Текст книги "Даниил Московский"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Вадим Каргалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

Не потому ли при каждом приступе Даниил мысленно просил Бога простить грехи, какие лежат на нём, князе Московском? Он знал – у него их много и за всё понесёт ответ.

Епископ Московский и старый духовник Даниила Илиан, часто навещавший князя, знал о его болезни, близоруко щурясь, утешал:

   – Терпи, сыне.

   – Аль я возмущаюсь? – отвечал Даниил. – Хворь как должное приемлю. Не боли телесной страшусь, боли душевной.

   – Молитва очищает душу, молись, сыне...

Болезнь прихватывала всё чаще и чаще. Теперь не только ночью, но и по утрам напоминала о себе. А когда отпускала, Даниил Александрович благодарил Бога, что продлил ему жизнь...

В последние дни состарился и осунулся ближний Даниилов боярин Стодол. И тому причиной болезнь князя. Разве мог забыть боярин, как наказывал ему Невский:

   – Ты Даниилу в отцы дан, так будь ему наставником, от дурных поступков оберегай, на какие молодость по неразумению способна.

Исполнил ли он, Стодол, Александра Ярославича наказ? И боярин честно отвечал – нет. Почему не уберёг он Даниила от соблазна на старшего брата Дмитрия руку поднять? Аль не ведомо было ему, Стодолу, коварство городецкого князя? Ужли не мог открыть на то очи Данииловы?..

Значит, в том, что Андрей сел великим князем Владимирским, и его, боярина, вина...

Настал час, когда Даниил разобрался в Андрее, да поздно. А тот укоренился во власти, опору в татарах сыскал, Орде дорогу на Русь сам показывает...

На крыльце княжеских хором Стодол столкнулся с епископом. Илиан благословил боярина. На немой вопрос поднял перст:

   – Всё в Его воле!

Сник Стодол, а епископ продолжал:

   – Уповая на Господа, хорошо бы доставить князю врача, какой мудростью Гиппократа наделён.

   – Где есть такой, владыка?

   – От митрополита Максима слышал: в Киеве живёт старый Авраам, по знаниям всех врачевателей превзошёл. Звал его митрополит во Владимир, да Авраам отказался, сказывал: из земли иудейской в молодые лета в стольный город Киев подался, тут, в Лавре Печерской, и смерти дождусь.

Встрепенулся боярин, сказал решительно:

   – Я, владыка, сам за тем Авраамом отправлюсь, ежели не умолю врачевателя, силой доставлю.

С моря Балтийского, с земель варяжских наплывают на Русь иссиня-чёрные тучи. Они кучились, гремели, раскалывали молниями небо. При каждой вспышке Дарья крестилась, при раскатах грома вздрагивала.

   – Ненастье-то, ненастье! – шептала она и ещё теснее прижимала к себе Марьюшку.

Олекса успел вернуться до дождя. Едва вступил в горницу, как стеной хлынуло, ударило потоком по тесовой крыше, будто небо опрокинулось. В горнице потемнело, словно настала ночь.

   – Погода-то не в шутку разыгралась, – сказал Олекса, обнимая жену и дочь.

   – Всю неделю парило, – заметила Дарья, – вот и напарило. Поди, оголодал?

   – Повременим, авось распогодится.

   – Не похоже.

   – Есть неохота, сыт от утра.

Олекса потеребил Марьюшкины волосы:

   – Густы... Не по дням, по часам растёшь, Марьюшка, эвон, выше стола уже. Где же жениха искать, может, в странах заморских? Сколь раз тя о том спрашиваю?

Рассмеялся, довольный своей шуткой...

Обедать сели, когда дождь начал униматься. Дарья выставила миску со щучьей ухой, блины кислые овсяные, кувшин с холодным молоком из подполья. Олекса уху хлебал, рыбьи кости обсасывал, к блинам припал. Наконец обронил:

   – Убери, Дарьюшка, ино сам не оторвусь.

Обед запил молоком, губы отёр и на Дарью так посмотрел, что она враз поняла:

   – Говори, чего на душе таишь, чать, от меня не схоронишь.

   – В Киев еду я, Дарьюшка, с боярином Стодолом за лекарем для князя.

Дарья на лавку опустилась, обняла Олексу:

   – На судьбу свою в коий раз плачусь, дорога-то дальняя, всякое таит. Мы с Марьюшкой тя дожидаться будем, ты только себя побереги.

Киев, мати городов русских, красовался на холмах днепровского правобережья. С весны и до первых заморозков, когда осыпается лист, Киев утопал в зелени. Здесь, в стольном городе, жили первые великие князья Киевской Руси. К стенам этого города накатывались из Дикой степи печенежские и половецкие орды. И тогда горели Подол и все вокруг, бились в смертельной схватке с недругами княжеские дружины и киевский люд. Роем летели на город огненные стрелы и стучал порок[102]102
  Порок – стенобитное орудие, таран.


[Закрыть], огромное бревно било по Золотым воротам...

Устоял Киев, отражая частые приступы. Водили великие князья в степь свои дружины, карали ордынцев...

То, чего не удалось печенежским и половецким ханам, исполнил хан Батый, великий внук Чингиса и сам не менее великий, основатель Золотой Орды, потрясатель вселенной. Карающим языческим мечом прошлась татаро-монгольская Орда по землям славян, и никто не ведал, где остановят своих скакунов воины Батыя. А он, идя на Европу, овладел Киевом, пожёг и разрушил город, а возвращаясь в низовья Волги, довершил начатое.

С той поры много киевского люда ушло в Северо-Восточную, Залесскую Русь, а Киеву уже не суждено было именоваться стольным городом...

Когда боярин Стодол с гриднями и обозом, груженным дарами для Киево-Печерского монастыря, подъехал к Киеву, город ещё не восстановил былой красоты, много сожжённых строений, разрушенных подворьев заросло кустарником и бурьяном, поруганные храмы не радовали прежним благолепием.

   – Вот и конец нашего пути, – сказал Стодол Олексе, переводившему удивлённые глаза с города на широкую днепровскую речную гладь. – Вишь те купола, то собор Святой Софии, – продолжал боярин. – Там и Гора, дворцы киевских именитых людей, палаты княжеские. Они ещё от времён великого князя Владимира, крестившего языческую Русь... А эвон перевоз. Сейчасец переправимся на тот берег и немедля подадимся в лавру – бить челом игумену и всей монастырской братии, дабы помогли сломить упорство лекаря Авраама... Нам, Олекса, домой, в Москву, поспешать надобно, княжеская хворь не ждёт.

Гридин с боярином согласен, князь Даниил сдал, в редкие сутки его болезнь не прихватывала. Но Олекса молод, и мысли его далеки от болезней, он о домашнем думает, Марьюшку вспоминает, Дарью. Конец седмицы, и она, верно, тесто завела на пироги, завтра, в воскресный день, с пылу с жару горячие на торг понесёт...

Конские копыта простучали по наведённому мосту, протарахтели колеса телег. Вниз к пристани спускался важный ордынец в сопровождении нескольких татар. Стодол не намерился было уступать дорогу, да увидел на халате ордынца медную пластину, пайцзу ханскую: не покорившийся ей считался ханским ослушником и приговаривался к смерти. Боярин поднялся в стременах, повернулся к гридням:

   – Посторонитесь!

Проехали ордынцы, а московиты продолжили свой путь. Спустя время кто-то из гридней обронил:

   – В сабли бы их.

Стодол сердито прикрикнул:

   – Того ли ради в Киев явился? Ещё, может, доведётся удаль выказать, Аника-воин.

Вот ремесленный и торговый Подол: пустынные улицы, редко ударяли молоты кузнецов. Стодола такая тишина удивила:

   – Отроком довелось мне увидеть Киев, когда на Подоле от звона железа уши закладывало, а в многолюдстве конь с трудом дорогу прокладывал. – И протянул печально: – Вона как Русь разорили!

Остатнюю дорогу боярин промолчал, да и лавра показалась.

   – ...А Даниил, княже, нежилец, – хихикнул боярин Ерёма.

Они ехали на княжескую тоню, что в верховьях Клязьмы. Дорога шла берегом. Местами лес подступал близко к реке. Казалось, ещё немного – и деревья ступят в воду.

Князь Андрей Александрович брови поднял:

   – Что так?

   – Грудная болезнь душит Даниила. Стодола в Киев за лекарем отправил.

   – То алчность задушила Даниила. Переяславлем подавился...

Рыбацкая тоня избой вросла в землю. На шесте сеть развешена, ладья носом в песок зарылась. Завидев князя, рыбаки пошли навстречу. Андрей Александрович спросил:

   – Отчего невод не заводите?

   – Только вытащили, княже.

   – Ну?

   – Не больно.

   – Что так?

   – Видать, залегла. Перед дождём...

Великий князь и боярин вернулись во Владимир после того, как рыбаки во второй раз вытянули пустой невод.

Неудача на рыбалке не огорчила князя. В тот день его не покидало хорошее настроение. Часто возвращался к сказанному Ерёмой. Случится, умрёт Даниил, и по старшинству и по положению великий князь заберёт на себя землю переяславскую. Юрию хватит одной Москвы, и пусть благодарит, что он, князь Андрей, помог Москве сохранить Коломну...

В сознании промелькнуло – умер Дмитрий, не станет Даниила, и только он, Андрей, останется из братьев.

Скользнула мысль – и нет её. Что оттого князю Андрею? Недружно жили, а когда отец на княжества их рассадил, ещё большая вражда обуяла братьев, будто и не Невского они дети. Кровь родная не трогает жалостью сердце великого князя Владимирского. За вечерней трапезой много пил вина, но хмель не брал. Князь Андрей всё выискивал, какие от братьев обиды терпел, себя распалял, но, сколько ни старался, на ум ничего не приходило. Так и спать удалился.

А наутро, едва очи продрав, велел звать тиуна Елистрата. Пока умылся и расчесал жидкие волосы костяным гребнем, приковылял тиун, остановился у порога. Надевая рубаху, князь объявил:

   – Отправляюсь я, Елистрат, к хану, обоз готовь.

   – Что так?

   – Сказывал Ерёма, Даниил плох. Юрий же молод, а хану решать, кому Переяславль отойдёт.

Тиун бородёнку потеребил:

   – Дары сам, княже, отберёшь?

   – Те, Елистрат, доверю, не впервой. Да последи, чтоб рухлядь молью не бита была, в коробьях уложена. Прикинь, ордынцы на дары падкие. Не в очи, в руки заглядывают. Покуда не подмажешь, слова доброго не услышишь.

   – Ох, ох, сами по миру ходим, а Орду ублажай, – запричитал Елистрат. – Нет бы на торг, гостям иноземным ту рухлядь продать. Так нет же, нехристям отвозим.

   – Ладно, старик, жадность твоя ведома. В полюдье доберём. Стряпухам накажи – еды не только в дорогу, но и там, на прожитье, имелось бы. В Сарае деньгу побережём.

Тиун выходил уже, как князь Андрей окликнул:

   – Лалы[103]103
  Лалы – драгоценные камни (изумруды, рубины).


[Закрыть] да золото и серебро самолично отберу. Ты же, Елистрат, возьми в скотнице ту броню, что у свеев купили, шелом да дармицу. То я хану в дар поднесу.

   – Ох ты, батенька, – простонал Елистрат, – за ту броню плочено, плочено. Тохта того не стоит.

   – Может, и так, но хану годи да годи. Да смотри, Елистрат, в полюдье без меня отправитесь, всё соберите без жалости, и чтоб за прошлое вернули. Смерд, коли не поучать, на шею сядет. За прошлый год сколь недобрали!

У двери тиун столкнулся с Ерёмой.

   – Что печален, Елистрат?

   – Тут, боярин, великого князя послушаешь, заплачешь...

Ерёма князю поклонился, спросил с усмешкой:

   – Чем, княже, Елистрата обидел?

Но Андрей Александрович на то не ответил, сказал:

   – Готовь гридней, дворецкий, в Орду едем.

   – Спешно? Уж не Москва ль причина?

Князь Андрей кивнул:

   – Догадлив, Ерёма.

   – С тобой, княже, привык. Который годок дорогу в Орду топчем. По всему чую, до лета не воротимся...

   – Уж так...

Вечером того же дня князь Андрей побывал на владычном подворье. В сенях великого князя встретил чернец, проводил в палату. Митрополит уединился в молельной; услышав о приходе князя, вышел.

   – Здрави будь, владыка. – Князь Андрей склонился поясно. – Побеспокоил тя, прости.

   – Садись, великий князь, в ногах правды нет.

   – Так ли уж? – рассмеялся князь. – Смерды, коли на правёже постоят, умнеют.

Сел в плетёное кресло. Митрополит пригладил седые волосы, подождал, пока князь сам заговорит, с чем явился.

   – В Орду отъезжаю я, владыка, за благословением к тебе.

Помолчал митрополит Максим, мутными от старости глазами долго смотрел на князя. Наконец промолвил:

   – Дела великого князя моим умом не понять, но о чём сказать хочу: повременил бы до весны.

   – Что так, владыка?

   – Побывал у меня инок из Москвы, слова епископа передал: князь Даниил болен тяжело, как бы не преставился.

   – То известно. Однако дела великокняжеские не ждут. Не на пир званый еду я.

Митрополит вздохнул, а Андрей Александрович продолжал:

   – Даниил – брат мой, и то мне ведомо, но дружба с ханом мне дороже. Я хану служу.

Взметнул митрополит белые от седины брови, произнёс властно:

   – Ты не слуга ордынского хана, ты великий князь Владимирский и помнить о том должен.

Поднялся князь Андрей, сказал раздражённо:

   – Знаю, но и иное помню: власть эта мне ханом дана и он отнять её может. Путь мой, владыка, дальний и опасный. Да и в самой Орде ровно в клубке змеином... Благослови, владыка.

Встал и митрополит, поправил золотой крест на тощей груди:

   – Бог с тобой, княже Андрей. Яз упредил тя, поступай, как твоё сердце указывает, и пусть Господь бережёт тебя.

По сосновым плахам Красного крыльца один за другим поднимались бояре и, не задерживаясь в просторных сенях, проходили в гридницу. Торопились, гадая, зачем званы. Ведь неспроста кликал князь. Такое случается, когда есть потребность выслушать совета боярского. На боярах ферязи долгополые, рукавистые, золотой и серебряной нитью шитые, камнями самоцветными украшенные. В гридницу входя, отвешивали князю поклон, рассаживаясь по лавкам вдоль стен. Даниил сидел в высоком кресле, седой, борода стрижена коротко, а лик бледный, накануне прихватило его, едва отдышался. Горящими глазами смотрел на входящих бояр. Вот они, его опора, товарищи боевые. Хоть и годы у каждого немалые, а каждый ещё в теле и саблю в руках удержит.

Когда бояре собрались, промолвил с сожалением:

   – Жаль, нет Стодола. Ожидаю его возвращения с нетерпением великим. – Потом повернулся к стоящему у княжьего кресла отроку, велел: – Зови княжичей старших, Юрия и Ивана.

Устало закрыл глаза, подумал: «Эк вытрепала меня хворь».

Бояре перешёптывались, блуждали очами по стенам гридницы, где развешаны княжьи охотничьи трофеи. Каждый из них мог бы с точностью сказать, где убит вот тот лось, чьи рога висят в простенке меж окон, или тот ярый зубр, голова которого рядом и какого они с князем Даниилом подвалили в дальнем лесу, за Дмитровом, либо того клыкастого вепря, чья голова красуется над княжеским креслом...

Вошли княжичи, поклонились боярам и по истоптанному ковру приблизились к отцу, поцеловали у него жилистую руку. Даниил, указав им на кресла рядом с собой, спросил:

   – Поди, не догадываетесь, зачем званы?

И был его вопрос не только к сыновьям, но и ко всем.

   – Значит, дело важное, коли собрал, – хором заговорили бояре. – По-пустому не покликал бы.

Даниил печально усмехнулся:

   – Да уж серьёзней нет. – И ласково посмотрел на сыновей.

Вот они, его дети Юрий и Иван, кто они для княжества Московского будут – надежда его аль позор, каким стали они с братом Андреем для отца, Александра Ярославича Невского. Жаль, поздно он, Даниил, о том задумался. И, остановив взгляд на Юрии, сказал:

   – Сколь раз говаривал я: жизненная дорога человека ухабиста, но она имеет конец. Подходит к концу и моя, а чтоб не оборвалась она для вас неожиданно, хочу наказ оставить.

В гридницу неожиданно вступили посадник переяславский Игнат с боярином Силой, усталые, запылённые. Отвесили князю низкий поклон. Даниил лицом посветлел:

   – Спасибо, переяславцы, что откликнулись на мой зов.

   – Прости, княже, задержались в дороге.

   – Не с подворья же московского. Хотел, чтоб вы, переяславцы, меня тоже выслушали и всем боярам слова мои передали. Садитесь, товарищи мои, бояре переяславские.

Тихо в гриднице, разве что скрипнет под чьим-нибудь грузным телом лавка да с княжьего двора донесутся шумы. Скорбны боярские лики, не ожидали они такого разговора, а князь продолжал:

   – Какие слова я сказывал, не впервой от меня выслушивать, и вам, сыновья, говаривал не единожды. Песок часов моих пересыпался, настала пора сказать, чтобы все знали, чего жду я от сыновей своих. Воля моя, как им княжить.

Прикрыл глаза медленно, долго молчал. Но вот оторвался от раздумий, снова заговорил:

   – Московскому и Переяславскому княжеству единым быть, не дробить. Юрию княжить, Ивану удела себе не требовать. Порвёте княжество, то к добру не приведёт. Решайте, сыновья мои, все сообща, без обид, я о Москве мыслю. Чать, вы, бояре, уразумели, о чём реку?

   – Слышим, княже, как не слышать.

   – Слова твои, Даниил Александрович, от разума, нам ли в них сомневаться?

   – Чать, не забыли вы, други мои, каким княжество Московское было, когда меня отец на него посадил? Корзном накрыть – и весь сказ. А у дружинников мечи ржавые, копья тупые, колчаны пустые и вместо брони тюгелеи. Да и какая дружина, едва ли полсотни гридней. Ныне молодцы на подбор, что в Москве, что в Переяславле. Оружие – сабли лёгкие, копья острые, у лучников стрел вдосталь, воины в броне. Поди, помните, как недругов на Оке били, за Коломну сражались. И татаре не спасли князя Рязанского. А отчего? От единства нашего! В кулак собрались.

   – Ужли, отец, мы по-иному мыслим? – поднял брови Юрий.

   – Верю, сын, однако конь о четырёх ногах, да и то засекается.

Тут княжич Иван голос подал, и была в нём печаль:

   – Скорбно нам слышать тебя, отец, когда разговор ты повёл о конце жизни. Живи долго. А наказ твой мы не порушим, бремя власти на двоих делить станем. Верно, Юрий?

Юрий кивнул согласно.

Князь Даниил ласково посмотрел на меньшего:

   – Мудрость в словах твоих, Иван. Коли так, быть ладу меле вами, братьями. Когда же случится размолвка, не решайте спор сгоряча, дайте остыть страсти. Злоба не к добру... О чём ещё мои слова? Уделу Московскому расти, шириться. Я то предвижу. Отчего, спросите? Нынче ответить не смогу, но чую, истину глаголю.

Опустились сыновья на колени, Даниил положил ладони им на головы:

   – Когда смерть примет меня, унынию не предавайтесь, живой о живом думает. Помните, ничего не делает человека бессмертным. Княжить по разуму старайтесь, чего не всем и не всегда доводилось. Я ведь знаю грехи свои и буду просить у Всевышнего прощения...

Расходились бояре, покидали гридницу потупясь, каждый из них не один десяток лет служил князю Даниилу, ныне настала пора прощаться...

Последними вышли сыновья. Глядя им вслед, Даниил подумал: «Только бы не растрясли, чего нажито, удержали и приумножили...»

С рождения человек обречён на страдания. И какой бы ни была безоблачной жизнь, страданий больших ли, малых ему не миновать.

В своей не такой уж долгой жизни Олекса вдосталь нагляделся на людское горе. В детстве, когда ходили со старцем Фомой по Руси, говорил ему гусляр:

   – Великие испытания посланы Господом на нашу землю.

Олекса спрашивал, отчего Бог гневен на Русь, эвон как народ страдает?

Мудро отвечал старый Фома на совсем не детский вопрос:

   – Терпением испытывается люд. Господь за нас страдал.

А Олекса снова донимал:

   – Ужли не будет конца терпению?

   – Как у кого, иному хватает до последнего дыхания. Эвон люд наш, русичи, сколь терпелив...

Так говорил старый гусляр Фома, не ведая, что минут века, а терпение у русичей сохранится, всё снесут – ложь и обиды. Отчего так? Уж не от тех ли давних времён запас подчас рабского терпения, когда терзали Русь ордынцы, а князья русские исполняли повеления баскаков и целовали ханскую туфлю?

Однако настанет конец терпению и очнётся народ, прозреет. Так было, когда в справедливом гневе поднялся он и вышел на Куликово поле...

Посольство князя Даниила возвращалось из Киева с успехом, в закрытом возке ехал в Москву знатный лекарь, крещёный иудей Авраам. Иногда он высовывал из оконца лысую голову, прикрытую чёрной шапочкой, посматривал по сторонам, удивляясь, куда занесла его судьба из горячей Палестины...

Заканчивалось лето, и после Спаса по деревням отмечали спожинки – конец жнивья. Останавливающееся на ночлег посольство угощали молодым пивом, горячим хлебом и пирогами.

   – Люблю спожинки, – говорил Стодол, – в такую пору люду горе не горе.

И Олекса с ним согласен. В праздники человек забывается, он не желает вспоминать огорчения. Но радость и страдания идут бок о бок, наступают будни, суетные, беспокойные, со своими заботами, огорчениями. Добытое в страду смерд делит на части: на семена, на прокорм скоту, себе на пропитание, а отдельно ханскому баскаку и князю в полюдье. Добро, коль урожай радует, а ежели суховеи дуют да солнцепёк, а то дожди хлеба зальют – и тогда зимой голод и мор. А такое нередко. Бывало, забредут Олекса с гусляром в деревню, в ней изб-то всего две-три и ни одного живого человека – кто умер, а иные лучшей доли искать подались...

Торопит Стодол, днём едут с короткими привалами, спешат доставить учёного доктора князю Даниилу.

Нежданно нагрянул князь Фёдор, племянник Смоленского Святослава Глебовича. Дядя посадил его в Можайске, и Фёдор княжил из-под дядиной руки.

Тихий, покорный Фёдор, прозванный Блаженным, всегда поступал, как ему смоленский князь велел, и о выделении Можайска в самостоятельный удел даже не помышлял.

День клонился к вечеру, можайцу истопили баню. Молодая дебелая холопка вдосталь похлестала его душистым веником, и тот, разомлевший, счастливый, лежал на полке, постанывая от удовольствия. А молодка ещё пару поддала, плеснув на раскалённые камни густого квасу.

Фёдору приятно, будто дома, в Можайске. На время позабыл, что в гостях у московского князя. Тем часом холопка ему спину мыла, растирала травяным настоем. У девки руки крепкие, кажется, будто мясо от костей отрывает, но без боли. Князя даже в сон потянуло, кабы не вспомнил, что в Москве, так бы и всхрапнул...

Трапезовали при свечах. Стол обильный, постарались стряпухи, видать, знали, можаец пироги любит. После мяса и рыбы всякие выставили – кислые и сдобные, защипанные и открытые; тут и кулебяки, и пироги с грибами, с кашей и с капустой, с потрохами и ягодой.

Ел можайский князь, киселями запивал, и лик у него раскраснелся, а Даниил Александрович вина ему, мёда хмельного подливал, речи сладкие вёл. У дяди Святослава Глебовича Фёдору никогда такого приёма не оказывали.

За столом и сыновья московского князя все отцу поддакивали. Вспомнил Фёдор, зачем во Владимир путь держал, поплакался – у его жены Аглаи все девки рождаются, а ему бы мальца. Вот и надумал поклониться митрополиту, пусть владыка помолится, чтоб Бог послал ему, Фёдору, сына...

Речь как бы невзначай на князя Смоленского перекинулась, и Даниил Александрович спросил:

   – Тебя, Фёдор, Святослав всё в чёрном теле держит? Отчего? Эвон, у меня даже отроки в дружине за такой срок в бояре выбиваются, а ты у смоленского князя все на побегушках.

Обидно сказывает Даниил, но истину. Фёдору себя жаль, даже слезу выдавил. Нет ему воли, подмял дядя, а коли чего поперёк вымолвишь, прогнать с княжества грозит, сапогами топает.

Даниил участливо посочувствовал:

   – Кабы ты, Фёдор, от Москвы княжил, разве услышал слово дерзкое? А случись смерть твоя, Аглае и дочерям Москва обиду не причинит, кормление сытое даст, коли же сына заимеешь, то и княжить ему в Можайске.

   – Дак Можайск – вотчина князей смоленских, разве Святослав Глебович позволит к Москве повернуть? – поднял брови Фёдор.

   – А те к чему совет с ним держать, ты к Москве льни, она твоя защита. Святославу от Литвы бы увернуться, эвон как они оружием бряцают.

   – Правда в словах твоих, князь Даниил Александрович.

   – С Москвой тебе, князь Фёдор, с Москвой дорога прямая. Коли я жив буду, за сына держать тя стану, умру – вот те братья.

И Даниил Александрович повёл рукой, указав на Юрия и Ивана. Те заулыбались, а князь Фёдор расчувствовался, глаза отёр:

   – Ты, князь Даниил Александрович, верно сказывал, литовцы к князю Святославу в душу залезают, намедни с подарками приезжали, манили под власть князя Литовского.

–Ну?

   – Клонится князь Святослав. Слышал, говорил он, чем перед татарином спину ломить, лучше литвину поклониться.

   – А что ты, князь?

Фёдор вздохнул:

   – Я под дядей Святославом Глебовичем хожу, в себе не волен, как он хочет, так тому и быть.

   – Нет, князь Фёдор, ежели примет он покровительство литовского князя, тебя с княжества Можайского сгонит. В самый раз тебе руку Москвы принять, навеки сидеть князем Можайским. Не решится по миру пустить тебя Святослав.

   – Опасаюсь, ну-ко он с дружиной придёт.

   – Думай, Фёдор, коль не желаешь, чтоб Аглая с девками твоими на паперти стояли. А буде сын у тебя, то и его на нищету обрекаешь.

Фёдор моргал растерянно, носом шмыгал.

   – Не обманешь, князь Даниил Александрович, вступишься ль, когда я под рукой Москвы буду?

Даниил Александрович перекрестился широко:

   – Видит Бог и братья твои названые Юрий и Иван, крест на том поцелую.

Повеселел Фёдор.

   – За ласку твою, князь Даниил Александрович, благодарствую. Коли так, то готов и ряду с вами заключить: не от Смоленска, от Москвы княжить.

Наутро разъехались довольные. Князь Фёдор заверил: он-де московского князя за отца чтит, а Даниил Александрович обещал быть ему защитой, когда Можайск от Смоленского княжества к Москве отойдёт.

Болезнь давала о себе знать всё чаще. Даниил считал её Божьей карой и спрашивал, в чём его вина, за что Господь наказывает?

Ответа не находил...

В последнее время князь задумывался над словами: грех, зло... В Ветхом Завете читал: «Горе тем, которые зло называют добром, и добро злом, тьму почитают светом, и свет тьмою, горькое почитают сладким, и сладкое – горьким!»

Будто такое за ним не водилось. В деяниях? В деяниях – да. Но и тогда Даниил находил им оправдание: не для себя творил, для княжества радел, мечтал Москву над всеми городами видеть. Настанет время, случится такое, и тогда кто его, Даниила, осудит, бросит в него камень?

И оправдание, легко найденное им, успокаивало душу. Нередко свои действия соразмерял с поведением брата. Нет, он, Даниил, в усобице не водил ордынцев на Русь и неповинен в кровопролитии, как Андрей, его не упрекнут в том, что учинили татары над соотечественниками. А внутренний голос шептал: «Всяк за свои вины ответ понесёт».

После приступа болезни, когда удушье одолевало и кидало в беспамятство, Даниил приходил в себя медленно, долго чувствовал усталость, и тогда являлась к нему мысль отрешиться от мирской жизни, принять схиму. Ждал Стодола с лекарем. Коли Господу угодно, вернёт он Даниилу прежнее здоровье, и он повременит с пострижением. Говорят, отец, Александр Ярославич, схиму принял при последнем дыхании.

Отец! При мысли о нём навалилась на Даниила тихая грусть. Ведь он мало знал отца, больше понаслышке. Невскому не до детей было, жизнь прожил в делах государственных, заботами одолеваемый, враги отовсюду к Новгороду подбирались: свей, немцы, татары грозились... Да и в самом Новгороде недруги не переводились. Господин Великий Новгород бил наотмашь, подчас и сам не мог отметить: за что? А потом одумается либо опасность учует, прощения просит. И Невского эта чаша не миновала. Даниил того не помнит, его в ту пору на свете не было, но Стодол хоть и мальцом на вече шнырял, а запомнил, как люд обиды свои Александру Ярославичу выкрикивал, с княжения сгонял. Когда же враги сызнова стали угрожать городу, вспомнили о Невском, явились послы новгородские на поклон к Александру Ярославичу...

Думая об отце, князь Даниил братьев вспомнил. Выделяя им уделы, Невский, поди, и не мыслил, какие распри меж ними вспыхнут и станут они не защитниками, а разорителями Русской земли.

Об отце подумал и в коий раз во сне его увидел, молодого, красивого, в броне, на коне. Въезжает он в город, а новгородцы толпятся, приветствуют. Но взгляд Невского не на народ, он его, Даниила, высматривал. Увидел, с седла склонился, подхватил. Даниилка маленький, дите ещё, радуется. Отец сажает его впереди себя, прижимает и говорит: «Я, Даниилушка, тебя рано от себя отринул, но настала пора нам вместе быть».

Пробудился Даниил Александрович с мыслью: видно, призывает его отец с отчётом, как жизнь прожил. И страшно Даниилу, отцовского суда он опасается больше, чем Божьего. Господь милостив, а отец судить станет мерой, какой сам жил...

Время неумолимо, и ничто над ним не властно, ибо сам Творец во Времени. Создатель сотворил мир и вдохнул жизнь во всё сущее, он волен в ней и каждому отвёл своё время.

Человек не ведает, где и когда остановится колесница его жизни, то известно одному Богу. Но Господь безмолвствует, предоставив человеку время спасать свою душу добрыми делами. Однако человеку присуще забывать о том. Нередко суета жизни, сиюминутная благодать затмевают разум, а роскошь порождает пороки, и зло торжествует, гибнет душа человека.

В старости будто от глубокого сна очнётся человек, прозреет, и первые слова его – к Богу, прощения молит. Но почему в молодости позабыл заповеди?

...Не отказывай в благодеянии нуждающемуся, когда рука твоя в силе сделать это...

...Не замышляй против ближнего твоего зла, когда он без опасения живёт с тобою...

...Не ссорься с человеком без причины, когда он не сделал зла тебе...

...Не будь грабителем бедного, потому что он беден, и не притесняй несчастного у ворот...

...Не делай зла, и тебя не постигнет зло...

Предал человек забвению, а помнить должен:

...И да воздаст Господь каждому по правде его и по истине его...

На восьмой день, покинув Киев, подъезжало посольство к Москве. На беду, разыгралось ненастье, зарядили дожди и дорога сделалась малопроезжей. У возка, в каком везли учёного доктора, дважды рассыпалось колесо. Покуда кузнеца искали, теряли время. Стодол бранился, коней гнали, торопились, а тут на тебе, последние версты едва плелись.

Боярин послал наперёд Олексу упредить, что завтра посольство в Москве будет и что везут они лекаря...

Сокращая путь, пробирался гридин лесными тропами, коня не жалел, гнал. Одежда на Олексе насквозь промокла, сделалась тяжёлой, а сырые ветки больно хлестали по лицу. С деревьев падали крупные капли, а жизнь в лесу будто замерла, редко птица вскрикнет. Горячее конское тело паровало, но Олекса не давал лошади передохнуть.

Вот лес закончился, и гридин выбрался на широкий луг. Справа от него изогнулась Москва-река, а впереди Олекса увидел город, дома, избы, Кремль на холме, церкви, палаты княжеские и боярские. Звонили колокола. Гридин насторожился. Колокольный звон был редкий и печальный. Олекса пустил коня в рысь. Вскоре въехал в открытые ворота Земляного города. Караульный из гридней узнал его, промолвил:

   – Поздно, нет князя Даниила.

Олекса заплакал. Слёзы катились по мокрому лицу, но он не замечал этого...

Было лето семь тысяч восемьсот десятое, а от Рождества Христова тысяча триста третье.

Минул год.

Из Орды возвратился великий князь Андрей Александрович, так и не получив ярлык на Переяславское княжество. Тохта прислал послов с грамотой, и в ней писал великий хан, чтобы удельные князья жили в мире и владели теми землями, какие имеют.

Собрались князья в Переяславле, приехал и владыка. Митрополит Максим прочитал на съезде ханский ярлык, призвал князей к разуму.