Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Вернулась Альвина. Рыжего не было ни на его участке, ни у Бабетты.

– Он, должно быть, пошел ненадолго в лес, – сказал Герман и принялся за прерванную работу в хлеву.

Жандармы не двигались с места. Только когда совершенно стемнело, а Рыжий все еще не показывался, они ушли, заявив, что утром придут опять. После их ухода в Борне воцарились беспокойство и тревога.

– Один черт знает, в чем здесь дело! – шумел Антон. – Лучше всего вышвырнуть этих ребят отсюда, когда они заявятся снова!

– Должно быть, его просто спутали с кем-нибудь, – предположила Бабетта. – Это часто случается.

Они прождали весь вечер, молчаливые, расстроенные, прислушиваясь к малейшему шороху. Куда же, черт побери, запропастился этот Рыжий? Они легли лишь около полуночи. Но и на следующее утро Рыжего не было видно. Генсхен хитро улыбался.

– Я догадываюсь, где он прячется! – заявил он.

Взяв у Альвины хлеба и сала, он исчез в лесу.

Несколько раз по воскресеньям Рыжий брал с собой Ганса в лес и как-то показал ему свою пещеру. И действительно, Ганс нашел его в этой пещере, взволнованного и посиневшего от холода. Он грел руки у маленького костра. Лес был пропитан сыростью, верхушки деревьев поскрипывали.

– Долго они там пробыли? Они еще вернутся? – спросил Рыжий, и глаза его были полны страха.

– Они собирались сегодня утром прийти опять, – ответил Генсхен. – Пожалуй, лучше будет, если ты спрячешься еще ненадолго.

Рыжий кивнул и принялся жевать ломоть хлеба.

– Да, это самое лучшее, – произнес он.

Около полудня жандармы вернулись снова. Они обыскали’ участок Рыжего, а белобрысый даже побывал в лесу. Потом они опять вошли во двор, и белобрысый уселся, как вчера, на лохани, зажав винтовку между колен. В двенадцать часов они ушли обедать, а к часу дня уже снова вернулись. Они оставались до поздней ночи. Так продолжалось несколько дней. Но в конце концов высокий жандарм с голубыми глазами начал злиться. Слышно было, как он ворчит и брюзжит в темноте. Альбрехт вошел в сарай и отвел Германа в сторону.

– Мой товарищ утверждает, что вы все заодно и что вы прячете его в лесу, – заявил он. – Он хочет сегодня вечером связаться по телефону с Нейштеттеном и вызвать на завтра полицейских собак. Пожалуй, вам нет никакого смысла доводить дело до крайности.

У них есть приказ во что бы то ни стало арестовать этого Петера Клингенбергера; что же они могут в конце концов поделать против такого приказа?

Дело серьезное! Друзья совещались весь вечер. С Альбрехтом еще можно было поладить, но с этим противным белобрысым шутить не приходится. Если приведут собак, Рыжий все равно пропал, и его положение этим только осложнится. Рыжий должен сдаться.

– Да, он должен сдаться! – закричал наконец и Антон. – Продолжать нет никакого смысла.

Завтра, как можно раньше, Генсхен должен пойти в лес и передать Рыжему их решение. Пусть он сначала придет к Бабетте.

Когда на следующее утро снова пришли жандармы, Герман объявил им, что они наконец разыскали Рыжего. Он в их распоряжении, но только Герман хочет прежде узнать, что они намерены с ним делать. Белобрысый сморщил лоб и злобно посмотрел на Германа. Оп снял фуражку: на голове у него волосы росли такими же противными светлыми кустиками, как на подбородке. Что они намерены с ним делать – это он сейчас скажет, грубо ответил он. Они немедленно его арестуют и ближайшим поездом отправят в Нейштеттен, а если он окажет малейшее сопротивление, они наденут на него наручники, – они уже и так слишком долго мешкали.

Лицо Германа потемнело от гнева. Раз они так разговаривают, закричал он, то незачем тратить слова понапрасну! В таком случае он подаст Рыжему знак, чтобы тот смылся, и тогда они могут ждать сколько влезет, пока он появится снова! Если им угодно, пусть везут в Нейштеттсн вместо Рыжего его, Германа. Почему бы и нет? Нет, так не годится. Они не должны забывать, что Рыжий – их друг, и к тому же храбрый фронтовик. Друзья не допустят, чтобы его повели среди бела дня как мошенника, – этого они ни за что не потерпят! Рыжий провел несколько ночей под открытым небом, ему необходимо сначала немного отдохнуть, собраться в дорогу. Короче говоря, Герман предлагает следующее: ближайший поезд уходит в четыре часа; без четверти четыре он явится вместе с Рыжим на станцию, – по рукам?

– Я ручаюсь за него своим словом! – заявил Герман.

Альбрехт возразил, что если бы это зависело от него одного, он согласился бы без разговоров, потому что раз Герман ручается, то ни малейшего сомнения быть не может. Но это зависит не только от него, и он не знает, как отнесется к делу коллега Хонигер. Коллега Хонигер упрямо возразил, что у него есть приказ и что против этого приказа он ничего поделать не может. Герман снова с неиссякаемым терпением принялся уговаривать белобрысого. Нельзя же подвергать такому позору храброго фронтовика.! В конце концов белобрысый заявил, что согласен встретиться с ними при выходе из города на дороге, ведущей к станции.

Ну, слава богу, дело было слажено!

Рыжий был бледен и страшно волновался, он совершенно потерял голову.

– Владелец лесопильни донес на меня, – говорил он. – Поверьте мне, это не кто иной, как Рупп. Теперь он добился своего!

– Да ты успокойся, – заметил Антон, – головы ведь за это не снимут!

Рыжий должен был сперва поесть как следует, а потом его хорошенько одели. Не мог же он отправиться в своей зеленой вязаной куртке! Герман дал ему тужурку и шерстяной шарф на шею, Антон принес свою длинную солдатскую шинель, и Рыжий должен был ее взять, хотел он этого или нет. Шинель волочилась по полу, но Бабетта укоротила ее несколькими умелыми стежками.

– Ну вот, теперь ты выглядишь куда приличнее! – закричал Антон. – Сразу видно, что ты бывший солдат!

Альвина собрала Рыжему еды на дорогу, а Генсхен наполнил его карманы табаком.

Рыжему хотелось взглянуть еще раз на свой участок. Он был глубоко несчастен – ведь его отрывали от незаконченной работы; он был просто безутешен. Но пора было идти.

– Это, должно быть, какая-нибудь старая история? – спросил Герман, шагавший рядом с Рыжим.

– Да, одна старая история.

– И мы, вероятно, теперь долго тебя не увидим, Рыжий?

Рыжий молчал.

– Очень возможно, – сказал он наконец. – В общем, неполных три года. И, пожалуй, для меня же лучше, что я их все-таки отсижу.

Целых три года! Герман не решался больше спрашивать.

– Но ты, во всяком случае, напишешь нам, как только сможешь? – спросил он. – А мы постараемся выручить тебя, если только будет возможно, – мы не оставим тебя на произвол судьбы, помни это!

На рыночной площади Генсхен с ними распрощался– ему нужно было идти на работу. Они пошли дальше втроем: Герман, Антон и Рыжий. На окраине города, там, где начинались поля, их ждали жандармы. Увидев трех приятелей, они медленно пошли вперед, и белобрысый время от времени оборачивался в их сторону.

Наконец пришел поезд. Они еще раз пожали Рыжему руку.

– Мы не оставим тебя на произвол судьбы – помни это! – крикнул Герман.

Еще мгновение они смутно различали бороду Рыжего за решетчатым окном, потом поезд тронулся.

19

Рыжий уехал, Рыжего нет с ними!

Гнетущее настроение, вызванное присутствием жандармов, все еще не покидало обитателей Борна. Им чудился этот отвратительный белобрысый жандарм, сидящий у двери кухни на перевернутой бельевой лохани, с винтовкой, зажатой между колен.

У них просто в голове не укладывалось, что Рыжий был не с ними! Рыжего всегда было не слышно, не видно, он никому не мешал, занимал ровно столько места, сколько ему было необходимо, даже еще сжимался немного. Он не изрекал мудрых фраз, говорил очень редко, а если и говорил, то сам краснел от своей смелости. Никто не знал, о чем он думал, но он был неспособен кого-нибудь обидеть. И вот он уехал! Невероятно! Они видят наяву, как он, сгорбившись, сидит за столом, его рыжая борода закапана супом; они даже чувствуют еще запах его трубки – особой смеси табака, секрет которой он никому не хотел открыть. А как он оказался чревовещателем на свадьбе Бабетты! «Я, бургомистр Хельзее, почитаю своим долгом…» – они до сих пор слышали его голос. Нет, просто не верится, что он не войдет сейчас в дверь, пряча в шарф свою рыжую бороду.

– А ведь какой он был странный! – сказал Антон. – На него можно было кричать сколько хочешь, он знай себе молчит в ответ. Я только один раз видел его взволнованным – когда Ганс вздумал подтрунивать насчет его Эльзхен.

– Три года! Он сказал: возможно, три года! Да ведь это целая вечность!

– Тут, должно быть, ошибка, люди добрые! – твердила Бабетта.

Тетушка, любимая утка Рыжего, изгнанная из общества уток и кур и чувствовавшая себя отщепенкой, взволнованно ковыляла взад и вперед по двору и отчаянно крякала. Она побывала у водоотводных канав, потом появилась у домика Бабетты и так упорно крякала перед дверью, что Бабетта наконец сжалилась и впустила ее. Там она и осталась. Но белочки Рыжего не было видно уже несколько дней. Один раз она еще забралась на старую яблоню в саду Рыжего и принялась весело прыгать в ее ветвях, но после этого исчезла в лесу навсегда.

Рыжий, Рыжий, где ты? И в самом деле казалось, что он все еще стоит на огороде в своей зеленой вязаной куртке и продавленной шляпе – ни дать, ни взять пугало для птиц.

– Ты должен сходить в город и поговорить с адвокатом, Герман! – заявил Антон. – Ты сумеешь это сделать лучше, чем все мы. Мы должны нанять Рыжему защитника, – без защитника он пропал! Немного денег мы как-нибудь наскребем. Генсхен поможет.

Герман кивнул. Завтра он пойдет к нотариусу Эшериху. Разумеется, Рыжего надо выручить, если только это возможно. Если понадобится, Герман продаст корову.

– И защитника нужно взять первоклассного! – кричал Антон. – Слышишь, Герман? Скупиться здесь нельзя!

На следующий день Герман отправился к нотариусу Эшериху. Нотариус записал все, что нужно. Он собирался немедленно навести справки и обещал держать Германа в курсе дела.

В Борне царило тягостное уныние. Герман был удручен. Во-первых, эта история с Рыжим, а во-вторых, смотреть, как у тебя гибнет урожай, тоже не очень-то приятно. Генсхен в значительной мере утратил свою прежнюю беспечность, по-видимому у него не все шло гладко. Антон молчал, сердито хмурил лоб и лишь изредка говорил: «Ну и жизнь!», сопровождая эти слова каким-нибудь ругательством.

Но что это стало с Альвиной? Еще недавно она была бодрее всех, и даже в те дни, когда они грустили по Рыжему, она напевала себе под нос. А за последнее время она что-то притихла, постоянно вздыхала, совсем как ее мать, и глаза у нее часто бывали красные и распухшие. Яркий румянец на ее круглых щеках поблек; иногда она выходила из своей каморки вся в слезах. Антон наблюдал за ней. В конце концов он не выдержал.

– Да что с тобой? – грозно прикрикнул он на нее. – От твоих вздохов прямо тошно становится!

В ту же секунду Альвина разразилась беспомощным плачем. О, он-то мог бы понять, что с ней происходит! Антон понял. Значит, дело зашло так далеко?

– Эх ты, дуреха! – сказал он уже гораздо мягче. – Чего же ты ревешь? Что случилось? За кого ты меня принимаешь? Я готов держать ответ. Перестань же хныкать, дурная ты голова! – Антон весело рассмеялся. – Ревет, словно бог знает что случилось!

После этого Альвина немного успокоилась, но это было не единственное ее горе, – ее тревожило еще и другое. Ее бывший жених, столяр из Рауна, находился в Хельзее и следил за ней так, что она не решалась выглянуть за дверь. Ах, как она его боялась! Ведь столяр может пристать к Антону и все ему рассказать, она его знает: он парень вредный, от него можно всего ожидать. И надо же так случиться, что как раз в это время на нее свалилось и другое несчастье. Столько бед, и все сразу, – подумать только!

Об этом столяре, Георге, она вообще забыла – ведь прошло уже столько времени. Да и он, видать, забыл ее; наверное, утешается с этой маленькой замарашкой, Анной из «Орла». Но однажды в воскресенье в дверь кухни постучали, и когда она, ничего не подозревая, сказала: «Войдите!» – перед ней вдруг предстал Георг. От неожиданности она так и приросла к месту.

Он заявил, что приехал в Хельзее, чтобы повидать ее. И к тому же она писала ему, что он может навестить ее, если хочет.

– Ну, раз ты уже здесь, Георг, садись! – сказала она не особенно приветливо. Но писать она ему не писала, этого она что-то не помнит.

Ах да, конечно, она писала ему, но с тех пор прошло уже много месяцев. Столяр прифрантился по-воскрес-ному, все на нем было вызывающе новенькое, с иголочки: и черный костюм, и белоснежный воротничок, и сверкающие ботинки. Он положил на кухонный стол небольшой пакет.

– Я принес тебе, Альвина, немного шоколада, – заявил он, – ты, я знаю, любишь его.

– Спасибо! – ответила она, не глядя в его сторону.

Георг сказал, что она хорошо выглядит. Да, она выглядит здоровой и свежей, даже пополнела немного. Затем он заявил, что во время их последнего разговора она поставила ему условие относительно тысячи марок. Альвина насторожилась. Какое условие? Ну, она сказала тогда, что не намерена выйти замуж за человека, у которого ничего нет, но если он сможет показать ей тысячу марок, она согласится.

Альвина рассмеялась.

– Тебе это, должно быть, приснилось, Георг! – насмешливо сказала она.

О нет, ему не приснилось! С места ему не сойти, если это не правда. Ну вот, поэтому-то он и пришел сегодня к ней: он может показать тысячу марок, раз она хочет увидеть наличные деньги. И действительно, он полез в карман, достал оттуда пачку денег и хвастливо показал их. Альвина побледнела. Здесь даже больше тысячи, заявил он, здесь полторы тысячи. Она может пересчитать, если ей угодно. Так вот, значит, настало время напомнить ей об ее обещании. Альвина растерянно ерзала на стуле. О боже, вот положение-то! Обещание? Опа не давала никакого обещания! Ну мало ли что она говорила, вполне возможно, что и о тысяче марок когда-то была речь, хотя она и не помнит этого. Но обещать – что же она могла ему обещать? Ничего!

– Ничего? Так! – Георг с оскорбленным видом замолчал. Он засунул деньги обратно в карман. Спустя немного он попытался подступиться к ней иначе. Он заявил, что получил в наследство от тетки две тысячи марок. Кругленькая сумма, не правда ли? Теперь он ни от кого не зависит и хочет открыть столярную мастерскую здесь, в Хельзее. Ему ничего не стоит заткнуть за пояс всех здешних столяров. Он говорил самоуверенно и хвастливо. Его бледное худое лицо раскраснелось, а большие оттопыренные уши горели. О, надо дать ей понять, кого она отвергает, – ведь он – человек с большим будущим! Да, но Антон, у которого ни гроша в кармане, был ей все же в тысячу раз милее этого столяра, даже если бы тот получил в наследство десять тысяч марок. Она может с чистой совестью ему это сказать.

Георг умолк и испытующе посмотрел на Альвину. Он вовсе не требует, чтобы она дала ему ответ сегодня же. Он-то, во всяком случае, человек, верный своему слову. Пусть она еще подумает.

– И думать не о чем! – резко перебила его Альвина.

– Не о чем? Ишь как!

Она, как видно, забыла не только свое обещание, но и вообще все, что между ними было? Теперь столяр сидел бледный, сердитый и даже косил немного. Посмотрим, посмотрим! Так вот, они тогда были на вечере в «Орле» – не правда ли? – и когда танцы окончились, он пошел ее провожать. Было это или нет? Конечно, было.

– Кто предложил погулять еще немножко в лесу, Альвина, – продолжал столяр, – не я ли? Или, может быть, это предложила ты? Отвечай!

Альвина молчала.

– А! Я вижу, ты не хочешь отвечать, Альвина! А кто из нас сказал: «Здесь есть скамейка «Отрада взору», на которой так приятно сидеть и где никто не мешает», – я это сказал или ты, Альвина?

Альвина неприязненно молчала; все в ней кипело от злости.

– Так как же дело было? Ты ли на этой скамейке села ко мне на колени, Альвина, или я сел на колени к тебе? Отвечай! Да я бы никогда и не осмелился, я слишком уважал тебя! Ты мне казалась высшим существом. Ну, а потом?

Внезапно Альвина вскочила и неистово затопала но-, гами.

– Вон отсюда! – закричала она вне себя. – Вон! Ах ты, паскуда! Ах ты, гадина!

Столяр с оттопыренными ушами ушел бледный, сердито нахмурив лоб. В другой раз, быть может, она окажется в лучшем настроении, проговорил он. В эту ночь Альвина и часу не проспала.

Через две недели Георг опять явился в воскресенье, когда остальных не было дома. Он снял мастерскую в городе и поселился в Хельзее навсегда. Он снова задал ей те же бессовестные вопросы: послушать его, так можно подумать, что это она его совратила. Ну и человек! На этот раз не обошлось и без скрытых угроз: он может кое-что порассказать людям. С этого дня она перестала впускать его.

Тогда он подстерег ее рано на рассвете, когда она собиралась пойти в город за покупками. Он, мол, хочет только сказать ей, что любит ее и что она может делать с ним что ей вздумается, если только будет ^оть немножко добрее к нему. Не так-то легко было от него отвязаться.

– Все кончено, уходи! – сказала она.

Но он не уходил и начал всхлипывать.

– Альвина, послушай, я с ума сойду!

Мужчина, который плачет, – что это за мужчина? Она с отвращением оттолкнула его, но тут он неожиданно схватил ее и начал душить. Она вырвалась и убежала. Он подстерег ее во второй раз и в третий. Она не решалась больше ходить в город. Когда начинало темнеть, она замечала, что он ходит, крадучись, вокруг усадьбы.

Так продолжаться не могло, все это ей стало просто невмоготу. Она решилась признаться Антону и, горько плача, рассказала ему все, но Антон заявил: то, что было раньше, его не касается.

Когда Георг, по обыкновению расфранченный, водно из ближайших воскресений заявился снова в кухню неожиданно вошел Антон.

– Здравствуй, Альвина! – произнес он, пренебрежительно оглядел столяра и добавил: – А этому молодчику что от тебя надо?

Он держал себя несколько высокомерно: пусть Альвина сразу видит разницу, неизмеримую разницу между ним и этим столяром в его смешном воскресном наряде.

Презрительный тон, каким с места в карьер заговорил Антон, сразу же заставил столяра вспыхнуть. Он выпрямился на стуле, словно проглотил палку, и раздраженно воскликнул:

– Вы, надеюсь, ничего не можете возразить против того, что я навещаю свою невесту?

– Невесту? – издевательски переспросил Антон и рассмеялся.

Да, невесту, невесту! Он имеет право называть Альвину своей невестой после всего, что произошло между ними. Пусть Альвина отпирается – это дела не меняет. Он чувствует себя глубоко оскорбленным и не потерпит, чтобы с ним обращались как с бродягой. Столяр говорил все более громко и возбужденно. Все, что он утверждает, заявил он, он может, доказать! Он рассказал историю о тысяче марок, потом рассказал о танцах в кабачке «Орел», о ночной прогулке в лесу и о скамейке «Отрада взору». Альвина закричала, но столяра не так-то легко было сбить с толку: это его право, и он им воспользуется.

Лицо Антона становилось все темнее и темнее, и наконец он заревел, – да и в самом деле нужно было зареветь, чтобы заставить себя понять.

– Кавалер, нечего сказать! – заорал Антон так громко, что жилы на его шее посинели.

Однако достаточно, больше они не хотят слышать ни одного слова!

Но тут столяр вне себя закричал, что он никому не позволит затыкать себе рот, – никому! Он говорит чистую правду, но здесь, по-видимому, не желают слушать правду?

– Вон отсюда, негодяй! – заорал Антон. – Или я вытащу тебя из дома за твои длинные уши!

Столяр поднялся шатаясь, бледный как мертвец, готовый броситься на Антона. Мужчины кричали, Альвина в отчаянии визжала: «Антон, Антон!» Ну вот, вышло именно то, чего она боялась!

– На помощь, Герман, на помощь, иначе они убьют друг друга!

Дверь затрещала, и она увидела, что Антон обеими руками держит столяра высоко над головой, словно бревно нести собрался. Он пронес отчаянно дрыгавшего ногами столяра через весь двор и швырнул его на кучу навоза. Георг в своем воскресном наряде описал в воздухе большую дугу, затем скатился с навозной кучи прямо в помойную яму. Все это произошло с такой молниеносной быстротой, что Альвина едва успела заметить мелькнувшие в воздухе ноги.

Затем вернулся Антон. Он был очень бледен, тяжело дышал и зализывал кровь на руке.

– Этот тип укусил меня за руку, – вот он каков!

Тут он заметил на столе шляпу столяра и вышвырнул ее через открытую дверь на двор.

– Твоя шляпа, мерзавец! – крикнул он и захлопнул дверь.

Альвина дрожала всем телом, от страха у нее перехватило дыхание.

– Боже мой, боже милостивый! – стонала она не переставая.

Антон вытер лицо.

– Да ты успокойся, Альвина, он больше не придет! – проговорил он.

Наконец Альвина снова была в состоянии говорить.

– Но зачем же ты бросил его на навозную кучу? – со страхом спросила она. – Он никогда тебе этого не простит!

– Зачем? – ответил Антон. – А я не хотел, чтобы он переломал себе кости! Там-то он уж, во всяком случае, удариться не мог!

Через несколько дней Альвина получила письмо. В конверте лежал один только листок. На нем был нарисован чернилами череп, а внизу кудрявыми буквами выведено: «Смерть бродит вокруг Борна».

Альвина побледнела. Она так боится за Антона. Откуда она могла знать, что этот Георг такой подлец? В Рауне ее часто предостерегали на его счет, но она только смеялась над теми, кто это говорил. Она показала Антону листок с черепом. Он, мол, должен теперь остерегаться, особенно когда возвращается домой в темноте. Этот молодчик может каждую минуту подкараулить и наброситься на него. Но Антон только громко рассмеялся: вот насмешил! «Смерть бродит вокруг Борна!»

– Смерть бродит вокруг Борна! – повторял он, смеясь и барабаня кулаками по столу. – Ну что ж, пусть себе бродит, если ей это нравится!

20

Ни слова от Рыжего, ни слова от нотариуса Эшериха! А в Борне появились уже новые тревоги: Генсхен собирался их покинуть. Он не хотел расставаться с ними навсегда, но считал необходимым исчезнуть из Хельзее по крайней мере на несколько месяцев, может быть – на всю зиму.

– Мне надо уехать, – твердил он, – уехать, пока не поздно.

Так, во всяком случае, продолжаться не могло!

Во всем виновата эта Долли! Она окончательно перестала скрывать свое увлечение, при всех говорила ему ты, но хуже всего было то, что она все больше и больше вовлекала его в свою семью. Она вела себя так, словно он уже с ними породнился. Фрау Нюслейн пригласила его в воскресенье к обеду. Отказаться было бы, конечно, невежливо, и он согласился. Подали жаркое под кислым соусом с картофельными клецками; обед был изумительный, и Генсхен полакомился на славу, но когда в следующее воскресенье фрау Нюслейн опять пригласила его к обеду, он поблагодарил и отказался: к сожалению, сказал он, у него нет времени.

– Нет времени? Да какие у тебя дела, Генсхен? Никаких, совершенно никаких! Уговори его, мама, он просто стесняется.

Но когда Генсхен все же отклонил приглашение, Долли была страшно обижена. Ах, она его решительно не понимает!

Папаша Нюслейн обращался с ним все более по-приятельски. «Не хочешь ли выпить кружечку пива, Генсхен?» Теперь он говорил ему ты. Однажды даже повел его с собой играть в кегли. Он говорил с ним о расширении дела. «Мы могли бы снять соседнее помещение, Генсхен, как ты на это смотришь? Я возьму на себя мужской зал, а ты вместе с Долли – дамский, а?» У Ганса волосы становились дыбом.

– Да, мне надо уехать, – повторял он с беспокойством, – иначе будет поздно!

Герман только смеялся над всей этой историей, но Антон относился к ней с полной серьезностью.

– Улепетывай, Генсхен! – кричал он так громко и взволнованно, что у всех звенело в ушах. – Улепетывай, да так, чтобы пятки сверкали! У меня есть опыт, а ты еще слишком прост. Я знаю эту Долли – она славная девушка, но через год она приберет тебя к рукам. Удирай, удирай, как можно скорее!

Через несколько недель Генсхен уехал к своей старой больной матери; Долли могла ломать руки, сколько ей было угодно, – ничего не помогло.

Они проводили Ганса на станцию, а когда вернулись, было уже темно и стол был накрыт к ужину. На не. м стояли только три тарелки.

– Нас становится все меньше! – сказала Альвина, простодушно смеясь. Они не ответили.

На столе лежало письмо, которое принес посыльный: нотариус Эшерих просил Германа прийти к нему. На следующее утро Герман, тщательно побрившись, отправился в город.

– Пришлось немало повозиться! – заметил нотариус и открыл папку с бумагами, лежавшую наготове на письменном столе. – Но, так или иначе, кое-что удалось выяснить, хотя случай оказался трудный, исключительно трудный!

Герман кивнул. Он и сам совершенно убежден в том, что случай трудный. Нотариус что-то говорил, перелистывал дело и наконец заявил, что речь идет о тяжком преступлении – ни больше, ни меньше, как об убийстве, вернее– о нанесении смертельного ранения в состоянии аффекта. Во всяком случае, суд в свое время счел убийство доказанным и, принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства, приговорил Петера Клингенбергера к шести годам тюремного заключения.

Что такое? Герман побледнел как мертвец. Он сидел, словно его обухом по голове ударили, и недоверчивая, даже глуповатая улыбка застыла на его лице. Смертельное ранение, убийство? Рыжий? Он ожидал чего угодно, но это совершенно невозможно, никак невозможно! Человек, который никогда мухи не обидел!

И все же это так, заявил нотариус. На свете нет ничего невозможного, в чужую душу не заглянешь. Самый добрый человек при известных предпосылках может совершенно измениться, иногда ненадолго, даже всего на несколько минут. Этот Петер Клингенбергер из ревности зарубил топором батрака Вильгельма Рааба и бросил тело в мельничный пруд. Повод для ревности подала работница, служившая на той же мельнице, – некая Эльза Вебер.

У Германа закружилась голова, он уже не слышал, что говорит нотариус. Защитник… Что сделал защитник? Нет, он был не в состоянии следить за рассказом.

Защитник, разумеется, отрицал преднамеренное убийство, но налицо было показание Петера Клингенбергера, который сам признал, что он еще днем приготовил топор, чтобы вечером убить батрака. Один из тех случаев, в которых разобраться трудно. Таково положение вещей. Трудно, очень трудно. К началу войны Клингенбергер отсидел три года из шести. Он выразил желание отправиться на фронт добровольцем: ему отказали. Но Клингенбергеру, по-видимому, уже невмоготу стало оставаться в тюремных стенах. Ему удалось бежать и раздобыть бумаги некоего Петера Ройтера. Под этим именем он и воевал. Однако власти узнали об этих похождениях и отдали приказ арестовать его вновь. Ведь он еще не отбыл наказания. Нотариус не советовал добиваться пересмотра дела – это займет слишком много времени. Лучше всего, по его мнению, подать прошение на имя министра юстиции. Быть может, удастся добиться, чтобы наказание Петеру Клингенбергеру было хотя бы смягчено, особенно если удастся представить убедительные доказательства того, что Клингенбергер действительно вел себя на фронте так доблестно, как утверждает Герман. Может быть, из полка, может быть, от командира батареи?

– От командира батареи! – сказал Герман и встал. Он не мог ни минуты больше оставаться в конторе нотариуса. – Я сегодня же напишу командиру батареи! – сказал он и поспешно попрощался, забыв даже поблагодарить нотариуса.

Домой он вернулся совсем растерянный. Альвина должна была сегодня одна есть свой суп, – он сказал, что уже позавтракал в городе. Несмотря на довольно сильный дождь, он весь остаток дня усердно работал в поле; уже темнело, когда он привез последнюю подводу с репой.

Антон ждал его в кухне.

– Ну что сказал нотариус? – с любопытством спросил он.

Герман ответил, что случай довольно тяжелый и что пройдет, должно быть, немало времени, прежде чем они снова увидят Рыжего. Он сделал Антону знак глазами: Альвина была в кухне. Лишь придя в сарай, он рассказал ему все подробно. У Антона был такой вид, словно его дубиной по голове ударили. Как? Что? Рыжий? А эта Эльза Вебер – как видно, его Эльзхен? Никто бы этому не поверил! Рыжий! Рыжий, у которого белочки берут корм из рук! Совершенно невероятно. Во всяком случае, они тут же единодушно решили, что никто ничего не должен знать об этом деле – даже Карл и Бабетта. Так будет лучше.

Они тотчас же принялись сочинять письмо командиру батареи. Это был капитан фон Хассе, владелец имения Клейн-Роде под Магдебургом. Друзья припоминали сотни смелых поступков Рыжего, говоривших об его удивительной выдержке и хладнокровии. На следующий день Герман переписал письмо начисто, и после этого у них стало немного легче на душе. На капитана Хассе они могли положиться, – Рыжий был его любимец, и он, конечно, помнит свою «Морковку», как он его называл.

Тихо стало в Борне. Им не хватало Рыжего, умевшего так ловко плутовать в карточной игре; уехал и Генсхен, который неизменно забавлял их россказнями о своих похождениях и проделках. Они уныло играли по вечерам в шестьдесят, шесть, но игра скоро надоедала; они зевали и ложились спать спозаранку. Целыми днями Герман в полном одиночестве работал на горе. Работы было, слава богу, достаточно, но от нее не становилось радостно – не то что раньше. Жизнь перестала ему нравиться: чего-то не хватало. Он ощущал какую-то пустоту в сердце – черт побери, куда девалась вся его сила и настойчивость? Что толку думать о девушке, которая потеряна для него навсегда?

К Бабетте он заходил чаще, чем раньше. В ее доме уже топили, потому что маленький Себастьян немного кашлял. Там было так тепло, особенно после холодного осеннего ветра. В доме Бабетты постоянно царило оживление. Маленький Себастьян кричал, Карл постукивал молотком и строгал, Бабетта гремела кастрюлями, болтала и весело смеялась. Им жилось хорошо – прямо позавидовать можно!

– Садись же, Герман! – говорила Бабетта, вытирая передником сиденье стула. – Сейчас я поднесу тебе рюмочку. Ах, какой холодный ветер, должно быть зима наступит рано! Сегодня ночью уже подморозило.

Нет, пусть Бабетта не беспокоится, он заскочил только на минутку.

– Ах, вечно ты спешишь, Герман! У мужчины всегда должно найтись время выпить рюмочку. Мы как раз говорили о том, что Карл собирается купить себе токарный станок.

Так, значит, дело идет недурно? Да, совсем недурно, Карл доволен.

– Он теперь очень прилично зарабатывает! – гордо заявляла Бабетта.

Каждое утро, чуть свет, Карл отправлялся в путь, погребенный под целым ворохом корзин, которые он нес на спине. Он разносил их по городу, уходил за несколько миль в села и усадьбы. Он продавал то тут, то там понемножку. «Курочка по зернышку клюет и сыта бывает», – говорила Бабетта. У Бабетты выдумок – что блох у собаки: она дала ему с собой для разноски сонник, изданный одним владельцем типографии в Нейштеттене. Бабетта уверяла, что это самый надежный сонник из всех, какие попадались ей в жизни. Вначале Карл стеснялся предлагать эту книгу, но когда наконец решился, оказалось, что крестьянки и батрачки интересуются ею гораздо больше, чем его корзинами и подставками для яиц. При каждом обходе он продавал несколько экземпляров; однажды продал целых пять. Бабетта торжествовала: она-то знала людей!