Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

– Ты бы нас всех попросту уложил на месте, Антон! – Вот как? Неужели действительно так было дело? – Да, именно так!

Антон поднялся во весь свой рост. Голова его все еще была перевязана. Он приложил руку к сердцу.

– Если дело действительно обстояло так, – сказал он, – а я вам верю, то, значит, просто вышло недоразумение. Прошу прощения. Уж не взыщите!

И Антон громко, весело рассмеялся. Недоразумение! Время от времени с ним случались подобные недоразумения, иногда на него находила такая полоса.

14

Проходила неделя за неделей, а фрау Шальке не появлялась. Шпана охватило странное беспокойство. Каждый вечер он выходил перед закрытием в лавку и незаметно оглядывал покупательниц – нет, ее не было. Он стыдился, его поведение было недостойным и говорило о слабости. Это уже походило на нервное заболевание.

Было уже почти лето, когда однажды вечером он внезапно опять увидел бледное лицо под темным платком. Он вздрогнул. Бледное лицо едва заметно улыбалось, а темные юркие глаза метнули на него украдкой короткий взгляд. Этот взгляд казался многозначительным. Шпан мгновенно ощутил необычайное смятение и тревогу. Он закрыл за собой дверь конторы и приложил руку к груди. Как билось его сердце! Доктор был прав, с его сердцем что-то неладно – стоило ему немного поволноваться, и оно уже билось часто и неравномерно.

Приказчик постучал и спросил, может ли войти фрау Шальке. Она, мол, хочет уплатить за квартиру. Шпан сидел и с деловым видом писал письмо.

– Кто? Ах, фрау Шальке! Попросите ее обождать две минуты.

Наконец он был в состоянии говорить с этой вдовой с глазу на глаз.

– Долго же вас не было, фрау Шальке! – начал он, стараясь казаться спокойным и равнодушным.

Фрау Шальке казалась смущенной и подавленной. Да, она проездила долго, дольше, чем предполагала. Ее невестка заболела и слегла, и она, разумеется, не могла просто взять и уехать, ей пришлось вести хозяйство брата. Ах, жизнь в городе тяжелая, столько безработных, ее брат, занимавший хорошее место пианиста в кино, тоже очутился на улице. Вдова Шальке умолкла, и Шпан слышал, как она дышит – тихо и часто. Затем, облизав губы кончиком тоненького язычка, она продолжала рассказывать о городе. Время от времени она быстро вскидывала свои бледные, почти прозрачные веки и окидывала его коротким взглядом. Она. чувствовала, что Шпан полон напряженного внимания и только ждет, как бы узнать что-нибудь о Христине. И ей было что ему рассказать! Но она решила не говорить ни слова до тех пор, пока он сам не спросит. Он, наверно, считает ее дурой. Но он ошибается, хотя она и в самом деле не умеет говорить так гладко и красиво, как все эти коммерсанты. В первый раз ощутила она нечто вроде злорадства и неприязни к этому Шпану, носившему золотые запонки на белых манжетах и высокомерно восседавшему за своим письменным столом.

Шпан слушал ее, опустив глаза. Он охотно задал бы ей единственный интересовавший его вопрос, но он не был в состоянии произнести его. Над его переносицей появилась маленькая угрюмая складка: он был недоволен собой. Уважение к себе не позволяет, решительно не позволяет ему хотя бы еще минуту беседовать с этой фрау Шальке, да еще обсуждать с нею вещи, носящие интимный характер. Ведь это жалкое, забитое, преследуемое судьбой создание, несчастная, болтливая и, пожалуй, даже немного слабоумная женщина. И как он только мог связаться с нею? Теперь он был даже сердит на себя. Наконец он поднялся и произнес с достоинством:

– Ну, теперь, надеюсь, вы будете наведываться чаще, фрау Шальке. Всегда к вашим услугам! Вот квитанция!

Фрау Шальке испугалась.

Его слова прозвучали деловито и холодно, словно он и не хотел ничего узнать. Она совершила ошибку, страшную ошибку, и теперь ей оставалось только взять свою корзинку и уйти. Она надеялась опять заработать немного кофе, муки и сахару, однако просчиталась.

Но у двери она обернулась, иначе она не могла поступить: надо хотя бы намекнуть Шпану на то, что он упустил. И она произнесла приглушенным дрожащим голосом, ничего особо не подчеркивая:

– Я совсем забыла вам сказать, господин Шпан, – я ее видела.

Говоря это, она не решалась взглянуть на Шпана и поэтому не могла заметить, что он съежился, как от удара.

– Вы ее видели?

– Да, я ее видела. Не раз.

Шпан молчал. Его голос дрожал, он боялся выдать свое волнение и ждал, пока не утихнет нервное сердцебиение.

– Надеюсь, она выглядит здоровой, – опросил он, достаточно овладев собой.

– Да, она выглядит хорошо. Она очень загорела в городе.

– Ну, это приятно слышать.

– И она, по-видимому, в хорошем настроении. Она так весело смеялась!

О хорошем. настроении Христины фрау Шальке сообщила, собственно, лишь для того, чтобы сказать Шпану что-нибудь приятное.

Она весело смеялась? Шпан почувствовал укол в сердце. Он сгибается под тяжестью горя, а она радостна и весела! Мгновенно он стал холодным и неприступным, уязвленный до глубины души. Он поблагодарил вдову Шальке официально-вежливо и закрыл за ней дверь.

Но уже через минуту, – ах нет, не через минуту, а еще поворачивая ключ в замке, – он раскаивался: не нужно было поддаваться мимолетному раздражению. Он пролежал всю ночь без сна. Она хорошо выглядит! Она в хорошем настроении! Ах, Христина, Христина, как я люблю тебя, дитя мое! Лучшего известия он не мог получить. Он видел, как она идет по оживленным улицам, весело болтая, а рядом с нею мужчина с темным, слегка мрачным лицом, черты которого он забыл. Он слышал, как она говорит, разбирал отдельные слова, а один раз она обратила к нему свой мерцающий темный взгляд поверх снующей вокруг толпы.

Вдова Шальке поплелась домой, разочарованная, с корзинкой в руке. Корзинка была легка как перышко. Женщина брела, съеживаясь все больше и больше. Она считала себя необычайно умной, даже чересчур умной, – а она глупа, попросту глупа! Однако на следующее утро Мета, стоя во дворе, окликнула ее: господин Шпан хотел бы вечером повидать ее на минутку. Он говорит, что выдал ей неправильную квитанцию.

В этот вечер Шпан преобразился. Он казался совершенно спокойным и приветливо сказал, что вчера вечером, к сожалению, был озабочен деловыми неприятностями – в теперешние времена все идет не так просто, совсем напротив. Так вот, он был бы благодарен фрау Шальке, если бы она подробнее сообщила ему о Христине. Он проговорил это приветливо и с теплотой, которая должна была ободрить фрау Шальке. Ведь в конце концов Христина его дочь, чтобы там ни было – заблуждение молодости, неосторожный шаг, а может быть, что-либо и похуже. Фрау Шальке ведь женщина разумная и знает, каковы бывают молодые девушки.

Фрау Шальке покраснела; зажав руки между острыми коленями, она кивала головой. Ах да, она тоже была молода когда-то и, разумеется, не была святой, вовсе нет! Кто без греха? Она меньше всего собирается бросать камень в ближнего, кто бы он ни был. Тем более если это молодая девушка! Никто не может угадать того, что происходит в душе молодой девушки. Особенно же мужчина. Девушки – это все равно что лунатики, идущие над зияющей бездной опасностей; просто удивительно, что все обходится, в общем, так благополучно и что не случается еще больших несчастий.

Фрау Шальке может говорить с ним совершенно откровенно. Он удивляется, как это ей удалось отыскать Христину. Как Христина выглядит? В каких условиях живет? Она может рассказывать подробно, сегодня у него есть время. Между прочим, он опять приготовил для нее небольшой пакет.

Шальке рассказала: приехала она, значит, к своему брату Эмилю, который до недавнего времени был музыкантом в кино. Так вот, ее брат Эмиль не знал этого господина – этого доктора Александера. Но разузнать о нем было нетрудно, потому что театр и кино – все это связано между собой. Нужно было только немного порасспросить. Этого господина-w-доктора Александера – почти не знают в городе, он не принадлежит к числу знаменитостей, о которых пишут в газетах, отнюдь нет. Он из хорошей зажиточной семьи. У его отца была фабрика, и со временем она должна была перейти к сыну. Старик хотел, чтобы сын стал юристом. Он и учился на юридическом факультете. Но потом у него вдруг пропало всякое. желание заниматься делами отцовской фабрики, и теперь он целыми днями играл на рояле и мечтал только о театре. В конце концов он сделался капельмейстером, режиссером и актером, но старому Александеру это надоело, и он перестал давать сыну деньги. Ну, тот и начал слоняться по свету, и ничего путного из него не вышло. В настоящее время он режиссер в «Шиллертеатре». Это маленький театр, где ставятся комедии и оперетты. Говорят, что этот театр скоро закроется, – он большей частью пустует. Есть люди, которые возлагают большие надежды на доктора Александера и верят, что он далеко пойдет, но есть и такие, которые о нем совершенно иного мнения. Они говорят, что он вообще не способен серьезно работать и любит вести беспутную жизнь.

– Беспутную?

– Да, беспутную. Когда у него есть деньги, он платит за всех, пока сам не останется без гроша. Одна актриса «Шиллертеатра» рассказала ее брату следующий случай, произошедший с доктором Александером. У него была тетка, по его словам злая и скверная женщина, и он был с нею в ссоре. И вот эта тетка умерла и оставила ему тысячу марок. Но Александер не хотел принимать денег от этой особы, ни одного пфеннига. Он заявил своим товарищам, что каждый, кому нужны деньги, пусть смело приходит к нему. Пришли, разумеется, все. Актриса клялась ее брату, что такой случай действительно был.

Шпан покачал головой.

– Поразительно! – произнес он.

Однако слишком уж верить всему этому нельзя: ее брат говорит, что нигде не врут так много, как в театре. Словом, можно думать о докторе Александере что угодно, но нельзя не признать, что он мужчина представительный, и нечего удивляться, что он пользуется успехом у женщин. Ах, эти женщины! У них совершенно нет ни стыда, ни самолюбия. Вот, например, жена владельца бойни – она и хороша собой и богата – день и ночь гоняется за Александером, всучивает ему деньги и подарки, а один раз даже предложила жене Александера пятьсот марок, если та…

Шпан остановил ее движением руки.

– Его жене, вы сказали? Разве у него есть жена? – удивленно спросил он.

– Да, да, у него есть жена! У нее рыжие крашеные волосы. Она певица, субретка, как они называют.

– Значит, он женат?

– Да, женат. Я рассказываю только то, что мне говорил мой брат. Так вот, эта жена владельца бойни…

Нет, нет, фрау Шальке переборщила. Этого Шпану вовсе не нужно знать. К чему? Она усмехнулась про себя. Нет, нет, ее брат сам говорил, что вся эта история чистейшая выдумка. «Шиллертеатр» – это она уже говорила – накануне банкротства, и говорят, что Александер хочет его заполучить. Говорят также, что Александер подцепил себе в провинции богатую невесту и что он арендует театр.

– Так и говорят? Богатую невесту? – Шпан побледнел.

– Да, так говорят актеры и актрисы. Но, конечно, многое в этой истории – просто слухи. Я только рассказываю вам то, что слышал мой брат.

– Продолжайте! – сказал Шпан.

– Так вот, все это одни разговоры, а на самом деле у этого Александера сплошные долги, а денег нет. Да, так вот – одну минутку – ее брат Эмиль рассказал ей, что актеры «Шиллертеатра» ежедневно после обеда собираются в маленьком кабачке, напротив их заведения. Александер и Христина тоже ежедневно приходят туда, этот кабачок называется «Шиллеркафе». Она, разумеется, заинтересовалась и пошла туда на следующий же день.

– И там я увидела Христину! – сказала фрау Шальке.

Она умолкла. Ей надо было немного передохнуть. Она была слишком взволнована собственным красноречием. Шальке сидела, опустив веки, и тихо дышала. Шпан все еще был очень бледен. Он нервно прижал кончики пальцев к щекам, и когда их отнял, на щеках долго горели ярко-красные лихорадочные пятна. Когда немного погодя она подняла глаза, то увидела, что он сидит, низко согнувшись, сжав бескровные волосатые руки.

– Там, значит, вы увидели Христину? – спросил он. немного помолчав, мягким голосом.

– Да!

Фрау ТИальке глубоко вздохнула и посмотрела на него. Да, она увидела фрейлейн Христину. Там был палисадник с высокими зелеными деревьями и два круглых стола, за которыми сидели актеры. Фрейлейн Христина вошла вместе с доктором Александером, и их обоих шумно приветствовали. Там были почти сплошь молодые люди. Потом явилась очень живая рыжеволосая дама маленького роста. Она была подвижна как ртуть и говорила на венском диалекте. Это была жена Александера. Фрау Шальке начала описывать внешний вид Христины, ее платье. Она привирала – так подробно она не могла все разглядеть. На Христине была серебристо-белая плоская шляпка, которая очень шла к ее темным волосам, – она была надета чуть-чуть набекрень, так было модно. Здесь, в Хельзее, она не смогла бы появиться в таком наряде. Он придавал ей слегка вызывающий вид. Молодые актеры, по-видимому, очень любят ее, потому что ее поминутно окликали: «Христель! Христель!» Так ее там называют. Христине это, очевидно, нравилось, – она шутила и смеялась все время, пока пила кофе и курила сигаретку.

Больше фрау Шальке при всем желании ничего не могла придумать. Она начала говорить о жизни актеров, о том, сколько в большом городе нужды и соблазнов, – а об этом можно было говорить без конца. Шпан слушал молча. Лишь изредка он задавал краткий вопрос. В каких условиях живет Христина? Как она устроилась с квартирой? Об этом фрау Шальке могла бы тоже дать сведения, но она считала более благоразумным не выкладывать Шпану всего в первый же раз. Кое-что она решила пока оставить про запас – она сама не знала почему. Она хотела сохранить возможность прийти еще раз, хотела играть какую-то роль у Шпана и сама, собственно, не знала, почему ей этого хочется. Она неопределенно ответила, что поручила своему, брату разузнать и написать ей и что, как только она получит письмо, она возьмет на себя смелость зайти снова.

Шпан сидел, склонив голову. В кбмнате становилось уже темно.

– Значит, она хорошо выглядит, говорите вы? – спросил он. Он уже раньше спрашивал об этом.

Фрау Шальке ответила с живостью:

– Да, да, она загорела и выглядит здоровой. Она никогда раньше не бывала такой загорелой.

Но ей показалось этого недостаточно, и она добавила, что Христина немного изменилась.

– Изменилась?

Да, ее лицо несколько округлилось, и потом она стала красить губы, от этого ее лицо и кажется изменившимся. Больше фрау Шальке уже действительно ничего не могла придумать.

Шпан сидел неподвижно. Он закрыл рукой глаза и не шевелился. Может быть, теперь ей следует уйти? В комнате уже совсем стемнело, но она не решалась пошевелиться. Наконец Шпан произнес очень тихо, мягким голосом:

– Главное – что она здорова!

О да, она здорова. Это сразу видно. В темноте голос фрау Шальке прозвучал слишком громко.

Шпан медленно поднялся. Она видела его согбенный силуэт. Потом он выпрямился, поблагодарил ее и протянул ей сверток. Когда он повернул в лавке выключатель, чтобы осветить ей дорогу, она увидела, что его щеки влажны.

– Еще раз спасибо, дорогая фрау Шальке! Это было очень любезно с вашей стороны. Но я хочу вас кое о чем попросить, хорошо? Не рассказывайте никому обо всем этом. Не говорите ни с кем. Вы ведь знаете здешних людей…

Ах, господин Шпан может на нее положиться. Да и какое дело людям до всего этого? Она может поклясться чем угодно, что будет молчать, – бог ей свидетель! Она может поклясться могилой своей матери!

Какой тяжелый сверток! Дома она с жадностью вскрыла его: кофе, сахар, мука, а в конверте лежала бумажка в двадцать марок. И что это люди болтают, будто Шпан скуп!

15

С тех пор как Шпан прибегнул к ее услугам, вдова Шальке выросла в собственных глазах. Раньше она была ничтожеством, полнейшим ничтожеством. Она охотно ходила бы не по улице, а под мостовой, настолько она сознавала свою скромность и униженность. А теперь! Теперь ее принимал в своей конторе такой богатый и всеми уважаемый человек, как сам господин Шпан!

Теперь уже нет необходимости скромно садиться на краешек стула. В ней что-то происходило, она сама не знала что, но чувствовала: в ее жизни свершился решающий перелом. Эта история со Шпаном и Христиной еще далеко не окончена – нет, ни в коем случае! Она больше не даст себя загнать в угол, время ее унижения миновало.

Теперь и этот сапожник, Дорнбуш, почувствует, что она уже не та, что прежде. Ее нельзя больше оскорблять в расчете на то, что она и словечка не скажет в ответ. Да разве Шпан подал бы руку этому сапожнику, предложил бы ему сесть? Никогда!

Сапожник жил внизу, под ней. Он въехал год тому назад и с первого же дня не давал ей прохода. «С добрым утром, молодка, все прыгаешь?» И постоянно в том же духе. Он чинил ее башмаки, не требуя за это ни гроша. К рождеству подарил ей домашние туфли из мягкой кожи. В первые месяцы они ладили, она относилась к нему хорошо, возможно даже слишком хорошо: ее странным образом влекло к нему. Это был грузный человек с седой бородой и безобразным зобом, настоящий кузнец, сильный как медведь; она даже готова была забыть о его безобразном зобе и слезящихся водянистых глазах. Бывали ночи, когда она думала только о нем и не могла заснуть. Она любила даже исходивший от него запах кожи и смолы. Но нет, никогда, никогда! Ее влекло к нему, и в то же время она боялась его. Она была такая нежная по сравнению с ним, а у него был такой алчный взгляд. Он, должно быть, способен всадить человеку шило в сердце, если в нем взыграет страсть. Она часто просыпалась ночью от страха: что это, уж не сапожник ли дышит там, под ее дверью?

Однажды вечером Дорнбуш подкараулил ее и набросился на нее в сенях. Он обхватил ее в темноте руками – руки у него были словно железные тиски. Она никогда не забудет этой минуты. Колени у нее подкосились, она застонала от желания, такого желания она не испытывала за всю свою жизнь. Но она тут же оттолкнула его. Нет, нет, никогда, никогда, со дня смерти судебного писца она не имела дела с мужчинами, и сапожник внушал ей страх.

С тех пор Дорнбуш преследовал ее своей ненавистью и оскорблениями. Незадолго до этого случая она заказала ему пару ботинок; собственно, он уговорил ее это сделать и заверил, что она сможет уплатить, когда захочет. Ботинки стоили восемь марок, и она до сих пор никак не могла расплатиться. А он тотчас же представил ей счет и грозил подать на нее в суд. Чтобы досадить ей, он оставлял дверь в сени открытой, насмешливо кашлял, когда она проходила мимо, и таращился на ее ботинки. На ее приветствия он давно перестал отвечать– лишь покашливал и язвительно посмеивался ей вслед. Иногда он принимался плевать в сени, и ей приходилось переступать через эту грязь. Она дрожала каждое утро, когда ей предстояло пройти мимо его распахнутой двери. Сапожник был изобретателен в своей злобе.

Но сегодня она, бледная, как всегда, с торжествующей улыбкой на лице спустилась с лестницы. Она очень вежливо постучала в открытую дверь и поздоровалась. Сапожник не удостоил ее ответом. Тогда она вошла и положила деньги среди обрезков кожи на его рабочий стол.

– Я могу наконец уплатить мой долг, – вежливо сказала она. – Спасибо вам за ваше терпение, господин Дорнбуш! В наше время так редко встречаются великодушные люди!

Сапожник изумленно смотрел на нее снизу вверх; он был смущен. Его глаза были похожи на светлые стекляшки.

– Да, так редко! Вы ни разу не напомнили мне, никогда не были со мной нелюбезны. Когда мне опять понадобятся ботинки, я закажу их, разумеется, только у вас! Возможно, что и в моей жизни скоро произойдет перемена к лучшему, возможно! – Шальке таинственно поджала узкие губы.

Сапожник покраснел как рак и засопел, его огромный зоб под седой спутанной бородой стал пунцовым. Шальке уже исчезла. Сапожник был так пристыжен, что не ответил ни слова.

Да, вот как нужно разговаривать с этими людьми! Прошли времена, когда можно было помыкать ею.

Вдова Шальке была женщина необычайно скромная, даже смиренная, и до сих пор неизменно носила на голове темный платок. Теперь она сняла его и надела светлую шляпу. Корзинку она теперь тоже оставляла дома. Она стала неузнаваема. Однажды в сумерках за ней даже увязался какой-то молодой человек. У нее была хорошая фигура, этого нельзя было отрицать, и в конце концов она еще не была стара. Молодой человек имел даже дерзость заговорить с ней. Но в то же мгновение он узнал ее.

– Это вы, фрау Шальке? – удивленно проговорил он. – Я вас, право же, не узнал. Да вы помолодели на десять лет!

Это был Вальтер Борнгребер; она каждый месяц ходила шить в дом владельца лесопильни.

Работая у кого-нибудь на дому, она напускала на себя таинственный и важный вид. О, она кое-что знает, она может кое-что порассказать! Благодаря ее стараниям все вдруг снова занялись Христиной Шпан. Она-то, Шальке, все знает – ведь она живет в доме Шпана. Прямо смотреть жаль, как он убивается!

Да, рассказывала она, конечно она говорила с господином Шпаном, и он плакал. Плакал самым настоящим образом. Она говорила с ним о многом, чего она, разумеется, никому не может рассказать, потому что Шпан взял с нее слово, что она будет молчать. Она видела в городе Христину и, как она намекала, даже говорила с ней, но об этом она опять-таки по некоторым причинам ничего не может рассказать. Христина, как все актрисы, накрашена, у нее намазаны губы, а на голове надета набекрень маленькая серебряная шапочка.

– Серебряная шапочка?

– Да, серебряная шапочка! Кажется, будто она из чистого серебра, но она сделана из серебристо-серого шелка и сразу бросается в глаза.

И живет Христина на Вильгельмштрассе 60, у некоей фрау Шпербер, бывшей оперной певицы. Она живет там вместе с доктором Александером, а жена Александера, Пеппи, субретка с рыжими волосами, хотя и живет отдельно, часто приходит к ним обедать, а иногда и остается ночевать. Так они и живут втроем.

– Христина Шпан!

– Да, Христина Шпан! Все, что я говорю, – истинная правда, как бог свят! Таковы эти артисты. Ах, я немало могла бы порассказать о них!

И тут начиналось повествование о жене владельца бойни, которая была влюблена в доктора Александера и посылала ему деньги и подарки. Его жене она предлагала пятьсот марок за то, чтобы та уступила ей на несколько педель милейшего Александера. Именно уступила! Да, это правда, чистейшая правда!

Каждый день фрау Шальке придумывала новые подробности, с каждым днем она чувствовала себя все более значительной персоной. Число ее заказчиц росло, женщины разносили сплетню, и каждая хотела послушать всю историю из ее собственных уст. Они угощали ее кофе с печеньем и шушукались.

– Христина Шпан! Подумать только! Как можно ошибиться в девушке!

– Ну, ее мать, бывало, среди бела дня ездила на прогулки с любовником!

Два дня в месяц Шальке шила теперь у Шпана. Он спросил ее, не возьмется ли она присмотреть за его бельем: Мета, мол, не умеет этого делать как следует. Она немедленно согласилась. Она шила и штопала; полная корзина белья стояла перед нею. Без темного платка она выглядела гораздо моложе. У нее были темно-каштановые вьющиеся волосы, в них проглядывало несколько тонких белоснежных нитей. Шальке прожила нелегкую жизнь. Она казалась существом неопределенного возраста, иногда ей можно было дать тридцать, иногда пятьдесят лет. Но фигура у нее была стройная и моложавая, безукоризненная.

Расплачиваясь с ней, Шпан время от времени спрашивал, не получала ли она известий от своего брата. Он казался гораздо более спокойным, чем раньше.

Она радовалась каждому дню работы у Шпана. Здесь было так чисто, красиво, тихо. Она слушала бой часов в футляре красного дерева, и этот торжественный звон наполнял ее благоговением. Она сидит в доме Шпана! Кто бы мог допустить, что это возможно, – думала она, торжествующая и смущенная.

Ее дела, несомненно, шли в гору. Она чуяла это. Долгие годы она словно лежала в гробу, в каком-то летаргическом сне, и лишь случай вернул ее к жизни. Люди опять начали ее замечать, никто уже не оскорблял ее самолюбия, отсылая ее обедать на кухню с прислугой, она ела за столом вместе со всей семьей, и хозяйки говорили:

– Берите побольше, фрау Шальке, не стесняйтесь!. Но она, конечно, не ждала, что весь Хельзее не сегодня-завтра падет перед нею ниц, – настолько она не была глупа.

16

Лес зазеленел, обе яблони в разбитом Рыжим саду нависли розовыми облаками над зеленью грядок, и терновник внизу, у рва, пенился белыми цветами. Они выделялись светлыми пятнами даже ночью. У ручья раскинулся целый ковер ярко-желтых лютиков. В воздухе стоял звон птичьих голосов, ласточки с пронзительным криком носились над двором.

– Как прекрасен мир! – сказала Бабетта. – Прекрасен, как сон! Прекрасным создал его господь!

Бабетта бросила быстрый взгляд в окно. Ее жилистые, сильные руки были погружены до локтей в мыльную пену, кончики пальцев были растравлены и изъедены щелоком. Карл, стоя у кухонного стола, изо всех сил орудовал щеткой. Бабетта трудилась самозабвенно, лицо ее было красно и горело, а язык ни на одну секунду не оставался в бездействии.

Две ласточки с пронзительным криком пронеслись через кухню, влетев в дверь и вылетев в окно. Они чувствовали себя в Борне как дома. Их крылья просвистели над самым ухом Карла, и он испуганно отшатнулся.

Бабетта рассмеялась: ласточки никогда не заденут его, как бы они быстро ни летели, даже если их будет целая тысяча. Откуда у этих созданий такая мудрость? Откуда? Ах, она так счастлива, что ласточки свили гнездо как раз над ее дверью! Это приносит счастье и покой. А кроме того, ласточки оберегают от лихорадки, точно так же как голуби-турманы предохраняют от рожи. Ах, мир – сплошная загадка и чудо.

– Помоги мне вылить лохань, Карл!

А когда пробуешь заговорить об этих вещах с людьми, они смеются, а ведь это все верно. Люди смеются над всем, смеются даже тогда, когда им рассказывают о духах и привидениях. И все-таки она несколько раз в своей жизни видела духов – она может поклясться в этом. Да! Все это не так просто, нельзя же все осмеивать. Однажды – она как раз собиралась выйти– из дому – она увидела, как по темной лестнице поднимается видение, закутанная женщина. Видение двигалось очень медленно, – ах, Бабетта не умеет объяснить как следует, – оно не шло, а парило, не-касаясь земли, и проскользнуло мимо нее. Она так и приросла к месту от ужаса. Видение оставило после себя странный запах, как в доме, где лежит покойник, и в тот же вечер умерла ее сестра. Бабетта может поклясться богом на небесах, что все это так и было. А история с этим землевладельцем Фрюхауфом? Она еще его помнит – такой был грузный, угрюмый человек. Он переставил межевые знаки на своем участке, и она своими глазами видела, как он в темные ночи блуждал после смерти по полям. Его почти нельзя было разглядеть, но у него были огненные руки. «Выгляни в окно, Бабетта, это он, Фрюхауф», – говорила ей мать. Он блуждал, и руки его пылали огнем – так его покарал господь. А теперь? Теперь люди даже в бога не верят, а между тем достаточно посмотреть, как вылупляется цыпленок из яйца. Сначала нет ничего, кроме обыкновенного яйца, и вдруг из него выходит живое существо. Никакие профессора, уверяла она, не смогут этого объяснить!

Бабетта вдруг перестала болтать, перевела дух и обернулась к Карлу.

– Почему ты сегодня ничего не говоришь? – спросила она.

– Я слушаю тебя, Бабетта, – ответил Карл, – и размышляю кое о чем.

– О чем же ты размышляешь? – спросила Бабетта с упреком в голосе. Она не любила, когда Карл размышлял; она ревновала его к его мыслям. Не о чем ему раздумывать!

У Карла-кузнеца был здоровый, загорелый вид, лицо утратило страшный известковый оттенок – цвет безнадежного несчастья. Нет, теперь он уже не станет буравить головой стену, да еще гранитную, и не ляжет, чтобы умереть от голода. Прежде он был словно окаменевшим, теперь же снова оживает. У него есть друзья, он не мерзнет, не голодает, даже кое-что зарабатывает, немного, правда, но все же достаточно для того, чтобы не чувствовать себя нищим. Он здоров и силен, как лошадь. Разве этого мало! Многих из его друзей нет в живых, это были ребята здоровые, как быки, а теперь они давно уже лежат в земле и не шелохнутся. Неужели же лучше неподвижно лежать в земле, чем жить на свете, хотя бы и калекой? Он чувствует, как греет солнце, слышит пение птиц, шелест ветра и человеческие голоса. В тысячу раз лучше жить на земле, пусть даже с изъяном, чем лежать под землей! Нет, Карл вовсе не был недоволен жизнью, хотя и счастливым его тоже нельзя было назвать.

– Я часто думаю, – заговорил Карл немного погодя задумчиво и нерешительно: он все еще ощущал взгляд Бабетты, направленный на него, – я часто думаю о том, что у других есть жены. Человек работает, скажем, в каменоломне, надрывается целый день, но когда он приходит домой, жена подает ему обед. Пусть даже самый скромный, но он знает, что у него есть пристанище.

Бабетта гремела ведрами, ломала хворост и раздувала огонь. Ее голос прозвучал словно издалека, когда она ответила:

– А кто сказал, что у тебя никогда не будет жены, Карл?

– Жена? У меня? – Карл довернул черные очки в сторону котла, где, как он предполагал, находилась Бабетта.

– Да почему же нет? Ты молод и здоров. Почему бы тебе не жениться?

– Да кто же это согласится выйти за меня, Бабетта?

– О, дай срок! Что уж такого страшного с твоими глазами, Карл? У людей бывает чахотка – это гораздо хуже!

Чахотка! Да, чахотка, разумеется, гораздо хуже, с этим он вынужден согласиться.

– Ну вот видишь! Почему ты не попытаешься как-нибудь один спуститься в город? Я уже не раз говорила тебе об этом. Увидишь, все будет хорошо. Нужно только попробовать. Иди-ка сюда, помоги мне!

– Да, я завтра пойду, Бабетта!

Карл покраснел до корней волос. Она, значит, считает, что у него когда-нибудь будет жена? Его сердце преисполнилось благодарности к Бабетте. Они отжимали простыню, и его руки приблизились к ее рукам. Он испытывал потребность прикоснуться к ней, чтобы выразить ей свою благодарность, и начал гладить ее руки.

– Ты и в самом деле так думаешь, Бабетта, или только говоришь?

Разумеется, она и в самом деле так думает.

– Чудесные у тебя руки, Бабетта, – ничего не скажешь! – продолжал Карл, и в голосе его звучали удивление и восторг. – Красивые, полные руки!

Бабетта засмеялась глуповатым смехом, а ведь повода для смеха, собственно, не было никакого.

– Да, красивые, полные руки! И какие они теплые, какая шелковистая кожа!

Бабетта находила, что ее руки показать не стыдно, есть на что поглядеть. Но, вообще говоря, ей уже не двадцать лет, и она всю свою жизнь работала как вол, гнула спину с утра до ночи. Да, работала как вол, бог свидетель!