ордынского. Господи, вопрошают они, минет ли Русь чаша горькая, когда изопьёт она её до дна? Тебе только то и ведомо!

Однако князя Андрея совесть не трогала: о чём мечтал, получил – из Городца сел во Владимире великим князем и тем Орде обязан. Кланялся ханам, но тому находил оправдание: разве отец его, Александр Невский, не стоял перед ханом Верхе на коленях? А не он ли, славный князь Новгородский, гнев татар на меньшего брата Андрея обратил? Власть сладка, даже если кровь родная – и та не всегда к разуму взывает. Эвон ещё со времён Киевской Руси какие распри среди князей были, брат на брата войной шёл...

Ковёр в ярких цветах по всему шатру. Если долго смотреть на него, то видится весенняя степь. Ногай любил степь. Много-много лет назад мать рассказывала ему, что он родился в дни цветения трав, и то известно луне и звёздам.

Хан убеждён – он живёт под покровительством луны, небо свидетель тому. Ногай пережил уже не одну жену, и конязь Андрей обещал привезти ему юную красавицу из Урусии. Ногай высказал ему своё желание и спросил, верно ли говорят, будто у Андрея молодая и красивая жена?

Конязь урусов испугался, как бы Ногай не потребовал к себе Анастасию, но хан заметил, смеясь, что сорванный цветок быстро вянет...

Дождь лил всю ночь, и только к утру распогодилось и засияло солнце. Когда Ногай, откинув полог, вышел из шатра, омытая степь блестела и чистый воздух был подобен родниковой воде. У шатра грозная стража, на древке обвис бунчук, символ ханской власти, а на дальнем кургане маячили дозорные. К хану подскочил начальник стражи, багатур Зият, поприветствовал Ногая. Тот кивнул молча.

В степи редкие юрты. Вчерашним утром Ногайская орда откочевала к гирлу Днепра. Угнали стада и табуны, а сегодня свернут ханский шатёр. Верные темники Сартак и Сагир поведут за Ногаем его любимые тумены.

Хан щурился и потирал ладонью изрытое оспой лицо, поросшее жидкой седой растительностью. День обещал быть не жарким, не изнуряющим. Старый раб поднёс хану парное молоко кобылицы. Ногай выпил молча, пожевал испечённую на костре лепёшку, после чего подал знак, и ему подвели тонконогого скакуна. Воин придержал стремя.

Хан – и годы не помеха – легко оказался в седле. Заиграли трубы из буйволиных рогов, и тотчас из-за дальних курганов одна за другой вынеслись сотня за сотней. Горяча коней, темники подскакивали к Ногаю, и по повелительному жесту хана тумены выступили в поход.

Пропустив войско, Ногай привстал в стременах, ещё раз осмотрел степь, пустил повод. Изогнув шею дугой, конь легко взял в рысь. Следом тронулись верные телохранители. Они ехали молча, не нарушая мыслей хана. Глаза у Ногая – узкие щёлочки, и не поймёшь, смотрит ли он? Но это обманчиво, хан всё видит и всё слышит. Лёгкий ветерок обдувает задубевшее от времени лицо хана, ерошит неприкрытые волосы. Ногай верит телохранителям, преданным багатурам, их жизнь принадлежит ему, хану огромной Ногайской орды.

Когда темник Ногай откочевал от Золотой Орды, Берке был во гневе, но что он мог поделать с Ногаем, чьё войско по численности не уступало ханскому?

Тохта, сделавшись ханом с помощью Ногая, смирился с его независимостью, признал его ханом Ногайской орды. Но Ногаю известно, как коварен хан, и потому он давно не появлялся в Сарае и не встречался с Тохтой, хотя тот и зазывал его.

Ближе к обеду Ногай, не покидая седла, пожевал на ходу кусок лепёшки с сушёной кониной, запил глотком кумыса Из бурдюка, поданного слугой.

Еда подкрепила хана, и теперь он продолжит путь, пока солнце не коснётся кромки степи.

За Ногаем не следуют кибитки его жён, они впереди, вместе со всеми вежами; и сыновья хана не прячутся за спину отца, они в передовом тумене и, если потребуется, первыми примут бой.

Ногай взял в жёны сыну Чоке дочь болгарского царя Тертерия. Не раз вторгались татары в Венгрию и Болгарию, и брак дочери болгарского царя и сына Ногая должен был обезопасить болгар, но Орда продолжала разорять Болгарию. И тогда Тертерий бежал в Византию, но император, остерегаясь хана, не предоставил царю болгар убежище...

Сколько видят глаза Ногая – всюду степь и травы. Они сочные и шелковистые. Но Ногай ведёт орду в те места, где травы под брюхо коню и степные реки полноводны. Там и разобьёт вежи его орда. Хан знает, это не понравится Тохте, но Ногай независим от Сарая и его степи не часть Золотой Орды. Где степи топчут скакуны Ногая, там и его земли, хочет того или нет Тохта. Хан Золотой Орды однажды попытался силой оттеснить ногайцев к Бугу, выставив заслон, но его смяли, и Тохта смирился. Он даже предлагал Ногаю в жёны свою сестру, но Ногай возразил: она-де не младше его средней жены.

В кубанских степях орда вежи не разбивает, там владения многочисленных касожских племён. Ногайцы живут с ними в дружбе, случается, роднятся – у Ногая одна из жён дочь касожского князя. Хан Ногай убеждён: если Тохта нашлёт на него свои тумены, касоги будут вместе с ногайцами.

К вечеру хан велел располагаться на отдых. Ногайцы расседлали и стреножили коней, выставили караулы. Тёмная южная ночь, небо вызвездило. А далеко, в той стороне, куда удалилась орда, небо пылало огнём. То ногайцы жгли костры.

Поев сыра и запив кипятком, в котором варилась молодая конина, Ногай улёгся на расстеленную попону, уставился в небо. Звёзд – великое множество. У каждого человека, что живёт на земле, своя звезда. Но которая из них его, хана Ногая? Может, та, что светит ярче всех?

Когда совсем сморил сон, Ногаю вдруг пришёл на память совсем недавний разговор со старым мурзой Ильясом. Ильясу давно отказали ноги, и он, обложенный подушками, только сидел. Мурза напоминал Ногаю облезшего, шелудивого пса, но хан иногда навещал его, не забывая, что в молодости он был храбрым, лихим воином и обучал совсем юного Ногая владеть саблей и стрелять из лука.

В последний раз, когда хан вошёл в шатёр Ильяса, тот пил кумыс и разговаривал сам с собой. Он говорил:

   – Ох, Ильяс, Ильяс, разве забыл ты, каким багатуром был? Но почему уподобился ты подбившемуся коню? Ты не можешь вскочить в седло, и теперь твоя рука нетверда и не удержит саблю. Кому нужна такая жизнь?

Увидев Ногая, мурза обрадовался, плеснул в чашу кумыса, протянул. Его рука дрожала, и кумыс расплескался на войлок.

   – Ты видишь, могучий хан, что делают с человеком годы? Знаешь, о чём я тоскую? Уже не доведётся мне водить мою тысячу на врага, слышать, как плачут жёны врагов, и видеть, как льётся вражеская кровь. Но ты, хан, ещё поведёшь тумены и насладишься сражением. Только не относи это в далёкое, не жди, пока лета сделают с тобой то же, что со мной.

«Истину говорит Ильяс, – подумал Ногай. – Давно не топтали кони моих туменов землю урусов. Но к тому не было причины». Если великий конязь урусов Андрей забудет дорогу к нему, Ногаю, и не станет привозить дары, он, Ногай, пойдёт на Русь и возьмёт всё силой. Ногай ощерился...

А перед утром он увидел сон: будто находится во Владимире, в княжеских хоромах, а перед ним стоит княгиня Анастасия, такая красивая, что Ногай даже слова сказать не может.

Хан проснулся, и на душе у него сладко. Он решает: если великий конязь Андрей привезёт ему молодую жену и она понравится Ногаю, то он потребует княгиню Анастасию. И пусть конязь Андрей откажется, тогда хан отнимет её.

По весне Волга делается полноводной, местами выходит из берегов, и вода подступает к крайним домикам Сарая-города. Волга затопляет малые островки, рвётся на множество рукавов, и молодой камыш зелёными стрелками начинает пробиваться по заводям, где кишит рыба и полно всякой птицы.

Дворец хана Золотой Орды Тохты огорожен высоким глинобитным забором, увитым зелёным плющом. Бдительная стража день и ночь несёт охрану, оберегая покой того, в чьих жилах течёт кровь Чингисхана.

Над Сараем с рассвета зазывно кричит мулла, созывая на намаз правоверных. Звонит колокол к заутрене для православных, бредут в синагогу иудеи.

Татары веротерпимы. Ещё Чингисхан завещал не трогать ни попов, ни раввинов, ибо они молятся своим богам, не ведая того, что Бог един для всех.

Худой и высокий, как жердь, хан Тохта редко покидал дворец и даже в весеннюю пору не выезжал в степь, не разбивал свой шатёр в тени ив, дикорастущих деревьев у берегов тихих рек. Тохта любил полумрак дворцовых покоев, редкий свет, пробивавшийся через узкие зарешеченные оконца, и тишину. Никто не смел разговаривать громко, тем паче смеяться, хан за это наказывал жестоко. Тохта рано укладывался спать и поздно пробуждался, у него был крепкий сон, и он совершенно равнодушен к женщинам. У Тохты три жены, но он редко навещал их, был к ним безразличен. Хан неприхотлив в пище. Ел совсем понемногу, и то разве жареное мясо молодой кобылицы, приправленное восточными пряностями, да сухой урюк.

Водилась за Тохтой слабость – любил льстецов и наушников. Выслушивал их Тохта, не меняясь в лице, и не было понятно окружающим, как он воспринимал сказанное. Подчас это сдерживало доносчиков.

В полдень хан выслушивал мурзу Ибрагима, ведавшего всеми делами в Золотой Орде. От него Тохта узнал, что Ногайская орда откочевала в низовья Днепра. Нахмурился хан, и мурза Ибрагим безошибочно определил: Тохта сообщением недоволен. Всем известно: хан Золотой Орды считает Ногая своим недругом и рад был бы покарать его, но у того многочисленное войско. Тохта выжидает своего часа, он выберет момент и уничтожит Ногая. Суд его будет жестоким, и хан великой Золотой Орды насладится местью.

К вечеру, если хорошая погода, Тохта прохаживался по дворцовому саду, где росли яблони и груши, вишни и иные деревья, привезённые из Бухары и Самарканда. Виноградная лоза, распятая на кольях, провисла от тяжёлых гроздьев. Хан присаживался на мраморную скамейку и смотрел на речной разлив. В тихую пору казалось: Волга застыла и нет у неё течения, а заходящее солнце золотым мостом соединяло берега.

Глядя на застывшую воду, Тохта думал о вечности жизни. Он убеждён – люди, до него жившие, умирали, но его смерть минует, у него впереди много, много лет, и он волен распоряжаться человеческими судьбами. От него зависит, смотреть глазам человека или нет, дышать или не дышать. Только по одному его жесту людям ломали хребты или отсекали головы. Великий Чингис учил: когда тебя не станут бояться окружающие, перестанут содрогаться и враги...

Тохта хочет быть достойным покорителя вселенной и его внука Бату-хана. Внук Чингиса водил полки к далёкому морю. Копыта его скакунов топтали землю многих королевств, а князья урусов признали себя данниками Золотой Орды. Но Берке-хана Тохта презирал. Разве отделился бы Ногай при Чингисе или Батые от Орды?

Тохта давно забыл и о том не вспоминал, что ханом Золотой Орды он сделался только после того, как Ногай убил его, Тохты, брата Телебуга.

Когда солнце пряталось за краем земли и сгущались сумерки, Тохта возвращался во дворец, съедал пиалу урюка и отправлялся в опочивальню.

Сухая весна и редкие короткие дожди. С востока подули жаркие ветры и понесли на Сарай пыль. Она была такой густой, что солнце через неё казалось огненным.

Никто не упомнит, когда такое случалось. Пыль и песок скрипели на зубах, ложились толстым слоем на листву, заносили городские водоёмы, засыпали сады и улицы.

Стада сбивались в гурты, косяки коней – в табуны. Рёв и ржание тревожили кочевников. Степь-кормилица была в опасности. В церкви, в мечети и в синагоге молились, просили Бога смилостивиться. И Господь услышал страдания человека. На шестые сутки пыльная буря унялась, прошёл обильный дождь.

Буря обошла стороной днепровское гирло, и Ногай, выходя из шатра, подолгу беспокойно смотрел на тёмную грязную тучу, нависшую над Волгой и Сараем. Хану ведомо, какую беду причиняет пыльная буря, и потому, когда на исходе недели увидел проглянувшее солнце и чистое небо, обрадовался – беда миновала.

Пыльная буря застала сараевского священника Исмаила на подъезде к Сараю. Исмаил возвращался из Владимира, где митрополит Максим рукоположил его в епископы после смерти сараевского епископа Феогноста.

Исмаил – татарин, но в отроческие годы принял крещение и постригся в монахи. Два десятка лет он отправлял службу в приходе сараевской церкви, и епископ Феогност считал его достойным преемником. Видимо, об этом стало известно и митрополиту Максиму, который после кончины Феогноста призвал Исмаила во Владимир на рукоположение.

Облечённый высоким саном, ехал епископ Исмаил, с тревогой взирая на стену пыли, нависшую над городом и степью. Хвост пыльной бури тянулся к горбам Кавказа и Причерноморью.

Монах, правивший лошадью, шептал слова молитвы, а Исмаил молчал. Возок катился медленно, конь шагал нехотя, будто понимая, что ожидает его впереди. Иногда мысли Исмаила перескакивали от горестных размышлений к заботам, какие отныне возложены на него, епископа, жить и нести службу в городе, где почти все православные – невольники, выслушивать и вселять надежду страждущим, врачевать их души и словом лечить их сердца. И всё это отныне доверено ему.

Когда епископ Исмаил въехал в город и увидел, как проясняется небо и оседает пыльная буря, он воспринял это как доброе предзнаменование и широко перекрестился.

Начиная от Берке-хана ислам господствовал в Золотой Орде. Однако рядом с главной мечетью стоит и православный храм. Церковь построили стараниями русских князей. Деревянная, одношатровая, она поставлена такими российскими плотницких дел умельцами, какие строили и дворец хана Батыя. С утра открывались двери церкви, впуская всех страждущих.

Чаще всего здесь служил молебен епископ Исмаил. С давних пор, ещё при Феогносте, повелось – тянулись к Исмаилу обездоленные, и он, сухой, высокий, тихим, чуть приглушённым голосом успокаивал, вселял в человека надежду.

Жил Исмаил рядом с церковью, в бревенчатом домике, крытом дранкой, с навесом над дверью. Вокруг домика разрослись кусты сирени и жасмина, и оттого всю весну и в первую половину лета душисто пахло.

Рядом с церковью ещё Феогност лет десять тому назад посадил несколько берёзок. Они выросли, и по весне, когда лопались их клейкие почки, берёзки одевались в зелёный сарафан.

Феогност любил берёзки, часто простаивал под ними. Видно, напоминали они ему далёкую родину – Москву.

Исмаил пробуждался на рассвете, едва небо серело и гасли звёзды. Начинали петь первые птички, и дьякон открывал двери храма. Епископ здоровался с ним, и вдвоём они проходили в алтарь, где дьякон помогал Исмаилу облачиться.

К тому времени уже появлялись прихожане, и начиналась ранняя заутреня. Исмаил знал судьбу каждого посещавшего приход. Она была трудной и горькой, а он, владыка, отпуская им грехи, не мог себе ответить, в чём они. А потому не раз спрашивая у Бога, вправе ли он быть им, этим страдальцам, судьёй.

За многие годы, прожитые в Орде, Исмаил исповедовал и праведных и грешных. Ему доверяли судьбы беглые к воры, грабители и душегубы. «Господи, – говорил Исмаил, – прости им, грешным, ибо не ведают, что творят».

Вернувшись из Владимира и проезжая российскими сёлами и деревнями, взирая на их разорение, Исмаил с горечью думал о княжеских раздорах. Вспоминался последний приезд в Сарай князя Андрея Александровича, добивавшегося у Тохты ярлыка на великое княжение.

   – Господи, – говорил Исмаил, – брат восстал на брата. Гордыня обуяла князя Андрея, к добру ли?

Явился Андрей Александрович, тогда ещё городецкий князь, в церковь, а он, Исмаил, ему и скажи:

   – Князь, не умышляй зла противу великого князя Дмитрия, стойте заодно...

Но городецкий князь сердито оборвал:

   – Не лезь, поп, не в своё дело!

И хоть в церкви был полумрак, Исмаил не увидел, догадался – князь Андрей во гневе. Не сказав ничего, городецкий князь положил на блюдо несколько монет и покинул храм...

С заутрени Исмаил возвратился в свой домик, где его ждала еда: каша гречневая и кружка козьего молока. Старая монашка, многие годы прислуживавшая ещё епископу Феогносту, подала на стол и тут же удалилась. Монашка была молчаливой, и Исмаил не мог даже вспомнить, какой у неё голос. Но он был благодарен ей, что после смерти Феогноста не ушла в монастырь, а осталась следить за хозяйством в доме.

После утренней трапезы владыка отправился в узкие, кривые улочки города, где жил русский мастеровой люд, стучали молотки, звенел металл и пахло окалиной...

Сарай – город многоязыкий, шумный, здесь, казалось, собрался люд со всей земли. На огромные, богатые базары съезжались купцы отовсюду. Город, где селились кварталами. Те, какие начинались от церкви, – православные, христиане; от мечетей – мусульманские; от синагоги – иудейские.

Исмаил обходил русские кварталы, заходил к тем, кто по каким-то причинам не мог бывать в церкви, поддерживал их словом, а иногда и деньгами.

Бедный приход в сараевской церкви, разве когда помогут наезжающие русские князья. На их подаяния и живёт храм в Орде...

Покидая Ростов, великий князь узрел юную холопку. И хоть была ещё отроковицей, но обещала превратиться через год-другой в стройную, пригожую девицу.

Спросил:

   – Чья девка-то?

Тиун ответил поспешно:

   – Князь Константин из Углича привёз, да так и прижилась.

   – Девку на себя беру, – бросил князь Андрей и велел собрать её. – Зовут-то как?

   – Дарьей, – снова ответил тиун. – Только уж ты, князь, не обидь её, смирна она.

   – Твоё ли дело, старик...

Повыла Дарья да и села в телегу. А чтоб не сбежала, приставили к ней для догляда молодого гридня Любомира.

Везут Дарью, а рядом гридин на коне и на неё поглядывает. Гридин собой пригож, рослый, широкоплечий, всё норовит в глаза Дарье заглянуть. И невдомёк ей, что гридин уже утонул в её голубых очах.

Млеет Любомир, и сердце счастливо постукивает. Догадался – не любовь ли к нему явилась? И одно ему невдомёк, к чему великий князь забрал отроковицу во Владимир.

Лето на осень повернуло. Первые заморозки тронули траву. Она прижухла, и лист на деревьях прихватило. Ярче заалела рябина, ждала зимнего снегиря. Заметно укоротился день.

Сразу же за городом, где лес почти подступил к крепостной стене, гридин Любомир поставил силки. Хитро приспособил на лису. И изловил-таки, крупную, огненную. Обрадовался. Не для себя изловил, для Дарьи. Снял шкуру, вычинил и принёс в холопскую, где Дарья жила.

   – Будет те шапка в зиму, – сказал, смущаясь.

Покраснела Дарья, однако от подарка не отказалась. Никогда ещё и никто не баловал её. А гридин ей приглянулся ещё с того дня, как везли её во Владимир из Ростова.

На княжьем дворе Дарью приставили к княгине Анастасии. Строга княгиня, но Дарью не обижала. А вот великого князя Дарья побаивалась – всегда хмур и взгляд колючий. Заметил он, как гридин Любомир на Дарью заглядывается, одёрнул сурово:

   – Холопка эта не для тя, гридин.

Озадачил князь Любомира, призадумался тот, почему сказал так.

Незаметно и осень миновала, зима не заставила себя ждать. Завалила снегом Русь, замела дороги, заковала реки в ледовые мосты, давят морозы.

По первопутку, едва унялась погода, приехал во Владимир из Москвы князь Даниил Александрович. Великий князь встретил брата в сенях. Обнялись и, дождавшись, когда Даниил кинет шубу и шапку, направились в гридницу.

Великий князь приезду брата удивился: московский князь в последнее время наезжал редко. Однако не спросил, что привело во Владимир Даниила, решил дождаться, когда тот сам расскажет. А тот не спешил, посетовал на дань скудную, в полюдье столько собрали, дал бы Бог до нового урожая дотянуть. А ещё пожаловался на бедность княжества Московского, посокрушался, что отец, Александр Ярославич, его, князя, обидел. Видать, решил, коли Даниил молод и несмышлён, спорить не станет, так и дал ему в удел малую волость...

Великий князь слушал молча. Да и о чём речь вести? Чать, не на него, Андрея, Даниил жалуется, а на отца.

Ко сну Даниил отошёл, так и не заведя разговора, с чем приехал. И только на другой день, когда уезжать собрался, сказал:

   – Ты, Андрей, великий князь, над всей Русью встал. Так к чему ещё глаз положил на переяславскую землю? Поди, ведаешь, князь Иван мне её завещает после смерти своей?

Отвёл глаза великий князь, пробормотал:

   – Ещё князь Иван жив, а ты, брате, делишь шкуру неубитого медведя.

   – Нет, брате Андрей, не хочу меж нами распрей и оттого приехал к те, чтоб помнил и на Переяславль не зарился.

   – Что плетёшь такое?

   – Истину зрю. Не чини мне обиды, не озли меня.

   – Аль с угрозами?

   – Кой там. Не заставляй нас с Иваном слезами омываться, управы у хана искать.