Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Они были школьными товарищами, и Герману всегда нравился добродушный, постоянно всем довольный Бенно. Сердечность, с какой его приветствовал Бенно, обрадовала его – ведь в конце концов он все же стал здесь чужим.

– Какой у тебя свежий вид, как ты загорел! – восклицал Бенно. – У меня есть великолепная вишневка, еще довоенная! Входи! – Переваливаясь с боку на бок на своих облаченных в широкие брюки коротеньких ножках, Бенно расхаживал по магазину, в радостном оживлении потирая свои жирные руки. – Ты давно вернулся? – Он принес вишневку и сигары. – Кури, Герман, они очень недурны. Замечательно, что ты опять здесь!

– А твои дела, надеюсь, хороши, Бенно? – спросил Герман.

По-видимому, война пошла на пользу толстому Бенно.

– О, спасибо, хороши, очень хороши!

– А как твой отец?

Бенно изобразил скорбь на лице и пожал плечами.

– Все еще хворает. Сейчас он опять лежит. Еще стаканчик, Герман?

Бенно начал болтать. Герману, по совести говоря, было вовсе не так уж неприятно, что его задержали. Им вдруг овладела странная робость перед Шпаном, и он рад был отсрочить хоть на несколько минут свой визит к нему. Город, люди, новости! Хельзее расцветает. Доктор Бретшнейдер – молодой, не старик – и Бенно взяли теперь это дело в свои руки. Прошлым летом здесь побывало уже свыше двухсот приезжих. В городе не осталось ни одной свободной комнаты, приезжие ночевали на чердаках. Теперь у Бретшнейдера и у него появился план превратить Хельзее в грязевой курорт. Так обстояло дело. Они стремились придать ему новый размах. Они вновь пробудили к жизни любительский театр, уже готовый было развалиться, основали общество по благоустройству города.

Все строят, он тоже хочет построить павильон рядом, в саду, с двумя киосками в современном стиле – сплошь сталь и стекло. Да, город снова ожил. А затем – затем им повезло этим летом. Им посчастливилось раздобыть приманку для Хельзее! Заезжую знаменитость! Бенно самодовольно откинулся в кресле, сложив на животе жирные руки с растопыренными толстыми пальцами.

– Да, знаменитость! Доктор Александер!

– Александер?

– Ты еще ничего не слыхал о докторе Иозефе Александере?

Откуда же мог Герман слышать об этом Александере, сидя у себя на горе? Так вот, доктор Александер – капельмейстер и пианист, режиссер и актер; один из тех людей, которые умеют все. Он появился в Хельзее летом, дал в «Лебеде» фортепьянный концерт – откровенно говоря, чтобы заработать немножко денег. Он очень понравился, все барышни и дамы в городе тотчас же втюрились в него. Доктор Бретшнейдер и он сразу поняли, как полезен может быть этот Александер для осуществления их планов, если удастся его удержать в городе. Надо было сделать его душой общества, которое съезжается сюда летом, – вот в чем было дело!

– Вечера декламации, танцы, прогулки, – понимаешь, Герман? – дело пошло блестяще! Любительский театр уже дал одно представление, недели через две они поставят еще одну пьесу. Наше болото вдруг зашевелилось! Гости прямо уезжать не хотели, хотя погода стояла не особенно хорошая. Будущим летом Александер собирается приехать опять, и тогда уж можно будет взяться за дело основательно.

Герман внезапно поднялся. Он не мог больше оставаться ни минуты. Бенно проводил его до выхода.

– Ты, должно быть, заведешь теперь у себя в Борне вполне современное хозяйство, с машинами и все как полагается? – спросил он.

Герман улыбнулся. Да, разумеется, но с этим придется немного повременить.

– Конечно, конечно! Но если тебе нужны машины, ты можешь их выписать через меня. В кредит, разумеется, с рассрочкой на три, на шесть месяцев, как ты захочешь, Герман. В следующий раз я покажу тебе новейшие каталоги сельскохозяйственных машин. Не выпьешь ли на скорую руку еще стаканчик?

Герман отказался. Он и так уже страшно запоздал. Он хочет засвидетельствовать свое почтение Шпану.

– А! – Бенно откинул голову и почтительно округлил глаза. Его жирное лицо выражало дружеское сочувствие. – Всего хорошего! – проговорил он с поклоном.

На противоположном углу рыночной площади стояло старомодное приземистое здание «Лебедя». Справа от него находилась аптека «Золотой ангел», слева, сверкая протертыми стеклами и начищенной медью, возвышался узкий белый дом Шпана, весь олицетворение достатка.

Герман поспешно поднялся по ступенькам и распахнул дверь лавки. Его загорелое лицо медленно заливалось ярким румянцем. Ему было стыдно, что каждый может заметить его волнение.

8

Прозвенел колокольчик. Он помнил еще с детства его звонкий, захлебывающийся звук. Наконец звон прекратился. Сейчас выбегут оба приказчика, торопливые, услужливые, с красными от холода руками. Но нет, никто не выходил. И Герман был этому рад: ему нужно было время, чтобы снова обрести внутреннее равновесие.

Бакалейный магазин Шпана размещался в просторном сводчатом помещении, отделанном в старомодном деловом вкусе и похожем на те аптеки, какие иногда еще можно встретить в провинции. Фирма существовала свыше ста лет и была известна во всей округе. Прежде здесь стоял одуряющий запах свежеразмолотого кофе, корицы и других пряностей. Теперь в магазине, опустошенном войной, пахло запустением и известкой, которой были выбелены стены. На стуле лежала черная кошка; она недоверчиво сверкнула в сторону Германа прищуренными желтыми глазами. В лавке, как всегда, было холодно, словно в леднике. Нигде ни звука, дом молчал как зачарованный.

Герман начал зябнуть. За первой комнатой, где была сама лавка, находилась еще одна, которую Шпан называл складским помещением; оттуда-то, очевидно, и шел тот леденящий сквозняк, от которого Герман так застыл. Склад был пуст и в это время дня почти весь тонул в темноте. Раньше там стояли туго набитые мешки с кофе, мукой, рисом и сахаром, и в каждом мешке торчал блестящий никелированный совок. Во мраке склада поблескивало что-то похожее на тусклое зеркало, и Герману почудилось, что в этом тусклом зеркале вдруг показалось чье-то лицо. Сначала он увидел лишь расплывчатые очертания, потом разглядел, как ему показалось, высокий бледный лоб и под ним – сверкающие глаза. Глаза эти становились все больше и яснее. Не обманывает ли его собственное зрение? Что это? Ему показалось, что раскрываются чьи-то губы, и вдруг на стекле мелькнула загадочная улыбка Христины. Но когда он стал пристально всматриваться в зеркало, лицо начали медленно удаляться. Ему чудилось, что он слышит тихое дыхание, затем приглушенные шаги и голос, который что-то шептал.

Как странно! Неужели он ошибся? Он ясно видел тусклое зеркало в глубине склада, но теперь это была лишь гладкая поверхность. Герман кашлянул, и черная кошка бесшумно соскользнула на пол, не спуская, однако, с него глаз. Нет, это не было воображение. Он ясно видел в зеркале лицо – он ведь не спал! Лицо с высоким лбом и блестящими глазами. Он узнал загадочную улыбку Христины. Это было ее лицо, сомнения быть не может. Мягкий шепот, ее голос! Это была она; она взглянула в зеркало, чтобы посмотреть, кто вошел в лавку. Внезапный страх пронизал его, как тонкая раскаленная игла: почему она не вышла, раз узнала его?

Скрипнула дверь. Послышался чей-то кашель, и очки Шпана блеснули в полутьме склада. Шпану было за пятьдесят; он был тщедушен на вид и со своей серебристой сединой и золотыми очками походил скорее на ученого, чем на коммерсанта. Держался он всегда с достоинством человека, который питает к себе самому величайшее почтение и считает вполне естественным, чтобы и окружающие выказывали ему такое же почтение. Его слово было твердо как скала, его решение – сама справедливость. Герман уважал его с детства, он казался ему образцом человека, обладающего всеми добродетелями и лишенного недостатков. Но расположения к Шпану он не испытывал никогда, а мальчишкой даже боялся его.

– Герман! Герман Фасбиндер! – проговорил Шпан холодным, надменным голосов и протянул Герману мягкую, дряблую руку. В его голосе не было ни малейшего изумления, и, судя по этому, было ясно, что Христина его предупредила.

Он открыл дверь в свою контору и пригласил Германа войти. Когда Шпан приглашал кого-либо в контору, это считалось большой честью.

– Прошу, Герман, садись! – сказал он.

Герман выждал, пока Шпан опустился на зеленый плюшевый диванчик, и лишь после этого осмелился сесть.

– Да, я уже слышал, что ты вернулся, Герман, – начал Шпан. – Христина мне рассказала об этом. Ты хорошо выглядишь. – Шпан смотрел в лицо Герману внимательно, почти испытующе, с неприятной настойчивостью.

Здесь, в конторе, было гораздо светлее, чем в сумрачной лавке, и Герман увидел, как сильно изменился Шпан. Со времени его последнего отпуска Шпан постарел лет на десять. Его редкие волосы стали почти совсем седыми, узкое лицо казалось изможденным и страдальческим. Герман помнил рот Шпана, – у него были красиво очерченные, высокомерно изогнутые губы; теперь рот его как-то странно сжался, стал как будто меньше. В серо-голубых глазах Шпана, прежде спокойно и сурово глядевших из-за очков, появился какой-то лихорадочный блеск.

– Да, ты выглядишь здоровым и крепким! – повторил Шпан.

– Благодарю вас, господин Шпан, я чувствую себя хорошо.

– Так мог бы выглядеть теперь и Фриц, точно так, – продолжал Шпан, опуская глаза. Его губы вздрогнули. Он помолчал, потом тихо добавил: – Но Фриц не вернулся!

Герман был молод и здоров, он не думал о тех, кто остался на полях сражений. Многие погибли – это была война, и они давно свыклись с мыслью, что многие не вернутся на родину. Ну он, Герман, вернулся случайно, в этом он тоже не видел ничего удивительного. Он никогда над этим особенно не задумывался. Одного настигла смерть, другого – нет.

Шпан долго молчал, погруженный в свои мысли, затем проговорил:

– Такова неисповедимая воля божья!

Но в его голосе не было покорности, он звучал горько, словно Шпан обличал бога. Его рот сжался еще больше. Он несколько раз глубоко вздохнул, затем попытался овладеть собой и переменил тон. Он сердечно рад, заявил он, что Герман цел и невредим. Но, увы, Германа тоже постигла тяжелая утрата! Ему пришлось пережить смерть отца. Это был человек чести, человек, которого уважал каждый, кто его знал. Лучший человек, какого Шпан встречал за всю свою жизнь, добрый до самопожертвования.

Герман покраснел: он безгранично любил отца.

– Но чем же вознаграждает нас жизнь за все страдания? – продолжал Шпан слегка напыщенным тоном, в какой он часто впадал. – Чем же она может нас вознаградить? Уважение окружающих – вот лучшая награда!

И Шпан стал говорить о том, что человек может оставить после себя миллионы, но если он был бесчестен, его зароют как собаку и одни лишь воры соберутся у его могилы. А честный нищий будет похоронен с почестями, и все будут его оплакивать. Воры, стоящие у могилы миллионера, не плачут. Шпан говорил о двадцатилетней дружбе, связывавшей его с отцом Германа, и голос его впервые зазвучал теплее. Но внезапно он словно устал, перестал находить нужные слова, и лицо его снова приобрело прежнее удрученное и отсутствующее выражение. Он умолк, пряча глаза за опущенными серыми веками. Прошло немало времени, прежде чем он снова вспомнил о присутствии Германа. Он поднял глаза и сказал:

– И ко всему ты еще понес большие материальные убытки, Герман. Борн превратился в развалины. Это большое несчастье – слов нет! Но что значат материальные убытки? Ничего! Потерять людей, которых мы любим, потерять честь – вот подлинно непоправимая утрата! Материальные убытки! О, как охотно я, например, отдал бы все мое состояние за то, чтобы Фриц сидел передо мною невредимый, как ты, Герман! Поверь мне, Герман, поверь мне! – проговорил он, внезапно охваченный сильным волнением; его руки дрожали, лицо покрылось смертельной бледностью. – Я предпочел бы быть нищим! – Герман никогда не видел Шпана таким взволнованным.

Шпан поднялся, тяжело дыша. Герман тоже встал.

– Что же ты думаешь теперь делать, Герман? – спросил Шпан, овладев собой.

– Я буду трудиться и попытаюсь опять выбраться на поверхность! – ответил Герман и невольно выпрямился.

Шпан кивнул, устремив глаза вниз. Он, казалось, глубоко задумался. Затем проговорил:

– Да, попытайся, Герман! Свято храни память твоего отца и честь его имени! – И пробормотал, что в настоящий момент он не может, к сожалению, помочь Герману ссудой. Он охотно сделал бы это, но сейчас, к сожалению, никак невозможно. Если Герману понадобится его совет, – он, Шпан, в любое время к его услугам. Кровь бросилась Герману в голову. У него никогда и в мыслях не было обращаться за помощью к Шпану, скупость которого была общеизвестна. Шпан вежливо отворил дверь.

До этого момента Герман все еще надеялся, что Христина спустится к ним. Он прислушивался к тишине, царившей в доме; нигде ни звука, не слышно ни скрипа дверей, ни шагов.

– Как поживает Христина? – спросил он официальным тоном, когда они вышли в лавку.

Шпан рассеянно взглянул на него.

Христина? Она сейчас чувствует себя неважно, по крайней мере в последние дни. Он ею недоволен. У нее и всегда-то был не особенно легкий характер, она была своевольна, жила своими мечтами, но теперь один бог знает, что с нею происходит! Правда, он сейчас не особенно приятный собеседник и Христина в конце концов молодая девушка. Он разрешил ей, несмотря на то, что со времени смерти Фрица не прошло и года, брать уроки танцев, чтобы она немного рассеялась. Но, по-видимому, и этого не следовало делать. Нет, он сейчас недоволен ею.

– Передайте, пожалуйста, от меня привет Христине, господин Шпан!

– Спасибо! – отозвался Шпан, и Герман вышел.

9

Когда Герман спускался с крыльца шпановского дома, его ослепил отблеск огненного облака: освещенное заходящим солнцем, оно стояло высоко над крышами рыночной площади. Оно странным образом напомнило ему два оконных витража, которые около ста лет тому назад принес в дар церкви св. Иоанна один из Шпанов и которые сверкали таким же ярким пламенем. Герман был разочарован и расстроен. Его визит к Шпану был не слишком удачным, это нужно признать. Шпан принял его, разумеется, вежливо, но вместе с тем сдержанно, почти холодно. Герман усмехнулся. Деньги? Пусть себе хранит спокойно свои деньги, церковные витражи и шпановский фамильный склеп в придачу. Герману не нужны его деньги! Ни Шпан, ни кто-либо другой не дождется, чтобы он стал унижаться, даже если ему придется вскапывать свои поля голыми руками!

Но, в сущности, его расстроил вовсе не холодный прием, оказанный ему Шпаном. Его беспокоило совсем другое. Христина! Почему она спряталась от него?

Он сделал несколько мелких покупок и отправился домой. На западе, где закатилось солнце, на небе еще развевались огромные догорающие дымчатые знамена, но темнота быстро поглотила их. Впрочем, Шпан ведь сам сказал, что Христина в последние дни не совсем здорова. Может быть, она простудилась, может быть у нее как раз работает прачка, и она не могла показаться? Кто их знает, этих женщин! Возможно, что она завтра же придет в Борн, завтра или послезавтра. Почему бы и нет? О, она наверное придет теперь, после того какой был у них! «Чем ты поручишься, Герман?» Герман готов был поручиться чем угодно.

Из кухни Бабетты неслись крики и смех, и, распахнув дверь, Герман остановился пораженный. Кухня была полна великолепным, неописуемо приятным запахом – запахом свежевыпеченного хлеба!

Все сидели при свете маленькой лампы вокруг стола и с каким-то детским, праздничным благоговением следили за возней Бабетты, медленно, с наслаждением жуя огромные ломти хлеба. На столе лежали три большие буханки с хрустящей коричневой корочкой. Одна из них была разрезана. Внезапно все умолкли, и в кухне воцарилась торжественная тишина: Бабетта вытащила из печи еще три хлеба! Они были почти черные, отливали синевой и дымились; облако горячего пара поднялось над ними.

– Так всегда бывает, когда болтаешь, – упрекнула себя^Бабетта. – Еще немножко – и они бы сгорели!

Карл, с черными очками на носу, выставил вперед небритый подбородок и жадно втянул носом запах пышущего жаром хлеба. Затем он протянул свои большие руки, осторожно ощупал один из хлебов, обвел его руками. Жар проник через его огрубевшую кожу, хлеб почти обжигал, но это было только приятно, и счастливая улыбка пробилась сквозь небритую щетину.

– Хлеб! – сказал он.

– Кто хочет еще кусочек? – спросила Бабетта. Она оглядывала всех, нож сверкал в ее руке. Бабетта казалась олицетворением щедрости. Да, прибавки хотели все. – Терпение! – сказала Бабетта. – Только терпение!

Как вкусен был этот хлеб! Он еще отдавал горячим летним солнцем, которое не поленилось прогреть со всех сторон каждый отдельный колос, чтобы он созрел. В мягкой корке чувствовалось еще дыхание теплого летнего ветра, обдававшего рожь ароматами, чтобы сделать ее более душистой. Никто не умел так печь хлеб, как Бабетта: она владела этим древним, великим, постепенно исчезающим искусством.

– Да, Бабетта, вот это действительно хлеб!

– Ну что тут особенного? Вы что ж, думали, я и хлеба печь не умею? – взвизгивала Бабетта, смущенная и довольная. Никогда еще не имела она такого успеха.

– Но какой хлеб! Хлеб хлебу рознь. – Они говорили только о хлебе. Все были в веселом настроении, словно их опьянил свежий хлеб и его запах.

Генсхен (наконец-то и ему представился случай блеснуть!) работал одно время на пароходах, объехал весь свет и перепробовал много сортов хлеба. Самый лучший хлеб, заявил он, пекут во Франции. Ах, что там за хлеб! Длинные бруски из чистой пшеничной муки; их попросту ломают руками. Что за хлеб! А в Китае, например, вообще нет хлеба, в Индии и Японии тоже нет.

– Вообще нет хлеба?

– Нет! Хлеба там нет. И скота нет – нет ни молока, ни масла, ни сыра. Один только рис.

– Нет хлеба? Нет скота? Нет молока! Нет масла? Что ты там плетешь? Как же они живут? – спросил Антон насмешливо.

Лицо Ганса приняло выражение снисходительного превосходства.

– А так вот и живут! – ответил он. – Поезжай туда, Антон, и убедись!

Ну, этого, разумеется, Антон сделать не мог – поехать в Индию и Китай, чтобы убедиться, что Генсхен, в виде исключения, на этот раз прав.

– Ну, расскажи же, Герман, что в городе? – с любопытством спросила Бабетта. – Как ты нашел Шпана?

– Шпана? – Герман пожал плечами. – Это конченый человек, Бабетта. Откровенно говоря, я не понимаю, что с ним.

– Что я тебе говорила? Конченый человек, это верно. А Христина?

Герман в замешательстве почесал затылок.

– С нею я совсем и не говорил.

– Ты с нею не говорил? – Бабетта разинула рот от изумления. Этого она не могла понять!

– Она выглянула в лавку и тотчас же ушла, чтобы позвать Шпана.

Этого Бабетта решительно не могла понять. Как так? Зачем же Христина то и дело бегала на гору и передавала приветы Герману?

Герман попытался оправдать Христину.

– Шпан сам говорит, что Христина сейчас не совсем здорова.

– Ну, так и есть! – закричала Бабетта, и лицо ее покрылось красными пятнами. – Он сведет ее с ума своими вечными проповедями. Он способен самого разумного человека свести с ума, этот Шпан! И больше ты ни с кем не говорил, Герман? – разочарованно спросила она. Неужели это все, что Герман может рассказать? Нет, больше он не говорил ни с кем. Хотя да, он вспомнил, что довольно долго беседовал с толстяком Бенно.

– Война, кажется, пошла ему только на пользу, – заметил Герман.

Бабетта рассмеялась.

– Жир он унаследовал от своей матери, – сказала она. – Его мать могла в один присест съесть целого гуся и миску клецок в придачу. Фаршированного гуся!

Фаршированного гуся и целую миску клецок в придачу! Здорово! Они сидели, облизываясь, все еще ощущая во рту вкус чудесной, хрустящей, почти черной хлебной корки. Этот вкус и мысль о фаршированном гусе, о котором говорила Бабетта, пробудили в них самые смелые и безрассудные желания, И они, успевшие уже отощать от здешней скудной пищи, стали рассказывать друг другу о прославленных обжорах, состязаниях в еде и роскошных пирах, про которые им доводилось слышать. Жареный молочный поросенок, целый котел сосисок, сковороды, наполненные жареными карпами, плавающими в сале… А Антон знавал одного медника, который однажды так обожрался, что его хватил удар.

Герман рылся в карманах, отыскивая деньги. Генсхен, умевший бегать быстрее всех, должен был отправиться вниз, в «Якорь», и принести кувшин пива. Это было уже похоже на праздник.

А завтра в Борн придет Христина!

10

Дул свежий ветер. Светило солнце, в первый раз с высоты была видна вся местность: в лучах осеннего солнца отсвечивали ржавчиной холмы, села и леса, окаймлявшие горизонт. В Хельзее поблескивали окна. Роща, высившаяся за кучей щебня, не казалась теперь грозной и неприветливой, как во время тумана; это был высокий, гостеприимный, приветливый лес; кое-где еще пламенели кроны буков, но густая, хотя и блеклая листва сохранилась только на дубах.

Работа среди развалин мирно шла своим чередом.

Герман был сегодня рассеян, временами он останавливался и внимательно смотрел на спуск с горы. Однажды он выпрямился и напряг зрение. По дороге поднималась девушка! Но нет, это была старуха, повязанная платком, с корзиной за плечами. Становилось все яснее, что он ручался напрасно.

Рыжий все еще продолжал резать тростник.

– Мне больше не надо камыша, слышишь, Рыжий! – сказал Герман. – Теперь мы будем резать ивовые прутья.

Они спустились вместе к ручью, где росли ивы. На Рыжем была старая ярко-зеленая шерстяная куртка, в которой он казался еще более толстым, круглым как валик. Эту куртку с огромными заплатами, принадлежавшую прежде Михелю, покойному работнику, ему подарила Бабетта. Рыжий постоянно зяб и носил на шее шерстяной шарф, из которого торчала его огненная взъерошенная борода. На голове у него была старая продавленная шляпа, найденная им среди камыша. Должно быть, ее выбросил летом кто-либо из туристов. Вид у Рыжего был, правда, отнюдь не элегантный, но зато он по крайней мере не мерз.

Вслед за Рыжим озабоченно ковыляла единственная оставшаяся в живых утка. Между ними завязалась тесная дружба. Рыжий кормил ее хлебными крошками, размоченными в молоке, садясь за стол, брал ее на колени, а когда поднимался холодный ветер, засовывал ее под свою зеленую шерстяную куртку; она преспокойно сидела у него за пазухой, высовывая из-под его рыжей бороды свой желтый клюв. Осиротевшая утка, оставшаяся одна-одинешенька на этом свете, была счастлива, что нашла покровителя. Работая, Рыжий разговаривал с нею – с людьми он почти не говорил, – разговаривал своим сиплым, тихим голосом. Он называл ее Тетушкой.

– Ну, иди сюда, Тетушка! Чего тебе надо, Тетушка?

И утка, которой было безразлично, какой у него голос– сиплый или звонкий, – крякала и весело вертела гузкой. Она была ему предана, как собачонка.

После обеда Герман кивком подозвал к себе Антона.

– Я хочу с тобой посоветоваться, – сказал он. – У меня есть план, и мне надо обсудить его с тобой. Ты ведь мастер.

– Давай, давай!

Антон-плотник любил подшутить над товарищами, резко покритиковать их, съязвить на чей-нибудь счет, но когда к нему обращались за советом, глаза его тотчас же принимали серьезное и внимательное выражение. Его лицо, резкое и угловатое, словно высеченное топором из куска дуба, с выдающимся крючковатым изогнутым носом, становилось в такие минуты странно неподвижным и суровым.

План Германа состоял в следующем: сарай, в котором помещались корова с теленком, был всего лишь дощатой постройкой, непригодной для зимы. Стены прежнего свинарника были в полметра толщиной и хорошо сохранились; не хватало только крыши. Герман считал, что у них достаточно балок, чтобы сделать крышу. Тростника для кровли тоже было достаточно. Там могут поместиться полдюжины коров и пара лошадей. Он решил отстроить старый свинарник. А сарай тогда можно будет приспособить для жилья, хотя бы временного. Можно использовать старую железную печку, лежавшую среди обломков. Если даже там будет немного холодно, – не беда.

– Люди ведь выносливее, чем скотина!

– Разумеется!

– Значит, ты понял меня, Антон?

– Чего же-тут не понять?

– Так мы сейчас же и начнем – это самое неотложное дело. Не сегодня-завтра могут наступить холода.

Антон, сосредоточенно шагая в своих высоких сапогах, направился к сложенным в штабель балкам, сдвинул шапку на затылок и начал замерять. У этого Германа была голова на плечах!

Антон засунул два пальца в рот и пронзительно свистнул:

– Генсхен! Иди сюда!

Всклокоченный светлый вихор Ганса вынырнул среди обугленных бревен. Лицо было вымазано сажей.

– Чего ты там орешь?

– Иди сюда! Помоги мне выбрать бревна!

Герман уже начал углублять земляной пол свинарника. На этом полу скотине было бы слишком холодно, к тому же земля здесь насквозь была пропитана навозной жижей! Он хотел срыть слой толщиной в две лопаты. Здесь было над чем потрудиться!

Когда Герман брался за что-нибудь, он работал просто как одержимый – так быстро, что никто не мог поспеть за ним. Ему следовало бы поучиться у Антона: тот умел правильно распределять свои силы, работал без малейшей спешки, размеренно напрягая свои могучие, как у Геркулеса, мышцы и целыми часами выдерживая один и тот же темп. Герман же вскоре был уже весь в поту, а ведь работал он стоя на ледяном ветру. Он копал этот и весь следующий день, отрываясь только для того, чтобы наскоро поесть. Целая гора черной, едко пахнувшей земли лежала перед свинарником: великолепное удобрение, необходимое ему как хлеб насущный. Он ни разу не взглянул на дорогу, ведущую к Борну. Он совсем забыл о том, что ждет гостью. Гости? Нет, теперь это было бы совсем некстати! Окончив копать, он сразу же, без передышки, стал возить щебень, чтобы засыпать им вырытый в хлеву котлован. Получался замечательный утепленный пол для скота.

Карл-кузнец услышал, как он сгребает мусор лопатой, и слез со своей кучи камней.

– Это прекрасно мог бы сделать и я, Герман, правда? – сказал он. – Ты мне только покажи в первый раз дорогу, а там я и сам управлюсь!

Герман сунул ему лопату в руки.

– Но только дело должно идти живо – слышишь, Карл! – сказал он.

Через неделю крыша была готова – прочная, красивая крыша, покрытая, как полагается, толстым слоем тростника. Карл утрамбовал пол гладко, как на току, сверху настлали толстым слоем тот же камыш и поверх него положили подстилку из соломы. Теперь это был действительно теплый хлев. Стены были выбелены известкой, все было чисто и опрятно, здесь прекрасно могли бы жить и люди. Завтра должно было состояться переселение. В глубоких сумерках при свете, падавшем из кухонного окна, они еще пилили доски для дверей хлева.

На следующий день, когда в хлеву были закончены последние приготовления, сразу после обеда Краснушка со своим теленком отправилась на новоселье. Это было настоящее событие. Бабетта глазам своим не поверила, когда увидела новый хлев. Просто великолепно: кругом такая чистота, скотине здесь гораздо лучше, чем им всем в сторожке!

– Доберемся и до этого, потерпи немного! – сказал Герман, слегка важничая. – Погоди, ты еще увидишь, что будет!

Хлев был поистине великолепен. Герман расхаживал гордый и довольный. Он разыскал в сарайчике масляную краску и выкрасил дверь хлева в светло-зеленый цвет. Вот чего они добились! Этот хлев означал, в сущности, гораздо больше, чем просто теплое помещение для скота; лишь теперь, когда он был готов, Герман это почувствовал. Среди печальных развалин вдруг выросло что-то новое! Это был перелом. Хлев был первым признаком начинающегося возрождения Борна.

Это было начало. Началось, помогай господи!

– Такой хлев показать никому не стыдно, Антон!

Еще бы!

– Мы лицом в грязь не ударили, Антон! А как ты думаешь, в нем будет достаточно тепло?

– Если зима будет суровая, мы с тобой будем спать со скотиной.

Герман сидел на бревнах. Он вытянул ноги и принял небрежную позу. Ему хотелось казаться непринужденным, потому что он собирался сделать Антону важное признание, и ему это было нелегко.

– Да, – начал Герман, – хлев получился на славу, спроси кого хочешь!

Он положил руку на плечо Антона, который сидел, согнувшись, с ним рядом.

Они не любили сентиментальностей, никогда не говорили о своих чувствах, и если Герман положил руку Антону на плечо, то это случай совершенно необычный. Антон прекрасно это понимает и ценит. Он не двигается и лишь что-то бормочет.

Ну так вот, говорит Герман, сначала, когда он увидел развалины и все, что здесь творилось, он упал было духом. Даже еще хуже. Он думал, что не переживет этого.

– Конечно! – ответил Антон. – Это каждый поймет!

Да, он совсем упал духом, он откровенно сознается в этом. Но вот теперь построен хлев, и это вселяет в него надежду, придает ему мужества. И вообще за эти дни он снова обрел веру в себя. Одним словом, за эти дни ему все яснее и яснее становится, чего он хочет. Теперь он принял твердое решение. Он решил… Герман замолчал, и плотник вопросительно уставился ему в лицо своим твердым взглядом:

– Что ты решил?

Он решил… Как, однако, нелегко произнести эти слова! Он немного помедлил. Немало ночей ломал он голову над этим решением; в то время, как они спали, как они храпели, он в отчаянии вытирал пот, выступавший на лице от тяжких дум.

И вот наконец последовало признание Германа, которое он делал только ему, Антону.

– Я решил, – произнес он, – отстроить заново весь Борн, сделать его таким, каким он был!

Он сказал это почти торжественно, слова его прозвучали как клятва; его охватило такое сильное волнение, что он встал. Антон тоже поднялся.

– Почему же нет? – закричал Антон, впиваясь взглядом в лицо Германа.

Герман смутился и потупился, что он делал всегда, когда его что-либо изумляло. «Почему же нет?» Без денег, без кредита, без скота, без машин? «Почему же нет?» О чем он думает, этот Антон? Представляет ли он себе, о чем идет речь?

– Ты, значит, думаешь, что это удастся? – опросил он, все еще смущенный, покраснев до ушей. Он открыл Антону свою сокровенную тайну.

– Как же может не удаться? – заорал Антон, укоризненно глядя на него. – Почему же нет? – Антон рассмеялся. – Да я ни одной минуты и не думал иначе!

У Германа чуть не отнялся язык. Он уставился в землю. Антон ни одной минуты и не думал иначе! А он, Герман, в это время лежал ночи напролет, не смыкая глаз! Очевидно, на свете есть люди совершенно иного склада, крепкие, несгибающиеся люди, твердые как скала.

– А как нам оборудовать сарай? – спросил Антон, немного помолчав. Он и думать забыл о предложении Германа. Чтобы перебиться эту зиму, можно было бы сделать то-то и то-то. – Герман ответил уклончиво.

– Сегодня вечером мы это основательно обсудим, – сказал он.