Текст книги "Даниил Московский"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Вадим Каргалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

Даниилу стало страшно.

Чёрный провал потайного хода вдруг напомнил об опасностях, которые подстерегают его, которые так же неотделимы от его нового бытия, как княжеские почести и людское преклонение...

Даниил кивком головы удалил ключника, подошёл к оконцу, сдвинул вбок оконницу с кусочками слюды между свинцовыми переплётами.

За оконцем чернела стена Кремля, а над стеной неслышно плыли тяжёлые зловещие тучи. Ни огонька нигде, ни голоса, будто вымерла Москва.

За дверью ворочались, устраиваясь на ночь, телохранители.

Затаив дыхание, прижался к косяку комнатный холоп.

А Даниил всё стоял у оконца, и жизнь впереди казалась ему похожей на этот чёрный потайной ход. Найдёт ли он из него выход к свету, к солнцу?..

ГЛАВА 1
«ДЮДЕНЕВА РАТЬ»

1

Звенигородский мужик Якушка Балагур проснулся от собачьего лая. Посапывая, сполз с полатей на дощатый пол, выстывший за ночь чуть не до инея, привычно перекрестился на красный угол.

За узким оконцем, затянутым бычьим пузырём, – непроглядная темень.

Пёс на дворе лаял непрерывно, взахлёб.

Якушка привычно подумал: «Коли в Крещение собака сильно лает, много будет в лесу зверя и птицы!» Про такую примету говорили старики, а в приметы Якушка верил крепко, как верит истинный пахарь-страдник. Приметы, как и все на земле, от Бога...

Шаркая подошвами, Якушка подошёл к кадушке, которая стояла возле устья печи, нашарил в темноте деревянный ковшичек, напился, ополоснул глаза ледяной водой – и только тогда проснулся окончательно. Вспомнил, что сам же вчера наказывал соседу, худому бобылю Буне, разбудить до света – вместе ехать на торг в Москву.

Сосед Буня был беднее бедного, а потому – послушен. Про таких, как Буня, пословица в народе сложена: «Ни кола, ни двора, ни села, ни мила живота, ни образа помолиться, ни хлеба, чем подавиться, ни ножа, чем зарезаться!» Голь перекатная!

А у самого Якушки хозяйство подходящее, справное. Изба рублена просторно, из нового леса. На дворе рубленая же клеть, гумно. На отшибе, у речки Сторожки – мовница[9]9
  Мовница – баня.


[Закрыть]. Лошадка есть пахотная с жеребчиком, добрая корова, разная мелкая животина: две свиньи, коза, овцы. Жилось ничего себе – сытно. Осенью старый хлеб заходил за новый. В праздник ели мясо. Грех жаловаться!

Ходил Якушка не в лаптях, как многие, а в кожаных чёботах, зипун перепоясывал не верёвкой, а покупным ремешком с медной пряжкой-фитой. Тиун ставил его в пример другим и называл крепким мужиком.

Положенные оброки Якушка привозил сполна, в самый Покров[10]10
  День завершения всех сельскохозяйственных работ, обычный срок уплаты оброков и государственных налогов.


[Закрыть], как исстари заведено. А случалось, и раньше срока привозил, да ещё с прибавкою. Тиуну – отдельное почестье: мясца, мёду, рыбину или беличью шкурку. Убыток для хозяйства невеликий, а облегченье от господских тягот выходило немалое. Якушка уже и помнить забыл, когда в последний раз назначал его тиун в извоз – так давно это было. Другие мужики надрывали лошадей на лесных дорогах, а Якушка – дома, при своём деле...

Снова собачий лай – хриплый, отчаянный. Так лают, захлёбываясь от злости ц бессилия, дворовые псы, если в ворота стучится чужой, а хозяин медлит, не выходит из избы.

Якушка с досадой толкнул тяжёлую, сбитую из сосновых плах дверь, прикрикнул на собаку:

   – Кыш, окаянная! Погибели на тебя нет!

И на соседа прикрикнул, неудовольствие своё показал:

   – Чего стучишь, непутёвый? Обождать не можешь?

А мог бы и покруче чего сказать – Буня стерпит, весь в его руках. Не сосед, а захребетник, его милостями жив. Своей лошади у Буни нет, Якушкину на время страды выпрашивает. И сохи нет у Буни, и хлебушка самая малость, едва до Аксиньи-полузимницы[11]11
  Аксинья-полузимница, Аксинья-полухлебница – 24 января. Считалось, что с Аксиньи-полузимницы остается половина срока до нового хлеба.


[Закрыть] дотянуть. Якушка когда Буню подкормит, а когда и нет. На то его, Якушки, добрая воля...

   – Ожидаю, Якуш Кузьмич, ожидаю, – доносился из-за забора робкий голос Буни. – Сам же велел до света разбудить...

   – Ну, разбудил и жди, – сказал Якушка, но уже добрее, мягче. По отчеству его величали только домашние, жена Евдокия и дети, а из чужих – один Буня. Хоть и мизинный человек Буня, но величание слушать было приятно.

Якушка притворил дверь, зябко поёживаясь, натянул овчинный тулупчик. Евдокия тоже встала, запалила лучину в железном светце, поставила на стол горшок со вчерашней кашей, обильно полила молоком. Якушка присел к столу, торопливо похлебал, отложил деревянную ложку.

   – Ну, с Богом!

Нахлобучил лохматую заячью шапку, пошёл к воротам – отворять.

   – Заждавшийся Буня проворно запряг лошадь. Поклажа на санях была увязана загодя, ещё с вечера.

   – Ну, милая! Ну, резвая! – запричитал Буня, взмахивая кнутом.

Лошадка с усилием стронула полозья, примерзшие за ночь к снегу, и вынесла сани за ворота.

Якушка привычно огляделся по сторонам.

Заросшие сосновым лесом холмы, которые замкнули в кольцо деревню Дютьково, были окутаны морозным сумраком, но небо над ними уже светлело.

Всё вокруг было его, Якушкино: и двор, обнесённый жердевым забором от лесного зверя и лихого человека, и пашня, что ныне закоченела под снегом, и всякие угодья, куда соха его, коса и топор ходили...

Здесь, среди покрытых лесом холмов, проходила вся жизнь Якушки Балагура. Выезжал он отсюда только при крайней необходимости: на боярский двор с оброками, на торг за ремесленным издельем да на войну, если – не приведи Бог! – звенигородский воевода собирал мужиков в ополчение.

Дютьково лежало точно бы и недалеко от людных мест: полторы версты до торговой Москвы-реки или три версты до града Звенигорода. Но то были версты лесных буреломов, глубоких оврагов, запутанных звериных тропинок. Летом к Дютькову с трудом пробиралась вьючная лошадь, а весной и поздней осенью даже пешему пройти было трудно. Только зимой дорога становилась доступнее: по льду речки Сторожки, которая петляла у подножия холмов и выводила прямо к горе Стороже, поднимавшейся над пойменными лугами Москвы-реки.

Якушка любил говорить домашним, что до него, Якушки, нет дела никому, а ему и подавно никто не нужен. Так было привычно. И нынешняя зима, от сотворения мира шесть тысяч восемьсот первая[12]12
  1293 год.


[Закрыть], отличалась от прежних Якушкиных зим разве что дальней поездкой на московский торг...

Солнце уже стояло высоко, когда сани, пропетляв по узкой речке под тяжёлыми еловыми лапами, выкатились на простор.

Возле низенькой, утонувшей в сугробах избушки, которая притулилась к берегу Москвы-реки, Якушка велел остановиться. Здесь проживал его давний знакомец, рыбный ловец Клим Блица. Не забежать к нему, отъезжая на торг, было неразумно. Хоть и подневольный человек Клим Блица, не от себя ловил – от боярина, но рыба у него была всегда. То осётра закопает в снег Клим, то стерлядку, то щуку, если большая, старая. Попробуй уследи за ним! Отдавал Клим утаённую от боярина рыбу проезжим людям задешево, о цене не спорил – не своя же...

Якушка Балагур кинул Буне вожжи, соскочил с саней в сугроб. От берега к крыльцу даже тропинка не протоптана. Видно, Клим безвылазно лежал в избе, отсыпался. «Тиуна на тебя нет, на лодыря! – бормотал Якушка, дёргая дверь. – Полёдный лов самый добычливый – хошь зимним езом[13]13
  Ез – частокол, который рыболовы забивали поперек реки.


[Закрыть], хошь неводом в проруби, хошь на уду. Всяко идёт рыба. А этот спит без просыпу...»

Дверь не поддавалась. Якушка в сердцах забарабанил кулаком.

Наконец в избе послышалось шевеление, что-то с грохотом упало. Звякнул засов, и наружу высунулась лохматая голова Клима.

Якушка пошептался с рыболовом, тот согласно закивал, вышел во двор и побежал, придерживая руками полы накинутой шубейки, за избу. Разбросал ногами сугроб, крикнул Якушке:

   – Вот она, рыба, бери! А крюки и блесну, как сговорились, на обратной дороге завезёшь...

Крикнул и, не дожидаясь, пока Якушка откопает рыбу из-под снега, затрусил обратно к избе. На пороге Клим споткнулся, шубейка соскользнула с плеч, открыв серое исподнее белье.

«Не иначе, опять спать завалится, леший!» – с завистью подумал Якушка.

Рыбы на этот раз Клим Блица припрятал не так уж чтобы много, но рыба была добрая: два осётра, крупные окуни. В речке Сторожке, возле Якушкиного двора, тоже рыбы немало, но то была рыба простая, дешёвая: налим, плотица, подлещик, пескарь. Якушка вёз на продажу два мешка своей сушёной летошной рыбы, кадушку солёной лещёвины, но много ли за такую рыбу возьмёшь? Мёд ещё вёз, беличьи шкурки, ржи половник с четвертью[14]14
  Древнерусские меры сыпучих тел: половник – 6—7 пудов, четверть – 3,5 пуда.


[Закрыть], масла Евдокия набила горшок. И ещё кое-что прихватил по мелочи, из хозяйства. Но сам понимал – мало. Покупки были задуманы значительные. Шибко нахваливали мужики двузубую соху, новгородскую выдумку. Давно собирался её купить Якушка вместо старой сошки-черкуши и вот наконец собрался. Топоры нужны, ножи, горшки новые глиняные, иголки бабе. Старшенькая – Маша – скоро заневестится, колечко ей с камешком купить надобно, ожерелье, подвески семилопастные, как мать носит. Соль нужна, хмель для пива. Да мало ли что ещё...

Укладывая осётров на дно саней, Якушка прикидывал: «Теперича хватит. Осётр – рыба дорогая, господская. Повезло, повезло...»

* * *

По Москве-реке ехать было весело, привольно. Сани легко скользили по ледовой дороге. То и дело навстречу попадались возы с мужиками, с бабами. Резво пробегали верховые.

Снег ослепительно блестел на солнце, и даже глухой бор перед Звенигородом не казался мрачным, как в непогожие дни. Жёлто-красные стволы сосен стояли над высоким берегом, как новый частокол.

Под городским холмом Якушка ещё раз остановился. На льду Москвы-реки, у проруби, сгрудился десяток саней. Лошади наклоняли головы, силясь дотянуться до клочков сена, скрипели оглоблями. Возле саней стояли знакомые мужики из пригородных деревень, неторопливо беседовали, поджидая припоздавших: на московский торг из Звенигорода ездили обозом, а не в одиночку. Дорога неблизкая, опасная, через чужие волости...

Подошёл воеводский тиун Износок Губастый. Сунулся было к саням, но мужики загалдели, стали напирать на него грудью. Мыт[15]15
  Мыт – торговая пошлина за провоз товара.


[Закрыть] со своих брать не полагалось. Знали это мужики, знал и тиун. Но мужики знали и то, что надобно хоть что-нибудь дать воеводскому человеку, иначе тому обидно. И давали: кто ржаной калач, кто мёрзлую рыбину, кто яичко. Миром-то оно лучше...

Дальше ехали большим обозом, неторопливо, с разговорами. Допытывались у встречных, не слышно ли на дороге про лихих людей, про ордынских послов.

Наткнуться на дороге на ордынцев – беда! Одно название, что послы, а на деле чистые разбойники. Набросятся со свистом, с гвалтом, с визгом, похватают с саней всё, что под руку попадёт, исполосуют бичами. Опомниться не успеешь, а уже голый. И пожаловаться некому, князья и те над татарами не властны...

Об ордынских злых обычаях Якушка и сам мог бы рассказать немало. Повидал он татар в рязанской земле, откуда на Москву выбежал. Давно это было, второй десяток лет Якушка на новом месте проживает, а не забыл! Поэтому посмеивался Якушка, когда слышал нелепые рассужденья, что татары-де люди дикие, не разбирают, где своё, а где чужое. «Очень даже разбирают. Своё держат крепко, насмерть. А вот что чужое за своё считают, так это верно: хватают, до чего рука дотянется...»

Новостей по дороге звенигородцы наслышались немало, но были эти новости какие-то непонятные, противоречивые, и не понять, к добру они или к худу.

...Великий князь Дмитрий Александрович опять сварится с братом своим Андреем Городецким, и Андрей будто бы наводит на него рать татарскую, как до того делал не единожды...

...Люди из Переяславля, отчины Дмитрия, от татарской рати уже розно бегут, но на Москве нынче вроде бы спокойно. Князь Даниил ополчение не созывает, посадских людей в городе в осаду не садит, а беглых переяславцев провожает мимо Москвы, к Твери и Волоку. Надеется, видно, Даниил, что ордынцы московскую землю обойдут стороной...

...Торг на Москве нынче неодинаков: на что дешевле дешёвого. Люди больше съестные припасы спрашивают, за хлебушек последнее с себя снимают, лишь бы прокормиться...

Якушка слушал рассказы проезжих людей, прикидывал.

Выходило, что и ехать дальше вроде бы опасно, а не ехать нельзя. Когда ещё такой случай выпадет, чтобы свой товар впереди всех шёл? Да и мужики уговаривали ехать. «Князь Данила не бережётся же. Может, ярлык получил от царя ордынского, а может, узнал, что татары в другое место идут...»

Сообща решили: «Ехать!»

* * *

В Москве Якушка Балагур не был давненько, года три уже.

Изрядно за это время умножились деревни по берегам Москвы-реки, разросся посад. Посадские дворы уже перешагнули топкий Васильевский луг, вплотную придвинулись к Яузе.

К Даниловскому монастырю, основанному московским князем в честь тёзки своего Даниила Столпника, прибавился в прошлом году ещё один монастырь – Богоявленский. Стоял тот монастырь не за городом, как Даниловский, а в самом посаде, на бойком и весёлом месте: и торговая площадь рядом, и пристани, и Великая Владимирская дорога. Возле красных монастырских ворот постоянно толпился народ. Многие бояре ходили теперь к заутрене не в кремлёвские соборы, а в новую Богоявленскую церковь: считали монастырь своим. Да так оно и было. Строили монастырь на боярские серебряные вклады, боярскими же присланными работниками. И игумен Стефан был из старых московских вотчинников. А Даниловский монастырь – княжеский, строгий. Хозяйствовал там княжеский духовник Геронтий, который носил высокий сан архимандрита и держался с людьми недоступно. Побаивались его на Москве.

Якушке Балагуру монастырские пышные храмы не подходили ни по чину, ни по достатку. Если случалась крайняя нужда, пришлые мужики заказывали службу в малых посадских церквушках. Таких рубленных из сосны церквушек было много в Москве, и назывались они весело, душевно: «Спас на Бору», «Никола на курьих ножках», «Воздвижение под сосенками». За малую мзду поп в простой суконной рясе правил службу о здравии или за упокой души. При посадских церквушках даже нищие, калеки и прочие болящие и юродствующие люди были тихими, ненадоедливыми – ломтю хлеба и то рады...

Конечно, поглядеть на новый богатый монастырь каждому любопытно, но Якушка решил отложить до следующего раза: больно длинный получался крюк. По зимнему времени московский торг собирался не на торговой площади, а на льду Москвы-реки, под Боровицким холмом.

Между санями с товаром хлопотали княжеские мытники, собирали с приезжих тамгу, мыт, весчее, московскую костку[16]16
  Тамга – пошлина с цены на товар; весчее – пошлина за взвешивание товара; московская костка – пошлина на городской заставе с воза и с человека; мытник – сборщик торговых пошлин.


[Закрыть]. Мужики только кряхтели, вытаскивая из саней рыбу, шкурки, заранее отсыпанное в малые берестяные коробы зерно. Дорога ты, московская пошлина!

Мелкую рыбу, рожь и прочее домашнее Якушка Балагур расторговал быстро. Встречные люди не обманули: всё съестное на торгу хватали из рук.

За четверть ржи Якушка выторговал у истощавшего переяславца почти новую двузубую соху. Постоял-постоял переяславец возле Якушкиных саней, посмотрел тоскующими глазами, как тот отсыпает рожь нетерпеливым покупателям, потом безнадёжно махнул рукой, снял с своих саней соху и бросил под ноги Якушке, прямо на затоптанный лёд. Даже попрекнуть за прижимистость не решился, бедолага. Якушка виновато отвернулся, но соху взял.

Потом какая-то жёнка за масло, пару солёных лещей и ковригу хлеба сняла с себя всё, что было ценного: ожерелье из стеклянных бусинок, серебряный перстенёк, литой браслет со светлым камнем.

Когда она побрела, прижимая съестное обеими руками к груди, а навстречу ей с саней вытянули головки печальные ребятишки, Якушке стало не по себе. Он покидал в рогожку десяток крупных репин, связку сушёной рыбы; поколебавшись, добавил толстый ломоть хлеба, облил его мёдом.

Женщина всё ещё шла к своим саням, осторожно переступая негнущимися ногами. Якушка обогнал её, сунул узелок ребятишкам.

Возвратившись к саням, объяснил Буне свою неожиданную доброту:

   – Чай, не нехристи мы... Чужое горе понимаем...

Буня затряс заиндевевшей бородкой, соглашаясь:

   – По-божески поступили, Якуш Кузьмич, по-божески...

Негаданное затруднение вышло у Якушки с самым дорогим его товаром – морожеными осётрами. Давно уже были увязаны рогожами и уложены в сани ремесленные поделки, которые выменял Якушка. Холщовый мешочек, надёжно пригревшийся за пазухой, был почти полон шиферными пряслицами, которые ходили на торгу вместо разменной монеты – серебра у людей было мало, утекало серебро в Орду дикими и прочими тягостями. Пора было собираться домой. Л покупателя на осётров всё не находилось.

Осётр – рыба боярская, простому человеку она ни к чему. Простые люди искали на торгу хлеб насущный, а не усладу, проходили мимо осётров равнодушно.

Якушка забеспокоился.

Другие звенигородские мужики уже кончили торговлю, торопили. А на торгу, как назло, не было видно ни добрых людей, ни их поваренной челяди – одна голь перекатная, мужики-зипунники.

Поначалу Якушка за торговыми хлопотами не заметил этого, но теперь, нарочно выискивая, кому бы предложить осётров, встревожился: «Куда подевались денежные люди? Почему на торгу лишь чернь толчётся?»

Спросить было не у кого. Посадский гончар, торговавший Якушке глиняные горшки, сказал только, что ворота Кремля второй день на засовах. Но почему такое, гончар не знал. И другие городские люди, с кем заговаривал Якушка, тоже не знали. Одно ясно было – без причины днём ворота не закроют. В такое ли тревожное время медлить с отъездом?!

Выручили Якушку братья Беспута и Распута Кирьяновы, известные на Москве бражники и объедалы. Отец их, торговый человек Кирьян, оставил в наследство непутёвым сыновьям богатую домину, лавку с красным товаром и, как утверждали люди, кубышку с серебром. Правду говорили или нет – неизвестно, но гуляли братья шибко, без пересыху; видно, и впрямь кубышка досталась им не порожней...

Сначала к Якушкиным саням подошёл старший – Беспута. Встал, покачиваясь, уставился красными глазами на осётров. Одет был Беспута богато, но неопрятно, будто таскали купеческого сына по улице волоком: шуба нараспашку, петли на кафтане порваны, цветные сафьяновые сапоги измазаны дёгтем, в глазах – хмельная муть. Потыкал палкой в осетровый бок, спросил дурашливо:

   – Почём ерши?

Якушка оживился, застрочил бойкой скороговоркой:

   – Осётры это! Осётры, не ерши! Княжеская рыба, боярская! Одного жиру с них сколько натопится! Купи осётров, добрый человек!

   – А я говорю, ерши! – с пьяным упрямством повторил Беспута. – Ерши!

Подошёл младший брат – Распута. Этот был потрезвее. Сказал примирительно:

   – Не позорь купца. Хоть сермяжный, но всё ж таки купец, раз торгует. Нравится товар – бери, а не нравится – пошли дальше. Хулить чужой товар не годится.

   – Хочу ершей! – упирался Беспута.

Распута с досадой плюнул, нашарил за пазухой кисет, вытащил обрубок серебряной гривны.

У Якушки глаза загорелись: порядочный был обрубок, тяжёлый. Вдруг отдаст?!

Но Распута, повертев серебро перед глазами, кинул обратно в кисет: видно, показалось, что много. Долго шевелил в кисете негнущимися от мороза пальцами, натужно сопел и наконец выкинул Якушке другой обрубок серебра – поменьше.

Якушка осторожно скосил глаза: не видел ли кто? Серебро по нынешним временам большая редкость, не дай Бог, заприметят лихие люди...

Но вокруг все были заняты своими делами, на Якушкину удачную торговлю внимания не обратили.

«Вот повезло! Вот повезло!» – ликующе шептал Якушка.

А братья Кирьяновы уже шли прочь от Якушкиных саней, обнявшись и поскальзываясь на льду. Сопровождавший их холоп равнодушно сгрёб осётров в корзину и тоже отошёл.

Можно было возвращаться домой.

Кузнец Иван Недосека, которого звенигородские мужики признавали в обозе за старшего, опять окликнул Якушку:

   – Не расторговался ещё? Ехать пора...

   – Едем, едем! – заторопился Якушка.

Застоявшиеся лошади легко понесли сани по речному льду.

Удалялся, затихал за спиной разноголосый гомон торга.

Якушка оглянулся.

Люди на торгу уже казались крошечными, копошились, как чёрные муравьи. И Кремль позади тоже казался чёрным, угловатым, будто прочерченным углем на бересте. Словно лезвие огромного топора, он врубился в заснеженную равнину, отделив Замоскворечье от Занеглименья.

А вскоре поворот реки спрятал от взгляда и торг, и город. Прощай, Москва!

Обоз обгонял переяславских беглецов, которые медленно брели за своими санями с домашним скарбом. Мужики, провожая глазами понурых, оборванных переяславцев, невольно торопили лошадей. Не очень верилось, что грозная татарская волна дохлестнёт до звенигородских лесных мест, но на сердце всё равно было тревожно. Домой, домой! Дома и стены помогают!..

* * *

Звенигород встретил обоз предвечерней тишиной и безлюдьем. Кто должен был отъехать из города – уже отъехали, а кто возвращался – были уже дома. Да и какие поездки в нынешнее недоброе время? Разве что при крайней необходимости...

Под городским холмом обоз рассыпался.

До устья речки Сторожки Якушка Балагур и Буня ещё ехали с оставшимися попутчиками, а затем, после поворота к Дютькову, в привычном одиночестве.

После вчерашнего снегопада в Дютьково никто не ходил: на Сторожке не было следов. Якушка и Буня пробирались по снежной целине, то и дело соскакивая с саней и подталкивая их плечами.

Обтирая рукавом пот со лба, Якушка приговаривал:

   – Ну и ладно! Ну и добро! Тяжела дороженька, да успокоительна! Ни к чему нам приезжие люди, когда хозяина нет на дворе!..

С дороги Якушка отсыпался до полудня, потом неторопливо пообедал, не нарушая трапезу праздными разговорами, потом опять завалился спать, и только к вечеру разложил покупки. Наделяя домашних подарками, он долго и подробно рассказывал о дороге, о торге, о людских тревогах в Москве.

Жена Евдокия изумлённо ахала, прижимала ладони к щекам. Сама она не выезжала дальше Звенигорода, и Якушкино путешествие в Москву казалось ей делом необычным и опасным.

А потом жизнь Якушки опять вошла в привычный дневной оборот, доверху заполненный бесконечными домашними заботами, потекла ровно и бездумно, как раньше. Казалось, холмы и сосновые леса, окружавшие Дютьково, надёжно отгородили Якушкин двор от тревог и беспокойной маеты большого мира.