Текст книги "Даниил Московский"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Вадим Каргалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА 6

Стонала Русская земля, кровавыми слезами умывалась. Шесть десятилетий, как поработили её татаро-монголы. Ведут учёт русским людям ордынские счётчики, собирают «выход» – дань ханские баскаки. На невольничьих рынках Сарая и Кафы[91]91
  Кафа – старое название Феодосии.


[Закрыть] торгуют рабами-русичами. Трудятся они в Орде и Константинополе, в Персии и на Востоке за морем Хвалисским. Прикованные к скамьям на военных кораблях Византии и Венеции, они выгребают воду Русского[92]92
  Русское море – древнерусское и арабское название Черного моря.


[Закрыть] и Средиземного морей. Руками искусных мастеров из Руси отстраивается столица ордынцев и богатеет Золотая Орда.

Ордынская сабля нависла над Русью. Опасность подстерегала Русь не только с Востока, она подступила к ней и с Запада. Ещё при жизни Александра Невского, княжившего в Новгороде, немецкие рыцари пытались прощупать русичей силой, но получили достойный отпор. Рыцарские ордены Ливонский и Тевтонский пытались подчинить литовские племена. И тогда перед лицом опасности литовцы начали объединяться. Их князь Миндовг[93]93
  Миндовг (Миндаусгас; 7—1263) – великий князь Литовский. После войны с немецкими рыцарями поддерживал дружеские связи с Даниилом Галицким и Александром Невским. В 1260 г. разгромил войска Ливонского и Тевтонского орденов у озера Дурбе.


[Закрыть], заняв Новгородок[94]94
  Новгородок – название эстонской крепости Вастселлина в русских летописях.


[Закрыть], распространил власть не только на литовские племена, но и на некоторых русских князей, правивших в верховьях Немана. Под власть Литвы попали земли Черной Руси: Гродно и Минск, часть Полоцкого княжества, Витебского, Смоленского.

Теснимая с Востока и Запада, Русь сопротивлялась...

Чем больше лет прибывало князю Даниилу Александровичу и гуще покрывала седина голову и бороду, тем чаще и ярче подступали воспоминания о далёких годах детства в Новгороде, где княжил отец Александр Ярославич.

Буйный, горластый Господин Великий Новгород с его концами, в которых жили мастеровые и торговые люди, Волхов с наплывным мостом, соединяющий две стороны города. Детинец, собор Святой Софии, вече, собирающееся по ударам колокола, шумное, драчливое...

Потеплу, когда вскрывался Волхов, новгородцы провожали ушкуйников, ребят лихих, отчаянных. Они уходили покорять Новгороду новые земли, строить городки и укрепления. До самого Белого моря и до горбов Уральских доставали ушкуйники.

Стоял Великий Новгород на перекрёстке главных торговых дорог, собирал пошлину с гостей и сам вёл торговые дела со многими землями.

О несметных сокровищах Новгорода говорили в замках королей шведских и датских, во дворце венецианского дожа и в палатах императора византийского, знали о богатстве Господина Великого Новгорода император германский и хан Золотой Орды.

Разрушив города Руси и сломив сопротивление удельных князей, хан Батый двинул свои несметные полчища на Новгород. Как саранча, летящая плотной тучей, поедая всё по пути, шла орда, и чёрный след оставался после неё на земле.

Страх обуял новгородцев. Но неожиданно Батый повернул орду и пошёл на Киев, чтобы оттуда ринуться на венгров и поляков.

Что же остановило непобедимого хана, внука могучего Чингиса? Путь на Новгород перекрыли полчищам Батыя болота. Хан сам видел, как в трясине тонули его передовые отряды. Топи беспощадно поглощали и воинов и коней, засасывали их, и тогда жуткий вой сотрясал всю окрестность.

Пользуясь ослаблением русских княжеств, скандинавские предводители, литовские князья и немецкие рыцари пытались овладеть землями Новгорода, но новгородцы дали им отпор.

Но когда хан Батый, вернувшись из Западной Европы, создал своё ханство – Золотую Орду, он призвал к себе русских князей и объявил их своими данниками. На Русь наехали баскаки и счётчики с многочисленными отрядами, а в Орду потянулись вереницы русских рабов, заскрипели колеса татарских высоких арб, груженных ордынским выходом. И не выстоял Господин Великий Новгород. И хоть не признали новгородцы себя покорёнными, но отныне вынуждены были выплачивать Орде немалую дань.

Богател торговый город Новгород, твёрдо стоял на западных рубежах Руси.

Упрямы и непостоянны новгородцы – сегодня одному великому князю присягают, завтра другому. То великого князя Дмитрия Александровича признавали, ан не угодил им, к Андрею Александровичу повернулись, его великим князем назвали...

О псковичах и новгородцах думал князь Даниил, и вдруг явилась мысль: рассудил бы кто их спор, спор братьев, сыновей Александра Невского?

Однако кто станет судьёй? Был бы жив храбрый Довмонт, князь Псковский, иное дело. Даниил видел Довмонта, когда молодой литовский князь явился в Псков и попросил убежища. До этого он служил великому князю Литовскому Миндовгу, но когда тот отнял у него жену, поднял против него мятеж, убил Миндовга и отправился на Русь. Довмонт прокняжил в Пскове больше тридцати лет и подвигами своими снискал славу. Второе лето, как нет в живых Довмонта. А перед тем одержал он победу над немцами из Ливонского ордена. Когда те осадили Псков, грабили монастыри, убивали монахов и женщин с детьми, старый, больной воевода Довмонт вывел из города свою дружину.

   – Помните, – сказал он воинам, – за вами Отечество! Так за веру Божью не знайте страха.

И здесь, на берегу реки Великой, Довмонт разгромил рыцарей.

Довмонт обнёс Псков каменной стеной, и власть его простёрлась почти до Полоцка.

После той победы над немцами Тохта позвал Довмонта, но воевода псковский умер, так и не изведав ордынского унижения...

Шло лето шесть тысяч восемьдесят первое, а от Рождества Христова одна тысяча триста первое. Великий князь Владимирский Андрей Александрович принимал новгородское посольство. Много раз приезжали к нему новгородцы, просили помощи. Одолели шведы. Пятину, какую ушкуйники освоили, земли карельские, шведы возымели своими. Их ярл Сигге заложил крепость и назвал её Кексгольм.

К Кексгольму подступили новгородцы, взяли крепость на щит, не оставив в живых ни одного шведа. Новгородцы срыли вал и засыпали ров, а на берегу Финского залива восстановили свою крепость Копорье. Минуло пять лет, и огромный шведский флот бросил якоря в Неве. Его привёл маршал Торкель Кнутсен, государственный правитель Швеции. Здесь, при устье Охты, шведы заложили крепость Ландскрону.

Засланные в стан новгородцев шведские лазутчики выведали: их флоту угрожает опасность, новгородцы намерились пустить на шведский флот свои горящие корабли, стоящие на Ладожском озере.

Маршал Торкель тут же велел оградить Неву, а зоевода Коттильмундсон встретил высадившихся новгородцев и разгромил их.

Ударил новгородский вечевой колокол, бурлил люд:

   – Свей отнимают у нас землицу карелов!

   – Они закроют наш торговый путь!

И приговорило вече:

   – Слать гонца во Владимир, молить великого князя Андрея Александровича прийти к нам с воинством, изгнать свеев из озёрной Карелии...

Тем же летом тысяча триста первого года двинулась низовская рать в далёкий путь, в край озёр и вод – Карелию, чтобы очистить его от свеев. Построив крепость Ландскрону и посадив в ней многочисленный гарнизон, шведы считали, что обосновались здесь прочно.

Шли ратники из княжеств Владимирского и Переяславского, Ярославского, Ростовского и Московского и иных городов, а когда миновали Великий Новгород, пристало к ним новгородское ополчение.

Двигалось воинство конно и пеше, а от озера Ладожского подняли паруса на своих ладьях ушкуйники, повернули к Охте.

Осадили русичи Ландскрону, потребовал великий князь Андрей от коменданта крепости ярла Стена сдачи, но тот ответил надменно:

   – Здесь наш гарнизон, и он готов к сражению. Мы овладели этим краем не для того, чтобы его возвращать...

Месяц и другой осаждали русские полки Ландскрону. Голод и мор наступили в крепости. И тогда великий князь Андрей Александрович велел начать приступ.

В несколько дней русские ратники разрушили и подожгли укрепления, не ведая пощады, убивали шведов, а вскоре не осталось в живых ни одного защитника Ландскроны.

Взирая на пожар, слушая крики и вопли, князь Андрей Александрович говорил воеводе, боярину Ерёме:

   – Очистив от свеев землю карел, я привязал к Власти великого князя Владимирского разгульных новгородцев, а будущей весной поклонюсь хану, и с милостью его Московское княжество ужмётся до того удела, каким оно было во времена, когда Даниил получил его от отца, Александра Ярославича.

За два года до того, как ходила низовская рать[95]95
  Низовская рать – Северо-Восточная Русь называлась Низовской землей в XII—XVI вв., название дано новгородцами.


[Закрыть] на шведскую крепость Ландскрону, из Киева через Чернигов, Брянск на Москву, а оттуда в стольный город Владимир добрался митрополит Максим.

Давно понял владыка Максим, что миновали времена Киевской Руси, настала пора Ростово-Суздальских княжеств Руси Залесской, что отсюда начнётся воссоединение русских уделов и освобождение Русской земли от ордынского ига. Потому и перенёс владыка митрополичий престол Русской Православной Церкви из Киева во Владимир.

Максим, высокий старик в обвисшей монашеской рясе на худом теле и чёрной бархатной скуфейке, прикрывающей редкий пушок на голове, несмотря на преклонные годы, сохранил на редкость здравый ум, трезвое суждение, а его мудрые глаза, казалось, замечали всё.

Андрей Александрович побаивался митрополита, а потому редко являлся к нему. Великому князю чудилось: владыка Максим лезет своим оком в самую душу, читает его сокровенные мысли о власти, какую обрёл, на татар опираясь.

Однажды митрополит явился в княжьи хоромы. Отрок торопливо распахнул перед ним двери, и Максим, постукивая посохом, вступил в палату. В ту пору князь вёл речь с тиуном Елистратом о запасах, какие остались с прошлого полюдья. Увидев митрополита, князь пошёл навстречу:

   – Благослови, владыка.

Митрополит осенил его двуперстием, проделал то же с тиуном, после чего Елистрат удалился, прихрамывая, а князь сказал, указав на плетённое из лозы кресло:

   – Садись, владыка, обскажи свои заботы.

Поправив рясу, митрополит уселся.

   – Редко вижу тя в храме Господнем, великий князь, оттого и нужды наши тебе неведомы.

   – Ох-хо, владыка, в мирских хлопотах дни пролетают.

   – Не приступай к делам мирским, не воздав хвалу Господу. На тебя, князь, люд взирает.

   – Люд? – Князь Андрей Александрович усмехнулся. – Люд, владыка, волком на меня косится.

   – А задумывался ли ты, княже, отчего?

   – Ужли мне о том размышлять?

   – Стоило бы, князь Андрей. Прежде на вас, Александровичей, как на сыновей светлой памяти князя Невского смотрели, когда он вам уделы выделял. Но когда вы распри меж собой затеяли да татар на Русь наводить принялись и зорить её, а народ на поругание обрекли, за что любить вас?

   – Дмитрий с Ногаем связался.

   – А ты, князь, в Сарай дорогу протоптал. Слух есть, и ныне к хану намерился?

   – Управы на Даниила и Михайлу искать. Они Переяславля меня лишили, а ведомо – я, един великий князь, на него право имею. Переяславское княжество от Владимирского начало повело.

   – Мыслишь с татарами вернуться, кровью страх нагнать? Не суд, расправу чинить?

Андрей Александрович насупился:

   – За этим пришёл, владыка?

Митрополит вздохнул, поднялся:

   – Беден народ наш, князь, обнищали и приходы Церкви, скудны княжьи пожертвования. Припомни, великий князь, когда подавал ты на храм Господень? Ты хану отвозишь много боле, а всё для того, чтоб ордынцы твою власть поддержали. Как ответишь ты, великий князь, на Божьем суде за свои деяния?

   – Я сам себе судья на этом свете, владыка. – И вскочил резко.

   – Гордыней обуян ты еси, великий князь.

Вскинув голову, митрополит не спеша покинул княжьи хоромы.

От Владимира до Суздаля великого хана сопровождали боярин Ерёма и десятка два гридней. До Боголюбова ехали берегом Клязьмы, затем дорога повернула к северу. Сначала она петляла лесом, но ближе к Суздалю вырвалась на равнину, где поля и деревни на открытом просторе далеко просматривались.

Ерёма ехал с князем стремя в стремя. Кони шли шагом, позванивая сбруей, и боярин думал о том, что быть у князя первым советчиком – честь большая, но и опасно. Эвон как было с Семёном Тонгалиевичем. Ещё в Городце был он любимцем князя Андрея, и слух шёл, что это он подбил городецкого князя начать борьбу за великое княжение.

Когда о том проведал Дмитрий, то подослал к боярину убийц, и те жестоко расправились с Семёном Тонгалиевичем...

При мысли об этом у боярина Ерёмы холод гулял под рубахой. Ну как и его такая судьба ждёт?

В пути князь Андрей вспомнил, о чём у него разговор вышел с митрополитом, сказал Ерёме:

   – Владыке бы Даниила воззвать к покорности, ан не поймёт Максим, что великому князю без татар не обойтись. Звать их, да не токмо Даниила, но и Михайлу Тверского проучить. Вишь, возымели себя выше великого князя! Владыке бы сказать: к покорности приведи их, князь Андрей Александрович, ино другие князья за ними потянутся...

   – Воистину, княже. Эвон как Фёдор и Константин хвосты поджали, когда надобно было меч на Даниила и Михайлу обнажить. Только бы дал Тохта воинов этих князей кровью умыть и княжества их разорить. Они того заслужили, великий князь.

Кивнул князь Андрей:

   – Сказывал митрополит о нелюбви ко мне русичей: татар-де я привечаю. Аль мне с князьями удельными в мире жить, ежели они против меня злоумышляют? Меч мой кровью не измазан, а в саблях татарских я не волен. Хан своих воинов посылает на Русь власть великого князя укреплять.

   – Твою власть хан ярлыком закрепил.

   – Воистину, боярин Ерёма. А вон и главы собора завиднелись, поглядим, чем нас Суждаль порадует.

В безлесном плодородном ополье со времён первых князей встал Суздаль. Рубленый кремль на горке, у небольшой реки Каменки, впадающей в Нерль, хоромы и дома, торговые ряды и мастерские ремесленного люда, вал и ров, а над всем Суздалем высятся каменные церкви и собор Рождества Богородицы.

Посадский ремесленный люд на всякие дела тут горазд. Но особенно славен Суздаль искусными каменщиками.

Под горой, в зелени деревьев, Александровский монастырь, а в стороне обнесённая высоким тыном женская обитель с деревянными кельями, трапезной, рубленой церковкой и хозяйственными постройками.

Монастырь малый, в нём десятка два монахинь и послушниц. Подъехав к воротам, князь Андрей Александрович спешился и, передав поводья гридню, наказал боярину Ерёме:

   – Жди меня здесь.

Войдя во внутренний дворик, великий князь осмотрелся. Тихо и безлюдно, будто и жизни здесь нет. Молодая послушница провела князя к игуменье. Пригнувшись под притолокой, Андрей Александрович вошёл в келью. В полумраке увидел Анастасию. Она стояла у налоя, спиной к двери, оглянулась, и князь смутно различил её лицо.

   – Здрави буди, Анастасия, – сказал князь.

Игуменья тихо, но внятно выдохнула:

   – Здрави будь, великий князь.

   – Вот приехал глянуть на тя, Анастасия.

   – Здесь нет Анастасии, великий князь, здесь игуменья мать Варвара.

   – Может, дозволишь присесть, мать Варвара? – чуть насмешливо спросил князь Андрей. – В ногах-то правды, чать, нет.

   – Садись, великий князь.

Игуменья дождалась, пока князь уселся, сама присела на скамью напротив.

   – Скажи, великий князь Андрей Александрович, что привело тебя сюда?

   – Аль не догадываешься? Я ведь и поныне люблю тя, потому просить намерился: вернись.

Игуменья удивилась:

   – Как можешь говорить о том? Я Богу служу и от мирской жизни отреклась.

Князь насупился:

   – Не Варвара ты, не игуменья, жена моя, Анастасия.

   – Была, князь. Но зри во мне и чти во мне мать настоятельницу.

Долго сидели молча, наконец игуменья обронила:

   – Очнись, великий князь, на жизнь свою взгляни.

   – Чего зрить её?

   – Аль нечего? Ведь всем нам на суде Господнем ответ держать. Всегда ли по правде жил?

   – Я не затем к тебе приехал, чтобы обиды выслушивать.

   – Великий князь Андрей Александрович, я многогрешница и за то у Господа прощения прошу, ты же о своих прегрешениях подумай. А они у тя тяжкие.

   – В чём?

   – Не одним днём живи. Помни, что скажут о тебе потомки, народ, коему жить суждено.

Князь усмехнулся:

   – Ты мыслишь умом монахини, а я – великий князь и живу, как то мне определено свыше.

   – Ужли определено свыше не мир нести, а раздор, прожить в ненависти, а у потомков заслужить презрение?

   – Умолкни, мать Варвара! – Князь поднялся. – Я подобное от митрополита слыхивал. Молись, игуменья.

Не прощаясь, великий князь покинул келью.

Ещё зимой, по первопутку, появился во Владимире ханский посол и велел доставить в Сарай лучших каменщиков. Великий князь назвал суздальских мастеровых. И вскоре погнали в Орду больше сотни русских умельцев.

С весны начали строить в Сарае ханский дворец. Делали его из точёного камня, и получался он великолепным, резным. А мастеровые из Бухары и Самарканда добавили в него лёгкости и украсили изразцами цвета лазури.

С рассвета и дотемна трудились мастеровые. Щёлкали бичи надсмотрщиков, раздавались окрики и падали замертво измождённые рабы, умирая на чужой земле.

Иногда на стройке появлялся Тохта, через узкие глаза-щёлочки молчаливо смотрел, как снуют с раствором и камнем подсобники, стучат молоты мастеров и споро возводятся стены. Хан решил, дворец должен быть готов уже к будущему лету. Он думал, что жить в нём будет редко, ибо шатёр из белого войлока, просторный и обдуваемый ветрами, – жилище, достойное потомка великих Чингиса и Батыя. Но этот дворец должен поражать величием тех, кто приезжает в столицу Золотой Орды. Гроза народов Чингис и его внук Батый покорили мир, а повелевать надо, не только нагоняя страх на королей и князей, но и подавляя их великолепием дворца и богатством, какими владеет хан. Чужеземцы должны испытывать страх и трепет перед повелителем моголов.

Завидя Тохту, звонче щёлкали бичи и злее становились надсмотрщики. Опрометью бегали на помостах подсобники, будто не было в их руках тяжело груженных носилок.

С высоты строительных лесов молодой суздальский каменщик Саватий смотрел на хана и диву давался: что этого кривоногого, тщедушного человечка боится вся Орда?

Саватий хорошо запомнил воскресный день, когда в Суздаль нагрянули ордынцы. Его выволокли из избы, приковали к единой цепи с другими мастеровыми и погнали в Сарай.

Брёл Саватий, к дороге приглядывался, решил для себя, рано или поздно, а попытается бежать из неволи.

Ростом невелик Саватий, но коренаст, широкоплеч, крутолоб и силы недюжинной. Как-то засел в колее воз с камнями. Не тянут кони, рвут постромки. Мужики намерились разгружать телегу, но подошёл Саватий, упёрся плечом, вытолкнул воз.

Но то было в Суздале, а нынче охилел он. Пища в неволе пустая, похлёбка жидкая и малый кусочек лепёшки в день. В животе у Саватия урчание, а ночами снилась ему еда обильная. Чаще всего – будто ест он щи наваристые с хвостом говяжьим. От голода у Саватия мотыльки в глазах летали.

Однако последний месяц стали ордынцы кормить суздальцев получше, давать конину варёную и рыбу, какой в низовьях Волги ловилось множество. По всему видать, испугались, что вымрут каменщики и дворец ханский не достроят.

От месяца в месяц мечтал Саватий о побеге. Но из поруба, куда бросали их на ночь, не убежишь, а на стройку гонят – караул за каждым.

Приглядел себе Саватий товарища, тоже суздальца. Стал подбивать его вместе бежать. Касьян, так звали парня, уходить из плена соглашался, но говорил, не на Рязанщину пробираться надо, а на запад, где, по слухам, земля тмутараканская[96]96
  ...земля тмутараканская – Тмутараканское княжество существовало в X—XII вв. на Таманском полуострове.


[Закрыть]. Касьян твердил, татары беглецов на той дороге не станут искать, но Саватий не соглашался.

В Орде Саватий язык татарский осилил, по-ихнему говорил не хуже, чем по-русски. Думал, авось пригодится.

Иногда суздальских каменщиков навещал епископ Исмаил, исповедовал, рассказывал, кто из князей к хану на поклон приезжал, говорил, будто вскорости великий князь в Орду приедет.

Услышал о том Саватий, решил: коли удача выпадет увидеть великого князя, ударит он ему челом, умолит выкупить его либо помочь тайно добраться на Русь.

Во дворе великокняжеских хором собралась вся старейшая дружина. Провожали великого князя в Орду.

В том году Андрей Александрович и не поехал бы, время на осень повернуло, начались холода, дожди зачастили, развезло. Но ближе к зиме, когда уже ударили первые заморозки, появился во Владимире баскак Ахмат, служивший прежде Ногаю, но переметнувшийся к хану Тохте.

Был Ахмат послан на Русь собирать ордынский выход, и привёз он князю Андрею Александровичу повеление явиться в Сарай.

Вызов Тохты нагнал на великого князя страх, но сколько он ни допытывался у Ахмата, зачем вызван в Орду, баскак не ответил, видно, и сам не ведал.

Спешно собрался князь Андрей, нагрузили коробья мехами, уложили в ларцы дорогих украшений, попрощались наспех и пустились в путь. В дороге и зиму встретил.

Колючий снег вперемешку с мелким дождём сопровождал путников до самого Сарая. Обмерзали кони, обмерзала одежда на всадниках, колом стояли сыромятные гужи. Нудно скрипели колеса гружёных телег, на которых везли не только дары и пропитание, но и дрова: в степи их не сыскать, а от мокрого бурьяна-сухостоя разве что дым едкий по сырой земле стлался.

У костров отогревались, варили еду, обсушивались и, соорудив из телег защиту, передыхали, чтобы поутру сызнова пуститься в дальний путь.

Мрачен князь Андрей, мрачные и мысли у него. С того лета, как побывал у хана княжич Юрий, чует князь неприязнь к нему Тохты. Как бы не отобрал он у него ярлык на великое княжение, не передал другому. И оттого делается князю Андрею Александровичу страшно.

Одно и одолевает его желание – вымолить ханское доверие, заслужить милость Тохты, сохранить за собой ярлык. Ужли доведётся погибель в Орде принять?

Гадал великий князь: кто ныне у хана в чести, кому первому подарки поднести, суметь ублажить, чтобы тот слово за него, Андрея Александровича, замолвил? Верная тропинка к сердцу через женщину, но известно, у Тохты нет любимой жены. Одно время ханским доверием пользовался царевич Дюденя. Это он приводил к Городецкому князю Андрею воинов и помог одолеть Дмитрия. С помощью Дюдени сел князь Андрей на владимирский стол.

В Сарае великий князь перво-наперво повидал епископа Исмаила – кому, как не владыке, знать, кто у Тохты в любимцах. И только потом можно отправиться по всем царевичам и мурзам и их многочисленным жёнам. Он будет им низко кланяться, одаривать, и чем влиятельнее сановник, тем богаче дары. Сколько он, князь Андрей, ублажал алчных ханских придворных, раздал им золотых и серебряных украшений, камней драгоценных! Раздавал связками шкуру беличью, лисью, куничью, соболиную и иного меха из зверя, какой водится в российских лесах...

На всём степном пути редкие татарские дозоры. Ордынцам некого остерегаться – разве есть сила, смеющая обнажить сабли против тех, кто поставил на колени пол-мира и заставил содрогнуться вселенную? Перед великим и непобедимым ханом падают ниц короли и князья. Князю Андрею ведомо: отец, Александр Ярославич Невский, уж на что горд и своенравен был, однако сломился, отправился в Орду на позор и унижение.

И не помыслит князь Андрей, что настанет время, когда падёт ордынское иго. Ужли такое может случиться? Кто сломит хребет Змею Горынычу? Откуда погибель на него нагрянет?

Невдомёк великому князю Владимирскому, что сомнут ордынцев русичи, а первым нанесёт удар праправнук Александра Невского, будущий князь Московской Руси Дмитрий, кого народ наречёт Донским...

В пору излома, когда осень уступает зиме, уныла степь. Чуть не задевая землю, плывут рваные тучи. Попряталось всё живое, и только на вершине кургана, каких множество в степи, хохлится орёл.

Породистый конь под великим князем, мокрый от дождя и снега, прядёт тонкими ушами, осторожно выбирает дорогу. Сутулясь, чуть оборотясь в сторону, сидит в седле князь Андрей. Тяжёлый меч оттягивает пояс. Но великий князь не упомнит, когда и обнажал его. Всё, что имеет, даже великокняжескую власть, обрёл интригами, заговорами. Оболгал брата Дмитрия перед ханом, навёл на Русь царевича Дюденю. Разорили и ограбили татары города и деревни, проливали кровь, но он, князь Андрей, сам в том участия не принимал, только взирал со стороны...

   – Княже, – сказал боярин Ерёма, – Сарай близок, дымы чую. – И потянул мясистым носом воздух.

Князь осмотрелся, промолвил:

   – За тем дальним курганом откроется...

Тлели в жаровне угли, и скудное тепло едва расползалось по тёмной каморе. По заплесневелым стенам поблескивали капли сырости. Скинув шубу и оставшись в меховой телогрее поверх суконного кафтана, князь грел над огнём руки. Он чувствовал, как лениво вливается в него тепло и морит сон. В коий раз князь Андрей помянул недобрым словом ордынцев, что живут без стола и скамей, сидят на земле, свернув калачиком ноги. Никакого тебе отдыха ни ногам, ни телу. Ко всему, нет душе покоя. Вчера навестил великий князь епископа Исмаила. Весь вечер провёл у него. Узнал, Дюденя по-прежнему у Тохты в доверии и от того, что он нашепчет хану, будет зависеть судьба князя Андрея Александровича. Теперь великий князь Владимирский станет добиваться встречи с царевичем, но прежде надо попасть к его молодой жене, хорезмийке, какая, сказывают, имеет огромное влияние на Дюденю. Князь Андрей приготовил для хорезмийки колты золотые с рубиновыми каменьями-подвесками, пояс в изумрудах да парчи штуку, серебряной нитью расшитой, не считая шелка да бархата. Великому князю обещали – хорезмийка примет его...

Прикрыл князь глаза, епископа вспомнил. Просил его Исмаил выкупить суздальского мастера, знатный-де каменщик, такие Руси сгодятся.

Уговаривал, а князь Андрей ему в ответ:

   – Мастер? Русь мастерами добрыми богата, а на выкуп невольников у меня денег нет. Ко всему, не желаю лишнего гнева ханского. Ну как скажет Тохта: вишь, разбогател, деньги откуда-то, может, выход утаиваешь? Нет, владыка, не проси. Значит, у того мастера судьба такая – хану дворец возводить.

В камору боярин заглянул. Князь Андрей глаза открыл:

   – А, Ерёма, умащивайся, ноги калачом сплетай. Сколь в Орду приезжаю, всё не привыкну.

   – Чать, не татарин.

   – Что слыхивал?

   – У мурзы Четы побывал, два десятка шкурок беличьих поднёс, язык развязал. Сказывал, баскак Ахмат тобой недоволен, выход-де мал, и то до ханских ушей докатилось.

   – Ахматка подл, а я уж его ли обижал? И откуда выходу богатому быть, скудеет земля.

Промолчал Ерёма, а князь спросил:

   – В великом ли гневе хан?

   – Чета того не ведает.

   – И на том спасибо, знать будем, откуда ветер дует. Но Ахматкин навет ещё не такая печаль, я мыслил, брат Даниил наследил.

Великий князь повеселел:

   – Утешил, боярин, теперь Тохту бы улестить, поклоняться да посулить, ясак-де добрый баскак собирать будет.

   – Ещё прознал, будто Ахматка добивался получить сбор ясака в ростовской земле на откуп.

Князь посмотрел удивлённо:

   – Не сыты ли баскаки возмущением противу хивинца?

   – Мыслю, княже, отдал бы нам хан ярлык самим собирать выход ордынский: и Орде спокойней, и нам, гляди, чего перепадёт.

   – Ты, Ерёма, мудрец, однако о том не время речь вести, ныне оправдаться приехали. Ко всему, недовольство княжье вызовем, скажут, великий князь баскаком сделался, в своей земле откупщиком.

Помолчали. Но вот Ерёма спросил:

   – Прости, княже, всё не осмеливался вопрос те задать. В Суждале ты у княгини побывал, поди, звал воротиться?

Андрей Александрович недовольно поморщился:

   – Пусть молится.

Боярин затылок почесал:

   – Однако велик ли грех за ней?

   – Ей видней.

   – Те бы, княже, с ханом породниться, взять в жёны ту, на какую Тохта укажет. Тогда и князья удельные присмиреют.

   – И без того хвосты подожмут. – Зевнул. – На седни довольно разговоров, боярин, спать хочу. Эвон улягусь в уголке, будто пёс бездомный. И это князь-то русский...

В казане булькала густая, наваристая уха. Помешивая большой деревянной ложкой, вырезанной из дичка яблони, Саватий переговаривался с татарином Гасаном, караулившим суздальских мастеровых.

Старый Гасан, с бельмом на левом глазу и глубоким шрамом, обезобразившим его лицо, в рваном чапане, дожидался, пока уха сварится, и в коий раз рассказывал Саватию, как ходил с Берке-ханом в земли урусов и привёз оттуда себе жену, красавицу уруску. Она родила ему сына, и он уже взрослый и успел с царевичем Дюденей побывать на Руси.

Саватий полюбопытствовал, понимает ли сын по-русски, ведь у него мать россиянка.

Гасан развеселился: к чему ему язык урусов? Скоро все урусы заговорят по-татарски.

Может, оно и так, подумал Саватий. Эвон как ордынцы хозяйничают на его земле, сколько жён увезли к себе, а их сыновья от русских матерей ходят в набег на русские княжества...

Вчера побывал у суздальских каменщиков епископ Исмаил и ничем не утешил Саватия. Одна остаётся надежда – бежать из неволи. К тому он давно готовится, для чего и дружбу с караульным завёл.

Гасану Саватий приглянулся: ловкий урус, камень точит, ножом вырезает всякие украшения и с рыбой управляется споро. Так запечь её в глине да с травами даже жена Гасана, уруска, не могла.

Карауля суздальцев, Гасан оставлял Саватия с собой у костра. Тот чистил рыбу, какую приносил Гасан, варил уху, и они вели долгие разговоры. Саватий больше помалкивал, а Гасан предавался воспоминаниям, чаще всего досказывал, как мчались в набег на русские княжества. Шли Волгой, до излучины, потом вверх по Дону и вторглись на Рязанщину; войско делилось, и пока одна часть продолжала преследовать княжеские дружины, другая угоняла в полон и увозила всё, что глянулось ордынцам. Возвращались в степь, а зарево пожаров освещало им дорогу.

Саватий так много думал о побеге, что даже во сне его видел. Однажды приснилось, будто Гасан опускает лестницу в поруб и зовёт:

   – Урус, выбирайся!

Вылез Саватий, ночь лунная, и звёзды яркие. Как бежать, когда всё как на ладони видно? Но Гасан уже сует ему в руки узелок с едой, шепчет:

   – Иди, куда татарская сакма указывает, а от излучины влево примешь. Да помни – это Орды дорога.

Спешит Саватий, ног не чуя, радуется – обрёл свободу. Но едва о том подумал, откуда ни возьмись, два татарина, на него навалились, душат и орут. У Саватия дыхание перехватило. Пробудился, лежит он на гнилой соломе, а караульный Гасан кричит в поруб, будит суздальских каменщиков...

Рассказал Саватий о сне Гасану, а тот хохочет:

   – Дурак ты, урус, ну как убежишь, когда в яме сидишь и я тебя сторожу? Если отпущу, мне хребет поломают. Нет, урус, забудь об этом, а то прознают, колодки на тебя набьют. У ханских слуг уши сторожевых псов...

На левое и правое побережье Москвы-реки надвинулась туча иссиня-чёрная. Рванул ветер, завихрило, подняло не скованную льдом воду, сорвало местами плохо уложенную солому на крышах изб, и утих разом, будто и не дул. Потом налетели крупные снежные хлопья, и вскоре снег валил белой стеной, в двух шагах человека не видно.

В такую пору в домике Олексы и Дарьи закричал младенец. Дарья родила. Старая повитуха выбралась из-за печи, где лежала роженица, поклонилась замершему у двери Олексе:

   – Радуйся, молодец, дочь у тя. Голосистая, крепкая.