Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Она? Ничего! Она сделает это просто по дружбе.

– Ты, конечно, приглашена на свадьбу, Фрида! – ответила Бабетта, сраженная таким великодушием. – Это само собой разумеется!

25

Господь бог не оставил ее своими милостями: торжественный день ее жизни наконец-то наступил. Бабетта встала в четыре часа утра, от волнения она не могла спать дольше. Когда свадебная карета с голубыми шелковыми занавесками въехала во двор, – а без кареты она не согласилась бы венчаться, – Бабетта всхлипнула так громко, что можно было подумать, будто ее ведут на казнь.

– Влезай поосторожнее, мама! – сказала Альвина. – Помни о твоем положении!

Этого только недоставало! Бабетта в белой фате и миртовом венке едва влезла в карету. Наконец уселся и Карл, и карета покатилась с горы. Карл сидел неподвижно, как изваяние, олицетворяющее торжественность и достоинство. Он держал цилиндр на коленях и был совершенно неузнаваем в черном праздничном сюртуке и высоком белом воротничке. Он молчал, временами у него вырывался глубокий вздох, он тоже был взволнован, и в голове его теснились мысли. На его жилетке болталась золотая цепочка. Бабетта подарила ему к свадьбе золотые часы с цепочкой – так полагалось.

Остальные отправились в церковь пешком. Бабетте очень хотелось, чтобы и они поехали в коляске следом за новобрачными. Она бы охотно оплатила коляску, но Герман даже рассердился, как только она об этом заикнулась. Рыжий остался сторожить дом. К тому же ему нечего было надеть – не мог же он идти в церковь в своей зеленой заштопанной куртке.

В церкви Бабетта тихо плакала про себя от умиления. Она не разбирала почти ни слова из того, что говорил пастор.

Она оплакивала всю свою жизнь, и душа ее освобождалась от гнета воспоминаний: безрадостная молодость, работа на живодерне, бросивший ее дровосек – презренный! – и тысячи одиноких ночей, таких страшных, таких беспросветных, что ей оставалось лишь сидеть на своей постели и выть дурным голосом, как воют волки в лесу. Ах, слезы приносили ей облегчение! Теперь это были уже слезы благодарности и смирения! Господь в своей безграничной милости, говорила она себе, допустил ее к своему престолу, она может на коленях приблизиться к нему. Господь милостив к ней как добрый отец, он видит всех своих рабов и рабынь. Он все эти годы взирал на нее, свою смиренную рабу Бабетту. И в своей непостижимой мудрости господь послал ей этого слепца, чтобы он избавил ее от одиночества и заброшенности. Ведь она не знала до сих пор, где приклонить голову, была бездомна, как собака. Кто закрыл бы ей глаза после смерти? Она думала о том, как отрадно теперь ее старой матери взирать на нее с небес. Тут пастор умолк, и Бабетта очнулась от слез. В эту минуту сквозь цветные, сверкающие окна, некогда пожертвованные церкви одним из Шпанов, засияло солнце. Это был хороший знак.

Венчание окончилось. Когда они возвратились в Борн, лицо Бабетты сияло от счастья. Но глаза ее были красны и распухли, словно она вернулась с похорон. Вечером, за свадебным пиром, она беспрерывно смеялась над раздававшимися за столом шутками, сначала сдержанно, как и подобало в столь торжественный для нее день, но потом, выпив несколько рюмок вина, стала кричать и визжать от смеха. При этом она осторожно придерживала руками живот – как бы чего-нибудь не произошло. Вот был бы конфуз, люди добрые!

Это была настоящая свадьба!

Все были веселы и шумели так, что порой никто не мог разобрать собственных слов. Генсхен и Герман без устали наполняли стаканы: вино, пиво, водка – все, что душе угодно! Друзья не поскупились на выпивку. Потом во дворе пускали фейерверк. Фейерверк? Да, да, это была выдумка Ганса. Он заказал дюжину ракет, и когда разноцветные огненные шары с треском взлетали к небу, соседи говорили:

– Видать, они там, в Борне, окончательно спятили!

А Бабетта думала: если матушка, сидя у себя в раю, посмотрит на Борн и увидит фейерверк, что-то она скажет? «Бабетта, Бабетта, дочь моя, ты счастлива», – вот что она скажет!

Около полуночи гости начали прощаться. Ушла и вдова Шальке, обняв перед уходом Бабетту и расцеловав ее в обе щеки.

– Нет, подумать только, какая свадьба, Бабетта! Желаю много, много счастья, – сказала она.

И вот они остались в своей компании, обитатели Борна. Кроме них здесь были только Альвина и брат Бабетты, маленький, кривоногий хитрый крестьянин, у которого из ушей росли волосы, как у рыси. Он поглощал столько вина, пива и водки, что они только рты разинули. Его поразительно длинный, изогнутый нос напоминал клюв попугая. Кроме того, у него был какой-то недостаток в произношении. Даже пока он был трезв, его трудно было понять, и Бабетте приходилось объяснять им, что он говорит. Теперь он поднялся, чтобы произнести речь.

– Что он говорит, Бабетта? – спросил Герман. Он не понял ни слова.

– Он говорит, что в Борне живут прекрасные люди, что он с удовольствием остался бы здесь навсегда и хотел бы, чтобы здесь его и похоронили.

Оратор с кривым носом поднял свой стакан, и они шумно поддержали его тост: в конце концов не важно, как человек говорит, важно, что он хочет сказать.

Альвина, нужно признаться, веселилась вовсю.

Она была уже порядочно навеселе, смеялась и визжала не меньше своей матери. Она изнемогала от жары. На ее щеках, словно на яблоках, пылали резкие пурпурные пятна, глаза метали искры. Она строила глазки Генсхену, – ах, какой красивый малый, какие у него красивые волосы! Но когда Генсхен попробовал ущипнуть ее, она сильно хлопнула его по руке. С ней так быстро не сладишь, он слишком много о себе воображает, этот парень! Она чувствовала на себе взгляд Антона; этот взгляд непрерывно преследовал ее, как луч света. Антон тоже нравился ей – он был такой серьезный и мужественный. Он нравился ей даже больше, чем этот блондин, который, наверное, бегает за каждой юбкой. На Антона скорее можно положиться. Если бы Антон ущипнул ее, она сделала бы вид, что ничего не замечает. Да, ей вдруг страшно захотелось, чтобы он хотя бы прикоснулся к ней, но он держался все время поодаль. Ей нравилось в Борне, – вот это люди. Мать спросила ее, хотела ли бы она, если придется, переехать в Борн. О да, почему же нет?

Антон! Кровь внезапно бросилась ей в голову. Ей надо выйти на свежий воздух, ей в самом деле дурно. Она должна выпить немного холодной воды. Не поможет ли ей Антон накачать воды из колодца? Он сидит ближе всех к двери.

Антон, разумеется, охотно согласился – он ведь был кавалер. Воздух на дворе был изумительно свеж, как глоток снега. А звезды! Вонь от трубки Рыжего стала – просто невыносимой. Антон качал воду, и Альвина наклонилась, чтобы наполнить стакан. Она выпила один стакан, второй… Ах, какая прекрасная, свежая вода! Когда она наполнила стакан в третий раз, Антон наконец обхватил ее. Как глупы иногда бывают мужчины! Но – боже мой! Она тотчас же закричала. Ну и ручищи у этого человека! Как железо! У нее, наверное, три недели не пройдут синяки.

– Ишь ты какой отчаянный! – закричала она.

Антон громко расхохотался. Он попытался удержать ее, но она убежала.

Герман подал знак, и Генсхен наполнил всем стаканы. Тогда Герман встал и произнес речь. Он говорил столько хорошего о Карле и еще больше о Бабетте, ее преданности и добром сердце, что глаза у Бабетты снова наполнились слезами. Ах, если бы покойная матушка могла слышать эту речь! Но вот все закричали, и ей опять надо чокнуться с ними, и все должны выпить до дна. И она тоже! Ах, Бабетта не может больше пить; неужели же эти изверги ничего не соображают!

Наконец и Карл стряхнул свою угрюмую серьезность и торжественную задумчивость. Он внезапно поднялся со стаканом в руке и запел глубоким басом песню. У него был красивый бархатный голос. Песня страшно понравилась, и все так бурно выражали свое одобрение, что он был вынужден спеть еще одну. Веселье не прекращалось, все время придумывали что-нибудь новое. Генсхен поднялся и прошептал Карлу что-то на ухо. Карл тотчас же сбросил свой черный свадебный сюртук. Но это пришлось не по вкусу Бабетте. Нет, так не годится! Она рассердилась. На что это похоже? Не может же Карл в день своей свадьбы сидеть в жилетке! Но Герман, знавший таланты Генсхена, объяснил ей, что Генсхен будет сейчас показывать волшебные фокусы и что ему для этого нужен сюртук Карла. Фокусы? Фокусы! Да, вот это свадьба так свадьба, люди добрые! Сначала фейерверк, потом фокусы! Жаль, что Фрида ушла так рано.

Генсхен исчез, а когда вернулся, все так и покатились со смеху. Тут и мертвый рассмеялся бы. Он был невероятно комичен в черном праздничном сюртуке, который был ему слишком широк, в залихватски надетом цилиндре, с тросточкой в руке. Он сдвинул цилиндр и вытянул губы. Какие трели! Да это соловей! Ну, что вы на это скажете! Куриное кудахтанье – тут происходит настоящая куриная битва! Потом залаяли собаки, большие и маленькие дворняжки – целая деревня. Ведьма, спавшая под столом, вылезла, тявкая, и бросилась к ногам Генсхена. Но тут вдруг целое сборище котов принялось так жалобно мяукать, что Ведьма буквально взбесилась. Полный мешок котов! А когда все эти коты принялись фыркать, Ведьма испугалась, поджала хвост и дрожа ретировалась под стол.

Генсхен снял цилиндр и раскланялся. Отделение первое! Затем он засучил длинные рукава праздничного сюртука, похлопал в ладоши, показал руки: пусто. Он взмахнул кончиками пальцев, и к ним вдруг прилипли талеры, затем тотчас же исчезли снова. Он сжал кулаки, открыл их: пусто. Снова сжал, и когда открыл во второй раз, в каждой руке было по белому яйцу. Яйца тоже исчезли. Тогда Генсхен извлек из ноздрей Германа, Альвины и Антона по талеру, а под конец вынул изо рта у брата Бабетты яйцо. Но когда он вытащил яйцо изо рта у Бабетты, она завизжала так громко, что задохнулась. При этом она крепко схватилась обеими руками за живот, иначе ребенок появился бы на свет в ту же минуту – бог свидетель.

Здорово! Генсхен громко хохотал. Он снял сюртук и возвратил его Карлу. Альвина кричала от удовольствия: вот это люди так люди!

Теперь Альвина была уже совершенно пьяна, она это чувствовала: все плыло у нее перед глазами. Ее снова охватило желание, просто непреодолимое, чтобы Антон, этот верзила, силач, скупой на ласку, обнял ее еще раз. Ах, господи, как он застенчив, и в то же время как странно он все время на нее смотрит! Альвина вдруг опять покраснела, она так и залилась краской. Она поднялась. Ах, ей дурно, заявила она, а лицо у нее при этом пылало, как раскаленные угли. Ей, мол, опять надо напиться холодной воды. Не поможет ли Антон ей снова? Ну, разумеется, Антон галантен, как всегда. Он обнял ее так крепко, что на этот раз она не могла улизнуть, да она вовсе и не пыталась. Антон сказал, что охотно побеседовал бы с нею несколько минут без помехи: они могли бы пройти в сад. «Нет, нет», – закричала Альвина, однако пошла с ним в сад. На этот раз они долго не возвращались.

– Я боюсь! – сказала Альвина. – Боже мой, Антон, что они подумают?

– Ничего не подумают! – ответил Антон и протолкнул ее в дверь.

Да, действительно, они ничего не думали. Даже не обратили на них никакого внимания, когда они вернулись. Брат Бабетты был вдребезги пьян и пытался справить естественную нужду в углу кухни. Герман взял его в охапку и вынес, и все они захохотали как одержимые.

– Вышвырни его вон, Герман, вон! – кричала Бабетта. – Какой стыд! На моей свадьбе!

Но тут пришла очередь Рыжего. Он почти весь вечер молчал, только пил без разбора вино, пиво и водку и думал об Эльзхен и своем маленьком Роберте. Он тоже скоро отпразднует свадьбу! Ждать; быть может, осталось не так уж долго. Он сидел весь багровый, покуривая свою обгрызенную трубку, распространявшую удушающее зловоние.

Рыжий сам приготовлял табак из каких-то листьев и лесных корешков, сохраняя рецепт в тайне. Бабетта, сидевшая рядом с ним, чуть не падала в обморок от этой вони!

Но вот пришла его очередь. Внезапно среди общего смеха и криков раздался звонкий, свежий, совершенно чужой голос, говоривший без остановки.

– Кто это говорит? – удивленно спросила Бабетта. – Да послушайте же, здесь кто-то говорит!

Действительно, кто-то говорил. Совершенно отчетливо, странным, звонким тенором. Слушайте!

– Уважаемые сотрапезники! Я позволю себе выразить новобрачным мои сердечные пожелания счастья. Я, бургомистр Хельзее, почитаю своим долгом…

Бабетта встала и осмотрелась по сторонам.

– Да кто же это говорит, ради бога?! – закричала она. – Бургомистр? Дух? Слушайте же!

Герман расхохотался, вслед за ним неистово расхохотались остальные. Рыжий оказался чревовещателем. Он лукаво улыбался, не выпуская трубки изо рта. Для Бабетты это было уже слишком.

– Люди добрые, да вы никак хотите меня совсем свести с ума! – кричала она. – Я и в самом деле подумала, что бургомистр здесь, только я его не вижу. Ах, да вы ведь настоящие жулики!

Это было уже слишком, слишком! Бабетта, смеясь, упала на стул: с ней сделались настоящие судороги от смеха. Ой, люди добрые! Герман ударил ее по спине. Но Бабетта не могла перестать смеяться; при этом она обеими руками держалась за живот. Бургомистр! Ой, люди добрые! Да это же настоящие мошенники, все вместе взятые! Ну и свадьба!

Внезапно Бабетта перестала смеяться. Она сидела неподвижно, лицо у нее было бледное и испуганное.

– Альвина! – позвала она.

Она досмеялась до того, что ей стало дурно.

– Я здесь, мама!

– Иди сюда!

Да, ей стало нехорошо, она слишком сильно хохотала. И потом вонь от трубки Рыжего! Нет, ей нужно выйти на свежий воздух.

Альвина повела ее к выходу. Но это было не так-то просто: ноги отказывались служить Бабетте, они были словно из резины.

– Плуты вы все, вот вы кто!

Наконец она вышла. Мужчины рассмеялись.

Спустя немного Альвина вернулась и сказала, что мать прилегла, она скоро вернется. Брат Бабетты явился снова и произнес речь, из которой никто не понял ни звука. Но Генсхен ответил ему на каком-то диковинном языке, которого они сроду не слыхали, а пьяный – вот удивительное дело! – понял этот язык, и они начали как ни в чем не бывало беседовать друг с другом.

Альвина знаками подозвала Германа и прошептала ему на ухо: мать хочет, чтобы послали за фрау Фогель; кто бы мог сходить за нею? Фрау Фогель была местная повитуха. Но мать не хочет, чтобы кто-либо знал об этом, ей немного неприятно – в день свадьбы!

– Я пойду сам! – ответил Герман.

Никто не заметил, как он ушел.

26

На рассвете фрау Фогель, пыхтя, поднялась на гору и поставила свою потертую кожаную сумку на стол в кухне Бабетты.

– Вот и я, Бабетта! – воскликнула она.

Она просунула голову в каморку Бабетты: каморка была пуста.

– Где же мать? – спросила она, растормошив Альвину, дремавшую на стуле в углу.

– Мать? Ей стало легче. Она говорит, что зря испугалась. Она в прачечной, готовит пойло для свиней.

В это время вошла Бабетта. Она тяжело ступала, лицо ее исказилось от боли.

– Я все же думаю, что мне придется лечь.

– Я тоже так думаю, Бабетта, – сказала Фогель, – достаточно на тебя взглянуть!

Она велела Альвине нагреть котел и приготовить большую плоскую лохань. И пусть еще раз хорошенько вычистит ведро, в котором носят воду. Отдав распоряжения, она закрыла за собою дверь каморки Бабетты.

– Свари кофе, Альвина! – крикнула Бабетта.

Альвина принялась молоть кофе. Она прямо с ног валилась от страшной усталости. Поспать бы сейчас хоть часок! Она направилась в прачечную, чтобы согреть котел. Здесь, к своему изумлению, она увидела Карла. Он сидел на ящике, на нем все еще был черный свадебный сюртук и белый галстук. Под котлом был разведен огонь, плоская лоханка стояла наготове, рядом с нею сверкало ярко начищенное ведро. Мать успела все приготовить сама. Карл сказал, что будет следить за огнем. Альвина вернулась в кухню и тотчас же крепко уснула, сидя на стуле.

Карл, молчаливый, торжественно неподвижный, сидел на ящике, положив грубые руки на колени, прислушиваясь к треску огня. Время от времени он подбрасывал буковое полено. Он был совершенно трезв – он почти ничего не пил – и нисколько не хотел спать, только его лицо казалось немного утомленным. Он испытывал чувство торжественного благоговения перед могучими и таинственными силами жизни, темными и непонятными ему, – силами, которые не мог разгадать ни один человек. Ему хотелось молиться. Святой отец небесный! Что же еще может в конце концов сказать человек? Он был в чьей-то власти, во власти грозной силы, перед которой человек был беспомощен, – великой и суровой, но не лишенной милосердия. Эта сила управляет небом и землей. Герман привез его в Борн, здесь он познакомился с Бабеттой, а теперь должно родиться дитя – и все свершилось по воле этой грозной силы. Не чудо ли все это? Карл был потрясен, губы его дрожали. Ему, собственно, следовало бы пасть на колени и поблагодарить за все эти милости. Но он продолжал сидеть неподвижно на ящике, он не мог пасть на колени, сам не понимая почему.

В котле забурлило, вода начинала кипеть. Во дворе чирикнула птица – птицы на каштанах подняли кутерьму. Потом он услышал, как кто-то качает воду у колодца, как ругается и фыркает Антон. Герман смеялся, они говорили о чем-то во дворе, но он не разобрал о чем. Начинался день. Герман вывел лошадей из хлева, потом опять стало тихо, только птицы громко щебетали.

Вдруг он услышал крики, страшные, нечеловеческие крики. Он встал и прислонился к стене: его трясло. Он хотел бы умереть, он охотно умер бы, только бы с Бабеттой ничего не случилось.

Альвина ворвалась в прачечную. Она горько плакала. Эта старая ведьма дала ей оплеуху за то, что она уснула. Ей нужна плоская лоханка, а Карл должен принести горячей воды.

Через некоторое время Альвина пришла снова: Бабетта подарила жизнь мальчику. Но к ней не пускают.

Молчаливый и торжественно неподвижный сидел Карл на ящике. Он сидел целый час не шевелясь, растроганный, полный благодарности. Потом он снова услыхал голоса во дворе. Герман говорил Рыжему торжественным тоном:

– Новый человек родился в Борне, Рыжий!

– Хвала Иисусу Христу! – отозвался Рыжий. Он был единственный католик среди них.

Лишь в полдень Герману было разрешено навестить Бабетту. Она лежала в постели в белоснежной сорочке, держа в руках молитвенник с золотым обрезом и серебряный крест. Она молилась, шевеля бесцветными губами, и была смертельно бледна. Слишком много ей пришлось пережить за последнее время: приготовления к свадьбе, самая свадьба и, наконец, роды. Ребенок родился в первую брачную ночь! Сначала ей было немного стыдно: что скажут люди? Но она была так счастлива, что в конце концов ей стало совершенно безразлично, что они скажут. Люди? Какое ей дело до людей? Да разве они дадут кусок хлеба тому, кто терпит нужду?

Герман попросил Бабетту, чтобы она себя поберегла. За несколько дней ничего не случится. Он сам присмотрит за скотиной, и потом ведь Альвина здесь. Через три дня Бабетта уже снова бродила по двору. Герман стал упрекать ее, но она его высмеяла.

– Я ведь не какая-нибудь неженка! – заявила она.

Карлу в это время пришлось немало потрудиться в прачечной. Он стирал изо дня в день, работая с каким-то благоговейным рвением. В кухне пахло мылом и пеленками, развешанными для просушки. Карл был как-то странно молчалив и задумчив. Он был, как видно, окончательно потрясен выпавшим на его долю счастьем. Бабетта часто передавала ему ребенка, и он должен был держать его на коленях. Он сидел терпеливо и неподвижно, стараясь не раздавить своими огромными, грубыми руками кричащий комочек из мяса и костей. Порой он ощупывал покрытую пухом головку ребенка и, когда никто не мог заметить, осторожно касался кончиками пальцев его глаз… Потом опять продолжал сидеть, охваченный торжественным молчанием.

Однажды вечером в сарае он окликнул Германа.

– Это ты, Герман? – спросил он.

– Да, я.

У Карла большая просьба к Герману, но это секрет. Люди обманывают его, все его обманывают, как только речь заходит о глазах, – даже Бабетта. Даже на Бабетту он не может положиться в этом отношении. Но Герману он доверяет. Он ведь скажет правду, если Карл задаст ему вопрос? Честное слово? Да? Карл сжал руку Германа своей жесткой рукой.

– Честное слово, Герман? Ты можешь поклясться всем, что тебе свято?

– Да, Карл, честное слово, – спрашивай! – удивленно ответил Герман.

Карл молчал. Его что-то мучило, он тяжело дышал, подыскивая слова. Уже много дней собирался он задать ему этот вопрос, но все не решался. Теперь он уже не может больше выдержать, он должен удостовериться.

– Послушай, Герман, – начал он наконец, – тебе я верю, тебе одному. Ты дал честное слово. Я задам тебе один вопрос. – Он схватил Германа за руки испросил: – Он видит?

– Кто? – Герман все еще не понимал, чего добивается Карл.

– Кто? Кто? Мальчик, мой сын! Скажи мне, видит ли он, такие ли у него глаза, как у всех вас? Скажи мне, Герман!

Лишь теперь Герман понял. Кто бы мог подумать? У бедняги Карла пот выступил на лбу: видно было, что его гложет страх. Герман тихонько рассмеялся, чтобы успокоить его, потом ответил серьезно, почти торжественно:

– Ты напрасно беспокоишься, Карл. Он видит. Он прекрасно видит! У него нормальные глаза, как у всех нас. Клянусь тебе честью и всем, что для меня свято!

Карл выпустил руки Германа. Он облегченно вздохнул; мягкая, счастливая улыбка осветила его лицо.

– Он видит! У него нормальные глаза, говоришь ты?

– Да! У него даже очень живые, большие и красивые голубые глаза. У него твои глаза, Карл!

– Мои глаза?

– Да, я хочу сказать, – смущенно ответил Герман, – я хочу, разумеется, сказать – такие, какие у тебя были раньше. Такие же голубые глаза.

– Так глаза у него, значит, мои!

Карл вытер рукой потный лоб.

– Ну, тогда все хорошо. Спасибо, Герман! Тогда все хорошо, – тихо проговорил он и вышел.

С этого момента Карла словно подменили. Он казался спокойным и довольным, даже счастливым. Он с радостным выражением лица носил ребенка на руках взад и вперед, когда тот кричал, а если случалось, что ребенок обмочит его, он громко смеялся: от этого становится тепло, видно по крайней мере, что в этом мальчике много жизни.

– А как же мы назовем мальчишку, мать?

Она уже давно обдумала это и решительно заявила, что ребенок будет окрещен Фридрихом Себастьяном в честь отца Германа. Фридрих Себастьян – так звали единственного человека из всех, кого она знала за свою долгую жизнь, который не сказал ни одного дурного слова, был всегда добр и отзывчив и раздавал все свое добро людям до тех пор, пока у него самого почти ничего не осталось. И поэтому ее мальчик должен быть назван Фридрихом Себастьяном и должен вырасти таким же поистине хорошим человеком, каким был Фридрих Себастьян Фасбиндер, царствие ему небесное!

С тех пор как у Бабетты появился ребенок, ее охватила поистине неукротимая жажда деятельности. Она теперь едва разрешала себе поспать несколько часов и работала без передышки. Ребенок, скотина, птица, стирка, тесто для хлеба, варка пищи – и все это она делала сама! Можно было подумать, что у нее три пары рук!

– Эй, люди добрые, не стойте без дела, не зевайте по сторонам! Яму для картошки нужно приготовить еще сегодня.

Глядя на нее, приходилось только удивляться.

Бабетта думала, разумеется, и о будущем. Герман был человек разумный, с ним можно было говорить обо всем. Он понимал не хуже нее самой, что теперь ей надо иметь свой собственный кров, как полагается, а это дело она давно уже обдумала.

Примыкая вплотную к пашне, принадлежавшей Борну, на опушке леса стоял ветхий домишко, в котором раньше жил лесной сторож. Домик был покрыт соломой. Ему было больше ста лет, и в нем давно уже никто не жил. Там было большое гумно, служившее прежде и амбаром, и две каморки. Этого было предостаточно, больше Бабетте и не нужно. Домик стоял на земле барона Дитлей, и Бабетта купила его за тысячу двести марок. Деньги она выложила барону Дитлей чистоганом на стол. Ведь деньги у нее водились!

Но больше всего Бабетту устраивало то, что домик был расположен на самой границе Борна. Бабетта могла в любую минуту забежать к ним и навести порядок. Без нее ведь им не обойтись!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Теперь Шпан почти не показывался в лавке. Вдова Шальке тщетно выслеживала его. Когда она в последний раз шила у Шпана, ей тоже не удалось повидать его.

– Не болен ли господин Шпан? – спросила она у Меты.

– Нет, господин Шпан не болен, но он становится все более странным. Теперь он почти всегда сидит запершись в своей комнате. Я сама его редко вижу.

Шальке вздохнула.

– Тебе тоже нелегко здесь приходится, – сказала она. – Такая молоденькая девчонка!

Придя на работу в следующий раз, она наконец увидела Шпана. Погруженный в свои мысли, он шел через комнату, шевеля губами, словно разговаривал сам с собой.

– Господин Шпан! Господин Шпан! – робко пролепетала фрау Шальке и поднялась со стула.

Шпан не обратил на нее внимания. Неужели он уже не слышит, когда к нему обращаются? Его серо-голубые глаза походили на глаза слепого – тусклые и безжизненные. Тут Шальке совершила неслыханную дерзость. Она загородила ему дорогу и сказала, что была снова в городе и собрала желательные сведения.

– Так, так, в городе? – Лишь теперь он узнал ее, и его взгляд оживился. – Фрау Шальке, не правда ли? Я давно вас не видел. Сведения?

Узкие губы Шпана чуть заметно вздрагивали. Он пугливо посмотрел на дверь, на его щеках выступил слабый румянец.

– Так, так… Ну и?.. – Он сдвинул очки на лоб и посмотрел на нее своими серо-голубыми тусклыми глазами. – Но присядьте же, пожалуйста, фрау Шальке! – пригласил он и стал нащупывать спинку стула.

– С вашего разрешения. Вы так неизменно добры ко мне, господин Шпан.

И Шальке принялась рассказывать. Собственно, рассказывать-то было почти нечего. Господин Шпан в последний раз спрашивал ее, в каких условиях живет в городе фрейлейн Христина, не правда ли? Она написала тогда своему брату Эмилю, но у него голова полна своих забот. Поэтому во время своей последней поездки она взяла это дело на себя. Шпан одобрительно кивнул. Это было вовсе не так просто, она должна была, по некоторым соображениям, действовать осторожно; но у нее есть смекалка. Шальке улыбнулась – с нею это случалось очень редко, – подняла на мгновение веки и быстро облизала губы бледным кончиком языка.

Ну так вот, она разузнала, что фрейлейн Христина вместе со своим другом живет в скромном пансионе на Гётештрассе. Пансион содержит бывшая оперная певица по фамилии Шпербер, его обитатели – преимущественно художники и актеры.

– Вместе со своим другом, говорите вы? – перебил ее Шпан.

– Да, вместе со своим другом.

Это обычное явление в артистической среде, совершенно обычное. Но в пансионе Шпербер живет и его жена, эта субретка с крашеными рыжими волосами. Возможно, что это вовсе не его жена; ничего определенного на этот счет ей узнать не удалось. Кто там разберется у них, у этих артистов?

Шпан кашлянул, словно собираясь перебить ее, но ничего не сказал.

Так вот, Шальке была в пансионе и говорила лично с фрау Шпербер. Она справилась, можно ли будет получить комнату для одного музыканта, ее знакомого. Вскользь она упомянула имя доктора Александера, заметив, что он очень одаренный капельмейстер и режиссер. На это фрау Шпербер, державшая себя очень важно, сказала, что, к сожалению, ей придется, по-видимому, скоро отказать господину доктору Александеру – он очень милый человек, но вот уже несколько месяцев не платил за комнату. «Шиллертеатр» закрылся, господин Александер остался без места и лишь иногда снимается в кино. Он постоянно пускает пыль в глаза, что собирается взять «Шиллертеатр» в аренду или открыть бар с танцами и что его невеста скоро получит из дому много денег. Но фрау Шпербер такими разговорами больше не проведешь. Ей только жаль его невесту – девушка она положительная, и ей совсем не место среди этих людей.

Да, потом она говорила с швейцаром того дома, и швейцар ей тоже сказал, что вся привольная жизнь наверху, в пансионе Шпербер, скоро придет к концу. Слишком уж они там распоясались. В пансионе живут киноактрисы и артистки театра, по ночам они привозят с собой мужчин, пьют и буйствуют. Артисты – совершенно чуждый мир! И сама эта фрау Шпербер…

Шпан слушал фрау Шальке с раскрасневшимся лицом и вдруг подал ей знак. Затем тихо поднялся и подкрался на цыпочках к двери. Быстро распахнул ее – никого.

– Продолжайте, фрау Шальке! – сказал он. – Мне показалось, что я слышу шаги за дверью.

Шальке продолжала рассказывать, все чаще облизывая губы острым бледным языком. Ее охватила истерическая жажда сочинять небылицы. У швейцара, сказала она, уже была полиция и справлялась, что происходит наверху каждую ночь. А однажды ночью из открытого окна неслись крики – какая-то киноактриса хотела выброситься из окна.

Шпан внезапно поднялся; он, как видно, был в полной растерянности.

– Благодарю вас, фрау Шальке, – торопливо сказал он. – Пожалуйста, не говорите об этом ни с кем. Вы правы, это чуждый мир, которого мы никогда не поймем. Я еще поблагодарю вас. – Он поспешно подал Шальке холодную руку и вышел.

А фрау Шальке сложила губы бантиком, вдела новую нитку и старательно взялась за шитье, таинственно шепча что-то себе под нос. Она уже не могла обуздать свое истерическое воображение и продолжала рассказывать самой себе историю о киноактрисе, которая хотела выброситься из окна. Дома, в постели, она все еще лихорадочно грезила о пансионе Шпербер, она была точно в исступлении. Ее глаза горели в темноте, как у крысы. Так вот: эта киноактриса… Ну да, у нее был друг, живший в соседней комнате. Но однажды ночью она услыхала за стеной шепот и поцелуи, слышала совершенно отчетливо все – вздохи и стоны. И вдруг услыхала, как девушка за стеной засмеялась и сказала: «Oh yes!»^[1] Тут ей стало ясно, что к ее другу пришла англичанка из бара «Одеон», и она в ту же секунду решила выброситься из окна. Но, прежде чем она это сделает, те двое, рядом, должны услышать, что она о них думает. И она постучала в стену…

Но тут в стену действительно постучали, и Шальке очнулась от своего фантастического бреда. Она сидела притаившись, и сердце в ее узкой груди трепетало, как крылья маленькой птички, залетевшей в угол комнаты. Это был Дорнбуш, сапожник, живший внизу.

Дорнбуш прошептал что-то и начал скрестись в дверь. Она слышала его дыхание, слегка астматическое, совсем близко: он дул в замочную скважину. Так прошло несколько минут, и сердце у Шальке совсем перестало биться. Этот сапожник непреодолимо влек ее к себе, и в то же время он ее отталкивал, как страшное чудовище, – он разорвет ее на части, он убьет ее когда-нибудь. Немного погодя она перевела дух: к ней вернулось мужество, она ощутила чувство странной отваги. Она вспомнила о страсти, охватившей ее, когда однажды он привлек ее к себе в сенях, – никогда не забудет она этого чувства. Она взяла ключ с ночного столика, стукнула им в стену. Она прислушивалась, затаив дыхание. Что-то будет?