Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Ничего. Все было тихо. Дом молчал.

Шальке вся горела, ее лихорадило. Искры вспыхивали перед ней в темноте. Она выскользнула из постели и подкралась к двери.

– Я открою, господин Дорнбуш! – горячо прошептала она, прижавшись к двери.

Ничто не шевелилось. Дом молчал.

– Господин Дорнбуш! – шепнула она.

Молчание.

О, значит ей все померещилось! Как странно! Она снова забралась в постель. А как же с пансионом Шпербер? Ах, бедная девушка, сказала фрау Шпербер, мне так жаль ее, такая порядочная девушка! Она любит этого человека; ах, она целиком в его власти. Возможно, что она скоро начнет красить щеки, чтобы его удержать, господин Шпан, возможно, – как знать?

2

При свете зеленой лампы Шпан склонился над своими книгами, принуждая себя работать. Прежде эти часы были самыми приятными для него. Но теперь цифры путались у него в голове, итог почему-то не сходился.

Он видел перед собой лицо Шальке, ее опущенные веки, узкие губы, шевелившиеся проворно и осторожно. Конечно, он верил далеко не всему, что говорила ему эта сплетница, однако в ее сбивчивом рассказе он уловил достаточно подробностей, от которых можно было прийти в ужас. Его сын ушел в далекий мир, возвышенный и благостный, куда и он когда-нибудь последует за ним. Но дочь умчалась в мир низкий, ненавистный, презренный, где нет нравственных законов. За ней он никогда не сможет последовать. Нет, никогда! Лучше бы она умерла. Ничто не презирал он так сильно, как все, что было связано с театром.

Шпан отнюдь не был поклонником изящных искусств, этого никто не смог бы утверждать. По его мнению, люди могли бы прожить и без искусства. За всю свою жизнь он не прочел и десятка книг; бывая в городе, он, разумеется, посетил несколько музеев, ходил в театры и на концерты – чем же еще можно заняться в городе? Но он мог прекрасно обойтись без всего этого, не испытывая никаких лишений. Были времена, когда существование искусства было, пожалуй, оправдано, – о, разумеется, оно было нужно, когда создавались храмы и статуи во славу господню, когда украшались дворцы королей и князей. А нынче? Не стало ли искусство чем-то совершенно излишним в нынешние тяжелые времена? Ему – было непонятно, почему государство и городские власти тратят огромные суммы на музеи, оркестры и театры, когда не хватает коек в больницах и улицы кишат нищими. По его мнению, искусство не имело больше никаких трав на существование в жизни народов, – у правительства и городских управ есть в наше время несравненно более неотложные расходы.

А раз Шпан огульно отрицал все искусства, то какого же мнения он должен был быть об артистах? Откровенно говоря, он не ставил этих людей ни во что, совершенно не доверял им. Это были сомнительные личности, которых он подозревал в том, что они избегают всякой серьезной работы и предпочитают гоняться за призраком, за суетной славой, что они служат лишь Маммоне. Подозрительные люди – не то шарлатаны, не то паразиты. Они напоминали ему канатных плясунов, живущих за счет простодушных крестьян. Так или иначе; он их не любил и даже не пытался скрывать это. Он рассматривал в иллюстрированных журналах лица артистов, поэтов, всех этих знаменитостей, их позы, их самодовольные улыбки. Как они тщеславны, как подозрительно тщеславны! Они считают себя высшими существами, избранниками. Он вспомнил друга юности своей жены, этого концертмейстера, ворвавшегося в их семейную жизнь. Как тщеславен был этот человек! Он носил шелковый костюм и развевающийся галстук. Он хотел даже наружностью выделяться среди окружающих, и все это лишь потому, что умел, как цыган, немного играть на скрипке.

Нет, нет, в этом отношении его, Шпана, переубедить невозможно, – ему все совершенно ясно.

Это чуждый ему мир, совершенно чуждый! Его мир – будни, и пусть он «будничный человек», как пренебрежительно называла людей его склада Маргарета, его жена. Он уважал мир, в котором люди тяжким трудом зарабатывают свой хлеб и платят долги. Он уважал пекарей, месивших тесто по ночам, и мясников, забивающих скот на рассвете. Он презирал всех, кто жил вне этого мира упорядоченного труда, – спекулянтов и артистов, этих «канатных плясунов, живущих за счет простодушных крестьян».

Но больше всего он презирал актеров и комедиантов. Он не в состоянии был постигнуть, как могут люди пасть так низко, чтобы приклеивать себе фальшивые бороды, а потом произносить ходульные фразы перед праздными зеваками, – что это за люди? Он не только презирал их, он гнушался ими. Это были бесстыдные тунеядцы, живущие за счет простоты и наивности легковерных обывателей.

И в этот сомнительный, двусмысленный мир ушла его дочь Христина! Возможно ли? Это все еще как-то не укладывалось в его голове. Но день грядет! Настанет день, когда она познает всю лживость и непрочность этого мира и отвернется от него с ужасом и отвращением. Рано или поздно, но этот день настанет – он уверен. Быть может, он уже недалек? С чувством мучительного удовлетворения он услышал, что Христина испытывает нужду. Он изнывал от печали: здесь, в доме своего отца, она никогда бы не знала нужды и лишений, здесь она имела бы все, что нужно человеку: пищу, кров, одежду и тепло. Но, должно быть, ей надо пройти этот искус – такова воля господня. Быть может, ей суждено голодать и терзаться, сознавая всю мерзость этой жизни, прежде чем она поймет, как была слепа. Настанет день, когда она будет смиренно стоять на коленях у порога его дома и молить о прощении. Он уверен.

А он – он поднимет ее. О да, он это сделает! Разве блудный сын не был радостно принят в отчем доме?

Шпан все еще сидел над своими книгами. Да, он поднимет ее, но не сразу – нет, не сразу. Она должна простоять некоторое время на коленях, и лишь после этого он прижмет ее к своей груди. Шпан отодвинул в сторону книги и письма. Снял очки и прикрыл глаза рукой. Ах, он устал, страшно устал!

Ставни были закрыты, никто не мог его видеть. Он лишь недавно велел сделать ставни в конторе. Раньше зеленый свет его лампы торжественно и мягко струился на рыночную площадь, словно маяк буржуазной размеренности и порядка. Теперь этот светоч потух, шпановские окна были черны.

Шпан издал мучительный стон. Сколько он перестрадал! Маргарета покинула его, Фриц покинул его, Христина ушла от него. Всю жизнь он работал только ради своей семьи, ради жены и детей. Разве не в этом долг человека? Жизнь потеряла смысл и содержание. Люди смотрели на него странными глазами: глядите, вот Шпан, у которого дочь сбежала из дому!

Да, она должна стоять на коленях и биться лбом о порог – и тогда он поднимет ее, прижмет к своей груди и скажет: «Все забыто, дочь моя!»

Шпан почти не выходил из дому. В продолжение нескольких месяцев он изредка еще появлялся в «Лебеде» за столиком завсегдатаев. Но в последнее время его нигде не было видно.

– Что поделывает наш Шпан?

Завсегдатаи снарядили к нему посла, судебного советника Валя, славившегося своим красноречием. Но Шпан принял советника сдержанно и холодно. Он сказал, что наслаждается уединением в тиши своего дома. У каждого человека бывает пора самоуглубления, самопроверки, когда он должен отдать самому себе отчет в своих поступках. Но от судебного советника не так-то легко было отделаться: он говорил без умолку, и в конце концов Шпан, чтобы его спровадить, обещал прийти в «Лебедь». Но он не пришел. И не известил о том, что не придет. С тех пор как Шпаны жили в Хельзее, ни один из них не нарушил своего обещания. Что это означало?

Спустя несколько недель доктору Бретшнейдеру удалось после закрытия лавки проникнуть на несколько минут к Шпану в его контору. У Шпана был усталый и разбитый вид, он – был рассеян, смущен, растерян. Доктор Бретшнейдер испугался – это были симптомы быстрого угасания. В тот же вечер он написал Шпану дружеское письмо, полное упреков и увещеваний. Здоровье Шпана внушало ему серьезные опасения. Он советовал ему «поехать на несколько недель в санаторий.

Шпан не ответил на письмо. За столиком завсегдатаев он тоже не появился. Он разрушил мост между собой и людьми.

3

Через несколько недель после свадьбы Бабетта урвала наконец время, чтобы написать Христине длинное письмо. Христина тотчас же ответила ей. Она поздравила ее с замужеством и с появлением маленького Себастьяна. Ее письмо было написано так сердечно и задушевно, что у Бабетты глаза моментально наполнились слезами. Никто на свете не умел писать таких замечательных, сердечных писем, как Христина, – казалось, ее голос звучит у тебя в ушах. В этом письме Христина впервые писала подробно о своей жизни. Она все еще счастлива и может ей, Бабетте, вполне откровенно признаться, что ни в чем нисколько не раскаивается. В настоящее время они живут в маленьком скромном пансионе у некоей фрау Шпербер. Фрау Шпербер прежде была всемирно известной оперной певицей; теперь это обедневшая, но удивительно милая пожилая дама. По вечерам часто приходят знакомые пианисты и музыканты, они играют и поют; заходят побеседовать и некоторые известные писатели. Это чудесные, незабываемые вечера. Христина даже не представляла себе, что может существовать нечто подобное. А в остальном? Ну, дела у них сейчас не блестящие, иногда им приходится даже отказывать себе в чашке кофе после обеда, но ведь об этом в конце концов и говорить не стоит. Ее друг любит ее даже больше, чем раньше, хотя теперь у него много забот и он нередко нервничает.

Но что ее мучает – так это то, что она все еще не помирилась с отцом! Ее нынешнее положение невыносимо! Она написала ему письмо – письмо, в котором бросалась перед ним на колени и умоляла простить ее! И на такое письмо он вообще не ответил! Пусть же она, добрая, славная Бабетта, спустится в город и разузнает, не наступило ли время написать отцу еще раз. Она охотно приедет в Хельзее, если есть надежда с ним объясниться. «Что ты думаешь на этот счет, Бабетта?»

Боже мой, Христина представляет себе все гораздо проще, чем оно есть на самом деле! У нее ребенок, за ним необходим уход, пятеро едоков исправно являются к столу, и их нужно кормить; к тому же хлев полон скота и птицы. Но в один из ближайших дней она все же выкроила время и отправилась в Хельзее.

Не так-то легко было проникнуть к Шпану. Запуганная Мета попросила ее обождать. Бабетта прождала почти полчаса, спокойно и терпеливо сидя на стуле, пока наконец Мета не вернулась с известием, что господин Шпан ждет ее – в столовой. Когда Бабетта поднималась по лестнице, ее охватил страх: боже мой, что же она, собственно, скажет Шпану? Ее голова была совершенно пуста. Лишь сейчас она полностью осознала, как тяжела ее миссия.

Шпан встретил ее недоверчивым взглядом. Спина его согнулась, вид у него был страдальческий. С тех пор как она была у него в последний раз, его волосы стали белыми как мука. Усталым, разбитым голосом он попросил ее сесть. Она вышла замуж, безучастно проговорил он, он от души желает ей счастья. А сегодня – что привело ее к нему сегодня? Что-нибудь важное?

– Собственно, ничего особенного! – смущенно и неуверенно ответила Бабетта. От этого холодного приема она окончательно оробела. Шпан держался так, словно они совершенно незнакомые люди. Она только хотела… Она просто хотела повидать господина Шпана, чтобы узнать, как его здоровье. Она слыхала… Тут она осеклась, почувствовав себя совершенно беспомощной под испытующе-подозрительным взглядом Шпана.

– Что ты слыхала? – спросил Шпан. – В городе, должно быть, много говорят обо мне?

Она слыхала, что господин Шпан не совсем хорошо себя чувствует, и больше ничего. Бабетта вдруг вся подобралась, в ее голосе зазвучало упрямство.

Маленький своенравный рот Шпана искривился в презрительной усмешке. Так, так: больше, значит, ничего? И за этим-то она, значит, и пришла? Он недоверчиво улыбнулся, и при виде этой улыбки кровь ударила Бабетте в голову. Его глаза испытующе следили за выражением ее лица. Было совершенно ясно, что она скрывает от него истинную причину своего прихода. Может быть, она должна опять передать ему письмо? Так или иначе – он это чувствовал – ее появление находится в какой-то связи с Христиной. Она была ее поверенной, ее соучастницей. Быть может, еще в те времена, когда она жила одна в Борне, она содействовала сближению молодых людей, – как знать? Его подозрительность росла, он внезапно ощутил неприязнь к Бабетте. Если бы она была ему предана, быть может все сложилось бы иначе. Но эти крестьянки так лживы и хитры!

Шпан наклонился вперед.

– Ну так я тебе скажу, Бабетта, – заговорил он. – Я прекрасно знаю, зачем ты пришла. Моя дочь Христина послала тебя ко мне, Бабетта. О, я знаю, молчи, не говори ни слова!

Его голос, несмотря на то, что он говорил тихо, звучал неприятно и язвительно.

Бабетта тотчас же опустила голову, она скорчилась от стыда.

– Ах, нет, нет! – ответила она с поспешностью, изобличавшей, что она лжет. – Ничего подобного!

– Но ты ведь получила письмо от Христины? Разве нет? – перебил Шпан поток ее слов, в которых она искала спасения.

Да, письмо от Христины она получила, несколько дней тому назад, – она этого не отрицает. Христина писала, что у нее все обстоит благополучно, она живет теперь у одной старой, очень почтенной дамы, бывшей певицы.

– Знаю, знаю, Бабетта, – протянул он скучающим гоном, словно этот разговор утомил его. – У фрау Шпербер. Я знаю об этом пансионе Шпербер на Гётештрассе. Вообще я знаю больше, чем ты предполагаешь.

Бабетта испугалась и смотрела на него, раскрыв рот. Сегодня на ней была надета маленькая старая черная шляпа, и эта шляпа совсем съехала набок – так велик был обуявший ее страх.

Лицо Шпана залилось краской, но уже через секунду оно было снова мертвенно бледным. Он укоризненно и сердито качал головой.

– Послушай, Бабетта, – произнес он холодно. – Передай Христине, что если она хочет мне что-либо сообщить, то она ведь знает мой адрес. Не правда ли? Я не хочу, чтобы кто-нибудь вставал между нами. Спасибо, что пришла меня проведать, Бабетта!

– Между вами? – растерянно пролепетала Бабетта.

– Да, ты суешь нос не в свое дело! Как же это иначе назовешь? Не взыщи, что я говорю откровенно. Но это недостойно тебя.

Аудиенция окончилась. Со сбившейся набок шляпой на голове Бабетта направилась к двери, обиженно сморщив губы, словно собираясь заплакать. Она была глубоко уязвлена. Голос Шпана, его недоверчивые взгляды, его насмешливая улыбка, выговор, который он ей сделал, – все это было сплошное оскорбление. Он вел себя так, словно он – судья, а она у него на допросе. Нет, господин Шпан, Бабетта вам не какой-нибудь воришка!

– Ты неудачно попала, Бабетта, – успокаивала ее в сенях Мета. Временами у него бывают дни, когда ему весь свет не мил и он ко всем придирается. Вчера он сказал, что лучше вовсе не встречаться с людьми, что все они сговорились против него. Отказывай всем, не впускай больше никого!

Мета уже подыскивала себе новое место.

«Ты суешь нос не в свое дело!» Нет, так с нею, с Бабеттой, разговаривать нельзя! Обиженная и не на шутку обозленная, отправилась она в Борн, кляня про себя все на свете. Этот человек постоянно твердит о любви к ближнему, а как доходит до дела, плюет на окружающих, как в навозную кучу. О, она не забыла! Шпан уже однажды глубоко оскорбил ее. Это было много лет назад. Он позвал ее в контору и объявил – ему известно, что у нее есть незаконнорожденный ребенок! И тут же уволил ее. Он должен считаться с мнением людей, заявил он, и, к сожалению, при таких обстоятельствах он больше не может доверить ей своих детей. Тогда она целыми днями плакала от обиды.

А сегодня? Нет, теперь ему – придется ждать до второго пришествия, этому Шпану, прежде чем он ее увидит снова. Ах, ах! Бабетта вздыхала. Что же сообщить Христине? Ведь никак не посоветуешь ей написать теперь отцу? Нет, этого она никак не может взять на свою совесть. А чтобы Христина могла лично объясниться с отцом, – нет, это невозможно, совершенно невозможно.

Карл уже по походке Бабетты почувствовал, что у нее какая-то неприятность; он озабоченно вертелся вокруг нее.

– Ну, что слышно в городе, мать? – спросил он наконец.

– Ox, – сердито буркнула Бабетта, – этот Шпан становится все более странным. День и ночь говорит о любви к ближним, а сам понятия не имеет, что это такое. Любовь – деяние, а не слово! Так постоянно говорил старый Фасбиндер, но Шпану далеко до того, чтобы это понять!

4

Когда с каштанов облетела листва, снова стал виден остов сгоревшего дома с почерневшими дырами окон. Страшная картина, способная вселить уныние в сердце самого мужественного человека! Проходя по двору, Герман каждый раз отворачивался. Нужно было еще приготовить ямы для брюквы и репы, но как только и эта работа была закончена, он вывел лошадей из хлева и запряг их в маленькую повозку, уцелевшую от огня.

– Эй, Рыжий! – позвал он каменщика, возившегося в своем огороде. – Не хочешь ли поехать со мной?

Они поехали на кирпичный завод. Дорога шла через мокрый лес, уже принявший зимний облик.

Согнувшись в три погибели, Рыжий сидел рядом с Германом. Его шея была обмотана шарфом, на голове красовалась старая продавленная шляпа. Он уже снова напялил свое полярное снаряжение. В лесу стояла тишина, из чащи тянуло острым запахом плесени и гниющих грибов. Вокруг высохшей верхушки старого дуба с карканьем кружила стая дерущихся ворон.

Герман подстегнул лошадей; задремавшие вороные встряхнулись и фыркнули.

– Славные кони! – пробурчал Рыжий в бороду.

Герман кивнул и ничего не ответил. Ему было приятно, что Рыжий хвалит лошадей. Он все еще не забыл уничтожающей критики Антона, хотя теперь Антон частенько уверял, что вороные оказались гораздо лучше, чем он предполагал.

Они гасили известь. Рыжий снова стоял с длинным шестом среди причудливых облаков дыма и испарений, точно какой-то чародей. Потом опять слышался звон его кельмы – с рассвета до наступления темноты. Герман ездил на кирпичный завод, затем до седьмого пота возил в тачке песок и замешивал штукатурку и наконец сам принялся за работу каменщика.

Антон только диву давался. Да и было чему удивляться. Наступил уже ноябрь. Всякий иной человек после целого года тяжелого труда отдохнул бы недельку-другую, а Герман затеял такую огромную работу, когда зима на носу.

– Эти развалины должны исчезнуть, Антон! – смеялся Герман. – Я больше не могу их видеть, я болен из-за них, понимаешь?

Рыжий предсказывал, что зима будет мягкая, – они смогут работать до середины декабря. Пчелы летали до самого октября, личинки ушли едва на два фута в землю– уж Рыжему-то можно было верить!

Из долины поднимался туман. Рыжий часто исчезал в пелене испарений вместе со своими подмостками, слышен был только звон его кельмы. Когда ударили морозы, у них была готова почти вся наружная стена. Через год дом будет выглядеть уже совершенно иначе.

Зима вступала в свои права постепенно, не торопясь. Сначала появился иней, потом лужи покрылись тонкой корочкой льда; временами выпадало немного снега. Лишь после Нового года ударили настоящие морозы, и снежный вихрь закружился над полями. Но теперь в Борне жилось хорошо, с прошлой зимой нечего было и сравнивать. Стоило лишь вспомнить, как год тому назад в ледяные ночи они коченели от стужи на своих соломенных тюфяках. Теперь у них было так тепло, что временами они даже потели. Они могли есть досыта, у них было достаточно сала, картошки, а капусты – сколько душе угодно. Им жилось прекрасно, – хоть бы всем людям на земле жилось так! Большего они не хотели, они были довольны.

В прошлую зиму у них горел только тусклый масляный светильник, а теперь с потолка сарая над столом свисала настоящая сверкающая керосиновая лампа. Если она и не особенно светло горела, то все же была роскошью по сравнению с прежним светильником, распространявшим к тому же страшную вонь. И Бабетта ежедневно старательно чистила лампу, чтобы она блестела вовсю.

Ах, как они наслаждались по вечерам этим теплом и сверкающей лампой!

– А ведь нам, право же, чудесно живется этой зимой! – кричал Антон и радостно смеялся, тасуя карты. – Прямо барская жизнь настала у нас в Борне!

– Ну, на боку в этом году мы тоже не лежали, в этом нас никто не может упрекнуть!

Нет, на боку они действительно не лежали, это не было самомнением. Они здорово поработали, черт побери, нужно отдать им справедливость! Но им и повезло к тому же. Не правда ли, Герман? Они запоздали на две недели, но и лето, слава богу, запоздало. Осень была сухая, иначе все луга были бы затоплены: ведь сточные рвы засорились и расползлись.

Вдруг Антон побагровел и, сверкая глазами, рявкнул, обращаясь к Рыжему:

– Ходи в масть, мошенник! Я вижу, что у тебя есть червы!

За Рыжим нужно было постоянно следить в оба, иначе он жульничал, – это было у него в натуре. Рыжий хитро улыбнулся и запыхтел своей вонючей трубкой. Червы у него сразу нашлись.

Герман мог быть и в самом деле доволен этим годом. У него был вид человека, свалившего с плеч большие заботы и вздохнувшего с облегчением. Его хлев, его маленький хлев был набит до отказа, больше туда нельзя было никого поместить. Там стояли вороные, там стояла Краснушка, гладкая и раздавшаяся от сытного корма. Она снова была стельной. Пегая телка превратилась в славную молодую корову с забавными рожками и маленьким стыдливым выменем. Здесь была молодая бурая корова, стельная в первый раз, и два поджарых теленка. Он выменял их на репу, сено, рожь и картофель. В тесном загоне лежали три свиньи, не меньше чем в сто двадцать пять килограммов каждая; рядом помещались три тощих жеребца, которых он купил на прошлой неделе. О курах, гусях и утках Герман даже и не вспоминал – этим делом ведала Бабетта, да и не так уж оно много значило в хозяйстве. И вся эта живность лопала так, что смотреть было приятно, и могла лопать сколько влезет. Кормов у Германа было достаточно, Борн мог прокормить вдвое больше скота. Весной, когда кончатся холода, он сможет, пожалуй, взять еще пару голов – пока же в хлеву не было места.

Как же Герману не быть довольным этим годом?

Он выписал несколько книг, с которыми ознакомился еще в сельскохозяйственной школе, По воскресеньям он ревностно их изучал, подперев голову обеими руками. Он не был честолюбив, о нет; не гнался за деньгами и славой, но он поставил перед собой цель: Борн должен стать образцовым хозяйством. Таким, чтобы крестьяне останавливались и разевали рты от изумления. Дайте ему только два-три года сроку.

Но поистине торжественные минуты наступали для Германа, когда он раскладывал на столе коричневую папку со своими чертежами. Здесь был план Борна, вычерченный в точных масштабах. Старый дом должен быть отстроен точно таким, каким он был раньше, – с высокой крышей, широким, приветливым фасадом. Но хлевы, амбары и хозяйственные постройки будут расположены и построены по-иному.

Антону не надоедало обсуждать с Германом эти планы.

– Здорово ты рисуешь! – говорил он с удивлением. – Ничего не скажешь! Многие из тех, что мнят себя специалистами, не могут тягаться с тобой. А сколько же, по-твоему, понадобится времени на то, чтобы выполнить все это?

Герман задумался. Он предвидел огромную, почти сверхчеловеческую работу. Будь у них полная мошна денег, это был бы не фокус.

– Сколько времени? – переспросил он. – Точно нельзя сказать. Но лет в шесть – десять я надеюсь управиться, если поднажму.

– Шесть – десять лет? – Антон изумленно посмотрел на Германа. Он не сразу нашел, что ответить. – Ну, знаешь, Герман, – проговорил он наконец, – терпения тебе не занимать!

А почему бы ему и не запастись терпением? Он молод. Шесть – десять лет работы – да что же тут в конце концов особенного? Он был рад этой работе.

– Представляешь ли ты себе, какими чудесными будут эти годы? – Герман неожиданно рассмеялся. – Разумеется, такому делу никогда не будет конца! И это самое лучшее!

Антон тоже принялся за свою зимнюю работу: у Греца он теперь был занят только три дня в неделю. Он пилил, строгал и грозно рявкал в сарае. Работы в Борне для него было сколько угодно, на целые годы. Сначала он сделал несколько оконных рам и ставней для Бабеттиного домика, потом принялся за изготовление телеги с откидными бортами. Это будет такая телега, что из соседних сел будут приходить на нее дивиться. Не телега, а чудо! Но для Антона не существует невозможного – он еще и не такие дела делал!

Ганса они в эту зиму видели редко. Он бывал в городе ежедневно, – начинался сезон; а когда он возвращался ночью, они большей частью уже спали. Иногда он вообще не приходил домой. Где он ночевал, знали только господь бог и Антон.

– Вот грех-то, – хохотал Антон, – кузнец Хельбинг застукал его у своей дочки, у толстой Берты, и разыгрался большой скандал! Женщины его до добра не доведут. Как это может разумный человек столько путаться с бабами?

– А Долли? Что говорит Долли?

– А что ей говорить? Она ничего не знает. Он парень хитрый, наш Генсхен!

5

Пока еще стояла сносная погода и не было снега, Рыжий каждое воскресенье бродил по лесу. Как разведчик, опасливо и настороженно пробирался он среди влажных от сырости деревьев; порой на него падали одинокие холодные капли. Втянув шею, выставив вперед рыжую бороду, он был похож на пробирающегося по мрачному лесу гнома – дети испугались бы при встрече с ним. Он таскал к своим складочным местам камни и плиты, таскал без устали, хотя и обливался потом; камни и плиты, плиты и камни – ему все было мало. У него было три таких склада. Он собирал также жерди и дрова, укрывая все это хворостом.

Но как только начались холода и выпал снег, он больше не отходил по воскресеньям от теплой печки. Даже сильные вороные Германа не были бы в состоянии его оттащить. Он снова читал желтенькие книжечки, истово тараща осоловевшие глаза. Белочка, которую он приручил, резвилась около него и брала из его рта лесные орехи. Потом снова наступила полоса, когда он каждое воскресенье писал письмо Эльзхен. Он терпеливо выводил букву за буквой и так часто брал в рот Перо, что его губы и рыжая борода были сплошь покрыты чернильными пятнами.

– Ну, Рыжий, – спросил Герман, – когда же наконец приедет Эльзхен?

Он положил руку на плечо Рыжего, чтобы вызвать того на откровенность. Он знал, что Рыжий застенчив как девушка и скорее позволит себя обезглавить, чем выдаст свои сокровенные мысли. Они были совершенно одни в комнате.

На широком лице Рыжего отразились печаль и уныние.

– Она-то хочет приехать, но хозяин ее не отпускает, – ответил он.

Это Герман не мог понять. Раз Эльзхен хочет?.. Что, собственно, спросил он, представляет собой эта Эльзхен? Рыжий опасливо посмотрел в сторону, распустил шарф на шее. Герман почувствовал, что ему приятно немного отвести душу. Что представляет собой Эльзхен? Ну, это высокая стройная женщина с черными глазами и настоящим орлиным носом – да, настоящим орлиным носом. У нее величавая походка, и на батрачку она не похожа, скорее на жену крестьянина. Он знает ее десять лет, – тогда он был батраком на лесопильне. У нее есть от него мальчик.

– У тебя есть сын? – удивился Герман.

Он этого не знал. Рыжий изумленно посмотрел на него; ему казалось невероятным, что есть люди, которые не знают, что у него сын от Эльзхен.

– Его зовут Роберт, ему шесть лет.

– Роберт?

Рыжий лукаво моргал глазами: есть, значит, люди, которые не знают, что его сына зовут Робертом?

Однако Герману не все было понятно.

– Но ведь если Эльзхен действительно хочет, она может просто собраться и уехать!

Рыжий снисходительно посмотрел на Германа. Он – пожал плечами, или, вернее, втянул огненную бороду глубже в свой шарф.

– Ты слишком хороший человек, Герман, – сказал он, – ты не знаешь людей. Хорошие люди никогда не знают людей, они считают, что все такие, как они.

Нет, все это не так просто. Владелец лесопильни просто не отпускает Эльзхен. Он прячет ее платья и башмаки. А однажды, когда она хотела сбежать, вдруг пропал Роберт. Роберт исчез, а ведь без своего малыша она не могла уехать. Хозяин покуражился над ней три дня, прежде чем Роберт появился снова; она тогда чуть с ума не сошла. Потому что хозяин – его зовут Рупп – способен на все. Ему уже за шестьдесят, но это отчаянная голова, его все боятся. Рупп заявил Эльзхен: «Видишь, Эльзхен, что с тобой будет? В следующий раз ты не увидишь Роберта целый год». Вот каков Рупп! Нет, Герман слишком добр, он не знает людей.

– Черт побери! – сердито закричал Герман. – Да я на твоем месте просто отправился бы туда и забрал Эльзхен и мальчика. Денег на дорогу мы как-нибудь наскребем!

Рыжий поник головой, он казался совсем обескураженным.

– Это ты так рассуждаешь, Герман! Ты совершенно не знаешь людей!

– Да брось ты толковать о том, что я не знаю людей! Вовсе не так приятно это слушать. Поезжай, и баста!

– Это ты так рассуждаешь, Герман!

Все это не так просто. Владелец лесопильни попросту вызовет жандармов – у него ведь есть телефон, – и они арестуют Рыжего, возьмут и арестуют.

– Арестуют?

– Ну да, конечно! За похищение несовершеннолетних. Или скажут, что это вмешательство в чужие семейные дела.

Герман громко расхохотался.

– Разве Эльзхен несовершеннолетняя?

– Нет, но Роберт.

– Да послушай, Рыжий, – ведь это твой ребенок!

– Рупп станет утверждать, что Роберт – его ребенок, а жандармы поверят ему – они сделают все, что он им скажет: они его боятся.

– Можно подумать, что этот Рупп – настоящий дьявол!

Лысина у Рыжего побагровела, на висках вздулись синие жилы. О да, этот Рупп – дьявол, подлец, сам сатана! Его нужно прикончить, просто прикончить! Топором! Как он ненавидит этого Руппа – о, как ненавидит!

– Ну ладно, Рыжий! – сказал Герман. – Успокойся. Мы подумаем, как быть, это гораздо разумнее.

За все время их знакомства Герман впервые так откровенно разговаривал с Рыжим. Чтобы окончательно его успокоить, он сказал:

– Ты, во всяком случае, напиши Эльзхен, что она и Роберт будут в Борне желанными гостями.

Рыжий кивнул и схватил свое каллиграфически написанное письмо.

– Это я уже написал: приезжай смело с нашим Робертом. У меня есть благородный друг. Он постоянно говорит, что у нас хватит места для всех. Он обещал предоставить мне участок, если я захочу завести садоводство. Вот, Герман, можешь прочесть, если хочешь.

Если класть кирпич за кирпичом, наступит день, когда самое большое здание будет готово. Так и Рыжий дописал наконец письмо, которое выводил столько воскресений. В одно прекрасное воскресенье он вычистил свою запыленную шляпу, изо всех сил натер ваксой сапоги. Он спустился не торопясь в город и вернулся поздно вечером, не совсем твердо держась на ногах: что ни говори, ведь это не пустяк – опустить в ящик такое важное письмо.