Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Сегодня вечером, – он знал это, – должно состояться объяснение, которое все время откладывалось. Он не может больше ни одного дня пользоваться услугами своих друзей. И, право же, незачем им ломать голову над тем, как оборудовать сарай.

11

Бабетта была женщина уже не первой молодости, но не боялась никаких невзгод. Она была дочерью чахоточного корзинщика, умершего от пьянства. В десять лет она пасла гусей, а в четырнадцать поступила в услужение к шестидесятилетнему лесничему, который, как только напивался, пытался ее насиловать. В девятнадцать она познакомилась с одним дровосеком. У него был свирепый вид, но это был красивый мужчина! Он напоил Бабетту водкой, в которую соскоблил пыль со своих ногтей (так по крайней мере утверждала сама Бабетта), и она уже не помнила, что делает. На свет появился ребенок, ее дочь Альвина, – ей скоро должно исполниться двадцать лет, а служит она в Рауне у портного. Тогда Бабетте пришлось очень плохо, и она пошла работать на живодерню, где с ума можно было сойти от ужасной вони. Она неохотно вспоминала об этом времени.

Много лет прослужила она у господ или у богатых крестьян, живших где-нибудь на отшибе, вдали от людей, и привыкла считать, что одиночество – гораздо более страшный враг, чем все бродяги и воры. Такая суровая школа может или сломить человека, или сделать его мужественным. Но Бабетту не так-то легко было обескуражить! Когда явился Герман со своими друзьями, она ни на минуту не поддалась малодушию. Соображала она быстро. Вспомнив, что после Михеля осталась куча тряпья, она заштопала рубашки и куртки и починила штаны, состоявшие почти сплошь из дыр. Из старых лошадиных попон сшила тюфяки. Бабетта была изобретательна. Правда, мужчины были одеты так, что на них смотреть было стыдно. Герман только смеялся, когда она указывала на Рыжего, который был похож на огородное пугало.

– Да, Бабетта, до миллионеров нам далеко! – говорил он.

Но в конце концов и никогда не унывавшая Бабетта начала падать духом. Пусть себе выглядят как угодно, это еще не беда. Но день ото дня становилось все труднее прокормить пятерых мужчин. Просто невозможно было что-либо раздобыть! Соседи сначала оказывали помощь, теперь же они начали спрашивать, долго ли еще Герман собирается кормить своих четырех друзей. Зачем это ему надо – содержать за свой счет всех четверых? Бабетта намекала на это каждый раз, когда оставалась с Германом наедине. Они же прямо голодают, а ведь это молодые люди, они везде могут заработать себе на хлеб. Смотреть больно, а зима только начинается! Герман кивал. Он видел, что она права. Он должен был наконец поговорить с друзьями начистоту.

Хлев был готов. По этому случаю Герман решил устроить небольшой праздник, рассчитывая на то, что он будет в то же время и их прощальным вечером. Герман наскреб немного денег. Бабетта приготовила жаркое под кислым соусом и огромную миску клецок. Она припасла и пару кувшинов пива. Никогда они еще не кутили так, как в этот вечер.

Герман не принимал участия в общем веселье, был беспокоен и задумчив: ему было не по себе. Все обратили на это внимание. После еды он неторопливо набил трубку и наконец заговорил, не решаясь ни на кого взглянуть. Ну вот, хлев готов, сработан основательно, в нем тепло, и скотине теперь хорошо. Это главное. И работа по разборке развалин тоже здорово подвинулась, теперь он уже успокоился, воспрянул духом. Вот что ему хотелось сказать.

– Благодарю вас всех, благодарю! – Голос Германа звучал торжественно.

Друзья молчали и смотрели, на него, они не знали, куда он гнет. Его торжественный тон встревожил их. Это была целая речь.

– Ладно уж, нечего об этом говорить! – перебил его Антон.

Нет, он должен об этом говорить. Он твердо решил высказать сегодня все, что у него на душе. Их помощь, их готовность прийти на выручку, их дружба – все это было для него неоценимой поддержкой. Возможно, что без них он впал бы в отчаяние. За это он их и благодарит.

– Да хватит об этом! – закричал Антон.

Нет! Так вот, с их помощью он значительно продвинулся вперед. Бабетта налила ему пива, чтобы он смелее продолжал свою речь. И Герман опять заговорил о том, как представлял себе все это отец. Он хотел, чтобы они прожили здесь сколько пожелают, чтобы они поправлялись и отдыхали, но они сами знают, что все вышло иначе, совсем иначе! Он должен наконец выложить друзьям всю правду, больше он не может молчать. И он наконец ее выложил. Не могут же они в самом деле вечно жить здесь, к тому же впроголодь. Да им это совершенно ни к чему, они могут своим трудом заработать себе на жизнь и выбиться в люди. Ведь Антон – плотник, Генсхен – парикмахер, Рыжий – каменщик.

Карл-кузнец положил тяжелые кулаки перед собою на стол: он сидел совершенно неподвижно, обратив к Герману стекла черных очков. Антон слушал с сердитым лицом, глаза его сверкали. Рыжий сидел подавленный, уткнув бороду в шерстяной шарф, мигая ресницами цвета ржавчины. Генсхен смотрел на Германа в упор своими светлыми глазами, попыхивая папиросой.

– Если я тебя правильно понял, – заговорил наконец Карл, с трудом подбирая слова, – если я тебя правильно понял, ты хочешь сказать, что не намерен больше держать нас здесь? Что мы, одним словом, тебе в тягость?

– Разумеется, это он и хотел сказать! – закричал Антон раздраженно и сердито.

Герман покраснел, он старался не встречаться ни с кем глазами. Он снова заговорил о том, как представлял себе это дело отец, – он ведь им только добра желал. Он хотел, чтобы они прогостили здесь сколько пожелают и чтобы им было хорошо. Отец ведь не предполагал, что в Борне им придется мерзнуть и голодать! Да и кто бы мог это предположить! Он ведь думает об их же благополучии, только об их благополучии! Это он и хотел сказать.

– А куда идти мне, Герман? – проговорил Карл-кузнец, медленно вытягивая на столе руки по направлению к Герману. – Скажи мне!

Рыжий сжался еще больше, лицо его выражало полнейшую беспомощность.

Здесь они спят на соломе, ходят в лохмотьях, а там, за оградой Борна, для них всегда найдется заработок.

Но тут поднялся Антон и выпрямился во весь рост» Лицо его было свирепо. Он продолжал, казалось, расти на глазах.

– Прекрати это нытье! – закричал он так громко, что Бабетта испуганно забилась в самый темный угол. Друзья облегченно вздохнули и с надеждой посмотрели на Антона: когда он говорит, можно быть уверенным, что будет сказано именно то, что нужно.

– Довольно болтать! – продолжал Антон, побледнев от волнения. – Короче говоря, ты хочешь, чтобы мы убирались?

– Так будет лучше для вас самих!

– Так, значит, нам надо уходить! Вы слышите? А мы-то верили, что он наш друг! Послушай, Герман, нам нужно договориться: а если мы захотим у тебя остаться, ты, несмотря на это, вышвырнешь нас? Отвечай: да или нет?

– Я только хочу сказать…

– Да или нет?! – рявкнул Антон. Жилы на его шее вздулись, кадык торчал, словно Антон кость проглотил. Герман сидел смущенный и растерянный, Антон стоял перед ним в позе обвинителя. – Да или нет?

– Если вы хотите остаться… Но вы ведь знаете, впереди долгая зима – не можете же вы голодать!

Антон раскачивался из стороны в сторону. Внезапно он ударил кулаком по столу и уставился, сверкая глазами, в красное лицо Германа.

– Послушай, Герман! Ты пригласил нас, когда катался как сыр в масле, и мы к тебе охотно приехали. А теперь, когда с тобой стряслась беда, теперь, ты думаешь, мы удерем и оставим тебя в беде? За кого же ты нас принимаешь? Что ж, по-твоему мы подлецы?

Герман чувствовал себя уже неуверенно. Ну, что на это скажешь? Он плохо повел дело, они его не поняли.

Антон беспощадно напустился на него.

– Мы не такие подлецы, Герман! – ревел он. – На фронте мы погибли бы вместе, если бы пришлось, – почему же нам вместе немного не поголодать? Стыдно тебе, Герман!

Это были нужные слова: они попали в цель. Не еда и не питье самое главное. Антон прав. Герман обидел друзей, он слишком мало ценил их. Да, ему стало немного стыдно.

– Поэтому я спрашиваю тебя еще раз, – крикнул Антон. – Если мы захотим остаться, тогда ты тоже нас вышвырнешь? Да или нет, и больше ни слова, слышишь?

– Разумеется, нет!

– Отлично! В таком случае дело улажено. – И Антон примирительно протянул Герману руку. – Мы останемся сколько захотим, и если в эту зиму нам придется есть одну картошку – это дело наше!

Бабетта успокоилась. Похоже было на то, что затевается ссора, этот плотник – малый горячий. Но теперь все опять в порядке. Герман плохо повел дело, – где ему тягаться с Антоном.

А Герману действительно было немного совестно. Да, получилось так, словно он и впрямь хотел обидеть товарищей.

Карл-кузнец нащупал его руку и спросил:

– Ну скажи сам, Герман, куда бы я девался с моими больными глазами?

– Ты, разумеется, мог бы остаться здесь, Карл.

– А я? – нерешительно проговорил Рыжий. – Я тоже один на белом свете и не знаю, где мне голову приклонить!

– Ты ведь опытный каменщик! Теперь, после войны, так много строят!

Рыжий почесал свою огненную бороду.

– Да, это-то верно! Но не все обстоит так, как надо!

Больше Рыжий не сказал ничего. Ведь здесь он чувствует себя как дома и в полной безопасности; неужели Герман не понимает этого?

Антон расстегнул жилетку. В подкладке был карман, в нем звенели деньги.

– Возьми, Генсхен! – Антон великолепным жестом бросил деньги на стол. – Принеси пива! У тебя ноги помоложе, чем у Бабетты! Я угощаю! – Он крепко хлопнул Германа по плечу и рассмеялся. – Я покричал немножко, но это не со зла. Ты уж не обижайся, Герман!

12

На следующий день они работали в сарае. Они вычистили загородки, где стояли раньше Краснушка и теленок, и начали устраивать себе жилье на зиму. Больше откладывать было нельзя: ночи стояли уже довольно холодные, с востока дул пронизывающий ветер. Антон сколачивал из нетесаных досок нары.

После обеда Генсхен попросил у Бабетты горячей воды. Он смыл с себя всю грязь и побрился. Прихорашивался он долго и обстоятельно, как кошка, и когда наконец окончил, его было просто не узнать. Это был красивый парень со светлыми блестящими волосами, с лукавыми серо-голубыми глазами, стройный и ловкий. Он хотел наведаться в Хельзее – не найдется ли для него какого-нибудь заработка. Он парикмахер, кельнер, повар; ведь такие профессии нужны везде! Взяв свою бамбуковую тросточку, он стал весело спускаться с горы.

– Красивый малый! – сказала Бабетта. – Просто принц, да и только.

– Да, парень хорош! – согласился с нею Герман. Все они гордились его красотой.

В первом же трактире Генсхен остановился выпить рюмочку. Он спросил, какой парикмахер самый лучший в городе. Нюслейн, разумеется, только Нюслейн, на рыночной площади, рядом со Шпангенбергом, ошибиться нельзя.

Генсхен был в задорном настроении, он так и излучал жизнерадостность и веселье. Он молод и здоров, денег у него, правда, нет, но он ощущает в себе такой избыток сил, что их с лихвой хватило бы на покорение всего этого города.

Парикмахер Нюслейн несколько напоминал внешним видом чудаковатого ученого. У него была жидкая седенькая бородка, на узком остром носу слегка косо сидело золотое пенсне.

– Я– парикмахер! – представился Генсхен с изящным поклоном. – Я говорю также на иностранных языках: Parlez-vous français, englich spoken, se habla espanol! Ведь у вас здесь, в Хельзее, бывают летом приезжие?

Нюслейн в изумлении отступил на шаг назад. Ничего подобного с ним еще не случалось. Вот так молодой человек! Он брызжет весельем, да и красотой этот парень тоже может похвастаться! Он привлечет всех дам города, конкуренты могут прикрыть лавочку!

– Подойдите поближе, молодой человек! – вежливо сказал Нюслейн.

В данный момент в городе работы не так много, летом дело шло лучше, но он все же решил открыть специальный дамский зал, пока лишь на пробу! Он хочет сначала посмотреть, как пойдет дело.

– Если вы дамский мастер, молодой человек, то у меня для вас найдется работа.

Дамский мастер? Да ведь это, сказал Генсхен, его специальность! Он получил в Сан-Франциско приз за дамские прически!

– В Сан-Франциско? Значит, вы бывали в Сан-Франциско?

– Да, я везде побывал – в Бомбее, в Иокогаме. Я работал парикмахером на пароходе.

Это было не совсем так: Генсхен плавал на грузовом пароходе в качестве повара и заодно стриг матросов.

Нюслейн гладил свою реденькую седую бородку и благосклонно смотрел на Ганса.

– Занятный молодой человек! – воскликнул он. – Надеюсь, однако, что все это не пустое хвастовство!

Нюслейн сверкнул стеклами пенсне и ударил себя в грудь.

– Таков уж я – люблю сразу узнать все до конца и заглянуть человеку в самое нутро! – сказал он и хлопнул в ладоши. – Долли! Долли!

Молоденькая девушка просунула голову в дверь.

– Да, папа!

Долли была маленького роста и склонна к полноте; волосы, обрамлявшие ее лицо, похожи были на сноп спелой ржи, колеблемой ветром.

– Этот господин – дамский парикмахер, премированный в Сан-Франциско. Я хочу посмотреть, не преувеличивает ли он. Он тебя причешет, Долли, садись! Вы здесь найдете все, что вам понадобится, сударь!

Нюслейн с достоинством поклонился и вышел из салона.

Долли со смехом бросилась в кресло.

– Таков уж папа, видите ли: придет ему что-нибудь в голову, и все должны плясать под его дудку!

Она оживленно болтала, ее отражение в зеркале кокетничало с Гансом. Вдруг она вспомнила, что уже видела его однажды. Вместе с Германом Фасбиндером! Ведь правильно? Да, Германа она знает очень хорошо.

– Я, к сожалению, не очень-то слежу за своими волосами, мне прямо неловко!

Ганс с видом знатока пропустил сквозь пальцы прядь ее волос.

– У вас изумительные волосы, милая барышня, – сказал он с льстивым поклоном. – Они только слишком отросли. Если вы соблаговолите довериться мне…

Он взял гребенку и щетку. Шелковистые волосы, в которых тонули его руки, нежная розовая кожа в вырезе платья и взгляд светло-голубых глаз Долли, отражавшихся в зеркале, привели его в приятное волнение. Долли ему нравилась, и он пустил в ход все свое искусство. Сложив румяные губы сердечком, Генсхен улыбался своей самой обворожительной улыбкой. Глаза его вспыхивали всякий раз, как он, отрываясь от работы, взглядывал в зеркало. Он находился в городе всего около получаса, а небо уже послало ему это прелестное дитя! Нет, опасаться нечего, ему будет чудесно в этом городе! Волосы Долли потрескивали при каждом взмахе гребня.

Ганс заявил, что по волосам можно точно определить свойства человека. Волосы у Долли были шелковистые и послушные, а значит, у нее очень хороший характер, возможно даже слишком хороший, слишком податливый, слишком нежный.

Долли захихикала, глядя в зеркало.

– Вы, однако, льстец! – воскликнула она.

Он попросил у Долли разрешения ощупать ее голову, чтобы изучить форму, иначе он не может выбрать соответствующую прическу. Лоб должен остаться открытым, вот так! Зачем, собственно, она закрывает свой красивый лоб? Ганс откинул ее волосы назад, вложив в кончики своих пальцев особую нежность. Долли мгновенно покраснела. Это уже была настоящая дерзость. Она встряхнула своей гривой.

– Видно, что вы работали за границей! – снова затрещала она. – Вы долго были в Сан-Франциско?

– Довольно долго.

– Ах, как интересно!

Да, еще немного, и он остался бы во Фриско навсегда. Это было чудесное время! Генсхен пустился в нескончаемое повествование. Он влюбился там и дочь своего шефа, молодую особу восемнадцати лет, которую– вот удивительное дело! – напоминает ему своими волосами фрейлейн Нюслейн. Честное слово! Ее звали Мэри, она была богата, и казалось, что он нашел наконец свое счастье. Однако из этого ничего не вышло.

– Как интересно! Почему же?

Генсхен понизил голос.

– Между нами говоря, Мэри была слишком падка на поцелуи. Она хотела целоваться целыми часами, так что под конец я начинал задыхаться. Я был вынужден расторгнуть помолвку! – заявил он.

Долли громко расхохоталась.

Помолчав немного, Долли заговорила о городе. Здесь, заявила она, вовсе не так скучно, как может показаться на первый взгляд. Для летних прогулок есть озеро, а теперь каждую неделю устраиваются уроки танцев, скоро начнутся балы. А с тех пор, как открылся любительский театр, скуки вообще как не бывало. В ближайшую субботу опять будет спектакль. Пойдет комедия, которую они разучили с режиссером, доктором Александером. И тут Долли вдруг вспомнила очень важную вещь: ни один парикмахер не мог угодить Александеру, им был необходим хороший театральный парикмахер!

– Быть может, вам это подойдет? – воскликнула Долли.

Генсхен поблагодарил ее легким поклоном.

– Я всегда к вашим услугам! – ответил он. – Не походатайствуете ли вы за меня перед вашим отцом?

Он начал поливать волосы Долли эссенциями; прическа была совершенно готова. Долли выглядела очень шикарно, словно светская дама, отправляющаяся на бал. Она кокетливо вертела головой, любовалась собой и чувствовала себя польщенной.

– Прекрасно! – сказала она и признательно улыбнулась в зеркале Гансу.

Нужно было еще поправить несколько прядок и локонов, лежавших не совсем так, как хотелось Гансу; он взял снова гребень и щетку. Локоны на висках он пригладил рукой, и кончики его пальцев опять стали нежными и ласковыми. Улыбка Долли в зеркале придала ему смелости. Долли снова покраснела. Она раскаивалась, что не вела себя более сдержанно, – этот человек попросту, нахал. И вдруг она почувствовала губы Ганса на своей щеке.

Она вскочила и попятилась.

– Вы с ума сошли! – с негодованием крикнула она, и вся ее любезность мгновенно улетучилась. – И к тому же от вас несет водкой! – грубо заявила она. – Вам вообще нельзя пить – вы же дамский парикмахер!

В эту минуту вошел Нюслейн.

– Что за шум? Вы, кажется, повздорили? – спросил он.

«Кончено, – подумал Генсхен, – я слишком поторопился».

Но его опасения были напрасны: Долли весело рассмеялась.

– С чего это нам ссориться? Как тебе нравится прическа, папа?

Нюслейн надел пенсне и растерянно стал осматривать вызывающую прическу Долли. Перед ним стояла незнакомая дама.

– Слишком экстравагантно для здешних мест! – решил он. – Но талант настоящий! Черт побери, молодой человек, у вас еще будет собственный салон в Берлине! Можете работать у меня!

Нюслейн тотчас же согласился и на то, чтобы Генсхен взял на себя обязанности театрального парикмахера, – он и так достаточно проканителился с этим надменным доктором Александером, на которого никак не угодишь. В субботу Генсхен должен прийти к Нюслейну в два часа дня. Платит Нюслейн марку в час.

– Но только работать живо, живо, молодой человек! Не то это может затянуться до поздней ночи! Мы здесь работаем точь-в-точь как в Сан-Франциско!

Долли, раскаиваясь в своей недавней резкости, протянула Генсхену руку. «Красивый парень!» – подумала она, когда Генсхен ушел.

13

Марка в час – это ли не успех! Генсхен возвратился на гору в самом наилучшем настроении. По дороге он опрокинул еще одну рюмочку. Эта Долли, право же, неплохая девчонка, ничего не скажешь, уж он в таких вещах знает толк.

– Осторожно, Генсхен, осторожно, мой мальчик! – подтрунивали друзья.

Пусть себе издеваются! Генсхен смеялся. На первые деньги, которые он получит, он купит для всех них хлебной водки, несколько бутылок крепкой водки. Они уже заранее ощущали ее запах.

В следующую субботу Генсхен снова ушел, размахивая своей бамбуковой тросточкой. Он спешил. Долли сказала ему, что сегодня он познакомится со всеми дамами Хельзее, он не хотел ничего упустить.

Долли встретила его доверчивой улыбкой, как старого знакомого. Она гордо заявила, что ее прическа получила всеобщее одобрение и что сейчас придет причесываться ее приятельница Вероника. У нее, говорят, самые красивые ноги во всем Хельзее.

Но вот появилась первая клиентка. Это была жена аптекаря Кюммеля, красивая, немного высокомерная особа, заставившая Ганса порядочно потрудиться. Ее стриженые иссиня-черные волосы были уложены крупными локонами, как у римской матроны.

Вслед за женой аптекаря явилась подруга Долли Вероника; она уже больше пришлась Гансу по вкусу. В ней чувствовалось то, что Генсхен называл породой. Вероника держала маленькую модную мастерскую на Зеештрассе. Это была стройная девушка с длинными ногами и гривой выкрашенных в красновато-каштановый цвет волос. Но сегодня она была, по-видимому, не в духе – рассеянна и задумчива.

Ганса задело то, что она почти не обращала на него внимания. Лишь время от времени, болтая с Долли, она сквозь длинные ресницы взглядывала на него в зеркало; ее светлые бездонные глаза волновали его. О да, она проделывала это умело. У Вероники действительно оказались красивые ноги, немного тонковатые, правда, но прекрасной формы. А эти узкие колени! Но как только он принялся слишком внимательно рассматривать ее ноги, Долли ревниво рассмеялась.

– Вы сапожник или парикмахер? – насмешливо спросила она.

Генсхен прекрасно ее понял! Он ни разу больше не взглянул на ноги Вероники и рьяно орудовал гребнем и щеткой. Он придал красной гриве Вероники дерзкий, вызывающий вид. Как пламя на ветру, горели ее волосы вокруг узкой, породистой головы, напоминавшей голову борзой собаки. Прическа выглядела фривольно, почти залихватски.

Вероника впервые искренне улыбнулась. Прическа была, правда, немного смелой, но понравилась ей.

– Вы должны всегда носить такую прическу, она вам идет, – с поклоном заявил Генсхен. – Каждого человека можно распознать по тому, как он причесывается. Благодарю вас, сударыня!

– Ну что, Вероника, разве я преувеличивала? Разве он не красивый парень? – шепнула Долли, прощаясь с приятельницей.

– Ничего. Но он, кажется, очень высокого мнения о себе.

Вошли две деревенские девушки с красными от солнца руками и неподвижными лицами. Гансу никак не удавалось расшевелить их своими поклонами и шутками. Долли оставила его с ними: на этот раз для ревности не было ни малейшего повода. В соседнем, мужском зале раздавались голоса, стрекотали ножницы. Нюслейн щеголял своими познаниями о Наполеоне, которого он называл «великим корсиканцем». «К вашим услугам!» «Благодарю вас!» Временами он бросал испытующий взгляд в сторону дамского зала, не выпуская из рук щелкающих ножниц. Генсхен работал до седьмого пота. Деньги на улице не валяются, нужно поторапливаться, если он хочет здесь укрепиться. Долли вернулась как раз в ту минуту, когда ушли девушки. Она принесла Гансу чашку кофе с молоком. Ну разве не доброе у нее было сердце? Но не успел Генсхен сделать первый глоток, как Нюслейн широко распахнул дверь и с почтительным поклоном – впустил новую посетительницу.

– Ваш покорный слуга, фрейлейн Шпан! Чрезвычайно польщен!

– Здравствуй, Христина! – удивленно и обрадованно воскликнула Долли и протянула Христине руку, – v Тебя теперь совсем не видно!

– Я редко выхожу из дому, Долли. У нас так много работы, – спокойно ответила Христина мягким глуховатым голосом. «Голос у нее как бархат», – подумал Генсхен; девушка сразу необычайно заинтересовала его. Она заявила, что хочет лишь немного привести волосы в порядок: они слишком отросли.

Движения Христины были спокойны, в них не было поспешности и суетливости, свойственных молодым женщинам. Генсхен не сразу обрел свою прежнюю уверенность, а его обычные комплименты были здесь совершенно неуместны, он это почувствовал тотчас же. Эта девушка была не похожа на остальных здешних барышень. Ее немного бледное лицо словно светилось, а когда она говорила, на губах ее играла обворожительная легкая улыбка. Даже когда Христина молчала, эта таинственная улыбка не исчезала; казалось, она играет не только вокруг красиво изогнутого рта, но и на всем лице. Это было поразительно. Генсхен осторожно распустил ее волосы, связанные узлом на затылке. У нее были красивые виски, высокий выпуклый лоб и спокойные карие, мерцающие теплым блеском глаза.

«Удивительный народ – женщины! С Долли можно без обиняков позволить себе некоторые вольности, – подумал Генсхен. – С Вероникой надо быть начеку. А к этой Христине вообще не подступишься». Он даже не решался прикасаться к ее красивой белой шее. «Как это все-таки странно! – думал он. – Ведь на лбу у них ничего не написано!»

Христина едва удостоила его взглядом. Она спокойно следила за его работой, глядя в зеркало. Девушки болтали.

– Так ты все же придешь сегодня вечером, Христина? Будет великолепно! – воскликнула Долли, шаловливо приподнявшись на носках.

Христина покачала головой.

– Вряд ли я смогу прийти, – серьезно ответила она. – Отец этого не любит. У нас ведь траур.

– Как же так? – Долли рассердилась. Попробовал бы ее отец проделать с нею что-либо подобное, она бы ему показала. Траур – да, конечно! Но ведь прошло уже больше года со времени несчастья с Фрицем! Одним словом, Долли считает, что Христина слишком уступчива, да, да, слишком уступчива. Какие здесь еще бывают развлечения для молодых девушек, хотела бы она знать. Нет, ей никто не смог бы запретить!

– У отца часто бывают странности, ты ведь знаешь.

Долли рассмеялась.

– А ты возьми да удери! – воскликнула она. – Ведь это не впервые! После спектакля будут танцы! До четырех часов ночи.

Христина покраснела, на ее лбу образовалось несколько маленьких вертикальных складочек, она бросила на Ганса быстрый подозрительный взгляд. Потом посмотрела на Долли, и в глубине ее темных глаз вспыхнули искорки.

– О, этого я не люблю! – сказала она, покачав головой. – Я не люблю обманывать отца, мне всегда бывает страшно стыдно.

Долли снова легкомысленно рассмеялась.

– Подумаешь! – пренебрежительно сказала она. – Что же тебе остается делать, раз твой отец такой сумасброд?

Прическа была готова. Генсхен подал Христине пальто..

– Ну что ж, надеюсь, что вечером мы все же увидимся, Христина!

Христина задумчиво натягивала перчатки. Она снова покраснела, но на этот раз не так сильно, как раньше; слабый румянец выступил на ее лице. Она пожала плечами.

– Возможно, я приду попозже, Долли. Я еще не знаю.

Не успела Христина закрыть за собой дверь, как Долли дала волю своему негодованию против старого Шпана. Ах, какой это несносный деспот! И все это одна лишь спесь! Бедная Христина! Все ей запрещено, а по воскресеньям она должна ходить в церковь! Долли очень зло отзывалась о Шпане, – однажды он строго отчитал ее, и она не могла ему этого простить.

– Так вот, это была она, знаменитая Христина Шпан, – сказала она Гансу, который сидел на стуле, молча прихлебывая свой кофе. – Многие считают ее самой красивой девушкой в Хельзее. Во всяком случае, она самая богатая. Вам повезло, что вы ее увидели: она редко выходит. Как она вам понравилась?

Генсхен кивнул: очень! Да, действительно понравилась.

Это, сказал он, одна из тех женщин, на которых безусловно можно положиться, – серьезная и вдумчивая, совсем не такая, как все остальные. Такие женщины, как она, относятся ко всему в жизни очень серьезно. Впрочем, это не его тип, он любит – к сожалению! – те непостоянные создания, которые сегодня плачут, а завтра смеются.

– Да, она милая девушка! – кивнула Долли. – Но вот что удивительно: всем мужчинам она нравится, а девушки ее не очень-то жалуют. Она слишком горда. – Долли таинственно понизила голос. – Ведь она – симпатия вашего Германа.

– Что, что? – Генсхен насторожился.

Да, сказала Долли, говорят, что между ними что-то было. Но все ведь изменилось. Борн сгорел, и теперь, разумеется, Герман – неподходящая партия для Христины. Шпан, конечно, мог бы отстроить Борн, если бы захотел. Но захочет ли он? Он об этом и не думает! Этот Шпан – сама скупость.

– Жаль! – проговорил Генсхен.

– Почему жаль?

– Нет, это я просто так! Эта Христина, пожалуй, подошла бы Герману. Он относится к жизни так же серьезно и целыми днями погружен в свои размышления. – Генсхен покачал головой. – Какая у нее странная улыбка, у этой Христины! Она улыбается даже тогда, когда ее лицо совершенно спокойно.

– Она и в детстве так же улыбалась, – заметила Долли.

– Может быть, у нее есть свои тайны?

– Возможно. Почему бы и нет? У всех девушек есть свои тайны.

И все-таки Долли не думает, чтобы у Христины могли быть какие-нибудь секреты, и причина того, что она все время улыбается, – это скорее всего ее фантазии.

– Фантазии?

Да, Христина всегда, еще будучи девочкой, отличалась странными фантазиями. Как-то раз сюда приехал цирк, и Христина хотела непременно сделаться цирковой наездницей. Она несколько недель мечтала об этом и хотела даже убежать из дому.

– Ну, и убежала?

Долли рассмеялась.

– Да нет же, это все одни только разговоры!

Но тут пришли новые посетители, и с этой минуты дверь больше не закрывалась. Генсхен работал так, что пот струился по его лицу. Да, деньги Доставались ему не очень-то легко! Ровно в семь часов появилась Долли, уже в пальто.

– Кончайте! Укладывайте ваши вещи! – возбужденно воскликнула она. – Семь часов, нас ждут в «Лебеде»!

На улице шел снег.

14

«Лебедь» был ярко освещен по всему фасаду. Девушки и молодые люди торопливо поднимались по лестнице. Их пальто были сплошь засыпаны снегом, они стряхивали его и смеялись. Это были местные актеры и актрисы, которым через час предстояло выступить. Живей, живей!

Наверху, на широкой площадке парадной лестницы, стоял в позе владетельного князя, ожидающего своих подданных, доктор Иозеф Александер, режиссер, молодой человек высокого роста, с необыкновенно смуглым, энергичнььм лицом и курчавыми темными волосами. Он несколько свысока здоровался со своими актерами.

Долли мчалась так, что каблуки ее ботинок щелкали. Как она была возбуждена!

– Вот пришел парикмахер, господин Александер! – воскликнула она.

– Отлично, господа уже выражают нетерпение, – с достоинством ответил Александер, внимательно осматривая Ганса; впрочем, взгляд его был милостив и сулил благосклонность. Этот доктор Александер понравился Гансу. В нем было нечто необычное, хотя трудно было сказать, в чем это выражается. Чувствовалось какое-то превосходство. Он казался, как мысленно определил Ганс, аристократом среди этих провинциалов. Доктор Александер открыл одну из дверей, выходящих в коридор, и они очутились в комнате, где было очень шумно и весело. В кругу молодежи стоял толстяк Бенно; на его круглом, как луна, лице были наклеены маленькие усики. Усики были слишком малы. Он был невыразимо смешон. Глядя на него, все помирали со смеху.

– Да ведь эти усики слишком малы, Бенно!

Генсхен сбросил пиджак и принялся за работу. В переполненной комнате было невыносимо жарко, пахло помадой и мылом, конфетами и пролитым вином. Все были уже слегка навеселе; можно себе представить, что будет, когда они начнут играть!

– Ну, что ж это Генсхен водку не несет? – спрашивает Рыжий.

Они сидят при свете фонаря. Девять часов. Тишина. Глаза слипаются от усталости. Они работали весь день, приводя в порядок сарай. Они не в состоянии больше ждать Ганса, хотя было бы так приятно выпить перед сном стаканчик, и ложатся спать. Среди ночи они просыпаются: Ведьма бешено лает, утка, которой дозволено спать на соломе рядом с Рыжим, испуганно крякает. Это наконец Генсхен; он смеется пьяным смехом, но тут же умолкает. Раздается храп. Должно быть, уже очень поздно.