Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

На следующий день скрипач пригласил их обоих покататься. Шпан помнит ясно каждую подробность. Стоял чудесный летний день; Маргарета оделась во все белое и надела шляпку, которую носила еще девушкой, – совершенно плоскую, с маленькой красной розочкой. Она даже похорошела и была в приподнятом настроении. Он, разумеется, не смог поехать – дело не позволяло ему в будни принимать участие в прогулках. Маргарета усадила в экипаж детей и уехала с этим Фишером. Вернулась она лишь вечером, веселая и счастливая. Она говорила без умолку, целовала усталых детей и никак не могла нахвалиться чудесной прогулкой. Ну что ж? Почему бы ей не развлечься? Разве он был против этого? Нет. Прогулки устраивались через день, и она каждый раз брала с собой детей. Но до бесконечности так продолжаться не могло. Что подумают люди? Соседи начали шушукаться. Неужели этот господин Фишер ничего не понимал? В таком маленьком городке! А Маргарета? Так продолжаться не могло.

Когда в один прекрасный день господин Фишер опять заехал за Маргаретой, Шпан с достоинством вышел ему навстречу и пригласил его в свою контору. Произошла неприятная сцена. Не подобает, сказал он, жене Шпана, матери двоих детей, что ни день отправляться на прогулку с друзьями. Неужели господин Фишер не понимает этого? Скрипач был очень взволнован и под конец, бросившись к дверям, закричал так громко, что все покупатели в лавке могли его слышать:

– Вы дурак, сударь! Форменный дурак!

Никогда еще ни один человек не осмеливался говорить с ним в таком тоне. Господин Фишер уехал в тот же день. Это были тяжелые дни. Но разве он оскорбил господина Фишера? Разве не господин Фишер возмутительно обошелся с ним?

А Маргарета плакала, она плакала дни и ночи. Но в конце концов все прошло. Прежняя спокойная жизнь вернулась в их дом. Только Маргарета стала поразительно тихой и молчаливой. Глаза у нее часто бывали заплаканы. Он делал все, что было в его силах, лишь бы развлечь ее. Но зимой она простудилась и слегла. У нее была лихорадка, доктора не отходили от нее. Мар-гарета больше не поднялась, доктора ничем не могли ей помочь. Она все худела и через полгода умерла от чахотки.

Был ли он виноват в ее смерти? Шпан ломал себе голову. Неужели он лишил ее просто маленького, невинного удовольствия? О нет, нет, он запретил ей эти прогулки лишь тогда, когда дело зашло слишком далеко.

Неужели в этом был грех, за который бог карал его?

Нет, нет! Жизнь так непонятна!

Он покачал головой; он не мог найти своей вины.

Часы в футляре красного дерева пробили полночь, а Шпан все еще сидел на краю постели.

10

Между домом Шпана и «Лебедем» стоял, слегка отступя от улицы, узенький домишко в два окна, расположенный на участке Шпана. В этой лачуге скромно и одиноко жила некая фрау Шальке, которую все привыкли видеть закутанной в темный платок и с неизменной корзинкой на руке. Она была вдовой мелкого судебного писца, занималась шитьем и штопкой чулок, получала мизерную пенсию.

Эта вдова Шальке иногда заходила в лавку Шпана, и тому всегда казалось, что она каждый раз как-то странно на него посматривает. Шпан был по натуре подозрителен, а за последнее время его подозрительность еще возросла, хотя он и старался ее скрыть. Он скользил быстрыми взглядами по лицам покупателей. Возможно, ему удастся подметить, о чем думают люди. Он знал, что весь город сплетничает о нем и о постигшем его несчастье. Часто ему казалось, что в глазах людей он читает злорадство.

Разумеется, Шпан очень хорошо знал вдову Шальке: первого числа каждого месяца она вносила в его конторе квартирную плату. Это было странное создание, крошечное, хрупкое. Было ей лет тридцать с лишним. Она принадлежала к числу тех забитых жизнью людей, которые пугаются, когда с ними заговаривают. У нее было узкое лицо, гладкое и белое, как фарфор. Когда на нее смотрели, веки ее глаз были почти всегда опущены, Однако стоило взглянуть на нее врасплох, чтобы тотчас же поймать взгляд ее темных блестящих глаз; взгляд этот длился всего одно мгновение, потом веки снова опускались. Голова ее была постоянно ханжески склонена. Она принадлежала к маленькой религиозной секте, которой руководил один столяр. Да, вдова Шальке каждый раз смотрела на Шпана каким-то странным взглядом, словно хотела ему что-то сказать и не решалась.

Однажды вечером – стояла еще суровая зима – вдова Шальке вошла к нему, и он тотчас же снова почувствовал на себе ее странный взгляд. Он был один в лавке. Но когда он посмотрел на нее, ее глаза были, как всегда, потуплены. Смиренным голосом, словно речь шла о милостыне, попросила она отпустить ей фунт соли.

– Да, да, – робко начала она, вздохнув, – жизнь – это испытание. Но спаситель умер за всех нас – в этом наше утешение.

Она положила покупку в корзинку и начала отсчитывать медяки.

– Кто бы мог подумать, что это может случиться с фрейлейн Христиной, господин Шпан!

Шпан мгновенно ушел в себя, – произнесенное имя подействовало на него как заклинание. С тех пор как Христина уехала, никто еще не осмеливался в его присутствии произносить ее имя. Он не ответил и молча стоял за прилавком, холодный и неприступный. Вдова Шальке мгновенно сообразила, что совершила какую-то оплошность. Она смущенно отступила, потупив глаза, прижав к себе корзинку. Ах, она, может быть, не должна была говорить об этом, она просит господина Шпана извинить ее. Но она хотела лишь сказать, что если бы она могла предполагать заранее^ что с фрейлейн Христиной произойдет нечто подобное, она подала бы знак господину Шпану – они ведь соседи, – и тогда, может быть, все было бы иначе. Она сделала вид, что собирается уходить.

– Подали бы знак? – тихо прозвучал в темноте голос Шпана. Он стоял, с трудом переводя дыхание, не в силах тронуться с места.

– Да, подала бы знак. И, возможно, мне, как вашей давнишней квартирантке, следовало бы так поступить. Дело складывалось так, что мне нужно было сообщить кое-что господину Шпану. Но кто бы мог подумать, что bee это так окончится? Я ведь знала фрейлейн Христину, она была всегда такая серьезная и прямодушная.

– Сообщить? – Шпан стоял неподвижно, как тень.

– Да, не так уж много, но все же кое-что.

Шпан дрожал всем телом. Он пригласил вдову пройти в его контору – больше жестами, чем словами.

– Сообщить? Что же именно? – растерянно пробормотал он.

Так, значит, ей что-то было известно? Но если уж она что-то знала, почему же она тогда не предупредила его, почему не «подала ему знак», как она выразилась?

– Садитесь, пожалуйста; корзинку вы можете поставить на пол.

Фрау Шальке давно уже хочет поговорить об этом с господином Шпаном, но все не решалась. Это могло показаться назойливостью – она ведь всего лишь бедная вдова, да и знает она, в сущности, не так уж много, просто ей довелось кое-что увидеть. Она страдает бессонницей: ей все вспоминается, как тяжело умирал ее дорогой муж. Тогда она начинает ходить взад и вперед по комнате и нередко выглядывает в окно.

Так вот, однажды в «Лебеде» были танцы, и она увидела, как фрейлейн Христина шла через двор. Ночь как раз была лунная. Фрейлейн Христина осмотрелась по сторонам, потом перелезла через низенький забор, отделяющий двор «Лебедя» от участка господина Шпана.

Шпан поднял голову. Он знал, что Христина иногда тайком уходила из дому. Это все?

– Все? Нет. Фрейлейн Христина хотела, должно быть, просто сократить путь – тогда шел сильный дождь. Ах, бедная моя голова, что же я хотела сказать? Да, об этой тени!

– Тени?

Да, насчет тени. Однажды ночью, когда она опять никак не могла уснуть, она вдруг увидела, выглянув в окно, какую-то тень, стоящую посреди двора. Совершенно неподвижную. Словно во дворе вдруг дерево выросло. Луна спряталась за облака, а когда стало снова светлее, тень все еще была там, но уже поближе к дому господина Шпана.

– Странно! – проговорил Шпан.

Да, и эту тень опа видела часто. Но она не особенно задумывалась над этим. Кто бы мог расхаживать ночью по двору? Налетчиков в Хельзее не было. Лишь впоследствии, когда разыгралась эта история, она вдруг вспомнила – тень! Да, порой ей даже казалось, что она ошиблась, что она вообще ничего не видела. А потом – но гораздо позже – припомнила, что у Господина Шпана в одном из окон иногда в темные ночи светился огонь.

– В каком окне?

Видите ли, она могла и ошибиться. Она не могла уснуть, подходила часто к окну, смотрела, скоро ли начнет светать, тут можно увидеть все, что угодно, даже то, чего нет. Но позже она снова вспомнила: иногда в темные ночи в одном из окон брезжил свет.

Шпан говорил шепотом.

– Какое же это могло быть окно? – спросил он, волнуясь.

– Какое окно? – повторила вдова мягким голосом и потупила глаза. – Я могла и ошибиться. Когда всматриваешься в ночную тьму, в глазах часто мелькают огни. Над чуланом, где у вас стоит ручная тележка, есть окно, – так вот в нем-то я и видела свет.

«Это комната Фрица», – думает Шпан, и мысли его путаются. – С тех пор как он погиб, туда никто не входит. Ключ лежит у меня в письменном столе». Его вдруг бросает в жар.

– Зайдите, пожалуйста, завтра перед закрытием магазина, фрау Шальке, – проговорил он.

Ключ! Да, ключ был заперт в его письменном столе. Он достал его из ящика, пошел к комнате Фрица. Поразительно – комната была отперта! С внутренней стороны в двери торчал совершенно новый ключ, на нем были еще видны следы напильника. Светилось окно над чуланом! Да, это самое окно.

Шпан должен был присесть – ноги вдруг отказались ему Служить. Он был словно в¹ обмороке; когда он пришел в себя, день уже занялся. Мета отправилась за врачом. Сердце Шпана судорожно сжималось, он дышал с трудом, легкие словно окаменели. Быть может, это смерть? Что ж, он готов.

Старый доктор Бретшнейдер сделал Шпану укол и когда через два часа пришел проведать его, Шпану было уже гораздо лучше. Доктор Бретшнейдер стал упрекать Шпана.

– Так продолжаться не может, Иоганн, – говорил он. – Ты живешь слишком замкнуто, слишком много времени предаешься своим мыслям. Ты должен бывать на людях. Почему ты перестал ходить в «Лебедь»?

Шпан лежал молча, полузакрыв глаза, и не отвечал. Бретшнейдер подождал немного, потом встал и, сгорбив спину, начал расхаживать по комнате.

– Мы знаем, что у тебя горе, Шпан, и мы тебе сочувствуем. Но у кого, в сущности, нет горя? У тебя одно, у меня другое.

Друзья считали, что Шпан слишком предается своему горю. Ведь его несчастье в конце концов поправимо. Молодая девушка, должно быть слегка романтически настроенная, сбежала из дому – так это ведь в конце концов не первый случай, такие вещи происходят на каждом шагу! В этом возрасте они способны на все. Когда они влюблены, они удирают иногда с молодым человеком – бывает и так. Но ведь это не такое уж несчастье. В конце концов пусть лучше удирают, лишь бы не топились. Ну, а затем они возвращаются в один прекрасный день – когда у них кончаются деньги или проходит любовь. Немного слез – и все опять в полном порядке.

Маленький морщинистый рот Шпана зашевелился.

– Почему она мне не доверяла? – тихо спросил он, обращаясь больше к самому себе. Этот вопрос он ежедневно задавал себе сотни раз.

Доктор Бретшнейдер громко рассмеялся:

– Доверять? Попробуй, доверься! Да ее просто запрут в комнате – пусть себе ревет и выбивает стекла, сколько ей вздумается. Тебе, наверно, хотелось бы, чтобы она сказала: «Сегодня ночью я удеру»? Нельзя^ же в самом деле требовать от нее этого! У молодых людей есть тайны, которые они не выдают ни при каких обстоятельствах, и меньше всего они склонны делиться ими с родителями. Они стесняются говорить об этом, для этого они слишком стыдливы. Они предпочитают удирать из дому или топиться. Будь здоров, Иоганн, завтра ты можешь встать с постели.

11

На следующий день Шпан был снова здоров, но вид у него был плохой, болезненный. Его мысли витали далеко, он был так рассеян, что всем это бросалось в глаза. Вечером он вдруг снова заметил среди покупательниц бледное лицо, обрамленное платком, и сердце его забилось сильнее. Вот она опять пришла! Она знает больше, чем рассказала, может быть, даже все, – сам господь бог послал ее. Вдова Шальке скромно ждала, пока он отпустит всех покупателей. Она не старалась пробиться вперед. Наконец они остались вдвоем. Она сказала, что слышала о болезни господина Шпана и раскаивается в том, что побеспокоила его. Ей бы надо прийти к нему раньше!

Шпан растерянно пробормотал что-то. Он попросил вдову Шальке зайти на минутку в его контору. Болен? Ничего серьезного. Он относится ко всей этой истории, как она ни печальна, не так трагически, как раньше. Молодежь – это молодежь, и она зачастую боится довериться своим родителям. От этого происходят все несчастья. Если бы молодежь была немного доверчивее, сколько бед можно было предотвратить на свете!

Шпан достал из шкафа небольшой пакет и положил его в корзинку фрау Шальке.

Он опустил глаза. Пусть Шальке продолжает. Она, безусловно, знает больше. Он не такой человек, чтобы ходить по городу и выпытывать, что говорят люди. Это совершенно не в его характере. Он надеется, что фрау Шальке его понимает. Да, она понимает прекрасно: такой человек, как господин Шпан! Но, быть может, она сумеет рассказать ему что-нибудь, он вполне ей доверяет. Ведь она бывает в стольких домах. Много ли, например, говорят в городе о его дочери?

– Нет, нет, уже не говорят!

– Уже не говорят? Значит, раньше говорили?

– Вначале говорили. Даже очень много.

– Что же говорили?

Шпан слегка подвинулся и еще больше понизил голос. Не слыхала ли она от кого-нибудь более определенных предположений? Например, какого-нибудь имени? Не называл ли кто-нибудь молодого господина фон Дитлей? Нет? А что она сама думает по этому поводу?

– Дорогая фрау Шальке, не сможете ли вы мне помочь? Я не знаю, что и подумать, просто ума не приложу. Я блуждаю в потемках.

Веки на иссиня-бледном лице поднимались и опускались, как у совы. Один раз ее взгляд упал на Шпана, затем так же быстро спрятался.

Она, собственно, ничего не знает. Вернее – ничего определенного.

– Ничего определенного? Но, может быть, у вас есть какие-нибудь свои соображения на этот счет, фрау Шальке? Ведь вы в конце концов единственный человек, который хоть что-то заметил. Тень, освещенное окно.

Да, это правда. Она может в этом поклясться перед лицом всевышнего. Но вообще-то…

Фрау Шальке была как в чаду. «Дорогая фрау Шальке»! Она ходила шить по квартирам, чинила белье, появлялась и исчезала как тень; в домах, где она работала, ее тарелку во время обеда ставили на краешек кухонного стола. Этот домовладелец Шпан едва удостаивал ее взглядом, когда она вносила ему плату за квартиру. Она видела, как сверкают дарованные семейством Шпан витражи церкви св. Иоанна, она слышала, засыпая, торжественный бой шпановских часов, от шпановского дома исходил блеск, ослеплявший ее. А теперь сам Шпан сидел перед нею, без конца расспрашивал ее и говорил, что питает к ней полное доверие! По-видимому, она начала играть известную роль в жизни коммерсанта Шпана; она выросла в собственном мнении и перебирала в своей убогой голове все возможности сделаться еще более значительным и нужным человеком.

И вот она сидела, опьяненная сознанием своей значительности и важности, хотя в действительности не знала ничего, почти ничего. Тень, светящееся окно, да затем она иногда еще наблюдала, как в одной из комнат «Лебедя» странно вспыхивал свет: один раз, второй, потом опять становилось темно. Словно сигнал. Вот и все. Она на это и внимания не обращала.

Но когда весь город начал сплетничать о Христине Шпан, она припомнила эти беглые, случайно сделанные ею наблюдения. Христина Шпан – подумайте! Эта гордая, даже слегка заносчивая девушка! О да, да! Так вот: ее, фрау Шальке, этим не удивишь! Почему? Нет, ее этим не удивишь. Иона принималась с таинственным видом рассказывать о тени, о мерцающем огоньке в окне и о световых сигналах. На ее бледных щеках выступали лихорадочные пятна. Да, ей было что порассказать!

И когда ее расспрашивали, она начинала рассказывать. Фантазия ее разыгрывалась все больше. Тень расхаживала взад и вперед почти каждую ночь. Сначала вспыхивал световой сигнал. Потом освещалось окно. А потом раздавался смех. Христина Шпан! Не может быть!

А кто это был? Что это была за тень? Кто бы это мог быть? Люди переглядывались.

Он и с ней хотел однажды затеять свои глупые шутки. Она брала воду у колодца, а он стоял у окна в «Лебеде». Это была та самая комната, в которой она постоянно наблюдала световые сигналы. Он послал ей воздушный поцелуй, едва заметный, но она все-таки заметила. Он был в купальном халате и слегка распахнул отвороты, чтобы она могла видеть его широкую грудь. Грудь была вся покрыта волосами, – отвратительно! О, эти мужчины ужасны! Ведь они, если подумать, так безобразны. Их, право же, испугаться можно.

Вдова Шальке, бледная и маленькая, взволнованная, с лихорадочным румянцем на щеках, никогда не называла имени. Но все знали, кто это был. Доктор Александер! Капельмейстер!

Шпану, однако, она сказала:

– Нет, нет, ничего определенного я не знаю. Но…

– Но? – Шпан впился в нее глазами.

Фрау Шальке непонятным образом ввязалась в эту историю, из которой могла, может быть, извлечь выгоду, – это было единственное, что она сознавала. Назвать имя или нет? Но тут она поняла по глазам Шпана, что он все знает. Она мгновенно изменила свое поведение.

Так вот, ей думается, – раз уж она должна высказать свое мнение, хотя ничего определенного она не знает, – раз господин Шпан доверяет ей, она считает своим долгом открыто высказать ему свое предположение. Судя по контурам тени и всем прочим обстоятельствам, это мог быть только господин доктор Александер.

Шпан побледнел.

– Я так и думал! – кивнул он.

– Да, доктор Иозеф Александер. Но утверждать я не берусь.

Шпан сгорбился. «Однажды, один-единственный раз, я отступил от моих принципов и разрешил ей посещать уроки танцев, – думал он. – С этого все и началось».

Да, сказала она, ничего определенного она, конечно, не знает. Вполне возможно, что она ошиблась.

Смеркалось. Лицо Шпана погружалось в темноту. Он не говорил больше ни слова. Она поднялась.

– Я скоро еду в город, – сказала она. Эта мысль осенила ее только сейчас, но ее тонкое чутье подсказывало ей, что при сложившихся обстоятельствах она может сыграть значительную роль в этом доме, если умеючи возьмется за дело.

– Да, я скоро еду в город, – повторила она с таинственным видом. – Там у меня есть брат. Он пианист, работает в кино, и его сослуживцы наверняка знают кого-нибудь из театра. Может быть, мне удастся повидать ее.

– Кого?

– Ее, Христину.

– Кого? – Шпан стоял, раскрыв рот. Этот испуганный, беспомощно раскрытый рот фрау Шальке видела перед собой и тогда, когда уже спускалась по лестнице.

– Завтра или послезавтра я поеду в город, – сказала она, окрыленная неясной надеждой. Из самой нестоящей с виду затеи может получиться что-нибудь дельное. Как знать?

На следующее утро она уехала в город.

12

До пожара перед домом стояли два ряда высоких каштанов с розовыми цветами. Они были гордостью Борна. Во время цветения они походили на холмы розового снега, а летом представляли собой изумрудно-зеленую стену, броню из зеленых листьев, сквозь которую лишь местами проглядывал светлыми пятнами дом. В сильную жару они распространяли свежесть, словно прохладный источник. На этих каштанах были сотни птичьих гнезд, и на восходе солнца над деревьями стоял немолчный крик и щебет. Вечером этот гомон затихал, и с их темных верхушек, казалось, струится на Борн и на весь мир ночной покой.

Огонь уничтожил ряд каштанов, который был расположен ближе к дому. Обугленные и жалкие, стояли обезображенные трупы деревьев. На них было больно и страшно глядеть. От черных скелетов, разумеется, уже не было проку, и Герман с помощью Рыжего срубил их зимой. Второй ряд деревьев тоже сильно пострадал, но Рыжий уверял, что их еще можно спасти. Он две недели подряд лазил по их стволам, спиливая сучья. И действительно, как только стало теплее, каштаны начали подавать признаки жизни.

– Да ты, Рыжий, просто мастер на все руки! – радостно сказал Герман, увидев блестящие набухшие почки. – Они действительно опять оживают! Но будут «пи они снова такими красивыми, как раньше?

Рыжий ответил, что через два-три года они будут такими же красивыми. Он за это ручается.

– Не забудь достать извести, Герман! – закричал он ему вслед. – Я на будущей неделе займусь сараем; работу в огороде я уже кончил.

Да, работу в своем огороде Рыжий закончил. Бабетта рот разинула от удивления, когда увидела, во что превратился старый, заброшенный огород. В нем были прямые, как ниточка, дорожки и прямые, как ниточка, грядки. Некоторые из грядок уже зазеленели. Во всем Хельзее не было второго такого огорода.

В своей продавленной шляпе, в шарфе, с всклокоченной бородой, Рыжий как две капли воды походил на пугало для птиц, прогуливающееся между грядок. На опушке леса, на одном из дубов, на которых только что показались маленькие зеленые листочки, сидела стая вяхирей. Они оживленно сновали в ветвях, ворковали и заглядывали в огород Рыжего. На высокой садовой стене теснились воробьи, поджидая удобного момента, чтобы налететь на грядки. Но стоило Рыжему взмахнуть руками – и птицы испуганно разлетались.

Теперь, когда соседи почти закончили обработку своих полей, Герману стало легче доставать лошадей. Изо дня в день его можно было видеть в поле, погоняющим упряжку, то с плугом, то с катком, то с бороной. Поворачивая в конце борозды, он стоял секунду на одной ноге, помахивая в воздухе другой; казалась, что он пляшет. Потом Германа день за днем видели шагающим по пашне, то на одной, то на другой полосе. На груди его висел мешок. Он взмахивал правой рукой. Он сеял.

– Этот Герман, – говорили соседи, наблюдая за ним, – прямо какой-то неугомонный.

Сегодня его видели с тяжелыми конями Борнгребера, завтра – с большой белой кобылой Анзорге. Неужели он никогда не кончит? Сколько же раз еще он намерен пройтись взад и вперед с катком и бороной? Наконец пашни Борна стали совсем бархатными, и у того, кто шагал по ним, нога увязала по щиколотку.

Лицо Германа заострилось и похудело от напряженной работы последних недель и от забот, не покидавших его ни днем, ни ночью. Он почти не снимал сапог, которые были до самого верха облеплены глиной и никогда не чистились, потому что это уже не имело смысла. Его отросшие волосы свалялись, на лице выросла настоящая борода.

«Наш Герман совсем в дикаря превратился!» – думала Бабетта каждый раз, когда взглядывала на него, – и смеялась.

Усталый, изнуренный Герман окидывал взглядом начинавшую зеленеть долину: мириады семян лежали в земле. Когда-то они взойдут!..

Однако через несколько дней он попросил Ганса привести его в порядок. Он велел Бабетте нагреть котел воды, вымылся в кухне и вышел в чистой рубахе, выбритый, со свежим, раскрасневшимся лицом, просто неузнаваемый. Итак, он снова стал прежним.

13

Пожалуйста только не думайте, что Бабетта сидела сложа руки, пока мужчины выбивались из сил. О нет! Уже на рассвете она гремела горшками, пока Карл разводил огонь. Потом направлялась в хлев задать корм скотине. Карлу она поручала чистить Краснушку и теленка. «Хорошо вычищенный скот уже наполовину накормлен», – говорила она. Затем начинались хлопоты по хозяйству, и на них уходил весь день.

Еще зимой Бабетта много размышляла о птице. Мужчины ничего в этом не понимают, это было ее дело. Как только пришло время, она тотчас же посадила на яйца белую наседку – ту, которую Антон принес от своего шурина. Плетенку с наседкой она поставила к себе под кровать: там тихо, темно и наседка сможет спать – время не покажется ей таким долгим. Бабетта каждый день разговаривала с наседкой, ласково внушая ей:

– Потерпи еще немножко, теперь уже недолго!

Когда в один прекрасный день мужчины пришли обедать, вся кухня кишела крошечными цыплятами: их было четырнадцать, и ступить было совершенно некуда. Лицо Бабетты сияло. Да, да, у нее тоже голова работает, хоть она всего лишь простая баба!

Спустя некоторое время Бабетта возвратилась домой с двумя корзинками, в которых что-то копошилось и крякало. Она притащила полдюжины утят и четырех молодых гусей. Антону пришлось смастерить садок, который поставили на солнце. Тетушка, утка Рыжего, взволнованно ковыляла вокруг садка, крякая ревниво и встревоженно.

Герман рассматривал уток и гусей.

– Где ты раздобыла все это? – спросил он, подозрительно глядя на Бабетту. – Ты, должно быть, влезаешь в долги?

Нет, долгов она не делала. Она за все это заплатила наличными из собственного кармана, но в этом она Герману не призналась: она знала его щепетильность в денежных делах. Как это ни странно, Герман вдруг вздумал заговорить о том, что он уже целых полгода не платит Бабетте жалованья.

Что такое? Бабетта смотрела на него, ошеломленно раскрыв рот.

– Но как же ты можешь платить, Герман, раз у тебя нет денег? – спросила она. – Это не к спеху! Ведь я здесь свой человек – да или нет?

Разумеется, она свой человек. Но Бабетта умолчала о том, что отец Германа уже два года не платил ей жалованья. Какое Герману до этого дело? Это касалось лишь ее и покойного старого хозяина, который был добрейшим человеком и никогда не сказал ей ни одного резкого слова. Царству ему небесное! Он лежит в могиле, а с мертвых дене? не взыскивают.

На дворе щебетали ласточки. Ворковали голуби, стаи нахальных воробьев налетали, чтобы посмотреть, нельзя ли чем-нибудь поживиться, куриное племя горланило, утята и гуси болтали без умолку. Воздух был мягок как бархат. Можно было широко открыть окна, и сырые углы просыхали, исчезал затхлый запах. Вместе с теплым воздухом в кухню врывался веселый гомон, радовавший Бабетту. А еще так недавно на этом дворе было тихо, как на кладбище! Борн снова просыпался, с каждым днем все больше и больше.

Но в жизни никогда не бывает так, чтобы все шло гладко: за удачей всегда следует неудача. Заболела свинья, и ее пришлось заколоть.

– Нет худа без добра, – сказала Бабетта, и это было верно, как верны все пословицы, – а на них всегда можно ответить пословицами, утверждающими обратное, и они тоже всегда верны.

Лицо Германа омрачилось: за эту свинью они выручили бы осенью немалые деньги, это так; но теперь, когда все они так усиленно работают, им в конце концов вовсе не мешает поесть досыта! Теперь у них каждый день пир горой, вот здорово! Они почувствовали прилив свежих сил, совершенно невероятных сил, и даже начали понемногу ими хвастаться. За столом неизменно появлялась водочка, которая была как нельзя более кстати при сытной еде. Да, теперь в Борне жилось прекрасно!

Водкой, как всегда, угощал Генсхен. Он зарабатывал теперь очень хорошо, в его карманах постоянно позвякивали деньги. Хельзейские дамы помешались на короткой стрижке, они не хотели отставать, Хельзее был словно охвачен эпидемией. Некоторые из них, возвращаясь домой стрижеными, получали пощечины, но это мало их печалило – они были стойки, как мученицы. К тому же Кармен опять страдала головными болями, и Генсхен должен был два, а иногда и три раза в неделю причесывать ее и делать ей массаж головы. Кармен была высокопоставленная клиентка, Генсхен каждый раз получал марку на чай. При таких обстоятельствах ему ничего не стоило время от времени угостить друзей бутылочкой водки.

– У нее действительно такая куча книг, как говорят? – с любопытством спрашивала Бабетта.

– Да, книг у нее невероятно много. Все стены заставлены. И все в красивых разноцветных переплетах.

– И что она делает с такой уймой книг?

– Она их читает.

– Читает? Все? Ах ты господи! Вот уж действительно образованная дама! А портниха Шальке, которая работает у нее, рассказывает, что у нее такое тонкое белье, какого нет ни у одной дамы в Хельзее; все шелковое и отделано кружевами. Только жаль вот, что аптекарь хворает. Больной муж, боже милостивый, да может ли быть большее несчастье для молодой женщины!

– Не удивительно, что у нее постоянно болит голова! – смеясь, закричал Антон и осушил стаканчик за здоровье Кармен.

– Да, не удивительно, в самом деле, – согласилась Бабетта. – Подумайте только, люди добрые, молодая женщина – и больной муж! Ей надо бы иметь детей, у нее бедра как у кобылы, ей бы родить штук пять. И такое добро зря пропадает. Ах, отец небесный, неисповедимы пути твои!

Однажды Антону пришлось несколько дней проваляться в постели. Голова его была забинтована, словно он вернулся с поля сражения. Один глаз налился кровью, второй совершенно заплыл желто-зеленой опухолью. Антон попал в жестокое побоище. Когда он уходил, никогда нельзя было знать, в каком виде он вернется. Две недели тому назад он возвратился в изодранном платье и весь исцарапанный. Он бросился наперерез понесшим лошадям, и они протащили его за собой. А на этот раз ему здорово досталось – они прямо испугались, когда его увидели. Бабетта терпеливо прикладывала ему холодные компрессы.

– Трусы негодные, – ворчал Антон, – десятеро против одного! Подумаешь, фокус какой!

А случилось вот что: он много работал в эти дни, а когда он много работал, ему необходимо было время от времени пропустить стаканчик. Но стоило ему выпить лишнего, как он начинал ощущать в себе непомерный прилив силы! Он мог приподнять плечом бревенчатый потолок, мог взвалить себе на спину телегу, нагруженную досками. Кто здесь в этом сомневается? Никто! Ну ладно! Он, Антон Хохштеттер, родом из Лангенценна во Франконии, готов к услугам каждого. Он отстроил сгоревшую колокольню в Шепфингене и крыл кровлю ратуши в Ворцене и кровлю отеля «Атлантик» в Гамбурге. Кто сомневается в этом, тот может справиться у него! Он перетаскал на этих – вот на этих! – плечах столько бревен, что ими можно было бы нагрузить пароход– большой пароход, такой, какие стоят в гамбургском порту!

Тут Антон заказал всем по кружке; они должны были выпить для храбрости, потому что теперь он собирался драться. Он, Антон из Лангенценна, против них всех, всех этих жалких трусов! Ну, теперь держись!

Вот почему Антон вернулся домой в таком потрепанном виде.

Через неделю он уже снова передвигался по двору, и в это время явилась депутация из «Якоря», чтобы проведать его. Это были дюжие молодцы, завсегдатаи «Якоря». Они заявили, что им поручено справиться о самочувствии Антона.

– Трусы! – яростно закричал Антон. – Трусы! Десятеро против одного!

– Тише, тише, не горячись! Успокойся, Антон, и выслушай. Дело было так. Они сидели мирно и вовсе не собирались затевать драку. Это он, Антон, хотел заставить их драться, а они совсем не хотели драться. Тогда он набросился на них, схватил тяжелый дубовый стол. Тут уж, разумеется, пришлось вступить в драку и им.