Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

– Я должен предупредить Антона, – сказал Карл-кузнец, – ему грозит какая-то опасность, он должен остерегаться – передай ему это.

Антон рассмеялся, когда Герман рассказал ему историю о пяти волках. Карлу снятся сны – ну и пусть снятся!

Антон, казалось, стал еще выше ростом, во всяком случае он стал гораздо сильнее. Можно было испугаться не на шутку, когда этот огромный детина в широких черных штанах, в большой шляпе появлялся на улице, держа в руках отточенный топор. Антон работал сдельно, карманы его были полны денег, и в эту зиму он порядком заважничал. «Всех угощаю! Кельнер! Еще раз пива на всю компанию!» Он зачастил в пивную и часто бывал в задорном настроении. Никто, кроме Альвины и Германа, не знал одного обстоятельства: суд узаконил развод, он был свободен и мог строить свою жизнь заново.

И он ее построит! Он собирался открыть собственную плотничью мастерскую на одном из луговых участков Германа; они уже и место подобрали. Участок расположен возле самого озера, Антон сможет перевозить материалы на лодке. Через два года Грец уйдет на покой – ему стукнет семьдесят, – и к этому времени все должно быть готово. Тогда во всей округе будет только один настоящий плотник, а все остальные пусть закрывают лавочку! Вот как!

Антон был охотник прихвастнуть и слишком много шумел, но люди любили его; в сущности, у него в городе был только один враг: незадачливый столяр Георг с оттопыренными ушами, который когда-то сватался к Альвине. Столяр все еще не забыл Альвину: он запил с горя, спустил чуть ли не все свое наследство, а с мастерской у него не ладилось. В его витрине был выставлен прекрасно сработанный шкаф, но если ему заказывали стол, он в течение месяца не мог собраться остругать первую доску.

Однажды зимой Георг встретил в темноте этого страшного плотника, которого смертельно ненавидел. За спиной у Антона висел рюкзак, в руке сверкал топор. Столяр невольно отпрянул в сторону, потому что плотник сделал вид, что идет прямо на него. Антенн остановился и презрительно сплюнул. На днях произошло второе столкновение с плотником. Собутыльники Георга повели его в «Якорь» играть в кегли, и там, к своему ужасу, он увидел Антона.

На кегельбане был принят довольно грубый тон, мастеровые не боялись крепкого словца и не очень-то стеснялись в выражениях, но всё же все нашли, что Антон в этот вечер зашел слишком далеко. Он только что собрался метнуть шар, как вдруг почувствовал чей-то неприязненный взгляд за спиной и обернулся: перед ним внезапно очутился этот несносный парень, этот горшок со столярным клеем! Антон тотчас же уронил на пол тяжелый шар, так что доски загудели.

– Я больше не играю! – рявкнул он и смерил столяра презрительным взглядом. – Раз пришла сюда такая сволочь, я больше в игре не участвую!

Столяр отступил на шаг; он был бледен, растерян, а его торчащие уши даже позеленели. Он был слегка под хмельком и не имел ни малейшего желания ввязываться в спор.

Мастеровые начали уговаривать Антона. Потише, потише! Но Антон продолжал упорствовать.

– Где моя шляпа? – кричал он. – Я ухожу! Этакая сволочь: сидит ночью с девушкой на скамейке, а утром об этом знает вся деревня! Я человек честный и не желаю иметь дело с подобной сволочью!

Столяр схватил свою шапку.

– Я знаю: этот плотник хочет сжить меня со света! – пролепетал он и ушел.

Антон решил, что инцидент исчерпан, и продолжал играть в кегли. Он выпил в этот вечер чуть-чуть больше, чем следовало; когда он отправился домой, было уже довольно поздно. Знакомый пекарь сопровождал его часть дороги, и когда они прощались, пекарь сказал, что Антону следовало бы остерегаться столяра. Георг грозил во всеуслышание. «Если меня убьют, – говорил он, – то и Антону не жить на этом свете – вот вам крест!»

– Ты должен быть осторожен, Антон! Может быть, он спрятался за одной из лип.

Антон рассмеялся. Да и как ему было не смеяться? Этот-то столяр? Да на него стоит только подуть, и он свалится, как доска! Продолжая смеяться, Антон свернул на липовую аллею.

– Эй, столяр! – орал он. – Вот я, если ты поджидаешь меня, – смотри не проворонь! Вот я, меня зовут Антон Хохштеттер! – Он остановился и прислушался. Ничто не шевелилось, только обнаженные верхушки старых лип поскрипывали от ночного ветра.

– Эй, столяр, где же ты запропастился? Убивать тебя я не стану, нет, мой мальчик, поверь мне! С такой сволочью я вообще не связываюсь! Я сегодня немного перегрузился, но подойди только и увидишь: я от тебя не улизну! – И Антон пошел дальше. У мостика, где он должен был свернуть, было совсем темно. Он натолкнулся на дерево. – Гопля! – проговорил он, – извините. Эй, столяр, ты, может быть, не видишь меня в темноте? Я сейчас закурю сигару, чтобы тебе легче было меня найти. Смотри: где тлеет сигара, там и я! И будь вас хоть двадцать пять, я берусь справиться с двадцатью пятью бездельниками.

Он подождал еще немного, вызывающе расхохотался, перешел каменный мостик и очутился в открытом поле. Никого, никого, насколько хватает глаз. Этот столяр просто трусливый болтун, сволочь и больше ничего.

Через несколько дней Антон узнал, что столяр уехал из города. На окне его мастерской появилась записка: «Заведение продается». Ну и прекрасно, очень хорошо, что эта сволочь уехала из города!

Но когда через неделю крестьянин Анзорге поехал на рассвете сдавать молоко, его кляча вдруг остановилась на каменном мостике и упорно не хотела трогаться с места.

– Да тут кто-то лежит! – испуганно произнес Анзорге. Он узнал Антона по широким черным штанам и большой шляпе.

– Антон! – закричал он. – Вставай! На этот раз ты, как видно, здорово нализался!

Он вылез из тележки, чтобы растолкать Антона, лежавшего ничком. Но тут увидел, что у Антона между лопатками торчит нож. Рукоятка ножа была совсем новая. Все пальто было пропитано кровью.

12

И вот Антон лежал на своей кровати. Пришел врач и осмотрел рану. Антон был без сознания, но под вечер очнулся и медленно открыл глаза. Он был, казалось, удивлен, что лежит в своей постели и что в комнате стоит какой-то странный острый запах, как в больнице. Тогда он смутно припомнил, что, споткнувшись, упал, как только свернул с темной аллеи, и что кто-то ударил его.

В комнату вошла Альвина и, увидев мертвенно бледное лицо Антона, громко зарыдала. До этой минуты Герман не впускал ее.

– Антон! – кричала она. – Антон! Что сделал с тобой этот подлец?

Антон рассматривал свои большие руки, удивляясь тому, что они так вялы и бескровны.

– Уйди, Альвина! – скомандовал он. По своему обыкновению, он хотел крикнуть и был поражен, что с трудом расслышал свой собственный голос. «Я, должно быть, расшиб себе голову», – подумал Антон. Затем, ощутив сильную боль между лопатками, он захотел подняться. Но Герман удержал его.

– Лежи спокойно и не разговаривай, доктор запретил.

– Доктор?

Антон рассмеялся, но смеха не получилось, и он снова потерял сознание.

Так лежал Антон четыре дня, и врач приходил ежедневно утром и вечером. Лишь изредка Антон приходил в себя на несколько минут. Однажды он увидел подле своей кровати Альвину. Она тихонько плакала.

– Уйди, я теперь не могу тебя видеть! – прошептал он. – За меня не беспокойся, плотники не так-то легко умирают. Я уже однажды свалился на постройке с третьего этажа.

Альвина потихоньку вышла. Она плакала и причитала. Герман пытался ее утешить.

– Но у меня будет ребенок! Что тогда? – с отчаянием крикнула она. – Что мне тогда делать?

– Ну, успокойся, Альвина! – сказал Герман. – Если случится худшее – все мы надеемся, что этого не произойдет, – ты ведь знаешь, что для тебя и твоего ребенка в Борне достаточно места.

На четвертый день к вечеру у Антона вдруг появился сильный жар. Он говорил громко и бессвязно, временами тыча кулаками в воздух. Плотничал, взмахивал топором. Живее надо работать! Распекал подмастерьев: через неделю, согласно контракту, стропила для крыши должны быть готовы. Потом очутился на фронте и подавал снаряды для орудия. Только не трусить – они им еще покажут, этим мошенникам, они еще живы, и пусть противник не радуется заранее. «Давай, – кричал он, – давай, мы им зададим, чертям эдаким!» Потом принялся проклинать женщин: змеи они все вместе взятые! Под конец он так разбушевался, что Герману стало страшно, и он послал Альвину за врачом, хотя доктор Бретшнейдер уже приходил после обеда.

Да, с Антоном дело было плохо! Все в Борне ходили молчаливые, словно у них языки отнялись.

– У него крепкая натура, – говорила Бабетта, – на это вся моя надежда; другой давно бы уже отправился на тот свет. И подумать только, ведь Карл его предупредил, но Антон вбил себе в голову, что с ним ничего не может случиться! Пятеро волков, – а ему наплевать! О, господи милостивый!

Когда доктор наконец пришел, Антон снова затих. Он лежал неподвижно, закрыв глаза и тихо дыша. Врач пробыл около часа.

– Больше я ничем не могу помочь! – сказал он уходя. – Он умирает.

Ночью Герман остался один с Антоном. Антон был странно тих, его руки были холодны, лицо еще холоднее. Зубы у него были стиснуты и иногда стучали как от озноба. Он все больше вытягивался. Глаза ввалились, щеки запали, губы совсем побелели. Череп под натянутой кожей обрисовался как у мертвого.

Герман много раз видел, как умирают люди. Он не боялся смерти, а еще меньше – умирающих. Но сердце разрывалось у него в груди. Трудно поверить, что Антон уходит от них.

Вот он лежит – Антон Хохштеттер из Лангенценна во Франконии! Вот он лежит – Антон, о голову которого подмастерье изломал жердину, Антон, которого воспитывали подзатыльниками. Вот он лежит, перетаскавший на своих плечах столько бревен, что ими можно было бы нагрузить океанский пароход. Вот он лежит – силач, который никогда не унывал, не падал духом, никогда не жаловался. И этот богатырь умирает, а на дворе ночь, и звезды торжественно сияют на черном небе.

В сторожке горел свет, Бабетта была у Альвины и утешала ее.

Герман сидел в углу и напряженно прислушивался к тихим вздохам Антона. Каждый из них мог оказаться последним. Внезапно Герман почувствовал невыразимую усталость – за последние ночи он почти не смыкал глаз. Проходил час за часом. Как только начнет светать, Бабетта сменит его.

Вспоминая о том, как смеялся, орал и ругался Антон, Герман незаметно задремал. Но вдруг его разбудил легкий шум – он проспал не больше минуты.

– Тсс…

Кажется, Антон сказал «Тсс…»? Он поднялся, подошел к кровати и увидел, что Антон приоткрыл глаза. Его лоб был холоден как лед, а зубы выбивали дробь.

– Тебе что-нибудь нужно? – спросил Герман, и комната отозвалась эхом на его голос.

Антон кивнул, и Герман наклонился к нему.

– Коньяку. Есть у тебя коньяк? – прошептал Антон.

Конечно, коньяк у него есть: Генсхен, уезжая, оставил свой запас крепких напитков, и среди них была бутылка коньяку. Герман достал бутылку и наполнил первую попавшуюся чашку. Затем поднес ее ко рту Антона. Тот попробовал глотнуть, но почти все пролил на подбородок. Немного погодя Герман попытался дать ему снова, и на этот раз дело пошло гораздо лучше. Зубы Антона вдруг перестали стучать.

– Дай побольше! – прошептал он.

Герман влил в рот Антона полчашки коньяка. Теперь Антон проглотил уже без труда. Некоторое время он лежал молча, потом тихо проговорил:

– Доктор сказал, что ничем не может мне помочь. Что он понимает, этот доктор? Дай мне еще коньяку, – мне уже немножко теплее. Я погибаю от холода.

Может быть, коньяк и не годился для умирающего, но в конце концов было уже все равно – врач от него отступился, – и Герман снова влил в рот Антону полчашки коньяка.

Придя на следующее утро, доктор был крайне поражен.

– Еще жив? – недоверчиво спросил он.

Герман не упомянул о коньяке; в сущности, какое доктору до этого дело? Бабетта уже отправилась за новой бутылкой. В течение ночи Антон выпил всю бутылку, его по крайней мере больше не знобило, и он спал глубоким сном. Доктор покачал головой – вот уж действительно настоящее чудо!

Поздно ночью Антон проснулся; у него снова был озноб, и его трясло, но на этот раз все прекратилось уже после первой чашки коньяка. Легкий румянец выступил на лице Антона, его взгляд стал гораздо яснее.

– Что они понимают, эти доктора? – проговорил он. – Плотника не так-то легко угробить!

Через три дня Антон был вне опасности.

13

Разумеется, нетрудно было догадаться, кто ранил Антона. Хотя столяр уже давно исчез из города, но говорили, что кто-то видел его на днях в Нейштеттене.

Альбрехт, жандарм, явился в Борн, вытащил толстый служебный блокнот в черном переплете и допросил на кухне Альвину. Она рассказала ему о письме с угрозами: «Смерть ходит вокруг Борна». Жандарм удовлетворенно поглаживал свои пышные усы: случай совершенно ясный. Но когда он несколько дней спустя смог приступить к допросу Антона, оказалось, что тот ничего не знает. Он хватил лишнего, заявил Антон, возле мостика споткнулся, и его ударили – больше он ничего не знает. У него нет ни малейшего подозрения на кого бы то ни было. А угрозы? Ну, такие вещи люди пишут по глупости, не задумываясь над тем, что делают. Это решительно ничего не доказывает!

Антон, разумеется, ни минуты не сомневался в том, что напал на него столяр. Говоря откровенно, он не считал его способным на такой решительный поступок, и столяр с оттопыренными ушами значительно вырос в его глазах. Столяр, с которым он в конце концов обошелся не особенно хорошо, просто отомстил – вот и все. Но ведь это, в сущности, касалось их двоих, и полиция была здесь совершенно ни при чем. Таково было мнение Антона. Если этот столяр когда-нибудь попадется ему в руки – немного же от него тогда останется!

Антон мог уже сидеть в постели; выздоравливал он быстро. Когда к нему приходили гости, он, разумеется, не мог удержаться, чтобы не прихвастнуть. Не так-то просто отправить его на тот свет, и не такие уже пробовали! Однако на этот раз его и в самом деле чуть не угробили; многие на его месте не выдержали бы, это можно сказать без преувеличения. Врач махнул на него рукой, о, н уже окончательно похолодел и окоченел – совсем застывший труп. И Антон смеялся.

Таяло. Солнце, прорываясь сквозь облака, припекало основательно и сверкало в тысячах капель, падавших с каштанов. Герман изо дня в день возил песок из нижнего рва, работа шла своим чередом. Однажды, остановив вороных на полдороге, чтобы дать им передохнуть, он увидел поднимающегося по склону горы человека.

Кто бы это мог быть? Он узнавал и снова не узнавал этого человека. На нем было светлое пальто городского покроя и твердая черная шляпа. В одной руке он нес чемодан, но на спине тащил бесформенный мешок. Не странно разве, что одетый по-городскому человек несет на спине такой огромный мешок?

Вдруг откуда ни возьмись появилась Ведьма, мчавшаяся во весь опор. Она тявкала, визжала, бросалась на путника с такой необузданной радостью, что ему пришлось опустить на землю чемодан и мешок; в конце концов она сбила шляпу с его головы. Тогда Герман увидел блестящую лысину и красное, словно подернутое ржавчиной лицо незнакомца. Герман опешил. Не может быть! Да ведь это Рыжий!

Да, это был Рыжий. Он снова здесь! Амнистия, объявил он, его помиловали. Слава Иисусу Христу! Он снова здесь.

Он поправился на десять фунтов, стал толстым и круглым, как отшлифованная колонна. Одежду, которая была на Рыжем, ему подарил начальник тюрьмы, а в мешке была рассада – флоксы, рыцарские шпоры, плющ, розы, черенки и клубни всех сортов. Весь мешок был набит ими, все для его садоводства. И через два месяца приедет Эльзхен с маленьким Робертом!

Рыжий! Какая радость для всего Борна!

– Ах, Рыжий! – воскликнула Бабетта и всплакнула. – Я же все время говорила, что они его скоро выпустят, что это просто ошибка. Разве я не говорила?

Все, все Бабетта предсказывала заранее – прямо ни дать ни взять прорицательница!

Рыжий оглядывался по сторонам, он кого-то искал.

– А где Тетушка? – спросил он.

Тетушка? Бабетта потупилась. Ах, Тетушка утонула!

– Утонула? Утка – и вдруг утонула?

Ну, она не совсем правильно выразилась. Утка забралась в бочку для воды, которую Рыжий врыл в землю на своем огороде, и не смогла оттуда выбраться. Бабетта нашла ее там на следующий день, когда она уже сдохла, выбившись из сил.

Гм! О белочке Рыжий не спросил; но как только остался один, пошел в лес и долго бродил там, посвистывая время от времени тихо и жалобно. Однако в верхушках деревьев никто не шевелился.

Его камни лежали на месте, жерди и бревна тоже, не тронута была и яма с известью. На следующий день он замесил известь и принялся класть стены. Он сопел от волнения. Герман и Карл помогали ему – Рыжий очень спешил. Через неделю домик был уже покрыт. Антон – у него все еще были ввалившиеся глаза – подкатил на тачке двери и окна, давно лежавшие наготове в сарае. Ему часто приходилось останавливать тачку – он был еще слаб, но орал почти так же громко, как прежде.

Рыжий перетащил в домик две железные кровати – свою и Ганса, – стол и пару табуреток и выкрасил все это в голубой цвет. Затем купил у Шпангенберга небольшую плиту и привез ее к себе на ручной тележке Бабетты. Он вытирал пот на затылке.

Ну что ж, теперь они, пожалуй, могут приезжать, Эльзхен и маленький Роберт, – он готов!

14

Христина получила письмо от одной приятельницы из города. Но, прочитав письмо до середины, поняла, что оно, в сущности, от Александера, – приятельница согласилась пойти на обман. Александер просил ей передать, что получил в городском театре место второго капельмейстера, заключил контракт <на три года и просит ее вернуться. Она уронила письмо на пол.

Как может мужчина быть таким наивным? Как будто ничего не случилось! Он все еще не понимал, что все кончено, ушло безвозвратно.

Вошла Бабетта: письмо обеспокоило ее.

– Надеюсь, ничего плохого, Христина? – спросила она.

Христина сидела в постели, занимаясь вязаньем; она была немного задумчива, по спокойна.

– Вот лежит письмо. Можешь его прочесть.

Бабетта надела очки и прочла.

– А ты? – спросила она. – У тебя, наверное, нет желания возвращаться?

Христина ничего не ответила, только удивленно взглянула и продолжала вязать.

– Завтра я, должно быть, поднимусь, Бабетта! – сказала она.

Христина стала наконец снова похожа на ту Христину, какой Бабетта ее помнила. Странный шафранно-желтый оттенок лица исчез, исчезли и болезненные желтые пятна. Она выглядела как раньше, только немного похудела и была бледнее обычного. Мерцающие глаза казались почти черными на побледневшем лице, их выражение стало еще более кротким и неуверенным. Загадочная улыбка снова играла на губах. В Христине появилось пугающее сходство с матерью, когда та была тяжело больна, – даже руки стали такими же узкими и прозрачными.

– Тебе лучше обождать, пока станет немного теплее, Христина, – сказала Бабетта, – ты еще так сильно кашляешь по ночам.

Разумеется, Христина еще кашляет, но небольшой кашель у нее всегда был, и доктора в городе сказали, что ничего страшного в этом нет. Иногда у нее бывает небольшая температура, но, в общем, она чувствует себя гораздо лучше. Ей легче, она уже не смотрит на жизнь так безнадежно и воспрянула духом.

Днем маленькое оконце каморки бывало открыто. Христина видела квадратный кусок голубого неба, в каморку вливался свежий воздух. В нем все еще чувствовался запах снега, в глубине леса еще лежал, должно быть, снег, но уже пахло и черной землей и корой деревьев, по стволам которых тянутся вверх соки. В оконце заглядывала желтая ветка ивы, покрытая мелкими листочками; ива начинала пахнуть медом, когда солнце ее нагревало. Воздух был непрерывно наполнен птичьим гомоном, манящими призывами и бодрыми криками, а в один прекрасный день – о чудо! – на подоконнике появилась маленькая птичка с желтым хохолком на голове и начала призывно щебетать, потом внезапно вспорхнула и улетела. Ивовая ветка сильно раскачивалась из стороны в сторону.

Да, Христина вновь воспрянула духом!

Потом начались дожди. Ну что ж, «нужны и дожди! В каморке пахло известкой, стены отсырели и стали напоминать разведенную синьку. Капля за каплей просачивались сквозь соломенную кровлю. Христина вдыхала запах слежавшейся соломы. Капли падали на утрамбованный глиняный пол, и вот теперь она чувствовала запах глины. В эти дни Христине нездоровилось, она сильно кашляла, и Бабетта была в отчаянии.

– Что же нам делать? – говорила она. – Домик у нас ветхий, я отдала бы тебе нашу комнату, но и она не лучше.

Бабетта топила печь, но суше от этого не становилось.

– Ах, ничего страшного нет, – говорила Христина, – скоро станет теплее.

По всему было заметно, что весна близка. К Бабетте чаще стали заглядывать гости. Христина слышала их голоса и громкий смех. Однажды она узнала кроткий, смиренный голос вдовы Шальке.

Шальке пришла попрощаться. Она наконец собралась в путь. Но прежде, заявила она, она хочет расплатиться с долгами. Шальке долго звенела серебряными монетами и под конец вынуждена была вывернуть наизнанку свой кошелек, чтобы наскрести нужную сумму.

– Вот видишь, Бабетта, – захихикала она, – я целую неделю потратила на то, чтобы собрать долги, – и что же у меня после всего осталось? Едва хватит на билет. Но это не беда – когда я приеду в город, платить за все будет Екель, у него есть деньги.

– С каких это пор у него завелись деньги? – спросила Бабетта. – Ты ведь все время твердила, что у него ничего нет.

– Ничего нет? Этого я не говорила! Но он, разумеется, не богат, много ли он мог накопить? – Шальке порылась в кармане и вытащила пачку исписанных листков. – Эти листочки, – таинственно сказала она, – я нашла на письменном столе Шпана и взяла их с собой. Я подумала, что они, может быть, пригодятся Христине.

Бабетта надела очки и стала внимательно рассматривать исписанные страницы.

– Это почерк Шпана, – сказала она, – но я не могу разобрать ни единого слова.

Тогда, может быть, Христина сама расшифрует эти записи? А вдруг здесь важные распоряжения? Все может быть. Не удастся ли Христине на основании этих записей опротестовать завещание? Такие вещи случались. Шальке, во всяком случае, всегда готова засвидетельствовать, что в последние месяцы Шпан был не вполне нормален.

Нет, Бабетта не думала, чтобы Христина стала оспаривать завещание.

– Во всяком случае, она будет тебе очень благодарна, – заметила Бабетта.

– А как она поживает? – спросила Шальке.

Ах, не особенно хорошо. Она все еще хворает. Шальке охотно бы попрощалась с Христиной, на она не хочет навязываться; раз Христина больна, не стоит ее тревожить. Она немного помолчала, ее гладкое лицо выражало обиду. Вот полюбуйтесь! Ни слова благодарности за все ее самопожертвование! Таковы люди! Ну, разве не дурой оказалась бы она, если бы отправила посыльного к Бабетте, когда Шпан перед смертью спрашивал о Христине? Не только дурой – идиоткой, настоящей идиоткой!

Шальке встала.

– Если тебе случится приехать в город, Бабетта, – сказала она, – ты зияешь, где ты можешь чувствовать себя как дома!

Уже в дверях Шальке заговорила о заказе, который хочет сделать Карлу. Бывают такие плоские корзины, в них во Франции упаковывают красное вино. Екель хочет завести такие корзины в своем ночном ресторанчике; она пришлет Карлу образец, им понадобится несколько дюжин таких корзин.

– Ты постоянно о нас помнишь, – растроганно сказала Бабетта. – Не забывай нас, Фрида, как мы никогда не забываем настоящих друзей!

Да, гостей у Бабетты бывало много, почти ежедневно кто-нибудь заглядывал, но – странно! – один человек не приходил никогда: Герман.

– Почему Герман у вас никогда не бывает? – спросила наконец Христина. – Вы поссорились?

Бабетта смутилась и начала придумывать отговорки.

– Он переносит ограду, роет новую яму для удобрений, возит песок.

Он, сказала Христина, явно сердится на нее. За что? На этот вопрос Бабетта не могла ответить. Ну, может быть, он питал раньше надежды. Надежды? Он всегда был Христине симпатичен, конечно, но ее чувства все эти годы были так путаны и неясны, что она сама не умела как следует разобраться в них. Поэтому никакой, даже малейшей надежды она ему подать не могла. За что же он на нее сердится?

Христина охотно повидалась бы с Германом, – почему не признаться себе в этом? Он казался ей более серьезным и вдумчивым, чем другие люди; он способен быть настоящим другом. Раз Герман не приходит сам, то она его попросит навестить ее. Христина написала несколько строк и попросила Бабетту передать записку.

– Передать? В самом деле? – неуверенно спросила Бабетта.

– Конечно! – улыбнулась Христина. – Почему же нет?

Бабетта выполнила поручение. Но произошло именно то, что она предвидела. Герман прищурил глаза, прочел записку и снова принялся за работу. Глубокая складка залегла между его бровями.

– Ну что же мне передать? – спросила Бабетта.

Складка между бровями стала еще глубже.

– Передать? Передай ей сердечный привет.

Он не ответил. Христина была огорчена: почему он не отвечает, за что сердится на нее? Ну, обожди же, скоро она выздоровеет, пойдет к нему и скажет: «Вот я пришла, Герман, так-то ты понимаешь дружбу?» Она тихонько рассмеялась.

Часто она думала: «Может быть, он все-таки Придет?» Но Герман не приходил.

Воздух становился теплее. Пахло землей, травами и елью, пустившей молодые побеги. Из леса доносились запахи плодородной почвы. В голосах людей слышалась бодрость и уверенность.

Христина чувствовала себя лучше, бодрее. «Завтра я встану!» – говорила она каждый день, но – странно – она испытывала постоянно такую страшную усталость. Однажды утром Христина сильно закашлялась и вдруг ощутила во рту незнакомый вкус, испугавший ее. Она взяла носовой платок. Кровь.

Платок она спрятала от Бабетты.

– Ну, как ты сегодня себя чувствуешь? – спросила Бабетта.

Христина была необычно молчалива.

– Я не особенно хорошо спала, – ответила она.

15

Рыжий работал на своем огороде с раннего утра до поздней ночи и считал дни. Наконец он радостно объявил:

– Завтра они приезжают!

И засопел.

Никогда еще не видели они Рыжего таким франтом. На нем было его светлое пальто и черный котелок – он был немного велик и сползал на уши. Вокруг шеи был повязан зеленый шерстяной шарф. Рыжий занял у Бабетты ручную тележку и после обеда рысью стал спускаться с горы, таща тележку за собой. Он боялся опоздать, но на станции пришлось ждать еще целый час.

Когда подошел поезд, у Рыжего все завертелось перед глазами. Но Эльзхен он узнал сразу, хотя и не видел ее пять лет. Она была все так же черна, как цыганка, и ее орлиный нос тоже не изменился. Он тотчас же заметил, что у нее появились новые белоснежные зубы, ослепительно сверкавшие на ее темном, удлиненном лице. Эльзхен была выше и шире в плечах, чем большинство женщин. Да, она здорово раздобрела за последние годы, пожалуй даже слишком. А руки у нее были что твои ляжки. Зато такими руками крепко ухватишь!

Эльзхен искала его глазами и узнала, лишь когда он вплотную подошел к ней.

– Не может быть! – закричала она. – Да я бы тебя ни за что не узнала, Петер, – ты стал настоящим франтом!

– Ну-ну, – пролепетал Рыжий и побагровел от смущения. – Наконец-то вы приехали! – А этот маленький мальчик, должно быть, его Роберт, его маленький Роберт? – Далекий же вы проделали путь!.

Эльзхен громко рассмеялась, ее новые зубы сверкали.

– Да это вовсе не Роберт! – сказала она. – Вон стоит Роберт. Это же Конрад!

– Конрад?

Да, это маленький Конрад, сын ее покойной сестры Розы. Она ведь писала ему об этом, когда Роза умерла. Роза? Роза? Он смутно припоминал, что слышал о какой-то Розе, но о мальчике этой Розы он никогда ничего не слыхал. У него голова пошла кругом от этой встречи, о которой он годами мечтал. Так, значит, вот этот, с рыжими волосами и вздернутым носом, – его Роберт?

– Наши вещи! – закричала Эльзхен. – Поезд не будет стоять вечно! – Она привезла с собой массу багажа: чемоданы, ящики, коробки, пакеты – не перечесть.

Рыжий взгромоздил багаж на тележку. Хорошо еще, что он занял у Бабетты тележку!

Эльзхен осмотрелась по сторонам.

– Какое у вас здесь ровное место! – разочарованно сказала она. – Совсем нет гор. И к тому же еще начинается дождь. Моя новая шляпа! – На ней была маленькая городская соломенная шляпка.

Рыжий вытащил из кармана желтый носовой платок и покрыл им шляпу Эльзхен.

– Так хорошо? – спросил он.

Да, гор здесь нет, но есть красивые холмы и чудесные леса, все это она увидит завтра; сегодня, к сожалению, погода плохая. Тут только Рыжий вспомнил, что принес с собой конфеты для Роберта; он вытащил сверток из кармана и отдал мальчикам, чтобы они поделились. Ну что ж, можно трогаться? Маленький Роберт хотел везти тележку, Конрад хотел ехать на ней. Пришлось удовлетворить их желания.

Толкая тележку вперед, Рыжий украдкой поглядывал на Эльзхен. Какое на ней красивое пальто, совершенно новое! И она даже в перчатках!

– Ты, надеюсь, не очень устала с дороги, Эльзхен? – спросил он.

Нет, устать она не устала, но очень проголодалась.

– Нам еще далеко? Ах, какой противный дождь!

Нет, не особенно далеко. Еще с полчаса ходьбы, а еды найдется вдоволь.

Когда они добрались до Борна, начало смеркаться.

– Теперь близко, – сказал Рыжий. – Вот в этом домике живет Бабетта.

Эльзхен остановилась.

– А крыша-то еще соломенная! – воскликнула она. – Знаю я эти старые дома: мыши и крысы в них так и бегают.

Еще несколько шагов – и они у цели. Рыжий отворил калитку. Было уже довольно темно, но светлая прямая дорожка, которую он утром тщательно посыпал песком, была видна.

– Это вот твой сад? – спросила Эльзхен. Ее голос прерывался от разочарования.

Да, это его сад. В нем четыре моргена. Эльзхен долго молчала.

– Но ведь в нем ничего не растет!

Рыжий запротестовал. Завтра она все увидит. Здесь есть овощи и салат, картофель и клубника, он посадил даже кусты: редкий сорт флоксов, четыре сорта темносиних рыцарских шпор, розы и глицинии. В будущем году, разумеется, все примет совсем иной вид, для этого нужно время.

– А это, должно быть, твой дом? – спросила Эльзхен и отрывисто засмеялась. Ах, как неприятно звучал ее смех!

Да, это его дом. Рыжий только недавно кончил его; в будущем году он продолжит постройку, и тогда дом станет вдвое больше.

Эльзхен снова засмеялась неприятным смехом. Ну, он должен был сообщить ей, она должна была бы знать об этом! Да ведь это просто беседка, – где же они все поместятся?

Где поместятся? Место найдется для – всех. Места достаточно.

Рыжий вошел первым и зажег лампу. Стол был уже накрыт, на нем лежали хлеб, колбаса, сало и сыр, сколько душе угодно, стояли кувшины с пивом и молоком. Сейчас Рыжий согреет кофе. Он с гордостью осматривал роскошное угощение.