Текст книги "Даниил Московский"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Вадим Каргалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

   – Братья и племянники, пусть будет как и прежде, чем кто владел, ему и впредь держать то княжество.

   – Князья вольные в своей земле! – выкрикнул один из переяславских бояр.

Великий князь промолчал, поостерёгся, не пролилась бы кровь, эвон как распалились. Мурза хмыкнул, вышел из горницы. Не прощаясь, покинули Владимир князья Михайло Ярославич и Даниил Александрович.

Возвращались князья одной дорогой, и на развилке вёрст через сорок Михаил Ярославич взял на Тверь, а Даниил Александрович повернул на Москву.

Но прежде в пути о многом, о главном переговорили, как заодно стоять против князя Андрея Александровича. Оба понимали: великий князь зло надолго затаил и может попытаться не только коварством, но и силой завладеть Переяславлем. Потому уговорились князья при нужде дружинами тверичей и москвичей встать в защиту переяславцев.

Долго ехал Даниил, опустив голову. Мягко били по пыльной дороге кованые конские копыта, а мысли унесли Даниила в далёкое детство... Княжьи хоромы в Детинце, каменном, неприступном... Горластое вече и отец, Александр Невский, на помосте... Крики и шум многолюдья Александр Ярославич, князь Новгородский, унял не сразу. Говорил Невский не торопясь, отчётливо, и народ постепенно утих, вслушиваясь, о чём князь речь ведёт...

То были годы его, Даниила, детства. Юность он уже провёл в Москве... Москва поразила его, и, сравнивая теперь свою вотчину с Новгородом, Даниил сокрушался. Новгород огромный, по обе стороны реки Волхова разбросался пятью концами, соборами, церквами, монастырями. Строения всё больше из камня, улицы и мостовые в дубовые плахи одеты, а здесь, в Москве, всё деревянное: и Кремль, и хоромы княжьи и боярские, и дома, и избы. И вся Москва, поди, мене одного конца новгородского. Однако он, князь Даниил, к уделу своему сердцем прикипел и верит – у Москвы ещё всё впереди. Нет, он, Даниил, Переяславля не упустит, а там, даст Бог, иные земли удастся прибрать к рукам. То и сыновьям своим он завещает... Видится ему Москва в камень одетой, не ниже Новгорода по красоте и величию. Ведь смог же Владимир обустроиться...

Ночевать остановились в малой деревеньке на краю леса. Изба приземистая, с полатями и печью, топившейся по-чёрному. У стены стол с неструганой столешницей, лавки, полка с закопчённой посудой, под балками нити паутины и развешанные сухие травы.

Хозяйка в летах смела с полатей тараканов, застлала цветастое рядно, но князь не стал укладываться, а завёл разговор с хозяином, седобородым смердом. Старик оказался занятным, и с его слов Даниил Александрович узнал, что в молодости смерд был среди тех ратников, кто стоял против татар. Бежал из плена, пойман, жестоко бит, лишился ушей, но снова ушёл. На Русь пробирался ночами, брёл степью.

Очутившись на Рязанщине, увидел безлюдье. Не стал задерживаться, отправился в землю московскую, где, по слухам, ордынцы меньший разор учинили.

Так и осел здесь смерд, семьёй обзавёлся, землю пашет, князю дань платит.

Жаловался смерд на княжьего тиуна, в полюдье нередко сверх меры берёт. А как жить крестьянину, коли неурожаи частые? Ко всему, было у смерда четверо сыновей, всего один остался, двух татары угнали, один на поле брани пал, и только меньшой при нём живёт...

Стемнело, и в избе зажгли лучину. Она горела тускло, роняя нагар в корчагу с водой, шипела. Пригнувшись в дверном проёме, вошёл молодой бородатый мужик, отвесил князю низкий поклон.

   – Сын мой, Семион, – сказал старик. – Нонешней весной женю. Ино не изба, где неслышно голосов детских.

Помолчали. Потом старик сказал:

   – Я, князь Даниил, отца твоего, светлого князя Александра, помню. Крутоват был. Однако справедлив и в делах воинских зело разумен.

Семион молча уселся в углу, принялся чинить сбрую. За окном заунывно выл ветер. Хозяин заметил:

   – К утру дождя надует.

Князь Даниил спросил:

   – Какая судьба, старик, тебя с моим отцом сводила?

Хозяин усмехнулся:

   – Такая, княже, как и с тобой. Вот здесь, на этих полатях, спал он, когда однажды из Орды ворочался. Устал, видать, не до разговоров ему было и не в духе пребывал. По всему, горько на душе. Да и откуда сладости быть – у хана унижение, а на Руси всё в упадке и запустении...

За полуночь заснул Даниил Александрович. Спал не спал, с рассветом на ногах. Дружинники, готовые к отъезду, ждали князя. Срывались первые крупные дождевые капли, когда Даниил Александрович пустился в дорогу.

Его окликнули, и он вздрогнул. Любомир узнал бы этот голос из тысячи. Её голос, нежный, зовущий. Княгиня Анастасия стояла совсем рядом, и удивительно, как гридин её не заметил.

   – Любомир, – сказала она, – приведи коня, уж не отвыкла ли я сидеть в седле...

Она гнала коня всё дальше и дальше от города, будто рвалась от своей любви, но та оставалась с ней, была совсем рядом – стоило оглянуться. Любомир без доспехов и оружия, ворот рубахи расстегнут, русые волосы ветер теребит. Он не отставал от княгини, не спускал с неё глаз, а в них все: и нежность и преданность.

Анастасия поняла: в Любомире вся жизнь. За долгие месяцы, какие в Орде провела, истосковалась по ласке. Свернула в лес, натянула повод, и конь послушно замер...

Шатёр Ногая стоял у самого Сурожского моря[75]75
  Сурожское море – Азовское море, старое название произошло от г. Сурожа.


[Закрыть] за Доном, где берега в тополях и тальнике. Весной тополиный пух и серёжки верб падали в воду и уплывали в открытое море.

Море бывало то ласковым, как добрая женщина, то грозным, каким нередко бывал и он, Ногай. В его власти огромная орда. Хан волен казнить любого, будь то простой воин или ханский родственник. Так случилось и в тот день, когда Ногай привёл орду к морю. Ногай заподозрил в измене мурзу Селима и велел умертвить его. Подобное постигнет всякого, кто замыслит против хана.

И ещё: Ногай уверен, главный его враг – Тохта. Тот Тохта, который сделался ханом Большой Орды не без его, Ногая, помощи.

Тохта коварен, и мурза Селим подтвердил это перед казнью. Хан Большой Орды склонял его к измене. Неблагодарность Тохты – Плата за добро, оказанное ему ханом Ногайской орды.

Небо хмурилось, и, подобно морю, мрачнел Ногай. Из степи, где пролегала татарская сакма[76]76
  Сакма (тюркск.) – название конных степных путей.


[Закрыть] на Русь, донесли: из Сарая возвращается во Владимир великий князь Андрей, а с ним мурза Чета.

Ногай недоволен – князь Андрей миновал Ногайскую орду и не оставил хану даров. Великий князь искал милости у Тохты, но потерял её у хана Ногайской орды, а потому, сказал сам себе Ногай, он поможет тому урусскому конязю, кто обратится к нему. Пусть это станет уроком для тех удельных конязей, какие не хотят замечать его, хана Ногая. Пусть они, направляясь в Сарай, прежде поклонятся хану Ногайской орды...

Волна за волной накатывались на берег. Солёная пыльца оседала на лице Ногая, и он тыльной стороной ладони время от времени отирался. Хан слушал море, в его грозном гуле чудился рёв тысяч и тысяч воинов, рвущихся в бой. В нём он выделял голос отца, сотника Исмета. Ногай помнил, как отец привёл его, мальчишку, к морю и сказал: «Сюда нас привёл Бату-хан, ты же отправишься к другому морю и там разобьёшь свою вежу».

Ногай исполнил завет отца, от моря Хвалисского[77]77
  Хвалисское море – Каспийское море.


[Закрыть], где жили улусы Большой Орды, он увёл свою орду к водам морей Сурожского и Русского. Здесь его, Ногая, степи, его становища. Если обратиться лицом к восходящему солнцу, там владения Тохты; по правую руку аулы закубанских касогов, по левую – лесные земли урусов, а тут, где заходит, его, Ногая, степи.

Хан тронул коня и вскоре увидел свой стан, шатёр и множество шатров своих вельмож.

Ногай пробудился от окриков караульных и неистового собачьего лая. Откинув полог, в шатёр заглянул раб, прислуживавший хану.

   – Что за голоса я слышу? – нахмурился Ногай.

   – Приехал переяславский конязь.

   – Пусть поставит свой шатёр, а когда я пожелаю, то позову его.

Ногай зевнул, подумал, что, не иначе, переяславского князя привела сюда княжеская распря. Верно, помощи просить станет. И усмехнулся: вот и настало время, когда не к Тохте, а к нему явился один из удельных конязей с поклоном...

Переяславца Ногай принял на третий день, на заходе солнца, когда жара спала и повеяло прохладой. Хан восседал на кожаных подушках, набитых верблюжьей шерстью, ел варёное мясо барашка и запивал кумысом. Князь Иван остановился у входа, низко склонился в поклоне.

   – Проходи и садись рядом со мной, – милостиво указал Ногай на место на ковре.

Сел князь Иван, а вслед гридни внесли подарки для хана. Ногай рассмеялся:

   – Ты, конязь, не получил поддержки Тохты, потому и завернул ко мне.

   – Нет, хан, и в том ты можешь убедиться по моим дарам.

   – Хм! Тохта благоволит к конязю Андрею, ты беден. Но я поддержу тебя и не позволю великому конязю чинить тебе обиды. – И снова усмехнулся, подумав о том времени, когда они с Тохтой водили дружбу. Тогда Тохта ещё не был ханом и только мечтал о власти, заверял Ногая в дружбе. Он усыпил его бдительность, и темник Ногай помог Тохте сесть на трон в Большой Орде.

Позже Ногай понял свою ошибку и откочевал из владений Тохты, вежи его расположились у Днепра. Но Тохта Ногая не преследовал, царевичи и мурзы отговорили, а темники сказали хану: к чему проливать кровь?..

А на второй год Ногай объявил себя ханом своей орды, и Тохта смирился...

Прищурившись, Ногай долго смотрел на покорно стоявшего переяславского князя, наконец сказал:

   – Ты, конязь Иван, впредь не в Сарае защиты ищи, а у меня. Садись рядом, отведай мяса молодой кобылицы, испей кумыса. Я знаю, у тебя нет детей, это беда. Хочешь, я дам тебе в жёны свою сестру, она родит сына, и будет он конязем переяславским!

Князь Иван потупился.

   – Ты думаешь? – спросил Ногай.

   – Хан, – ответил переяславец, – чую, дни моей жизни сочтены, и к чему немощному молодая жена?

   – Хе, ты рассуждаешь как древний старик. Юная жена – добрый лекарь.

   – Умирающего не оживить.

   – Твоё дело, конязь, – недовольно промолвил Ногай. – Но если ты когда пожелаешь, я исполню обещанное.

   – Добро, хан. Я знал, что найду в те покровителя. Теперь, коли великий князь Андрей замыслит потягнуть меня, я знаю, где сыщу заступника.

Ногай кивнул:

   – Ты сказал истину, конязь Иван.

Не ведала, не гадала Дарья, что уже этим летом окажется она в Москве и осядет здесь до конца жизни.

А всё случилось неожиданно. Возвращался из Великого Новгорода московский торговый человек и в Твери, остановившись на отдых, увидел Дарью, юную и пригожую. И нужно сказать, торговый гость тоже был молод и статен, а в девах удачлив. Приглянулась ему девица да и задержался в Твери. Узнав, что зовут её Дарья и нет у неё родных, укараулил, когда шла от обедни, да и предложил:

   – Выходи за меня, Дарьюшка, замуж. Я не беден и тя в обиду никому не дам. А зовут меня Парамон, и в Москве, среди купцов, человек я известный.

Не долго думала Дарья. Парамон из себя видный и, по всему, добрый, эвон как ласково на неё поглядывает. Согласилась.

Привёз Парамон Дарью в Москву и вскорости отправился по торговым делам на Белоозеро, да там и сгинул. Видно, лихие люди в пути подстерегли купца.

С той поры жила Дарья в верхней части Великого посада, где монастырь Николы Старого, в купеческом домишке, сажала на огороде лук и капусту, а по воскресным дням, когда шумело торжище, продавала пироги с капустой.

Ни вдова Дарья, ни мужняя жена...

На заре борьбы Твери с Владимиром за великокняжеский стол Москва была малым городом, не соперничавшим ни с Тверью, ни тем паче с Владимиром.

Кремль бревенчатый, что в ширину, то и в длину чуть боле полёта стрелы, стоит на холме, стрельницами красуется, а понизу узкая полоса Подола, заселённая литейщиками и кузнецами, сапожниками и иным ремесленным людом. А на Верхнем посаде жили ювелиры, строили свои хоромы и бояре, кому в Кремле места не досталось.

В последние годы обживалась правая сторона, за Москвой-рекой, на Балчуге. Его облюбовали кожевники-усмошвецы[78]78
  Усмошвецы – сапожники, чеботари.


[Закрыть].

Когда Александр Ярославич Невский выделил малолетнему Даниилу Москву, удел был нищенский, впору с сумой по миру ходить. Вырос Даниил и понял: надобно земли к Москве приращивать. Без того не подняться Московскому княжеству, потому и взял столь ревностно сторону тверского князя Михаила Ярославича против Андрея Александровича...

Даниил день начал с заутрени. Отстояв в церкви Успения, храм покинул, а к нему уже отрок с вестью радостной – князь Переяславский в хоромах дожидается.

Иван Дмитриевич сидел в гриднице с его, Даниила, сыновьями Юрием и Иваном, беседовали. На стук входной двери переяславский князь оглянулся и, увидев Даниила, встал, шагнул навстречу. Князья облобызались.

   – Заждался я тебя, князь Иван. – Даниил радостно посмотрел в глаза переяславцу. – А у нас тут свара случилась с братом моим, великим князем Андреем, на съезде.

   – Мне о том уже ведомо от мурзы Четы. У Рязани повстречал его. Сказывал, великий князь недоволен съездом. У меня, князь Даниил Александрович, обратная дорога долгой получилась, из Сарая попал я к Ногаю, его поддержкой заручился.

   – То и добре, – довольно кивнул московский князь. – Пусть не мыслит владимирский князь, что с помощью Тохты нас всех за бороды возьмёт. Пока Тохта с Ногаем враждуют, нам дышать легче.

Переяславский князь неожиданно сказал:

   – Ногай женить меня удумал, сестру свою отдаёт.

Даниил нахмурился. Иван рассмеялся:

   – Ан я отговорился: куда мне жена молодая, я едва по земле ноги волочу. Эвон, с тобой речь веду, а у самого дыхание перекрывается.

Ещё не улёгся гнев великого князя на Даниила и на Михаила Ярославича, выступивших в защиту переяславцев на съезде, как новое известие распалило владимирского князя. Иван возвратился и успел в Москве побывать. Сызнова против него, великого князя, злоумышляли. А Иван совсем плох, соглядатаи уведомили, в пути из Орды едва не скончался. Прибрал бы Господь Ивана, тогда он, великий князь, взял бы на себя землю переяславскую и Даниила силой принудил признать это княжество за владимирским. Но ежели воспротивится, то и Москву на щит возьмёт великий князь. Сказывают, Ногай Ивану воинов обещал, да разве станет хан Ногайской орды затевать вражду с Тохтой?

«Брат Даниил мнит, что коли помог на великое княжение сесть, так за это я ему земли прирежу! Как бы не так, стану я Москву усиливать!.. Хочу единовластно всей Русью владеть, а князья удельные под моей волей чтоб ходили. Того добьюсь, хана Тохту улещу, татар наведу, они помогут».

Разве не хан Золотой Орды посадил его, городецкого князя, на великокняжеский стол и ярлык вручил?

Сколько раз ездил он в Сарай, на коленях молил хана, на брата Дмитрия хулу возводил, а потом, возвращаясь на Русь, сердцем радовался: эвон скачут за ним не одна тысяча татар, они его опора. Хотя и знал городецкий князь, татары будут жечь города, убивать и угонять в Орду русичей, но никаких сомнений, никаких угрызений совести не ощущал при том, жаждал великокняжеской власти и её получил...

В горницу вошёл боярин Ерёма. Под кустистыми седыми бровями бегали маленькие хитрые глазки. Сказал, покашливая:

   – Ростовские бояре говаривают: Владимир-де не по чести стольным городом именуют. Надобно стол великокняжеский в Ростове держать.

   – Пора языки им укоротить.

   – И то так.

Ерёма распушил бороду, помялся:

   – Княже Андрей, княгиня Анастасия город покинула.

   – Одна ль?

   – Да уж нет. Как всегда, при ней Любомир.

   – Он гридин надёжный, коли чего, в беде не оставит.

Боярин хмыкнул:

   – Разве что. Да уж больно часто отлучается княгиня, не случилось бы лиха.

Князь оставил его слова без ответа. Сказал о другом:

   – Ты бы, Ерёма, послал кого в Москву, к боярину Селюте, он, глядишь, и поведает чего о замыслах Даниила и Ивана.

   – Дак и без того известно.

Князь бровь поднял:

   – Либо дружину на Переяславль навести?

Боярин промолчал, а князь своё:

   – Иван на Ногая полагается.

Ерёма вставил:

   – Он и на Михайлу Ярославича как на спасителя смотрит. Эвон тверич на съезде бояр переяславских поддержал.

   – Дойдёт черёд и до тверского князя.

   – Вестимо.

   – Однако ты, Ерёма, пошли к боярину Селюте, хочу знать, чем Даниил дышит. – И уже когда боярин к двери подошёл, сказал вслед: – Московский князь из друга и брата в недруги обратился.

День клонился к вечеру, когда Анастасия подъезжала к городу, далеко оставив позади Любомира. Пустив повод, она всю обратную дорогу думала о случившемся. С той поры, когда её сердцем завладел этот гридин, княгиня жила двойной жизнью. Она боялась выдать себя и давала волю своим чувствам, только когда покидала Владимир. Анастасия видела: Любомир любит её, и это ещё больше пугало княгиню – ну как станет известно обо всём князю Андрею?

Каждый раз Анастасия собиралась сократить поездки за город, но не решалась, потом подумала, что настанет осень и зима, и всё само собой образуется... А Любомир в любви был ненасытен. Княгиня радовалась и огорчалась. Она молила Бога о прощении, но, греша, тут же оправдывала себя: зачем судьба дала ей немощного мужа?

Вот и сейчас Любомир едет позади, Анастасия мысленно сравнивает его с князем, и сравнение не в пользу последнего.

Миновав посад, через каменные ворота въехала в Детинец. Остановив коня, дождалась, когда Любомир принял повод, легко взбежала на высокое крыльцо. В дверях столкнулась с боярином Ерёмой.

   – Князь в гриднице?

   – Там, княгиня-матушка.

Анастасию при слове «матушка» покоробило. Ерёма так называл её всегда, хотя сам годами вполовину старше её. Ужли не хочет замечать, что она совсем молода?

Когда Анастасия вступила в гридницу, Андрей Александрович сидел у стола на лавке, покрытой красным сукном, обхватив голову ладонями. Увидев княгиню, положил руки на столешницу, улыбнулся:

   – Я только о тебе подумал.

   – Отчего бы?

   – Всё резвишься.

   – Лета мои такие, а егда постарею и ноги отяжелеют, тогда на лавке отсиживаться стану.

Князь вскинул брови:

   – Уж не на меня ли намёк?

   – Нет, князь Андрей, ты ещё лёгок на подъем. Что стоит те многоверстовый путь в Орду проделать.

   – В Сарай езжу не скуки ради, а козни княжьи упреждал.

Анастасия скрестила на груди полные руки:

   – Ох, князь Андрей, не криви душой, ты за власть брата родного не щадишь.

   – Дерзка ты, Анастасия, – нахмурился князь, – я терплю тебя, ибо люблю. А что жестоко, так истину глаголешь: коль не я, так меня, жизнь такою. Сама, поди, ведаешь, дай тверскому князю волю, он меня с потрохами сожрёт. А брат Даниил пощадит ли?

   – Но Даниил на тебя обиду держит, потому как ты мыслишь Переяславское княжество перехватить.

   – Аль я скрываю, хочу един всей Русью править.

   – Лаком пирог, да ухватишь ли весь враз?

   – У меня пасть огромная.

   – Ну-ну, князь Андрей.

   – Поди, думаешь, подавлюсь? Так я вином запью.

   – Смотри не захмелей.

   – Я, княгиня, крепок.

   – Мне ли того не знать. А теперь отпусти, князь Андрей, я отдохнуть желаю.

Страшная была ночь, душная, обжигающая. Князь Андрей рвал на себе рубаху, ворот перехватывал дыхание. Хотел звать на подмогу, но голос пропал, из горла только хрип вырывался. А за оконцем сыч кричал, ухал, и князю казалось, птица плачет по нём. Ужли смерть к нему подступила? Навалилась, подмяла, душит костлявой рукой, хохочет.

Князь Андрей Александрович норовил вытереться, да сил нет. Мысль в голове одна – не умереть бы, пожить. Дохнуть хотелось во всю грудь, но воздух горячий, будто кипяток пил.

Только к утру полегчало. Кликнул отрока, спавшего у двери:

   – Выставь оконце.

Отрок поспешно вынул из оконного проёма свинцовую раму, и утренняя прохлада влилась в опочивальню.

И приснилось ему, будто осадили Владимир враги и нет ни из города, ни в город пути. Полыхает пригород, и лезут недруги на приступ. Но кто они – татары или князья русские, какие посягнули на его, Андрея, великокняжескую власть? Он, великий князь, поднялся на стену, и его тяжёлый меч опускается на вражеские головы. Но почему он стоит в одиночестве, где его гридни, его дружина?

Но что это – ближайший к нему враг поднял голову, и князь Андрей Александрович узнает тверского князя Михайлу Ярославича. Тот поднимает меч, но князь Андрей успевает отбить удар. Тверич кричит и снова бросается на великого князя. Вдругорядь князь Андрей Александрович отражает удар. Он ясно слышит звон мечей, рёв множества глоток, и ему становится страшно. Неужли суждено погибнуть от меча тверича...

Но что это, лик князя Михаила Ярославича преображается в лик Даниила. Он грозно вопрошает:

   – Брате Андрей, ты ненасытен, аки волк, ты алчешь, не зная меры. Не мы, князья русские, те друзья, а ордынцы, и Господь за всё с тебя спросит!

Даниил занёс меч над головой Андрея, но тут меж князьями неожиданно возникает княгиня Анастасия. Она распростёрла руки, и князь Андрей чётко слышит её голос:

   – Князья, уймитесь, вы братья единокровные.

И Даниил опускает меч, отворачивается. Ох, как хочется Андрею в этот момент ударить Даниила, но он понимает, что его меч падёт не на московского князя, а на Анастасию.

Вдруг, в мгновение, исчезают и Даниил, и враги, а княгиня смотрит на него с укором, говорит: «Вот до чего довела тебя, князь Андрей, твоя неясыть...»

В голосе Анастасии ему чудится столько презрения, что он пробуждается и ещё долго думает об увиденном.

Гридни разожгли на высоком берегу костёр, жарили на вертелах убитого вепря. Мясо было жирным, и сальные брызги шкворчали на углях. Тянуло духмяно, гомонили гридни, лишь Любомир, отойдя в сторону, уселся на сваленное ветром дерево, задумался. Как давно это было, когда он жил в деревне, под Городцом. Отец, смерд, пахал землю, сеял рожь, а мать помогала ему и ухаживала за скотиной. В хлеву у них стояла корова, несколько овечек, а в сажке откармливались два кабанчика. Когда в полюдье являлся за данью княжий тиун, он забирал часть урожая, мясо – солонину и свежатину, да ещё немало того, что семья припасла с осени.

Тогда, подростком, Любомир ненавидел тиуна и гридней, какие собирали дань. Но прошло несколько лет, и Любомир попал в дружину князя. Теперь он сам ездит с князем в полюдье, творит несправедливость. А ещё вспомнилась Любомиру соседская деревенская девчонка, какая нравилась ему. Потом на мысль пришла Дарья. Явилась и исчезла, а сознанием княгиня овладела. Анастасия ворвалась в его сердце неожиданно и завладела им. Трудно Любомиру сдерживать свои чувства, он знает – это тайная любовь, и не может предсказать, чем она закончится... Сладкая и горькая любовь. Гридин по нескольку раз в день видит княгиню, слышит её голос, но должен таиться, скрывая свои чувства. Он боится, чтобы кто-нибудь не проведал о его любви, опасаясь навредить княгине. В последний выезд за город, когда они остались наедине, Анастасия сказала ему, что скорее удалится в монастырь, чем согласится потерять его, Любомира. Но ведь и он теперь не мыслил себе жизни без княгини...

У костра громко переговаривались гридни, весело смеялись, и им непонятно было уединение Любомира. Наконец кто-то позвал его, и гридин поднялся, нехотя пошёл к огню.

Подул резкий ветер, и понесло первые снежинки. Вдруг сызнова потеплело, но было ясно – это последние дни перед зимними холодами. В такую пору смерды заканчивают подготовку к зиме, а бабы и девки по деревням и городам ходят в лес, собирая морошку, клюкву.

Ближе к зиме в городах искали приют лихие люди, жили таясь. Сыскав какую-нибудь избу-приют, днями отсиживались в кабаке, пережидая морозы, и с нетерпением ждали весны, когда их охотно примет лес.

В Москве ватажники облюбовали кабак Ермолая: хоть Кремль под боком, но хозяин надёжный, не выдаст. Старый гусляр, расставшись с Олексой, последние дни доживал у кабатчика. Лихих людей он знал, встречал по имени, и они его узнавали, звали за стол, угощали.

Забрели как-то в кабак три товарища, уселись за стол. Подмигнул один из ватажников Ермолаю, тот им мигом капусты квашеной, дымящихся щей с потрохом, хлеба ржаного да жбанчик пива хмельного на стол выставил.

Ватажник, кряжистый, крупный, с бородой до пояса, позвал старца, стоявшего поодаль:

   – Садись с нами, Фома, поведай, что на свете видывал?

   – Эко, Фома, тя и годы не берут! – добавил второй ватажник.

   – Я единожды смерть ждал, а она меня пожалела, Сорвиголов, – отшутился старец. – Верно, там во мне нет нужды.

А Сорвиголов бороду огладил, посмеялся:

   – Может, с нами в зелёный лесок потянет?

   – Да уж нет. Сорвиголов, от Ермолая никуда, а коли выгонит, тогда у меня одна дорога – к тебе.

   – Приходи, только гусли с собой захвати.

   – Эко, вспомнил, гусли-то я Олексе отдал. Однако я и без струн вас потешать буду.

   – Ежли так, рады те будем. – И, налив в глиняную кружку пива, протянул старцу. – А Олексу, слыхивал, князь Даниил в дружину взял.

   – Что же ему горе по свету мыкать да у меня, старца, в поводырях ходить?

Промолчали ватажники, принялись хлебать щи, а старец, прихватив щепотку капусты, долго жевал её беззубым ртом. Наконец проглотил, покачал головой:

   – Ужли и я когда был молодым?

Кабатчик сказал:

   – Чему сокрушаешься, Фома, ты седни старец, мы завтра.

   – То так, все мы гости на земле, а настигнет час, и примет нас Господь в жизнь вечную.

Сорвиголов ложку отложил:

   – Одначе, Фома, я на этом свете ещё погулять хочу.

   – Гуляй, молодец, но помни о суде Господнем.

   – Мы, Фома, и на этом свете судимы, – добавил другой ватажник. – Здесь над нами суд вершат князья и бояре да их тиуны.

Сорвиголов перебил его:

   – Ежели мы до них добираемся, то тогда наш суд над ними вершим, по нашей справедливости.

В кабак вошёл гридин, и ватажники замолчали, продолжая хлебать щи. Гридин подсел с краю стола, попросил пива, и Ермолай принёс ему чашу. Дружинник пил мелкими глотками, косясь на ватажников. Наконец отставил, спросил:

   – Откуда и кто такие, молодцы?

За всех ответил Сорвиголов:

   – Люди мы пришлые, нужду мыкаем, версты меряем от Ростова до Москвы.

   – Кхе. – Гридин допил, стукнул чашей. – Тогда ясно, соколы.

Встал и, не проронив больше ни слова, вышел.

Поднялись и ватажники:

   – Прощай, Ермолай, спасибо за хлеб-соль, а нам здесь ныне оставаться небезопасно. Ты же, Фома, ежели надумаешь, нас сыщешь.

И ещё одна зима минула. С метелями, снеговыми заносами, когда от деревень к городу пробивались по бездорожью. Сани не катились, плыли, глубоко зарываясь в снег. Пока к городу доберётся смерд на торжище, кони из сил выбивались.

В такую пору торг скудный, а к престольным праздникам, когда накатают дорогу и потянутся в Москву либо другой город санные обозы с ближних и дальних погостов[79]79
  Погост – селение с церковью и кладбищем.


[Закрыть], шумно делалось на торгу. В Москве торговые ряды тянулись вдоль Кремля от переправы и вверх, к площади. Смерды Привозили зерно и мёд, мясо и птицу, меха и овчину. Расторговавшись, приглядывались к товару, выставленному ремесленниками. Многолюдно было в кузнечном ряду. Смерд приторговывался к топорам и пилам, лопатам и серпам. Да мало ли чего требуется в крестьянском хозяйстве. А накупивши, заворачивали в ряды, где ленты разложены, а то и на башмаки и сапожки разорялись, прикупали подарки дочерям и жёнам.

Кое-кто из смердов останавливал сани у кабака Ермолая. В такие дни здесь делалось шумно, пахло овчиной, распаренными щами, жареным луком.

На Рождественские праздники Олекса из церкви выбрался, долго бродил по торжищу. Оголодал и, оказавшись в калачном ряду, купил пирог. Вокруг голосисто кричали пирожницы и сбитенщики, но Олекса точно не слышал. Он жевал пирог и смотрел на молодайку, продавшую ему кусок пирога. Молодайка была милая, румяная, её большие голубые глаза искрились лучисто.

Осмелел Олекса, спросил у молодайки имя, а узнав, что её зовут Дарья, похвалил пирог.

И снова, чуть побродив, вернулся в калачный ряд, снова купил у Дарьи пирога. Та уже домой собралась, Олекса за ней увязался. Шёл до самого Дарьиного домика. Выведал дорогой её несладкую судьбу, а прощаясь, попросил:

   – Можно мне, Дарья, навещать тя, пирога купить либо щей твоих поесть?

Ничего не ответила она, только покраснела густо.