Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

– Черт возьми, где ты этому выучился?

Рыжий проворчал себе в бороду:

– Не все ли равно где?

О некоторых вещах он вообще не говорил. Еще до того, как выпал снег, он основательно осмотрел огород Бабетты, расположенный позади сгоревшего дома. Огород этот был совершенно заброшен, и в нем шелестели на ветру поблекшие кусты крапивы. «Через год вы его не узнаете», – вот и все, что сказал Рыжий. У него тоже были свои планы, хотя он не говорил о них ни слова. Но он уже сейчас сколачивал ящики для рассады.

У этого закоренелого хитреца был к тому же почерк как у гравера – такой почерк встречается только на визитных карточках. Писал он, правда, слишком медленно, вырисовывая каждую букву, но получалось настоящее чудо.

Уже несколько недель подряд Рыжий писал какое-то письмо. По воскресеньям он забивался куда-нибудь в уголок и усердно выписывал свои буковки, так что друзья уже начали подтрунивать над ним. Уж очень чудно это у него получалось.

– Ее зовут Эльзхен! – насмешливо заявил однажды вечером Ганс, тасуя карты. – «Дорогая Эльзхен!» Я случайно прочел.

Но что это стряслось с Рыжим? Он вдруг корчится, словно его ударили обухом по голове, закрывает глаза, лицо его, насколько можно разглядеть, мертвенно бледнеет.

– Рыжий!

Внезапно он вскакивает и, задыхаясь, бросается на Генсхена. Его короткие костистые руки судорожно сведены, на губах пена. Он не помнит себя от ярости.

– Я задушу тебя! – кричит он. – Я этого не потерплю, слышишь? Я этого не потерплю!

Никогда еще они не видели этого тихого человека в таком страшном волнении.

Герман оттаскивает его.

– Не хватало еще, чтобы вы полезли в драку! Что ты так распетушился?

– Распетушился? Я распетушился? – бормочет Рыжий, все еще вне себя от ярости.

– Но я же не хотел тебя обидеть, Рыжий! – кричит Генсхен. – Неужели ты перестал понимать шутки?

– Да, да, но только не по этому поводу! Этих шуток я не понимаю!

Рыжему стало плохо, он слишком разволновался, ему пришлось выйти на свежий воздух. Потом он вернулся, но у него пропала охота играть в карты, он забрался в свою постель.

– Что это с ним? – прошептал Ганс.

Герман пожал плечами.

– Оставь его в покое, Генсхен! – сказал он. – У каждого человека есть больные места, которых не нужно касаться!

Наконец письмо, которое Рыжий писал несколько недель, было готово. Но оно пролежало еще две недели – Рыжий никак не мог решиться его отослать. Странное письмо! Наконец он отнес его на почту. Он отправил его заказным и имел длительную беседу с почтмейстером. Рыжий оставил ему свой адрес на случай, если для него будет письмо: «Петеру Ройтеру, Борн, у Фасбиндера». Все эти дни он был очень возбужден. В часы, когда мимо их ворот должен был пройти почтальон, Рыжий то и дело отрывался от работы и поглядывал на дорогу. Ничего!

Наконец в один прекрасный день почтальон свернул во двор и подошел к Герману. У него было письмо для некоего Петера Ройтера. Герман кивнул.

– Да, это здесь! – сказал он и окликнул: – Эй, Рыжий!

Но кричать было незачем: взволнованный Рыжий уже бежал из сарая. Он мчался, забавно перебирая короткими ногами.

– Петеру Ройтеру? Это мне!

От волнения у него глаза вылезали на лоб. Значит, от Эльзхен все-таки пришел ответ! Он жадно схватил письмо, покраснел и побледнел. Вертел письмо в руках, рассматривал почерк, но долго не мог решиться вскрыть конверт. Мелкие капельки пота выступили у него на лбу. Наконец, собравшись с духом, он вскрыл письмо. Краска тотчас же ударила ему в лицо. Он не стал читать дальше, сунул письмо в карман и исчез в сарае.

В этот день Рыжий отставил тачку (он все еще возил щебень на дорогу) и спустился в город. Вернулся он очень поздно, изрядно навеселе, и на следующее утро проспал до восьми часов. Разбудить его было невозможно. После этого он с мутными глазами и подгибающимися коленями поплелся скова за своей тачкой, и от него за десять шагов несло водкой. А ведь до сих пор никто его пьяным не видел, и вообще он был весьма непривередлив. Но напился он не с горя, – нет, напился он от радости, что Эльзхен вообще ему ответила! Только поэтому. Это удалось выяснить Герману. Утка сидела, нахохлившись, в теплой вязаной куртке Рыжего, и он поминутно говорил ей:

– Один поцелуй, Тетушка!

Тетушка целовала его и радостно крякала; запах водки нисколько ее не смущал. Утка была ему беззаветно предана. И, как это ни странно, Ведьма, собака Бабетты, тоже была к нему привязана и постоянно вертелась возле него. Она даже ревновала его к утке.

За эту зиму Рыжий получил два письма, написанных неумелой рукой. И оба раза случалось одно и то же: он исчезал в городе, напивался, а на следующий день бывал в самом наилучшем настроении.

Антон и Герман каждый день сидят над чертежами амбара. Это самый обыкновенный амбар, но, глядя на них, можно подумать, что они собираются строить собор, – так часто они вносят изменения, так много придумывают усовершенствований. В составленной ими смете не забыт ни один центнер извести, ни один метр кровельного толя. У Германа веселое мальчишеское лицо, щеки горят румянцем, темные волосы растрепаны.

– Я думаю, до лета мы с этим управимся, Антон!

Антон уверенно смотрит на него и кричит:

– До лета? Ну еще бы! Когда захочешь, все можно сделать!

Герман чувствует, как радость наполняет его сердце, – будь он один, у него, возможно, не хватило бы мужества.

Рыжий давно уже сидит за столом и тасует колоду грязных карт. Порой он кладет карты на стол и молча ждет. Ни у кого нет столько терпения, сколько у него. Если есть на свете высшая школа, в которой обучают терпению, то он, безусловно, посещал эту школу. Они могут спорить полчаса и даже больше, он их не торопит. Он закрывает глаза, и кажется, что он спит. Потом снова открывает глаза и втягивает носом воздух. Вишневое дерево! Он вдыхает запах вишневых поленьев, горящих в печке. Каким образом вишневое дерево попало в печь? Порой, когда ему прискучит сидеть и ждать, он отправляется на боковую, – он просто встает и уходит, даже не пожелав им спокойной ночи.

– Ну, давайте играть! – говорит Антон.

Рыжий сдает карты. Сон с него как рукой сняло, и его маленькие лукавые глазки хитро моргают.

Внезапно снаружи налетает порыв ветра, сарай вздрагивает, словно ветер хочет столкнуть его с места. По полу тянет холодом. Антон подбрасывает полено в печку. Ну и зима, люди добрые! Пол вдруг белеет: ветер наметает в сарай снежную пыль.

– Большой шлем! – торжествующе объявляет Рыжий, сдвигает свою жесткую шляпу на затылок, и из огненной бороды жадно высовывается розовый кончик языка.

18

Карл-кузнец сидел скрючившись, неподвижно уставившись черными очками на свои руки. Руки были большие и потрескавшиеся, как древесная кора. Он ощупывал их. Указательный палец на правой руке не сгибался – его когда-то раздробила лошадь. На одном пальце не хватало сустава – его оторвало клещами. На тыльной стороне левой руки зиял глубокий шрам – след от удара топором. Эти руки, ковавшие когда-то раскаленное железо, были покрыты шрамами, но все еще таили в себе огромную силу. Теперь они плели ивовые прутья.

– Подумать только, – пробормотал Карл про себя. Бабетта, возившаяся у очага, обернулась.

– Что ты говоришь? – спросила она после паузы.

– Ничего!

Карл выпрямился, взял пучок прутьев и стал сортировать их, перебирая пальцами. Помолчав; он добавил:

– Подумать только, что я мог бы сейчас ковать ось для телеги!

– Плести корзины тоже не позорно! – отозвалась Бабетта довольно неприветливо. – У каждого своя работа!

– Я и не говорю, что это позорно. Но мне хотелось бы выковать ось. Ух-ух-ух! – произнес он, подражая ритму кузнечного молота.

Весь день он говорил на эту тему. Бабетта начала сердиться.

– На свете есть люди, которые годами лежат в постели, терпят боли и умоляют господа бога послать им избавление. А ты здоров, Карл!

Здоров? Допустим. Он ведь не жалуется, он не хочет быть неблагодарным. Но как хорошо было бы, например, подковать лошадь! Копыто дымится, а запах-то какой! Как хорошо положить в раскаленные угли большой железный обод от колеса и раздуть кузнечный мех! Он видел, как накаляется обод, слышал, как гудит пламя, слышал глухие удары молота, опускающегося на раскаленный обод, – искры летели вокруг.

– Человек не может сам выбирать себе работу! – закричала Бабетта. Теперь она уже здорово разозлилась. – Старайся лучше не наделать ошибок! Когда человек работает, он должен думать о своей работе, иначе ничего путного у него не выйдет!

Бабетта начала мыть посуду, и Карл, как обычно, встал, чтобы помочь ей вытирать. Работал он очень ловко.

– Посмотреть на тебя, как ты орудуешь, – сказала Бабетта, уже раскаиваясь в своей недавней резкости, – можно подумать, что ты видишь так же хорошо, как мы все.

– Да, здесь, в кухне, я вполне освоился. И во дворе тоже. А дальше?

– Ну, со временем придет и это! Твои глаза еще совсем поправятся!

– Ты, Бабетта, всегда меня успокаиваешь.

Бабетта выходит из кухни, а Карл молча вытирает посуду. Затем он прислушивается к тому, что происходит во дворе: Бабетта скликает кур. Тогда он хватает полотенце, засовывает его себе в рот и воет. Воет как животное, которое истязают. «О-о, о-о!» Руки судорожно впились в полотенце, жилы на шее готовы лопнуть, он сейчас упадет. Но вот возвращается Бабетта: Карл вытаскивает полотенце изо рта и снова принимается вытирать тарелки.

– Ты звал меня, Карл?

– Нет. Я разговаривал с Ведьмой.

– Опять ты начал чудить! – вздыхая, говорит Бабетта.

Карлу неприятно это слышать. Чудить! Он снова забился в угол и принялся молча за свои прутья. При этом он сопел, словно размахивал тяжелым молотом. «Опять ты начал чудить», – сказала она. Тут он был бессилен. Временами он был вынужден прятаться в угол, повернувшись спиной к остальным, буравя стену головой. Он ничего не мог поделать с собой. Он так сильно прижимался головой к стене, что, казалось, у него треснет череп. Пробить! Пробить стену! Да, ему никто не мог помочь. Тоска пожирала его – тоска, о которой он не мог говорить ни с кем. Это был ад, но ад, состоящий из одной лишь тьмы. Пробить стену, пробить стену! Разговор друзей обрывался. Пробить стену!

– Карл! – доносился до него голос Германа. – Что с тобой?

Он не отвечал и еще сильнее вдавливал голову, как бурав, в стену. Никто не может ему помочь, он не хочет, чтобы и пытались, проклятие господне поразило его.

Но скоро Бабетта перестанет сетовать на него и его хандру, скоро: у него есть тайна, и он ее никому не выдаст. Никто не знает, что он украл у Бабетты четыре метра бельевой веревки, никто! Он ни на что не променял бы эту веревку, даже на золото. Даже если бы Бабетта, желающая ему добра, стала на коленях просить, даже если бы Герман приказал ему отдать веревку, он и тогда бы не отдал. Нет! Он не расставался с веревкой, носил ее в кармане штанов, а ночью брал в постель и обвязывал вокруг тела. Он берег ее, как драгоценность. Веревка была крепкая и гибкая, он натер ее мылом – именно такая ему и была нужна. Он знал каждый уголок в сторожке, в сарае, в хлеву. В сарае он обнаружил потолочные балки, через которые можно было перебросить петлю. Как раз то, что ему нужно. Только этот обрывок веревки может избавить его от черного ада, и ничто другое.

Герман все эти дни не выпускал Карла из виду. Заметив как-то под вечер, что Карл проскользнул в сарай, Герман заглянул через маленькое, оконце в полутемное помещение. К своему удивлению, он увидел, что Карл стоит на скамье. «Что ему там нужно?»– подумал он. Он стал всматриваться и увидел, что Карл закинул на одну из перекладин веревку. Герман громко крикнул и с шумом распахнул дверь сарая. Карл сидел смущенный на скамье и растирал рукой ляжку.

– Ну как дела, старина? – спросил Герман невинным тоном, словно ничего и не заметил. – Опять ломота?

– Да, ломит!

– Весной пройдет!

Карл сидел неподвижно, сердце его билось глухо, лицо пылало огнем. Слава богу, Герман ничего не заметил! Теперь ему было стыдно. Господи, что было бы, если бы Герман заметил? Он дрожал, этот большой, сильный человек, дрожал всем телом от стыда. Голос Германа раздавался во дворе; Карл прислушался и, обождав немного, влез на скамейку и стал ощупью искать свою веревку. Что? Пусто, пусто, пусто! Веревки не было. Пропала, исчезла! Но ведь Герман прошел мимо не останавливаясь, он ясно слышал это. Карл оттолкнул скамью и прополз по полу, шаря рукой. Веревки не было. Лоб его покрылся потом. Он был вынужден прилечь, настолько он чувствовал себя несчастным, бесконечно пристыженным и беспомощным! В отчаянии он решил, что останется лежать и больше не встанет, просто больше не встанет. Но тут он услыхал, что Герман зовет его.

– Карл! – кричал Герман у самого сарая. – Ты не мог бы выйти на минуточку? Нам нужен силач!

Карл весь дрожал, но все-таки поднялся; он еле держался на ногах. Может быть, Герман все-таки ничего не заметил, а веревка свалилась и лежит где-нибудь?

После еды Герман попросил его прочистить засорившуюся трубку – он, мол, так хорошо умеет это делать. Ничто в голосе Германа не говорило о том, что он что-нибудь заметил.

Герман показал веревку друзьям.

– Нужно внимательно следить за Карлом! – сказал он. – На этот раз обошлось.

Прошло несколько дней, прежде чем Карл-кузнец сумел преодолеть свой страх. При каждой возможности он возобновлял поиски веревки, но веревка исчезла. Может, Герман просто захватил ее с собой? Подумал: «чего она здесь болтается?» – и сдернул, даже не подозревая, что здесь что-то неладно?

Наконец Карл обрел способность спокойно рассуждать. Веревка пропала; это ужасная потеря, но ведь он прекрасно знает, где висят у Бабетты веревки для белья. Ему просто надо раздобыть себе другой кусок веревки. Он целыми днями ждал благоприятного момента, когда все будут заняты, и наконец ему повезло. Кролики Антона удрали, и все были заняты их ловлей. Ведьма тявкала, все смеялись. Карл торопливо прокрался в прачечную. В два счета очутился он возле котла, держа наготове острый нож. Справа на деревянном колышке висят веревки. Он потянулся вверх – ничего! Но ведь он сам повесил их туда, когда в последний раз помогал Бабетте снимать белье! Он ощупал колышек и стены – веревок не было.

Разочарованный, смущенный, Карл опять проскользнул в кухню к своим корзинам. Тотчас же вошли со смехом и все остальные: они поймали наконец кроликов.

19

В городе Герман бывал очень редко. Ему не хватало времени: у него было много дела в Борне. Но иногда ему приходилось делать необходимые покупки, и тогда он отправлялся в путь, обычно уже в сумерки. Раз-другой он даже позволил себе выпить кружку пива в «Лебеде». Из окон пивной видна была вся рыночная площадь. В конторе Шпана горела зеленая настольная лампа, лавка была освещена, покупатели входили и выходили. Но странно – Христины что-то не было видно.

«Где это она прячется?» – думал он.

Толстяк Бенно выложил перед ним целую кипу новых каталогов.

– Просмотри эти каталоги, Герман, – сказал он. – Великолепные машины!

Да, там были замечательные вещи: сенокосилки, трехлемешные плуги, железные круглые катки и вообще все, чего только душа пожелает.

– Вот тебе бланк, Герман, – напиши, что тебе нужно. Если хочешь, я дам тебе рассрочку на шесть месяцев, до уборки урожая.

Германа бросило в жар. Нелегко было устоять перед таким сильным искушением. Если бы у него было несколько таких машин!

– Нет, нет! – ответил он. – Спасибо, Бенно! Через год, через два, может быть. Я не могу влезать в долги!

Бенно весело рассмеялся, его толстый живот колыхался, как бурдюк с водой.

– Ах, как ты отстал! – проговорил он. – Современная экономика основана на кредите, друг мой! Фабрики дают кредит мне, а я предоставляю его моим клиентам. Таким манером мы, современные коммерсанты, всучиваем потребителю в два, а то и в три раза больше товаров, чем раньше. С тех пор как отец передал мне дело, я утроил его обороты!

Круглые голубые глазки Бенно сияли от гордости.

– Жаль, жаль, Герман! Я охотно продал бы тебе машин на пару тысяч марок! Ну что же, не сейчас, так позже! Но почему тебя так редко видно? Должно быть, у вас там много работы?

– Да, часто не знаешь, за что раньше взяться. Очень много.

– Понимаю. И все-таки незачем тебе жить затворником у себя на горе! Ты должен больше принимать участия в жизни города. Ах, какой изумительный вечер, например, был у нас вчера в «Лебеде», а тебя не было!

– Вчера?

– Да, это был прощальный вечер доктора Иозефа Александера. Игра на рояле и декламация. Замечательно! Сегодня Иозеф уехал.

Герман даже не знал об этом. У него не было ни времени, ни настроения заниматься подобными вещами.

– Знаю, знаю! – снисходительно сказал Бенно. – До свидания, Герман!

Возвращаясь в этот вечер домой, Герман заметил на рыхлом, недавно выпавшем снегу следы женских ботинок, которые вели прямехонько в кухню Бабетты. Женщина? Что за женщина могла прийти к ним на гору – женщина в городской обуви? Никто не мог бы сделать определенного вывода на основании следов женских ботинок, но Герман тотчас же почувствовал, что здесь была Христина. Да, это могли быть только ее следы. Откуда он знал это?

Он вошел в кухню. Она была пуста. Но рядом, в каморке Бабетты, раздавались голоса. Он тотчас же узнал теплый, грудной голос Христины. Со времени своего возвращения он слышал его впервые. Звук этого голоса отдавался в его груди.

– Раз твой отец не хочет, Христина, ты сама знаешь, тут уж ничего не поможет, хотя бы десять пасторов стали его уговаривать! Что же я могу сделать? – говорила Бабетта.

Христина возражала. Отец очень считается с мнением Бабетты. Ну, подслушивать Герман не собирался, – он вышел из кухни, осторожно закрыв за собой дверь.

Вскоре он увидел, что Бабетта хлопочет в кухне. Христины уже не было. Должно быть, она ушла, пока он заходил в хлев.

– Краснушка все лежит? – обратился он к Бабетте. – Она совсем перестала подниматься.

– Она устала. У нее нет больше сил. Откуда взяться силам при таком корме?

– Я постараюсь раздобыть что-нибудь.

– У крестьян теперь у самих ничего нет.

Герман был удивительно разговорчив в этот вечер. Бенно, сказал он, предложил ему сельскохозяйственные машины в кредит, машины теперь выпускают замечательные. Но Герман не спрашивал, зачем Христина приходила к Бабетте, – скорее он откусил бы себе язык. Наконец Бабетта сама заговорила о ней.

– Сегодня после обеда у меня была Христина, – сказала она. – Она передает тебе привет. Так и сказала: «Передай привет Герману».

– Спасибо! А что ей нужно было от тебя?

Бабетта вздохнула и покачала головой:

– Она несчастна, эта девочка! Ох, этот Шпан! Она сходила один разок без его разрешения на танцы, и он после этого так набросился на нее, словно она совершила бог весть какое преступление. Она прямо заболела от этого. Ах ты господи милостивый! Да неужели он никогда не был молод? Теперь она хочет уехать.

– Уехать?

– Да. Она говорит, что эту зиму ей здесь не выдержать. Она хочет уехать. Может быть, ей кто-нибудь вскружил голову. Почем знать? Она хочет уехать в город и учиться в школе домоводства. И отговорить ее невозможно.

– А зачем ей школа домоводства?

– Она хочет научиться как следует готовить, шить, гладить и тому подобное. «Дитя мое, – говорю я ей, – да ведь ты все это умеешь делать!» – «Нет, нет, Бабетта, – отвечает она, – теперь требуется гораздо большее, тебе этого не понять». Но Шпан ее не отпускает. Он попросту заявил: «Нет!» Ну вот она и прибежала сегодня ко мне. Она хочет, чтобы я спустилась и уговорила старого Шпана. А я ей ответила: «Ты ведь знаешь– когда твой отец не хочет, так значит он не хочет, и тут уж ничего не поделаешь!»

Рассказ Бабетты успокоил Германа. Этот старый Шпан – можете говорить о нем что хотите – все-таки рассудительный человек! Зачем это Христине понадобилось в город? Он встревожился при мысли, что Христина может покинуть Хельзее, хотя он и не встречался с ней. Работа приковывала его к Борну – развалины, хлев, сарай, – но за всем этим он вовсе не забыл Христину. О нет, он ее не забыл!

– Ты не спрашивала ее, почему она так редко показывается? – спросил он довольно равнодушным тоном.

– Спрашивала, разумеется. Она сказала, что теперь будет приходить чаще.

– Завтра я схожу к Анзорге, Бабетта. Может быть, он все-таки даст мне еще немного корма для Краснушки.

С этих пор Герман постоянно поджидал Христину. Никто и не подозревал об этом. Работая, он непрестанно посматривал на склон горы. Гораздо благоразумнее было поджидать ее здесь, чем надеяться на случайную встречу в Хельзее.

Наконец однажды вечером, когда зимнее небо еще горело на западе красным пламенем, он увидел поднимающуюся на гору фигуру. Это была она! Вот она и пришла!

Он надел шапку и спустился к дороге, чтобы подождать ее там. Она его избегает, что ни говорите, – он это видит. Почему? Но на этот раз она от него не ускользнет! Ему нужно задать ей несколько вопросов, вполне определенных вопросов. И возможно, что у него есть на это право.

20

Пламя на западе почти потухло, от него осталась лишь темно-багровая щель, которая все больше и больше суживалась и меркла, как угасающий взор. Стало темно и холодно, ледяной ветер гнал над полями облака снега. Почти ничего уже не было видно.

Да, он задаст ей несколько вполне определенных вопросов. Он преградит ей дорогу и спросит ее напрямик: «Что это было тогда? Как это нужно было понимать? Мы ведь друзья – или нет?» Чем дольше он ждал, тем яснее становилось ему, что он спросит. Он даже слышал, как звучит в морозном воздухе его голос.

По склону что-то скользило: движущийся дымок, тень, – это была она. Герман вышел на дорогу, она медленно шла ему навстречу. Каждый ее шаг взметал снег, и ветер уносил снежную пыль. Подойдя вплотную, она слегка уклонилась в сторону. Тогда он окликнул ее. Она мгновенно остановилась.

– Герман?

Ее голос звучал испуганно и отчужденно.

– Да! – ответил он и приблизился, загородив ей путь. – Да, это я!

Он протянул руку и ощутил знакомое пожатие ее нежных пальцев. Ее лицо расплывалось в темноте, он видел ясно одни глаза. На ее волосах, выбившихся из-под шапочки, лежали хлопья снега, они лежали и на щеках, таяли, их сменяли новые, большая снежинка опустилась на глаз, и сквозь эту непрерывно меняющуюся снежную паутину он разглядел ее лицо, исполненное, как ему показалось, глубокой печали.

– Как ты поживаешь, Христина? – спросил он.

– Спасибо, хорошо! – ответила она. – Но здесь совершенно невозможно стоять! Этот противный ветер! Проводи меня немножко, Герман!

Теперь дело было за ним – он мог говорить, мог задавать свои вопросы. Но он вдруг почувствовал, что в голове у него нет ни одной мысли, он вообще забыл, что собирался о чем-то спрашивать Христину. Ее близость смущала его.

– Сюда, Христина, здесь дорога немного утоптана! – сказал он и стал следить, чтобы она не сбивалась с узкой протоптанной тропинки. – Обожди, я пойду вперед!

Он прокладывал ей след по занесенной дороге.

– Так тебе будет легче идти. Суровая зима, однако!

– Да, зима тяжелая!

Внезапно снежное облако совсем окутало их, пришлось остановиться.

– Почему ты никогда не заходишь к нам? – спросила Христина, когда они пошли дальше. В ее голосе слышался упрек, темные с поволокой глаза были устремлены на него. – Я видела недавно, как ты направлялся в «Лебедь». Почему ты не заглядываешь к нам? Отец думает, что обидел тебя; он, разумеется, не хотел этого!

Да, сказала она, в тот раз, когда он был у них, она действительно видела его. Она тихонько рассмеялась. У нее тогда как нарочно был флюс, от сквозняка, должно быть, и она не хотела ему показываться.

– Осторожно, Христина! Здесь очень плохая дорога! Ты представить себе не можешь, как у нас много работы по хозяйству! Из-за этого я так редко бываю в городе.

Да, Бабетта ей рассказывала, как усердно все они тут трудятся, даже холода и метели не могут остановить их.

Манера говорить у Христины изменилась. В ее голосе появилась какая-то боязливая торопливость, она говорила поспешно, словно опасалась, чтобы не заговорил он. Она говорила о пожаре, о бедствии, постигшем его. Она увидела тогда зарево среди ночи и подумала о том, как тяжело ему будет теперь. Потом она заговорила о своем отце, о том, что он не может примириться со смертью брата и что с ним теперь нелегко ужиться.

– И ты хочешь этой зимой уехать в город? – спросил Герман.

Она удивленно посмотрела на него.

– Это тебе Бабетта рассказала? Ей, собственно, не следовало тебе говорить, никто не должен этого знать. Ты ведь знаешь, каковы здешние люди!

Да, она хочет уехать в город, хочет поступить в школу домоводства. Но если говорить начистоту, настоящая причина не в этом. Ей просто хочется вырваться отсюда, – она ведь еще ничего в жизни не видела. Она бывала каждый год разок-другой в Нейштеттене, но что там интересного? Ей так хочется увидеть настоящий большой город, людей, театры, концерты! Летом здесь чудесно, но уж зато зимой… зимой здесь просто невыносимо.

Герман испугался. Он умолк и удрученно зашагал сквозь снежную пелену, охваченный неясной печалью. Ее голос звучал так равнодушно, так чуждо! Она говорила без умолку, лишь бы не молчать.

– Ты, наверное, поймешь меня, Герман! – сказала она. – Ты ведь много видел. Но отец…

О да, он прекрасно понял!

Недалеко от городка ветер швырнул им в лицо такой яростный снежный вихрь, что им снова пришлось остановиться.

– Ах, в такую погоду невозможно разговаривать! – воскликнула Христина, протягивая Герману руку. – Спокойной ночи, Герман! Я побегу поскорей! Невозможно разговаривать!

– Доброй ночи!

Она быстро пошла вперед, но вдруг снова обернулась.

– Послушай, Герман! – проговорила она. – Мы ведь всегда были добрыми друзьями! – Внезапно Герман услышал снова ее прежний голос. Теплый, доверчивый, он наполнил его радостью. – Если бы обо мне стали дурно говорить… Так вот, ты ведь меня знаешь, – я никогда не делала ничего дурного!

Он увидел сквозь кружившийся снег устремленные на него глаза, увидел их беспокойный блеск.

– Люди ничего не говорят о тебе, Христина!

– Да, но если бы стали говорить – хочу я сказать… Заходи же к нам, когда снова будешь в городе! А то у отца на душе неспокойно.

Герман протянул руку, почувствовал прикосновение ее пальцев, и Христина исчезла.

Он задумчиво поднимался по склону, борясь с метелью. О, какая девушка, о боже, что за девушка! Как блестели ее глаза сквозь снег! Теплый голос, каким она сказала, что они всегда были добрыми друзьями, все еще наполнял счастьем его сердце. Он засмеялся, сам не зная чему смеется. А его вопросы – как же с ними?

На следующее утро он рассказал Бабетте, что встретил Христину. Бабетта принялась мешать кочергой раскаленные угли в очаге, избегая взгляда Германа. Нет, сказала она, с Христиной что-то неладно, – ее, Бабетту, не проведешь!

– Вот здесь она сидела, – закричала Бабетта, указывая кочергой на табурет, – здесь она сидела и плакала!

– Плакала?

– Да!

Уж она-то знает Христину лучше, чем кто бы то ни было на свете! Она ведь воспитала ее после смерти матери. Конечно, девчонкой она ревела но всякому поводу, как все маленькие девочки. Но когда выросла, она плакала только тогда, когда у нее бывало большое горе, очень редко; она была так горда и замкнута – никто не должен был знать, что происходит в ее душе. Но вчера она плакала, и Бабетта не понимает, что с ней.

– Просто ума не приложу! – кричала Бабетта.

Герман молчал, растерянно глядя на нее.

21

Позади Борна высился запорошенный снегом лес, седой и мрачный. Он казался стеной из пепла, которая лишь чудом стоит и не рассыпается. Из-за пепельного леса поднималась вздувшаяся луна, медно-красная и страшная, как неуклюжий призрак; проходило немного времени, и она торжествующе плыла по черному небу – сияющий ледяной диск, распространяющий холод. Снег скрипел как кожа, колодец во дворе превратился в ледяной столб. Борода Рыжего была покрыта инеем.

Но днем сияло солнце, и занесенная снегом долина, сверкая, расстилалась внизу, у их ног. Городок казался застывшим и безжизненным, словно засыпанный лавиной, только из труб тянулся кверху тоненький дымок – значит, под снегом все-таки еще теплилась жизнь. Далеко вокруг разносился скрип тяжелых дровен, выезжавших из леса; где-то вдали звенели бубенчики на санях.

Терпение, терпение! Зима еще не кончилась, а они уже побледнели, и щеки у них ввалились. Сквозь бороду Рыжего просвечивала синевато-бледная кожа.

– Теперь ждать осталось не так уж долго!

– Да, теперь уж недолго!

– Завтра мы должны спуститься к Шпану и поздравить его, – заявила Бабетта, – завтра у него день рождения. Так заведено!

Да, так было заведено. Герман знал это, его отец тоже из года в год ходил поздравлять Шпана.

У Германа не было ни малейшего желания идти к Шпану, который при первом посещении принял его не очень-то любезно. Но ему представлялся случай повидать Христину, не привлекая ничьего внимания, и поэтому он решил сопровождать Бабетту. Конечно, Герман остерегался чем бы то ни было выдать свои мысли, но он день и ночь думал об одном: с Христиной, очевидно, что-то случилось!

Так как он не сразу согласился и вид у него был угрюмый, Бабетта прибавила:

– Отец ходил каждый год! Старый Шпан может обидеться.

– Ну хорошо, – ответил Герман, – завтра мне все равно нужно сходить в налоговое управление.

Они пошли. Бабетта разрядилась в пух и в прах. Она надела темное суконное платье и старомодную черную шляпку, настолько менявшую ее лицо, что ее с трудом можно было узнать. Шпан принял их с торжественно-любезным видом. Приход Германа, казалось, искренне его обрадовал: он приветствовал гостя с особой сердечностью, насколько сердечность вообще была доступна Шпану. Он просил заходить чаще. Герман обещал. В это время явился директор школы Камерер, маленький седой человечек с хитрым лицом; с ним пришел старый доктор Бретшнейдер – врач, ничем не отличавшийся внешне от крестьянина.

– Как хорошо, что ты пришел, Герман! – сказала Христина, приветствуя Германа ласковым взглядом. Очаровательно улыбаясь, она держала поднос с наполненными рюмками и бисквитами и угощала пришедших. Она была, казалось, в хорошем, спокойном настроении, ее высокий лоб сиял, темные глубокие глаза мерцали, и все же Герману показалось, что, переходя с подносом от одного к другому и улыбаясь, она остается внутренне совершенно безучастной. Она делала все это как посторонняя, едва замечая отца.

– Всего хорошего, Герман! – сказала Христина, прощаясь с ним, и он снова почувствовал ее ласковый взгляд, а голос ее еще долго отдавался в его ушах. Этот взгляд, этот голос! Они придавали ему надежду и мужество.

Какой чудесный день! Купол неба вздымался над ними нежной, прозрачной синевой, уже по-весеннему мягкой. Герман чувствовал, что в такой день ему будет везти во всем. Его дело в налоговом управлении уладилось проще, чем он предполагал. На обратном пути он переговорил с соседом Анзорге, угрюмым старым крестьянином, который хотел на будущий год арендовать у Германа выгон. Они торговались из-за арендной платы и долго не могли сговориться. Наконец старый крестьянин, чтобы уломать Германа, предложил ему в виде задатка сало – он знал, что у них на горе с продуктами туго. Герман согласился.