Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Нечто страшное, нечто ужасное произошло в эту ночь! Шальке и сейчас еще дрожала всем телом. Ночью Вальтер опять был у нее, и на рассвете она проводила его до дверей. «Тише, тише, сапожник!» Но как только она повернула ключ в замке, дверь в сенях распахнулась, и перед нею очутился зобатый сапожник в одной рубахе – голубой нижней рубахе – и уставился на нее выпученными рыбьими глазами.

– Ага! – тихо проговорил он. – Сквозь ночную тишь крадется как мышь!

Он подступил ближе. От него исходил навсегда приставший к нему запах кожи из его мастерской. Шальке окаменела от ужаса и отшатнулась. Она вся еще горела от объятий Вальтера.

Ха-ха-ха! Добродетельная Фрида, которая ходит по улице, всегда потупив глаза! Ну, теперь он ее поймал. Но он ей ничего дурного не сделает, о нет! Напрасно она так дрожит. Он ее не выдаст и вовсе не ревнует к молодому человеку, – для этого он слишком благоразумен. Но если она так ласкова с Вальтером, то почему она так плохо относится к нему? Почему?

Он подошел к ней вплотную и положил свои большие руки ей на плечи. Она почувствовала на щеке прикосновение его бороды и зоба. Как она дрожала! Но не могла произнести ни слова.

И затем он часто замечал, продолжал сапожник, что Фрида всегда возвращается от Шпана с полной корзиной, а когда идет туда, ее корзина всегда пуста,»-он это заметил. Но он и об этом готов молчать – тсс, тсс! – никому не скажет ни слова, только она должна быть с ним немножко ласковей, немножко ласковей, – ну?

Шальке все еще дрожала, потом внезапно окаменела от страха и едва не потеряла сознание. Она погибла – все, все погибло! Все было кончено, и она, не сопротивляясь, прижалась к нему. Он понес ее на руках вверх по лестнице, и лестница трещала так громко, словно собиралась развалиться.

Какого страху она натерпелась! Два дня Шальке была бледна как полотно, но потом красные розочки опять зацвели на ее впалых щеках. Все судьба – что можно против нее поделать? Ничего! Она была совершенно бессильна. А этот сапожник! Да он прямо бешеный! Яркий румянец вспыхивал на ее лице каждый раз, как она вспоминала о нем. Нет, никто в городе не знал ее тайн, так же как и она не знала чужих тайн. Разве она должна вести себя иначе, чем другие?

4

Бабетта поместила Христину в маленькой каморке. Тут стояла простая кровать, а у стены были сложены штабелем доски. Карл не мог их держать в сыром сарае. В каморке было мало места, но ей больше и не нужно было. Она все время лежала.

Первое время Христина почти беспрерывно спала – настолько она была измучена. Да, она прошла долгий путь и устала. Время от времени Бабетта бесшумно приоткрывала дверь, чтобы посмотреть, не сползло ли одеяло. Иногда Христина, почувствовав прикосновение Бабетты, просыпалась и говорила:

– Какая ты добрая, Бабетта! – Больше она ничего не говорила. И Бабетта отвечала:

– Спи, спи, Христина, выспись хорошенько! Спешить тебе некуда.

Спешить? Христина качала головой. Спешить ей некуда, нет. Ее лицо было спокойно и серьезно. Куда девалась странная улыбка, прежде игравшая на ее губах? Улыбка исчезла.

Однажды утром она проснулась с пылающими щеками и горячим лбом. Ее глаза блестели как раньше, тысячи крошечных огоньков вспыхивали в их глубине. Но Бабетте не понравились эти сияющие глаза, – они блестели слишком ярко. «Совсем как глаза ее матери, – подумала она, – когда та слегла в постель, чтобы больше уже не встать».

– Лежи и не вставай, Христина, – сказала Бабетта, – ты больна.

Ах, ходить по снегу в таких тоненьких ботиночках, как тут не заболеть! Да еще в ее положении!

– Попробуй снова уснуть, Христина! Я потом принесу тебе теплого молока.

– Как ты добра, Бабетта! – Но уснуть Христина не могла, она и так спала, должно быть, слишком долго. Ей хотелось видеть Себастьяна. Бабетта принесла мальчика, посадила его на одеяло и принялась ласкать.

– Какой у тебя хорошенький, здоровенький мальчик, Бабетта!

– Скоро и у тебя будет такой ребенок, Христина! – ответила Бабетта и засмеялась.

– Да, да! – Христина закрыла глаза. – Да, Бабетта, скоро, – устало проговорила она.

Она снова лежала одна; проходили часы, и мысли текли в ее мозгу непрерывно и беспорядочно, причудливые и путаные, как во сне. Люди шли вереницей сквозь дождь, на нее неслись автомобильные фары, и нужно было остерегаться, потому что из-под колес автомобиля брызгами летела вода. Слышались звуки оркестра, и она видела ярко освещенную сцену, изображавшую комнату; девушки сидели за прялками, звонко раздавались их голоса. Потом она отчетливо слышала звуки пианино. Это маленький Шойриг в соседней комнате готовился к концерту, который прошел с большим успехом, и он потом пригласил их ужинать. Она видела лица, лица без конца, то вблизи, то издалека, но отчетливо, они смеялись, кричали ей что-то, но слов она не могла разобрать.

Вот этот человек с красивой седой головой, который сейчас снял очки и улыбается ей, – это знаменитый поэт, он написал не меньше десятка прекрасных книг и все же влачит жалкое существование.

Теперь Христина сидела в поезде, поезд шел, шел и наконец остановился. В вагон ворвался мужчина без шляпы. Он бросился к ней. Это был «герцог», ее «герцог». Так она называла его. Он на руках вынес ее из вагона, на глазах у всех отнес в экипаж, и экипаж затерялся среди уличной суеты. «Герцог» не переставая целовал ей руки, а она смотрела на большой незнакомый город.

Еще маленькой девочкой, лет десяти, Христина случайно увидела в журнале портрет молодого человека, непонятным образом пленивший ее. Это была картина старого мастера, изображавшая герцога Орлеанского, а может быть и кого-нибудь другого – она уже не помнила. Лицо молодого человека, в котором было что-то властное, темные волнистые волосы, высокий выпуклый лоб, черные глаза и маленький, несколько надменный рот так взбудоражили ее детскую фантазию, что она с трудом оторвалась от портрета. Она вырезала его, сохранила и окружила своего рода культом. Время от времени она доставала портрет и снова подолгу рассматривала своего «герцога». Это продолжалось несколько лет. Наконец Христина забыла «герцога» и даже не знала, куда девался портрет. Но однажды, уже взрослой девушкой, она выглянула в окно и увидела – сначала ей показалось, что это ошибка, – неожиданно увидела в одном из окон противоположного дома голову «герцога», живого «герцога»! Это был он! Да, разумеется, это был он, ее «герцог»! Как это могло случиться? Теперь она принадлежит ему, это какое-то колдовство, и вот они едут по улицам большого города, вокруг поспешно снуют чужие люди, а он покрывает поцелуями ее руки.

И вот Христина живет постоянно у своего «герцога», у человека с темными курчавыми волосами и высоким выпуклым лбом, и может видеть его ежедневно. Снова и снова всматривается она в это лицо: да, это несомненно он, ее «герцог». Но прошло много месяцев, и ей стало казаться, что это все же не он. Это было, другое лицо! Проходили месяцы, и его лицо все больше утрачивало сходство с лицом «герцога» и наконец стало совершенно на него не похожим. Нет, нет, это не «герцог» целовал ей руки, когда она ехала с ним в экипаже по улицам чужого города!

Лица стремительно проносились в разгоряченном мозгу Христины, расплывались, искажались, некоторые раскалывались. Их поток унес с собой и «герцога». Наконец осталось только одно лицо. Оно было серое, бескровное, жуткое, оно все приближалось, становилось все больше и больше, склонялось над ней, и от этого бесцветного лица веяло холодом и ужасом. Христина испугалась. Она вздрогнула и увидела, что это серое лицо – просто занесенное снегом маленькое оконце, расположенное против ее кровати.

У постели стояла Бабетта со стаканом горячего молока в руках.

– Тебе что-то снилось, Христина? Ты так кричала…

– Я кричала? – Христина болезненно улыбнулась. – Да, мне все время снились такие путаные сны.

Бабетта села на край кровати и пощупала горячую руку Христины.

– Я позову доктора, – испуганно сказала она. – У тебя жар!

Но Христина не хотела, чтобы звали доктора.

– Не надо, Бабетта! – просила она. – Завтра я буду совершенно здорова!

5

Однако когда температура подскочила еще выше, Бабетта пригласила молодого доктора Бретшнейдера. Когда он осматривал Христину, она лежала без сознания. Врач сказал, что у нее опасная простуда, и выписал несколько рецептов. Христине стало немного лучше, и через несколько дней у нее уже была почти нормальная температура.

Дверь каморки оставалась открытой, и она слышала, как в соседней комнате Бабетта гремит горшками и укачивает ребенка. Когда раздавался стук во входную дверь, Бабетта поспешно закрывала дверь каморки. Тогда из соседней комнаты доносились голоса, пока гости наконец не уходили.

Однажды Христина узнала голос Долли. Долли была несчастна и спрашивала, не собирается ли Генсхен скоро вернуться. Нет, Бабетта ничего о нем не знает: от него уже несколько недель нет вестей. Долли плакала. Она говорила, что больше не в силах выдержать. Она наденет коньки, выедет на середину озера, – там рыбаки сделали во льду большие проруби – и попросту бросится в воду, а люди подумают, что ^то был несчастный случай. Но Бабетта высмеяла ее. Когда ей было столько лет, сколько сейчас Долли, сказала она, в один прекрасный день она тоже хотела повеситься, на следующий день собиралась утопиться, однако и по сей день жива и здорова.

– Нет, нет, Долли, – говорила Бабетта, – обдумай все это еще раз хорошенько! Отпусти ты Ганса на все четыре стороны. Он славный парень, но для семейной жизни не годится.

Но Долли заявила, что не может жить без него. Не согласится ли Бабетта написать ему? Бабетта рассердилась. Нет, для таких дел у нее нет времени. Ах, боже правый, люди приходят и воображают, что у нее нет других дел, как только сидеть и выслушивать их болтовню. Наконец Долли ушла. Но сейчас же вернулась: она совсем забыла – она ведь принесла маленькому Себастьяну колокольчик. И Христина услышала серебряный звон колокольчика.

– Большое тебе спасибо, Долли! – сказала Бабетта уже гораздо мягче. – Но Генсхену я действительно не могу написать. Он бы только поднял меня на смех. Да разве на нем свет клином сошелся? Мало ли есть других?

– Нет, только он – он один, никто другой!

Когда Бабетта уходила, Христина оставалась с Карлом и Себастьяном. Карл строгал и постукивал молотком, он подолгу разговаривал с мальчиком, и в комнате часто раздавался звон колокольчика, принесенного Долли. Стоило Христине пошевелиться, и Карл мгновенно появлялся в дверях.

– Тебе что-нибудь нужно, Христина? – спрашивал он. Он находил ощупью ее лицо. Рука у него была грубая, как дубовая кора. – У тебя все еще небольшой жар. Если тебе что-нибудь понадобится, позови меня. А вообще-то тебе у нас нравится?

О да, сказала Христина, ей так хорошо у них!

– Если тебе чего-нибудь захочется, Христина, – продолжал Карл, – ты должна сказать об этом. Мы люди небогатые, но для тебя мы сделаем все, что сможем.

Однажды, когда она спала, он принес ей Себастьяна.

– Прости меня, Христина, – но мне кажется, что у него что-то с глазом. Он так странно хнычет. Посмотри, пожалуйста!

У Себастьяна была довольно основательно выпачкана рожица, но в глазах ничего не было заметно.

– Ну, спи спокойно, Христина, – сказал Карл. – Не сердись, что побеспокоил тебя!

Через несколько дней Христина попыталась подняться. Она просидела часа два около плиты, потому что все время зябла, но почувствовала себя плохо, и Бабетта заставила ее снова лечь.

Она спала; ее слегка лихорадило. Иногда ветер очищал оконце, и тогда она видела, как кружатся хлопья снега, но вскоре ветер снова залеплял ими стекло, и больше ничего не было видно. Часто Христина просыпалась среди ночи, и тогда мысли в ее голове текли спокойно. Она слышала, как в своей комнате храпят Карл и Бабетта, как ветер рвет дверь, а когда становилось совсем тихо, до ее слуха нередко доносился из-под пола нежный писк, какой издают птицы во сне. Это были мыши. Иногда слышно было даже, как они бегают, но Ведьма и кошка мирно спали у себя в сенях и даже ухом не вели. Покой царил в доме Бабетты.

Этот покой наполнял сердце Христины, и она могла не спеша размышлять о своей жизни, не отчаиваясь, не чувствуя себя несчастной, как это часто бывало днем. Что с ней произошло? Она и сама-то плохо понимала, а между тем все уже кончилось. В ее жизнь вошел мужчина, похожий на портрет, привлекавший ее еще в детстве; она влюбилась в этого мужчину, и любовь захватила ее и унесла, подобно тому как ветер уносит лист. Она не раздумывая последовала за этим человеком, а когда любовь его стала охладевать, она убежала – в то самое мгновение, как почувствовала это. Вот и все, и это так бесконечно просто, что ей никогда этого не понять, если бы даже она размышляла целый век.

Христина сидела в ночной темноте и думала об этой пугающе-несложной жизни, которую ей никогда не постигнуть. Она часами думала об одном и том же, пока не слышала наконец, как встает Бабетта. Ведьма прыгала со стула и отряхивалась, маленький Себастьян плакал и получал грудь, Бабетта разводила огонь и громко разговаривала сама с собой. Потом она визгливо кричала:

– Пора вставать, отец!

А Карл откашливался и говорил:

– Сегодня ночью опять был сильный ветер, мать.

Жизнь была проста.

Днем Бабетта часто садилась у постели Христины, штопала чулки и начинала болтать о всякой всячине.

– У тебя уже снова лучше цвет лица, Христина, – говорила она, – право же. Когда ты пришла, у тебя был совсем больной вид, а на лице были такие некрасивые желтые пятна. Но теперь дело идет на лад.

Да, Бабетта болтала о всякой всячине, но за все время она не задала Христине ни одного вопроса, который бы выдал ее любопытство или мог бы смутить Христину. Ни звука об этом! Как, почему, отчего, что же дальше? Ни слова.

Да, Бабетта была добра и, быть может, именно поэтому без лишних рассуждений понимала, как проста жизнь.

В тишине ночи Христине становилось легче, но днем ее одолевали невеселые думы. Ей хотелось отвести душу, и она сама заговорила о вещах, которых не касалась Бабетта. Ах, Бабетта, должно быть, никогда не поймет, почему она вдруг убежала. Этого никому не понять, она и сама не понимает.

– Люди делают много непонятного, – ответила Бабетта и кивнула.

А понять, в сущности, совсем нетрудно, продолжала Христина. Она попросту влюбилась, вот и все.

Бабетта глубоко вздохнула.

– Ах, – простонала она, – господи милосердный, не оставь нас, бедных женщин, когда на нас найдет эта блажь! Вот что я скажу, – да и что тут еще скажешь?

В глубине души Христине хотелось много о чем порасспросить Бабетту, и временами, когда в доме бывало тихо, она собиралась с духом и начинала спрашивать. Вот, например, вопрос, мучивший ее день и ночь. Должна же она когда-нибудь узнать правду.

– Послушай, Бабетта, – начала она, невольно впадая в тот по-детски доверчивый тон, каким она говорила с Бабеттой, когда была маленькой девочкой. – Мне надо спросить тебя кое о чем, что мучит меня днем и ночью. – Она понизила голос. – Он был здесь или нет – скажи мне, Бабетта?

– Кто?

– Ну, он, ты ведь знаешь, о ком я говорю! Я не знаю наверняка; может быть, мне все это почудилось в бреду?

Бабетта кивнула.

– Да, он был здесь!

Они приехали как-то ночью, во время метели, направили слепящий свет автомобильных фар в окно, и он тотчас же начал кричать как безумный: «Христина, Христина!» И она тогда сказала Карлу: «Выйди-ка, отец, – вот дураки, они, должно быть, заблудились». И тогда он вошел сюда с Карлом, кричал, и бесновался, и хотел немедленно взять Христину с собой – в таком состоянии. Но Бабетта сказала ему: «Вы, как видно, не в своем уме, разве вы не видите, что это ее погубит, – ведь она больна».

– И тогда он ушел?

– Да. Но сначала он потребовал, чтобы ты простила его.

– А я что сделала?

– Ты его простила! – Бабетта улыбнулась. – Что же еще тебе оставалось? Им всегда всё прощают, хотя они этого и не заслуживают.

Христина долго молчала.

– Он совсем не такой плохой, Бабетта, – сказала она наконец, – поверь мне, он хороший и благородный человек. Он только слабоволен.

Бабетта ничего не ответила, лишь презрительно скривила губы. Знает она этих слабовольных мужчин!

А у Христины было в запасе еще много вопросов.

– Послушай, Бабетта, мне часто бывает так страшно. Что теперь со мной будет?

Бабетта неодобрительно взглянула на нее.

– Теперь? К чему говорить об этом? – воскликнула она. – Прежде всего выздоравливай, роди ребенка, потом подумаем, что с тобой будет дальше.

Христина молчала. Потом она задала еще один вопрос: почему в доме говорят обо всех – о Генсхене, за которым бегают девушки, о Рыжем, которого посадили в тюрьму, об Антоне, – но имени Германа не упоминают никогда, никогда, словно все они сговорились? И вот именно поэтому ей хотелось бы узнать, что с Германом.

– С Германом? – Бабетта низко склонилась над чулком, который вязала. Она начала отсчитывать петли. – Не мешай мне теперь, девочка! Да, насчет Германа… О, ему живется хорошо! Он работает, не щадя сил, ему просто вздохнуть некогда, – поэтому ему и живется хорошо. Но он своего добьется, люди только диву даются, глядя на него. Без денег! С помощью одной только упрямой головы и пары рук!

А о ней Герман, спросила Христина, должно быть, очень плохого мнения?

Бабетта сердито пожала плечами. Она не любила подобных разговоров. Плохого или не плохого – откуда ей это знать?

– Спроси его сама, когда он придет! – сказала она.

Христина покачала головой. Она ни за что не сможет спросить его, она сквозь землю провалится от стыда.

Бабетта укоризненно посмотрела на нее.

– От стыда? Разве ты совершила преступление? – Она снова принялась считать петли. – Не мешай мне теперь, девочка!

Все эти вопросы Христина, смущенная, пристыженная, ослабевшая от болезни, задала только один раз, и с нее было этого достаточно. Но один вопрос она задавала каждый раз, как беседовала, с Бабеттой. Отец! «Когда мы пойдем к отцу?» И она прятала голову под одеяло и всхлипывала.

– Потерпи еще немного, Христина, – терпеливо отвечала Бабетта. – Тебе нужно прежде окрепнуть. Что за нетерпение!

У дверей раздавался стук, и Христина тотчас же затихала.

– Это Антон! – шептала Бабетта. – Я узнаю его стук. Он у нас бешеный. Но ты не беспокойся. – И она затворяла за собой дверь каморки.

– Это ты, Антон? – визгливо спрашивала она в сенях. – Ты, как видно, собираешься купить мой дом или поместье Дитлей? Нам приходится запираться, ветер так и гасит огонь в плите.

– Да никакого ветра нет, Бабетта!

– Что же, прикажешь мне то и дело высовывать нос и смотреть, есть ли ветер? – засмеялась Бабетта.

6

Герман въехал во двор с грузом новых оструганных досок. Они пахли чудесно.

– Борн, как видно, будет готов еще этой зимой? – спросила Бабетта.

– Это было бы неплохо, Бабетта! – рассмеялся Герман и принялся выгружать доски.

В воскресенье Герман и Антон настилали пол в угловой комнате жилого дома. Герман собирался пока отделать только одну комнату и расположенную позади нее кухню; это было уже своего рода роскошью, и ему пришлось влезть в долги. Но иначе ничего не выходило. Ему не хватало места. Хлев был переполнен. Там рядом с лошадьми стояли три коровы, четыре телки и два бычка. Для свиней места в хлеву не хватало, и ему пришлось перевести их в сарай, где до сих пор жил он сам вместе с Антоном.

Герман устроился в угловой комнате, предоставив Антону кухню. Впервые за все эти годы они жили отдельно.

– В Борне становится все шикарнее! – заявил Антон. – Мы еще будем играть в карты при электрическом освещении, Герман, – бьюсь об заклад!

Но Герман не хотел биться об заклад; он начал разбирать часть каменной ограды, метров тридцать длиной, – ему нужно было место для хозяйственных построек. Ограду нужно было отодвинуть на пятнадцать метров. Для зимы это была самая подходящая работа. Ограда была сложена из нетесаных камней, некоторые из них весили больше центнера. Таская их, они в самые лютые морозы обливались потом.

– Зачем это? – спрашивала Альвина. Она не переставала удивляться. В жизни не встречала она такого человека, как Герман, – он не отдыхает ни единого дня. – Неужели ты хочешь все здесь застроить?

Герман отвечал, не отрываясь от работы:

– Все! И сторожка тоже будет в один прекрасный день снесена и построена заново. Погоди, Альвина, ты еще увидишь все это своими глазами!

Однажды Антон принес письмо, которое передал ему по дороге почтальон. При виде этого письма можно было испугаться: оно походило– на бумагу из какого-нибудь очень важного государственного учреждения, буквы были словно на камне высечены.

– От Рыжего! – сказал Герман и покраснел от радости. Письмо было на шести страницах, и каждая буква словно выгравирована на стали, Рыжий вычерчивал их четыре воскресенья подряд.

Рыжий писал, что ему живется хорошо, что чувствует он себя прекрасно. Он поправился на шесть фунтов.

– Что ты на это скажешь! – закричал Антон. – А мы тут горюем о нем!

Да, Рыжему жилось неплохо. Он попал в ту же тюрьму и встретил там много прежних знакомых; старый начальник тоже был на месте и отнесся к Рыжему очень благосклонно. Осенью Рыжий работал в тюремном саду, как раньше; начальник очень любил цветы, и если бы они увидели здешние далии и астры – Рыжий перечислял сорта цветов, – они подумали бы, что находятся в раю. Да, поистине в раю, так он писал.

Теперь Рыжий работает в канцелярии, но он уже заранее радуется предстоящей работе в саду, которая начнется, как только наступит весна. Нет ни малейшего сомнения, что именно Рупп донес на него и указал властям его местопребывание. Но Рыжий теперь все простил Руппу, он уже отказался от мысли задушить его, как поклялся раньше. Так, должно быть, лучше, во всяком случае теперь совесть у него спокойна. Прошение о помиловании подано, и директор поддержал его. А Эльзхен поклялась, что приедет в Ворн, как только он будет на свободе. Он, разумеется, и сейчас охотно вышел бы на волю, разумеется, – но если уж так надо, он ничего не имеет против того, чтобы побыть здесь, – его хорошо содержат, и он ведет размеренную жизнь. Все это было изложено на шести тщательно написанных страницах. Он просил друзей последить за тем, чтобы не растащили его камней, и справлялся о здоровье Тетушки. «Кто теперь будет чистить водоотводные канавы?»– спрашивал он. Но в один прекрасный день он вернется.

– Это письмо можно читать и перечитывать без конца! – заявил Антон.

– Да, это верно. Главное, что ему живется хорошо.

Рыжий сидел за тюремной решеткой и ни на что не жаловался, а Генсхен, находившийся на свободе и хорошо зарабатывавший, был вечно недоволен. Он хотел поехать за границу, хотел снова плавать на больших пароходах и видеть свет, а девушек с него хватит. Ах, с ними всегда одна и та же история! Сначала любовь без всяких условий, потом вечная любовь и условия, а потом он превращается в вероломного негодяя. Он уже написал северо-германской пароходной компании Ллойда, где работал раньше. Как различны эти два человека!

– После еды надо будет сходить к Бабетте, – сказал Герман, – и показать ей письмо. Она каждый день справляется о Рыжем.

Работая над разборкой каменной ограды, Герман видел иногда, в хорошую, мягкую погоду, как из дверей домика Бабетты выходит какая-то женщина. Закутанная в теплые платки, она медленно прогуливалась несколько минут перед домом и снова исчезала. Теперь уже не оставалось никакого сомнения в том, что Бабетта кого-то прячет у себя и не желает, чтобы об этом говорили. Но он ни о чем и не спрашивал.

Сегодня утром, когда выглянуло солнце, Герман снова увидел ту женщину. Она медленно ковыляла вдоль дома, взад и вперед, временами придерживаясь рукой за стену. Укутанная с головы до ног, она с трудом передвигалась и часто останавливалась, чтобы перевести дыхание. Она была, очевидно, больна, стара и несчастна, и эта добрая душа, Бабетта, приютила ее у себя, чтобы ухаживать за ней. Но иногда – как странно! – женщина вдруг нагибалась, брала пригоршню снега, лепила из него шарик и каким-то детским движением бросала этот шарик в воздух. Нет, вряд ли она стара – старуха не станет играть в снежки. Как странно! Она явно молода, в жесте, которым она бросает снежок, есть что-то девичье; он, этот жест, напоминает ему когда-то у кого-то подмеченную манеру вскидывать руки. Но он не стал думать об этом – все это совершенно неважно, а ему нужно работать.

Когда Герман после работы спустился к Бабетте, чтобы показать ей письмо Рыжего, погода резко изменилась. Снег валил так сильно, что сверху Герман совсем не видел домика. Он вынырнул перед его глазами лишь когда Герман вплотную подошел к нему. Карл что-то приколачивал в сенях и поднял такой шум, что Герман не постучал и решил выждать, когда тот перестанет. Наконец Карл остановился, но как раз в то мгновение, когда Герман хотел постучать, ухо его уловило серебряный звон колокольчика. Он подумал, что это сани, едущие мимо, и невольно повернул голову в сторону шоссе. Но тут он снова услыхал серебряный колокольчик, на этот раз за дверью, и одновременно раздался голос, прозвучавший, как ему показалось, над самым его ухом:

– Себастьян, ты слышишь колокольчик?

Детский голосок завизжал от удовольствия.

– Слышишь колокольчик, Себастьян? – повторил голос.

Рука Германа беспомощно опустилась, он отступил на шаг от двери. Это был мягкий, теплый, немного грудной голос. Снова прозвенел колокольчик, и Герман отступил еще на несколько шагов, пока домик не утонул в снежной пелене и не заглох серебряный звон.

Он осмотрелся по сторонам. Никого, далеко вокруг нет никого – только падают, кружась, хлопья снега.

– Не может быть! – прошептал он, и внезапно снежные хлопья, прежде летевшие ему навстречу, завертелись вокруг него в быстром вихре.

7

Христина наконец немного оправилась и не хотела ждать больше ни одного дня. Бабетта пыталась ее отговорить, но в конце концов ей не осталось ничего иного, как сходить к Шальке. Задача была не из легких, и сначала она не знала, как приступить к делу, но потом все же сказала Шальке, что совершенно неожиданно приехала Христина и хочет объяснится с отцом.

Шальке изобразила на своем лице безграничное изумление.

– Да когда же она приехала? – спросила она.

– Когда? Дня два-три тому назад; она была немного простужена.

– Два-три дня тому назад? – Шальке, хитро улыбаясь, посмотрела на Бабетту. Пусть только Бабетта не воображает, что может водить ее за нос, пусть не считает ее такой дурой. Всего два-три дня?

Шальке насмешливо захихикала. Бабетта смутилась и начала теребить свой платок.

– Ну, может быть немного больше, Фрида! – сказала она.

Разыгрывая изумление, Шальке успела мгновенно все обдумать. Отказать? Нет, отказать Бабетте в ее просьбе о посредничестве нельзя ни в коем случае, – что бы она о ней подумала? Вопрос лишь в том, не угрожает ли посещение Христины ей самой? Нет ли тут какой-либо опасности? Как знать? Но она тут же решила, что опасности для нее никакой быть не может, потому что Шпан так болен, что, наверное, не узнает ни Бабетту, ни Христину.

– Я всем сердцем готова помочь, – ответила она, – всем сердцем, Бабетта! Ах, я только и мечтаю о том, чтобы оказаться полезной Христине. Но сейчас Шпан очень болен, у него мысли мутятся. Что же нам делать, Бабетта?

– Ты сообщишь нам, Фрида, как только Шпану станет лучше.

О, это Шальке сделает охотно! Через несколько дней она послала к Бабетте мальчика с запиской, хотя состояние Шпана нисколько не улучшилось. Обе они должны были прийти в город в сумерки, когда будет почти совсем темно.

– Ты готова, Христина? – спросила Бабетта.

– Да, готова! – храбро ответила Христина, вся дрожа.

Она оделась, и Бабетта нашла, что у нее жалкий вид. Ее лицо слегка отекло и было словно покрыто тонкой шафранно-желтой пылью, осевшей густо на губах, особенно в уголках рта. На щеках были коричневые пятна, а широко открытые глаза лихорадочно блестели. И ко всему еще обезображенная фигура. Вот в каком виде она возвращается! «Ах, что за жалкие создания мы, женщины!» – думала Бабетта.

– Хорошенько смотри за Себастьяном, отец, – обратилась она к Карлу, – мы скоро вернемся. Ну, Христина, пойдем, в добрый час! Укутай только получше шею платком.

Уже смеркалось, когда они вышли из дому. По небу ползли темные тучи, а на западе догорало буйное призрачное пламя, вот-вот готовое погаснуть. В тех местах. куда падали отблески пламени, снег был красен, как вино; в тени же он был черен, как сажа.

Христина то и дело вздрагивала. Этот воздух ощущался во рту как лед – но лед обжигающий. Снег вокруг вспыхивал красными, синими и зелеными огоньками, словно высовывались язычки горящего газа.

– Держись крепче за меня, Христина. Молись, чтобы бог послал тебе силы. Проси бога, чтобы он смягчил сердце твоего отца, – ты тяжело провинилась перед ним.

– Да, я тяжко перед ним провинилась!

Но тут силы Христины иссякли. Она зашаталась и вынуждена была присесть на краю дороги.

– Может быть, нам лучше вернуться, Христина, бедная моя девочка?

– Нет, нет, Бабетта!

– Ну так обопрись на меня хорошенько. Ну как, легче тебе? Когда мы будем у него, ты, Христина, ничего не говори, так будет лучше, слышишь? Господь вразумит меня и подскажет мне нужные слова.

– Хорошо, Бабетта.

– Я ведь знаю твоего отца. У него доброе сердце, но он упрям. Все вы, Шпаны, упрямы, и ты тоже, Христина!

– Да, я тоже, я это знаю.

Буйное призрачное пламя погасло быстро, как костер, который разгребли и затоптали. Внезапно наступила темная ночь. Христина испугалась глубокой темноты; когда она оглядывалась по сторонам, у нее начинала кружиться голова. Она снова зашаталась и опустилась на землю.

Бабетта подняла ее и вытерла ей лицо снегом.

– Давай вернемся, Христина! – жалобно повторяла она.

– Нет, нет, я должна к нему пойти.

В городе Христина сразу почувствовала себя гораздо лучше. К тому же здесь было как будто теплее. Шальке ждала их у калитки и поведа в кухню. Почувствовав запах кухни, нисколько не изменившийся за время ее отсутствия, Христина потеряла сознание. Бабетта дала ей выпить воды, и наконец Христина пришла в себя настолько, что с помощью Бабетты смогла подняться по узкой лестнице. И вот она сидела в скудно освещенной столовой и как зачарованная смотрела на часы в футляре красного дерева.

– Часы остановились, Бабетта! – прошептала она.

– Да, сиди спокойно, Христина.

Шальке исчезла. Бабетта оглядела комнату и удовлетворенно кивнула. «Нужно отдать Фриде справедливость, порядок у нее образцовый», – подумала она. Потом попробовала быстро приоткрыть один из ящиков буфета, но ящик был заперт. Бабетта усмехнулась про себя. Как бы Шпан ни был болен, он никогда не забудет запереть ящики. Спустя немного Шальке вернулась. Она отозвала Бабетту в угол и стала с ней шептаться.