Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Сидя перед дверью сарая на солнцепеке, Карл порой начинал видеть перед собой мягко переливающиеся яркие краски, в нем пробуждались воспоминания: лица, события, давно забытые мелочи. Вот собака несет кость, пугливо оглядываясь, вот красное лицо пьяного, который обругал его десять лет тому назад. Все это проносилось перед его внутренним взором, который ему еще сохранил господь. Лица возникали из пустоты и вновь исчезали.

Сегодня солнце грело особенно сильно. Маленький огонек упорно обжигал край глаза – шаловливый, вздрагивающий огонек, щекотавший его; вдруг все его лицо вспыхнуло, словно на него пахнуло жаром из раскаленного кузнечного горна, – и вот уже как будто снова к нему прижимается разгоряченная щека – нежная разгоряченная щека.

Вдруг он понял: нежная, горячая, плотная, упругая щека – да это же Фрида! Горячая щека Фриды в тот жаркий июльский день! Острая коса врезалась в рожь, потом они остановились отдохнуть, и в тот день Фрида отдалась ему. Но когда он потом попросил сестру в лазарете написать ей о том, что произошло с его глазами, Фрида ответила: «Нет, нет, я девушка жалостливая, я бы этого не перенесла, я бы только и делала что плакала. Я теперь помолвлена со слесарем, его зовут Ксавер».

И действительно, думал он, на что нужен девушке слепой муж?

Карл тяжело дышал. Потом он внезапно ощутил мягкие губы на своих губах. Это были опять губы Фриды – такие мягкие-мягкие. Нет, нет, оставь! Что кончено, то кончено. Иди к своему Ксаверу!

Внезапно он вскочил, взбешенный, и громко крикнул:

– Иди к своему Ксаверу!

О Карл! Карл! Карл! Нет, он прилагает все усилия. Он борется, бог тому свидетель.

Однажды вечером он не притронулся к еде. Сказал, что не может есть, что ему нездоровится. Он рано лег на свою койку, а утром не встал. Он был болен. Не мог есть, не мог пить, даже глотка молока не мог проглотить. Что же это с ним такое? Герман, самый образованный из всех, – пощупал у Карла пульс, потрогал рукой лоб и щеки. Ничего.

Бабетта принесла миску супа с лапшой – супа, от которого встал бы и мертвый. Карл покачал головой и отвернулся к стене. Он не ел ничего три дня, четыре, пять дней, неделю. Выглядел он ужасно – бледный, истощенный. Они пригласили доктора. Да, у них не было денег, чтобы платить врачу, и все-^аки они позвали молодого доктора Бретшнейдера. Доктор пощупал у Карла пульс, измерил температуру. Удивительный случай! Больной был здоров, совершенно здоров, и все же он был болен.

К постели подошел Генсхен. От него пахло духами и эссенциями – он только что вернулся из парикмахерской Нюслейна. В руке он держал стакан грога, и одуряющий запах ударил Карлу в нос. От этого запаха кузнец– если только он настоящий кузнец – даже из могилы должен подняться. Но Карл не поднялся. Голова его ерзала по подушке, но он молчал.

– Послушай, Карл, я раздобыл это в городе. Послушай же, это высший сорт. Один глоток – и ты выздоровеешь! Ну, Карл, будь же благоразумен!

Нет, Карл не хотел быть благоразумным. Он притворился спящим. И обескураженному Гансу пришлось отступиться и самому выпить свой грог.

Вошел Рыжий. Говорить он был не мастер. Сначала он сидел молча, потом дернул Карла за рукав.

– Эй! – пробормотал он. – Что с тобой такое? Это пройдет. Поверь мне, я знаю, это бывает, когда теряешь всякую надежду. Эй, Карл! Поверь, я знаю! Я тоже однажды решил ничего не есть. Я сидел тогда в заключении, в одиночке. И мне стало невмоготу. Эй, послушай же, Карл, это пройдет!

Рыжий подождал. Ни звука. Он подергал еще раз Карла за рукав, еще немного посидел молча и наконец тихонько вышел.

Антон действовал более бесцеремонно. Он повернул голову Карла и закричал ему в ухо:

– Да ты просто притворяешься! Вот ты каков, значит? Эх ты! И не стыдно тебе? Как это может взрослый человек устраивать подобный балаган?

Антон орал так, что по всему двору было слышно; кузнец не шевелился.

Десять дней Карл ничего в рот не брал. Он худел у всех на глазах, стал совершенно безучастен к окружающему и почти все время спал.

«Он хочет умереть, – сказал себе Герман, – просто-напросто умереть. Он не может перенести своей слепоты».

На двенадцатый день Бабетта решила зарезать одну из трех оставшихся у нее куриц. Она сварила бульон, от которого, когда она несла его в сарай, аромат распространялся по всему двору.

– Карл! – позвала она, усевшись у его койки, каким-то особенно нежным, воркующим голосом. – Карл!

Карл не пошевельнулся.

– Карл!

Карл натянул одеяло на голову.

– Карл!

Молчание. Карл больше не шевелился. Он совершенно исчез под одеялом.

Тогда Бабетта принялась бить по одеялу.

– Послушай, ты, – визжала она, – мы зарезали курицу– теперь их у нас только две, – и сварили тебе суп! – Раскаиваясь в том, что вспылила, она начала нежно гладить руку Карла. – Послушай, Карл, мы ведь любим тебя, за что ты огорчаешь нас? – Она снова рассердилась. – Неблагодарный! Чудовище! – кричала она. – Ты делаешь это только для того, чтобы помучить нас! Просто со злости! Дьявол ты, а не человек!

Она беспомощно заплакала и снова начала нежно гладить грубую руку Карла.

Одеяло оставалось неподвижным. Но немного погодя оно начало шевелиться. Наконец показалась голова Карла. Его черные очки были неподвижно устремлены в сторону Бабетты.

– Дьявол! Это я дьявол? Так ты сказала?

Его бледное лицо было мокро от пота.

Бабетта продолжала плакать. Она все еще ласково гладила его руку.

– Мы ведь любим тебя, зачем ты огорчаешь нас? – Она достала платок и вытерла его мокрое лицо. – Как ты потеешь! – Она всхлипнула и вдруг опять принялась пронзительно кричать: – Да, конечно, ты дьявол! Ты притворяешься из одной только злости, чтобы причинить нам горе!

Карл попытался подняться. Она поддержала его. Теперь он сидел прямо, словно воскресший из мертвых.

– Нет, – сказал он, – нет! Я не дьявол! Я не притворяюсь. Но я не могу тебе это объяснить. Почему вы не даете мне умереть? Я ведь не хочу вам причинить ни малейшего зла.

– Но ты причиняешь нам зло! Ты огорчаешь нас! А мы ведь любим тебя все, все! И я люблю тебя!

Карл насторожился. Потом покачал головой.

– Я только обуза для вас.

Бабетта торопливо гладила руку Карла. Да, она любит этого большого беспомощного человека, теперь она поняла это! Она любит его, как мать любит свое дитя, и она никогда больше не оставит его. Она гладила его колючие щеки.

– Будешь ты есть или нет? – ласково спросила она.

Карл сидел молча, ослабевший. Она начала его кормить, как ребенка, а он сидел, выпрямившись, и послушно ел куриный суп.

– Может быть, я действительно плохой человек, Бабетта? Может быть, ты права?

– Молчи и ешь, иначе еда не пойдет тебе на пользу. Ты обещаешь мне, что и завтра будешь есть? Обещай мне! – потребовала Бабетта, не веря своему счастью. Он покорно обещал.

Через три дня Карл, с провалившимися глазами, ослабевший и худой, словно воскресший из мертвых, кое-как вышел опять во двор. Он преодолел и это испытание.

– Теперь побереги себя, – сказал ему Герман.

Поберечь себя? Почему? Он хотел работать, хотя и чувствовал еще небольшую слабость. Он во что бы то ни стало хотел работать. Герман дал ему наточить нож. Несколько дней он точил ножи и топоры, ножницы – все, что нужно было наточить. Потом он снова принялся за свои ивовые прутья и начал плести корзины.

– Нам надо подумать, что бы еще ты мог делать на продажу, – сказала Бабетта, штопая чулки. Она умолкла и долго размышляла. – Грабли, например. Или маленькие ящички, в них отправляют посылки с фруктами. Или подставки для яиц – знаешь, такие, с дырками. И еще деревянные ложки и лопатки. Есть ведь уйма полезных и нужных в обиходе вещей. Ты только не думай, что тебе всю жизнь придется плести корзины!

Карл громко сопел. Его сердце было исполнено благодарности к Бабетте. Он так ясно видел перед собой все предметы, которые она перечислила. Может быть, у него еще будет когда-нибудь лавка, наполненная этими товарами. Может быть, жизнь на этом свете все-таки еще имеет смысл?

3

Бабетта поклялась, что отныне глаз не спустит с Карла, и клятве своей она была верна. Прежде всего его нельзя было оставлять надолго наедине со своими мыслями. Она поручала ему всевозможные дела.

– Иди-ка сюда, Карл, – просила она, – и помоги мне немножко. Одной мне не управиться. Ах ты господи милостивый, у меня ведь тоже только две руки!

Карл кивал головой. Он помогал ей стирать белье, чистил, скреб, таскал взад и вперед тяжелые ушаты с водой. Она бранила его, когда он делал что-нибудь не так. Нет, она его нисколько не баловала. Сегодня надо привести в порядок кухню – так больше оставаться не может. Нужно все вынести. Вот песок. Теперь нужно вымыть пол. Зимнюю грязь всю долой, кирпичи должны сверкать как новенькие.

– Завтра мы идем в город, чтобы продать твои корзины, Карл, – понятно?

Она попросту приказывала.

– Ладно, ладно!

Карл был так взволнован, что не мог уснуть в эту ночь. В город! С тех пор как он жил в Борне, он ни разу не бывал в городе. Ему снились страшные сны: его окружали грохочущие телеги, на него нападали собаки, огромные как телята, пьяные крестьяне набрасывались на него.

На рассвете Бабетта принялась нагружать Карла. Сначала она повесила ему на спину корзину, в нее вставила вторую, затем третью и так далее. В конце концов получилась целая башня из восьми корзин.

– Можешь спокойно прибавить еще, Бабетта, – говорил он.

– Нет, нет, больше нельзя!

В правую руку она дала Карлу палку, в левую – связку маленьких корзиночек. Себе на плечи Бабетта взвалила груду корзин для овощей, под которой ее почти не было видно.

– Вот так, теперь пошли! – скомандовала она. – Иди все время за мной!

Солнце едва показалось, когда они начали спускаться с горы: Бабетта – похороненная под грудой корзин, Карл – с высоченной башней за спиной.

Наконец они вышли на шоссе, и здесь идти стало гораздо легче.

– Ну как, Карл, очень неудобно нести?

– О нет, я мог бы прекрасно тащить вдвое больше. Навстречу им с шумом катилась крестьянская телега.

– С добрым утром!

– Это проехал один крестьянин, его зовут Лохнер. У него двадцать моргенов земли. Однажды он так избил свою жену, что отсидел за это три месяца. Он волочится за каждой юбкой.

Теперь навстречу катилось что-то совершенно необычное, копыта тяжелых коней громко щелкали.

– С добрым утром! – вскричала Бабетта. – Да это никак Анна!

Тяжелая телега остановилась.

– Да, это я, Анна. Здравствуй, Бабетта!

– Ты недурно устроилась, Анна!

– Каждый устраивается как умеет.

– Славные у тебя лошади!

– Зато и обошлись недешево.

– Не купишь ли у нас парочку корзин, Анна?

– Корзин? Ах, у меня полный сарай корзин! Прощай, Бабетта!

Бабетта плюнула вслед проехавшей телеге.

– Когда она еще была сопливой девчонкой, – сказала она, – я часто вытирала ей нос. Осторожно, Карл, здесь глубокая лужа!

Вдруг Карл остановился как вкопанный.

– Слушай! – сказал он. – Что это?

– Это кузница Хельбинга. Самая старая кузница в здешних краях. Хельбинг – мой двоюродный брат. Его жена родила ему семерых детей, а на восьмой раз умерла от родов. Ее звали Луиза, она была урожденная Штер.

Кузнечные молоты звучали то глухо, то звонко. Карл не двигался с места, он стоял вытянувшись, опираясь на палку, с ворохом корзин за спиной.

– Они подковывают лошадь. Я слышу запах горячего железа, – произнес он, задыхаясь. – У этой лошади твердые копыта. Это старая лошадь.

– Ну да, почему бы им не ковать лошадей, раз они кузнецы? Это старая кляча Хаберланда, она уже недолго протянет. Здравствуй, Хельбинг! Все работаешь? Стараешься с утра до вечера, хочешь все сундуки набить талерами? Мы продаем корзины, большие и маленькие. Не сделаешь ли нам почин, Конрад?

Кузнец рассмеялся. Зачем ему корзины?

– Э, да это ты, Бабетта! Ну что ж, покажи, что ты там тащишь на спине? Тебя совсей не видно!

После долгого торга он купил у Бабетты три маленькие корзинки.

Карл все время стоял неподвижно, принюхиваясь к запахам и прислушиваясь к тому, что делалось в кузнице.

– Тяжелый молот, однако! Что это вы там куете?

Можно было подумать, что у него здоровые глаза, так уверенно подошел он к наковальне. Да, он тоже был когда-то кузнецом, и он только хотел сказать им об этом.

– Он опытный кузнец, – сказала Бабетта, – но теперь он испортил зрение и вынужден заниматься другим ремеслом. Пойдем, Карл!

Но Карл не двигался с места.

– Тяжелые, однако, молоты!

Как бы хотелось ему попробовать, слушается ли его еще молот!

– Ну, дайте уж ему тяжелую кувалду, – сказал кузнец.

Карл любовно ухватил кувалду за рукоятку. Его пальцы напряглись так, что побелели. Он размахнулся тяжелым молотом и почти целую минуту держал его на весу, словно это была щепка.

– Черт побери, вот это сила! – сказал Хельбинг.

Карл побагровел, но не от напряжения, а от волнения, он сам не знал почему. Охотнее всего он показал бы им, как поднимают в воздух наковальню.

– Да идем же, Карл! Счастливо оставаться, Конрад!

Болтая без умолку, Бабетта ходила из дома в дом. В некоторых местах она молола языком по полчаса. От двух бельевых корзин им удалось избавиться. Они были дешевые, потому что в них были небольшие изъяны, которые мог заметить только корзинщик. На крыльце магазина Шпангенберга стоял, заложив руки в карманы широких штанов, толстяк Бенно и грелся на солнышке. Бабетта обрушила на него целый поток слов: она стирала у его матери, царствие ей небесное, она знала господина Бенно, когда он еще не умел штанишек себе застегнуть. Бенно не мог никому ни в чем отказать. У него было слишком доброе сердце, оно было окутано толстым слоем жира – вот в чем причина его доброты. Он тотчас же купил четыре большие корзины и шесть маленьких. Почему бы ему не торговать и корзинами? Как только ему понадобится еще товар, он их известит. Да, вот каков был этот Бенно!

– Он унаследовал доброе сердце от своей матери, – сказала Бабетта, когда они двинулись дальше, и притом сказала так громко, что Бенно должен был слышать ее слова.

Торговля шла бойко, и к одиннадцати часам они распродали уже половину своего товара. Бабетта была красна как рак и обливалась потом, хотя вовсе не было жарко.

– Ну, Карл, пойдем, теперь мы имеем право чем-нибудь угоститься.

Они зашли в «Корону», маленький трактирчик, и она заказала себе кофе, а Карлу – рюмку тминной настойки. Но сидели они недолго: Бабетта напомнила о том, что им нужно торопиться, – ей надо было возвращаться, они там, наверху, не могли долго обходиться без нее. Перед заходом солнца они вернулись в Борн, продав почти все.

– Ну, видишь, Карл! Что я говорила? – торжествующе кричала Бабетта. – Идет дело! Теперь ты видишь?

– Да, да!

Он видел. Видел, что дело идет. Он сидел за столом, расправив грудь, положив кулаки перед собой, высоко подняв голову. Ему не придется сидеть у края дороги, положив старую солдатскую шапку себе на колени. Этого он боялся больше всего. Он выставил большой кувшин пива, затем достал из кармана пачку табаку и положил ее на середину стола.

– Кто хочет курить?

– Ишь ты как заважничал, Карл! – закричал Антон, набивая трубку. – Где ты раздобыл такой табак?

– Табак недурной. Толстяк Бенно купил сразу четыре большие корзины, и шесть маленьких й обещал заказать еще.

– Я уже вижу, что у тебя будет собственная фабрика корзин, Карл! С электромоторами и прочими штучками!

Карл с наслаждением попыхивал трубкой. Он улыбался. С тех пор как он жил здесь, среди них, они еще ни разу не видели, чтобы он улыбался. На его лице постоянно лежала печать глубокой скорби, словно толстый слой пепла, через который не могла пробиться улыбка.

– У этого кузнеца, Хельбинга, – сказал Карл, – здоровые кувалды. Но у нас в свое время были и потяжелее.

– В следующий раз он сможет уже один пойти в город! – заявила Бабетта.

Карл кивнул.

4

Долли Нюслейн, улыбаясь, пускала вверх дым от сигареты. Они сидели в верхнем зале «Лебедя» и пили кофе – Долли и Вероника. Им видна была отсюда вся рыночная площадь, и в то же время с площади их не было видно.

– Если я люблю мужчину, Вероника, – говорила Долли вполголоса, – он может со мной делать все, что хочет. Он может меня даже бить. Такой уж у меня характер!

Она думала о Генсхене. Она была снова влюблена без памяти.

Вероника презрительно засмеялась. Она сидела сгорбившись, подперев руками узкую голову. Она была так худа, что через платье можно было различить каждый позвонок. Вероника насмешливо взглянула на Долли.

– Нет, так далеко не уедешь, Долли! Это они как раз и любят – делать с нами все, что им вздумается. Ведь они все, все такие эгоисты! Ну, с меня-то уж, во всяком случае, хватит!

Она позвонила кельнеру и заказала рюмку коньяку. Когда Вероника пила коньяк, Долли знала: у нее что-то не в порядке.

– Разве ты все еще не имеешь никаких известий? И с поездкой в Копенгаген на этот раз ничего не вышло? – спросила она тихо и почти заискивающе.

– Нет! – Вероника энергично взмахнула рыжей гривой. – Но он был на конгрессе в Копенгагене. Я читала об этом в газете.

– Он был в Копенгагене?

– Да! И не нашел времени даже на то, чтобы написать мне открытку. Теперь я положу этому конец.

– Ты каждый раз так говоришь.

Веронике однажды улыбнулось счастье. Летом она поехала отдохнуть и в дороге познакомилась с одним господином. Это был не мужчина, а сущий дьявол. Он был, правда, не первой молодости, но таких мужчин она еще в жизни не видывала. Она мгновенно влюбилась в него. Это была настоящая любовь. Вероника просто голову потеряла, и они в тот же день отпраздновали свадьбу. Но тут выяснилось, что этот дьявол – знаменитость, даже мировая знаменитость, главный врач крупнейшей берлинской клиники. Ну что ж, это нисколько не могло помешать, не правда ли? Разумеется, нет, напротив, Вероника очень гордилась своим дьяволом. Тут, однако, обнаружилось, что у этой знаменитости есть жена и почти взрослые дети. Это было, разумеется, ужасно, и счастье Вероники превратилось в огромное несчастье. Она могла видеться со своим любимым дьяволом только изредка, несколько дней в году, не больше. Но ведь она любила его!

Он преподносил ей подарки, она могла иметь все, чего пожелает. Но что за радость? Разве это жизнь? Раз в несколько месяцев, два-три дня! А в остальное время? Что делать в остальное время? Ведь она молода и создана не из дерева, отнюдь нет. Приходилось «лакомиться», то тут, то там «лакомиться». Вероника употребляла это выражение тогда, когда начинала презирать самое себя. Приходилось «лакомиться» поцелуем, ласковым словом, а иногда и кое-чем иным. Нет, говорила она себе, так продолжаться не может, это просто невыносимо, она должна положить этому конец.

Вероника выпила свой коньяк и закурила. Передернув узкими плечами, она тихонько рассмеялась.

– Ах, – сказала она, – не следовало бы принимать все это так близко к сердцу – мужчины вовсе этого не заслуживают. Послушай, Долли, что я тебе скажу. Не показывай им, что ты их любишь. Никогда не показывай! Слышишь?

О, Долли вовсе не такая простушка! Раньше чем она проявит малейшую благосклонность к мужчине, он должен дать ей клятву, торжественную клятву.

– Я напишу ему сегодня же, – заявила Вероника, – сегодня я положу конец.

Ах, как часто она говорила это! Потом приходила телеграмма, она бросала все и уезжала. И так длилось уже два года.

Долли продолжала развивать свои мысли. Она обдумывала великолепный план, пришедший ей в голову. Ей не удавалось хоть минутку поговорить с Гансом без помехи – дверь то и дело отворялась. Вчера она вдруг вспомнила о маленькой дачке, которая была у Нюслейнов на окраине города. Ах, сам бог внушил ей эту мысль! Там даже есть железная печка, вовсе не нужно ждать, пока потеплеет. Замечательно! В этом домике она сможет наконец совершенно спокойно побеседовать с Генсхеном. Но он должен ей дать клятву.

Гансу жилось теперь неплохо, да он и не жаловался. Он часто улыбался про себя, глаза его становились плутоватыми. Нет, он нисколько не скучал в этом городке, и для этого ему даже не приходилось прилагать особых усилий. Он был здесь ни при чем. Больше всех его интересовала Вероника, с дерзкой рыжей гривой, узкой головой и изумительными ногами. Она таинственно влекла его к себе, ее серые глаза странно улыбались каждый раз, как она на него смотрела. А Долли – та просто с ума спятила. Она совала ему сигареты, любовные записочки, училась у него делать прически, специально для того, чтобы находиться постоянно вместе с ним. Но она уже начала докучать ему своей ревностью. Когда приходила Вероника, она ни на секунду не оставляла их вдвоем.

Сегодня Долли сказала ему:

– Я придумала замечательный план, как нам побеседовать наедине.

– Какой?

– Через несколько дней я смогу вам сказать больше, Генсхен!

Долли побывала на маленькой дачке, вытерла пыль, придала комнате более уютный вид. Дров там было достаточно. Долли ежедневно таскала из кассы пятьдесят пфеннигов – этого никто не мог заметить. На эти деньги она покупала вино, ликер, сигареты, яблоки, печенье, шоколад. Ах, она мечтала о настоящей оргии, о неслыханном кутеже. Все будет как в сказке, и Генсхен будет только диву даваться.

– Вы свободны сегодня вечером? – шепнула она Гансу, сидя в кресле, в то время как он причесывал ее, – это был их урок. Ее лицо пылало, глаза многообещающе искрились.

– Сегодня вечером? Да! – Генсхен был приятно поражен.

– Отлично, отлично! Я ведь говорила вам о моем плане… Так вот, если хотите… – Долли шептала тихо и обольстительно.

У Ганса дух захватило. Хочет ли он? Наконец нечто положительное, до сих пор была одна сплошная ерунда – суета, поцелуи, письма, а по-настоящему ничего не выходило.

– Но где? – спросил Генсхен. – Разве это возможно здесь, в таком забытом богом местечке?

Долли торжествующе улыбнулась.

– Прекрасно! – Она слышала, как бьется ее сердце. Судьба свершилась, подумала Долли. О господи, она уже сейчас так взволнована, она, наверное, сделает сегодня какую-нибудь большую глупость. Она возбужденно зашептала ему на ухо. За кладбищем… Там между садами есть широкая дорога… в конце ее стоит домик, а перед ним – высокий флагшток. Других флагштоков там нет. Из трубы будет идти дым. Света, разумеется, не будет.

– В одиннадцать часов. Хорошо?

– Хорошо! – восхищенно прошептал Генсхен. «О, эти девушки, – подумал он, – чудесные создания!»

В одиннадцать часов, взволнованный приключением, он пробирался по рыхлому снегу. Вот флагшток, вот пахнуло дымом. Дверь домика открылась, и полные руки Долли втащили его в комнату.

– Ах, как я счастлива, что вы пришли, Генсхен! – прошептала она ему на ухо.

На полу горела свеча – более яркого света нельзя было зажигать; маленькая железная дверь отбрасывала трепетные алые отсветы. В домике было уютно, тепло. Генсхен был в восторге. Что за славная девушка эта Долли! В Хельзее – подумать только, в этой захолустной дыре – и вдруг такое приключение! Да, девушки во всем мире, куда бы тебя ни занесло, бывают поразительно изобретательны, когда влюблены!

– Лучше всего, если мы сядем на пол, – сказала Долли, – так нам и светлее будет.

Она выглядела необычно при свете свечи и в красном пламени печурки, – казалась более миловидной, чем всегда, словно ее заворожили. Волосы Долли отливали желтой медью.

– Вот вино, вот сигареты.

Да это была настоящая скатерть-самобранка! А на полу были разостланы толстые одеяла.

Генсхен почувствовал себя влюбленным. Он обнял Долли и поцеловал ее. Но как только он стал немного смелее, она отстранилась.

– Ну, давайте есть и пить! – сказала она.

Она налила вина, они чокнулись.

– Выпьем на брудершафт, Генсхен! Но, разумеется, мы будем говорить друг другу «ты» только наедине.

«Она идет прямехонько к цели, – подумал Генсхен. – За мной дело не станет».

После ужина Генсхен опять стал нежным. Долли страстно целовала его, бросилась ему на шею, обвила ее руками. Она даже всхлипывала от волнения.

– О, я люблю тебя, – шептала она, – ты мой единственный! Я люблю тебя!

Генсхен почти задыхался. Но в конце концов он ведь не впервые оставался наедине с девушкой и знал, как приступить к делу. Внезапно Долли вскочила: нет, они должны вести себя благоразумно!

– Если я люблю человека, – начала она, – он может делать со мной все, что захочет. Он даже может бить меня, Генсхен, знаешь? Все может делать со мной!

Генсхен хотел поймать Долли, но она ускользнула от него.

– Но я вовсе не собираюсь бить тебя, Долли, совсем наоборот. – Он схватил ее. – Ну, обожди же, малютка!

Он смеялся самоуверенным, глуповатым смехом.

– Совсем наоборот, Долли, совсем наоборот! – Он поцеловал Долли так, что у нее захватило дух.

– Нет, нет, нет, мне нечем дышать!

Ах, она попала в ужасную историю! Нужно из нее выпутаться. Это трудно, почти невозможно.

– Нет, нет, послушай, Генсхен, сначала ты должен дать мне клятву. Сначала, слышишь?

Ему были хорошо знакомы эти клятвы.

– Слышу, Долли!

Он насторожился, его самоуверенное настроение начало падать.

– Поклянись, что ты меня любишь, Генсхен!

Ну, в этом-то Генсхен мог поклясться с чистой со-вестью: Долли ему нравилась, хотя он и предпочел бы, чтобы вместо нее здесь была эта – как ее зовут? – Вероника! Итак, он поклялся. Но нет, дело не так просто. Он должен поклясться, подняв руку. Почему же нет? Он поднял руку.

– А теперь поклянись, Генсхен, что ты всегда будешь мне верен. – Долли вела наступление. Это была ее первая настоящая любовь.

Генсхен испугался. Нет, этого он не может сделать. Он даже расстроился. Это нелепо. Заманить его сюда… Здесь, правда, прелестно, но дело зашло слишком далеко. Эта Долли просто дурочка. Быть верным вечно? Боже упаси! В этом честный человек поклясться не может. Он налил стакан вина и выпил. Нет, невозможно, в этом уважающий себя человек поклясться не может. Ишь чего она от него требует!

– Генсхен, Генсхен! – испуганно закричала Долли. – Что с тобой? Генсхен, ведь это только… Пойми, я бы просто не перенесла – ведь я так люблю тебя, – чтобы ты любил сегодня меня, а завтра другую!

Долли была здесь, рядом, ее волосы, ее губы, ее грудь, ее бедра, вырисовывавшиеся под тонким платьем, – ему стоило, казалось, только руку протянуть за всеми этими прелестями. Он был страшно разочарован.

– Нет, нет! – ответил он, чтобы хоть что-нибудь сказать. Он не таков. Пока он любит девушку, он всегда остается ей верным. Но клясться? К чему сразу клясться?

Долли почти успокоилась. Она придвинулась поближе, прижалась к нему.

– О господи, ты можешь делать со мной что хочешь, Генсхен, можешь даже бить меня! Я буду всегда твоя! Но послушай, Генсхен, – поклянись мне, что ты когда-нибудь женишься на мне!

Генсхен был так ошарашен, что сначала ничего не ответил. Он удивленно уставился на Долли, совсем онемев. Потом отстранил Долли и встал. Взял со стола коробку сигарет, сунул ее в карман, затем выпил еще стакан вина и наконец сказал:

– Ты знаешь, что я моряк, Долли. Я хоть и парикмахер, но плавал по морям, тебе это известно. Когда-нибудь я снова отправлюсь в плавание на большом корабле. Мир влечет меня к себе, я не могу сидеть на одном месте. Все это я говорил тебе.

Он был совершенно спокоен, даже слегка улыбался– он нисколько не сердился. Затем взял свою шапку.

– Но ты меня не поняла. Ты меня разочаровала, Долли, и я должен, к сожалению, тебе сказать, что ты просто дурочка, наивная дурочка, – вот и все.

Дурочка! Глаза Долли, полные ужаса, были обращены на него, она следила за каждым его движением и ровно ничего не понимала. Чего же он хочет? Генсхен зевнул и похлопал себя по рту.

– Я устал, извини меня, Долли!

Генсхен не был извергом, он даже протянул Долли руку.

– Не сердись, Долли, благодарю тебя за приятный вечер!

Что? Что такое? Уж не намерен ли он уйти? Нет, этого она не перенесет, просто не перенесет! Она умоляюще протянула руки и сделала вид, что собирается упасть на колени.

– Генсхен! Генсхен!

Но, прежде чем она успела оглянуться, он вышел. Она не верила своим глазам. Ушед, растаял как туман!

– Боже милостивый!

Долли громко расплакалась. «Наивная дурочка», – сказал он! И он действительно ушел! Генсхен! Она побежала к двери и закричала в темноту:

– Генсхен!

Но он не вернулся.

5

Карл выглядел уже гораздо здоровее и бодрее. Бабетта, разумеется, была права: ему нужно поручать всякую работу – он должен чувствовать, что ничем не отличается от всех остальных. Герман горько упрекал себя за то, что они так мало заботились о нем. Люди бывают эгоистичны и беззаботны, пока сами не попадут в беду. Человек может погибнуть на их глазах, а они не заметят этого в своем эгоизме и тупости.

– Теперь придется ежедневно посылать Карла на несколько часов на работу, заявил он вечером на кухне. – Слышишь, Карл? Найдется у тебя для нас час-другой свободного времени?

– Час или два он всегда сможет урвать, – ответила за него Бабетта.

Карл кивнул:

– Разумеется. Зовите, когда нужно.

– Эй, Карл! – позвал Герман. – Оставь-ка на минутку свои корзины и помоги мне вынести старый плуг!

Они вытащили из сарая плуг; старый Фасбиндер несколько лет тому назад выкинул его в железный лом. В эту весну плуг может еще послужить, если привести его в порядок. Карл ведь был кузнецом, и это работа для него. Но плуг должен быть совершенно готов в ближайшие несколько дней. Карл отлично знал, как взяться за плуг, он ощупывал ржавое железо, и целый день слышно было, как он бьет молотом, стучит и подпиливает. На следующий день плуг был в полном порядке. Герман похвалил Карла:

– Да, тебе можно поручать работу!

Сто раз в день поглядывал Герман на небо. Погода, слава богу, прояснилась, ветер сушил влажную почву. Герман работал на проезжей дороге, ведущей к усадьбе, утрамбовывал щебень, который Рыжий так трудолюбиво возил зимой. Справа и слева от дороги были протянуты веревки, отмечающие линию будущих рвов. Герман любил четкую работу; порой он мог даже показаться педантом.

Вдалеке там и сям уже ползли по сверкающей пашне упряжки лошадей, долина просыпалась. Время от времени в луче солнца, пробивающемся сквозь низко бегущие облака, поблескивал лемех.

Давно уже они только и говорили что о лошадях Борнгребера. Тот хотел прислать их послезавтра, он твердо обещал. Это было не одолжение, а выполнение заключенного условия. За это Антон отработал у Борнгребера.

– Завтра они придут.

Итак, завтра! В эту ночь все они спали тревожно.

– Завтра придут лошади Борнгребера!

В четыре часа утра они уже умывались у колодца. Стояла еще глубокая ночь, пронизывающе холодная и такая темная, что все они видели ничуть не больше, чем Карл-кузнец. Неба совсем не было видно. Бездонная чернота, на которой мерцало несколько больших призрачных звезд. Ручей журчал необычайно громко. У Бабетты светился огонек – она, разумеется, уже поднялась. Один только Генсхен еще спал, он был освобожден, – ведь парикмахер в конце концов ничего не смыслит в сельском хозяйстве. По двору передвигался, покачиваясь, ручной фонарь. Это расхаживал Рыжий.