Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Теперь для Рыжего наступили тяжелые времена. Он слонялся, втянув бороду, желтый и похудевший, и ни с кем не разговаривал. Он и Карл резали ивовые прутья у ручья, но к одиннадцати часам, когда должен был пройти мимо почтальон, Рыжий неизменно, как и раньше, появлялся во дворе и начинал что-то искать. Он слонялся около получаса и наконец, разочарованный, возвращался к своей работе.

Он знал, что обычно ответ приходит не так-то скоро. Эльзхен должна сначала обстоятельно прочитать его письмо, и, конечно, не один раз, а потом оказывается, что чернила высохли и что в доме нет почтовой бумаги, а разносчик никогда не приходит в нужную минуту. Все это он знал и несколько недель ждал спокойно, но теперь молчание слишком затянулось.

По ночам он стонал и громко говорил во сне, а один раз закричал, что укокошит владельца лесопильни.

Ты стал прямо невыносим, Рыжий! – набросился на него утром Антон. – Кого это ты хочешь укокошить– всех, что ли?

Рыжий побледнел как мертвец.

– Неужели я говорю во сне? – пролепетал он, вконец растерявшись.

– Да, конечно, ты говоришь во сне! Ты бы хоть ночью попридержал язык. Какое нам дело до твоей Эльзхен и владельца лесопильни? Мы устаем от работы и хотим спать!

Рыжий ходил совсем уничтоженный, боязливо потупив глаза.

– С нашим Рыжим что-то неладно, – сказал Герман, качая головой.

– Совсем неладно.

– В его жизни что-то не в порядке..

– Назови мне хоть одного человека, у которого все было бы в порядке, – возразил Антон с горькой усмешкой.

Антон был прав, как всегда. У любого человека – не одно, так другое. У того нелады с женой, у другого – дети не удались.

– У каждого свое! – сказал Антон. – Жизнь – не таблица умножения.

Герман вспомнил, как на фронте Рыжий однажды рассказал ему, что совершил поступок, в котором вечно раскаивается. Об этом он, по-видимому, часто думал, но ни с кем не говорил.

Рыжий начал вечерами шататься по трактирам. Это, разумеется, его дело; неприятно было лишь то, что, когда он поздно возвращался, Ведьма лаяла как бешеная, – он каждый раз приносил ей сверток костей.

– Сегодня ночью опять был тарарам! – ругался Антон поутру. – Долго это еще будет продолжаться?

Наконец письмо пришло. Бабетта положила его рядом с. тарелкой Рыжего. Придя к обеду, он недоверчиво уставился на письмо.

– Когда оно пришло?

– С час назад.

Кончик носа у Рыжего побелел, как отмороженный. Он схватил письмо стремительно, словно ловя птицу, потом встал и вышел.

Антон хлебал суп.

– Ну, наконец-то Эльзхен ему ответила! – засмеялся он.

Бабетте не понравился его смех; она находила поведение Антона некрасивым.

– Почему ты так плохо с ним обращаешься, Антон? – закричала она. – Может быть, он к ней привязан.

Кровь моментально ударила Антону в лицо. Он заорал:

– Если мужчина так привязан к женщине, он не мужчина, а тряпка! Вот мое мнение!

Но Бабетта лишь презрительно скривила губы: жалкое же представление у этого человека о любви, а между тем любовь – самое прекрасное и благородное на земле! Она отправилась в сарай, чтобы позвать Рыжего. Но тот не пошел к столу – он заявил, что не голоден.

Он сидел в темном углу сарая, сгорбившийся, расстроенный, совершенно подавленный. Вечером, когда они сидели за ужином, он вдруг вышел и исчез среди хлопьев падавшего снега.

– Сегодня он здорово напьется, – сказал Герман.

Бабетта вздохнула – жизнь так трудна! Да, временами она бывает ужасно трудна.

– Когда мужчины несчастны, они пьют, а мы, женщины, плачем, – сказала она.

Антон вызывающе посмотрел на нее.

– А кто тебе больше нравится, Бабетта? – спросил он. – Пьяный или человек, который нюни распускает?

– Человек, который плачет, – ответила Бабетта. – А с тобой, Антон, я не желаю разговаривать об этих вещах – ты ведь не человек, а просто истукан какой-то!

Когда они собрались ложиться, разыгралась сильная метель, тучи снега носились по двору.

– Хоть бы он благополучно добрался до дому, – заметил Герман.

Антон рассмеялся.

– Не беспокойся, пьяного бог бережет. Спокойной ночи, Герман!

Герман уснул с трудом – он был расстроен и задумчив. Но вскоре проснулся, что с ним случалось очень редко. На дворе бушевал ветер; в печке тлели и порой вспыхивали угольки. Он слышал, как сопит Антон, но храпа Рыжего, похожего на звук пилы, не было слышно, – он еще не вернулся. Герман зажег свет; было около часа ночи. Рыжий должен был давно быть дома. «Якорь» закрывался в полночь. Он подошел к маленькому оконцу, чтобы выглянуть во двор, но оно было сплошь занесено снегом.

– Зачем ты зажег свет? – спросил Антон спросонья.

– Рыжий еще не вернулся. Ну и погодка!

В эту минуту в дверь яростно забарабанили кулаком. Этот стук показался им таким зловещим, что оба они в глубине души испугались.

– Вот он! – смеясь, воскликнул Антон.

Но это был не Рыжий, это была Бабетта. Она вошла страшно взволнованная, кутаясь в пальто, все засыпанное снегом, в деревянных башмаках на босу ногу. Она не могла заснуть из-за метели, а тут вдруг затявкала Ведьма – она всегда так тявкала, когда возвращался Рыжий с костями. И в ту же минуту Бабетте показалось, что она слышит вдалеке крики.

Герман мигом выскочил во двор, Антон – за ним. Снежный вихрь со свистом хлестнул им в лицо. Во дворе, и то было трудно передвигаться, а дорогу на гору замело совсем. Царила полная тьма, но им был знаком малейший бугорок. Совсем внизу, у самого шоссе, из глубокого сугроба торчал подозрительный темный предмет. Они с трудом подошли ближе: темным предметом оказалась шляпа Рыжего, а рядом лежал он сам – из-под снега виднелась только его рука. Они стряхнули с него снег, отнесли наверх, в сарай, и принялись оттирать его снегом.

– Он умер! – сказал Герман. – Он уже совсем окоченел.

Антон рассмеялся.

– Ты, видно, не знаешь, что способен выдержать человек!

Когда они снимали с него зеленый обледеневший свитер, на пол упал сверток. Кости, кости от отбивных, которые Рыжий собрал в «Якоре» для Ведьмы. Рыжий пошевелил губами и начал дышать.

В сторожке горел огонь. Бабетта варила кофе. Она выпила сама несколько чашек, чтобы успокоиться, а потом принялась отпаивать Рыжего, пока он не очнулся.

На следующий день он был снова здоров, а через три дня совсем пришел в себя.

– Эльзхен, должно быть, все еще не может приехать? – спросил Герман, когда они остались одни.

– Нет еще. Хозяин пока ее не отпускает. Но будущим летом она приедет – она клянется в этом.

– Летом? Ну, тебе придется еще немного потерпеть, Рыжий!

– Потерплю.

Рыжий снова принялся за работу, словно ничего и не произошло.

6

Рыжий оказался прав: зима была мягкая, и весна наступила неожиданно рано. Уже в марте синева неба была нежна и прозрачна, как бывает только в мае. Скворцы прилетели и пронзительно верещали.

Теперь Бабетта не хотела больше ждать ни одного дня. Домик надо было привести в порядок. Она распахнула настежь окна и двери, чтобы выветрился запах плесени, скребла и чистила, по вечерам возвращалась покрытая слоем глинистой пыли, – даже уши у нее были желтые. Антон вставил новые оконные рамы, сделал ставни, исправил косяки, Рыжий починил стены и полы, Герман выкрасил двери и окна веселой зеленой краской. Бабетта сияла от радости:

– Ну, с такими помощниками не пропадешь, люди добрые!

Обстановку Бабетта покупала в течение всей зимы: кровати, шкаф, стол, несколько стульев и полированный комод. Ах, этот комод был Бабетте необходим, она столько лет о нем мечтала!

Герман предложил ей разделить птицу. Ведь все равно они никогда толком не знали, кому она принадлежит. Корм он давал. Бабетта с благодарностью согласилась. И вот еще что: всю жизнь она лелеяла в сердце, в самых его тайниках, мечту иметь собственную корову. Ее брат навел справки и нашел для нее корову– славную, кроткую скотину, и совсем недорогую. Но корове, люди добрые, нужен выгон и корм, а к ее домишку примыкает лишь крошечный клочок земли! Она изложила Герману свои пожелания. Она хотела бы арендовать у него несколько моргенов – как он на это посмотрит? Но Герман поднял ее на смех.

– Бабетте незачем у меня арендовать! – заявил ой. Ее корова может пастись с его скотом, а корма на зиму у него тоже хватит. Ведь она восемь лет работала в Борне не покладая рук!

Но у Бабетты было еще одно желание. Да, еще одно, – она все не решалась его высказать. Что подумает о ней Герман? Что она просто ненасытна! Она хотела бы иметь возле своего дома один морген огородной земли: она всегда мечтала завести небольшой огородик с овощами и цветочными клумбами. И эта ее просьба тоже встретила у Германа полное понимание, и Бабетта с благодарностью приняла его подарок.

Ну, наконец все готово. Наутро она собиралась переехать. Ах ты господи! Завтра она должна покинуть Борн. Она была в полной растерянности, так огорчало ее расставание.

– Обещайте приходить ко мне почаще! – восклицала она в слезах. – Обещайте!

Это они могли обещать с чистой совестью – домик Бабетты находился всего в пяти минутах ходьбы.

На рассвете она отнесла кошку, завернув ее в темный платок, – кошка не должна была видеть дороги; придя в комнату, она заставила кошку три раза посмотреться в зеркало, чтобы та привыкла к новому жилью. Потом она стала перебираться.

В течение трех дней Бабетта непрерывно смеялась. Она была самым счастливым человеком на всем белом свете. У нее было все, о чем она мечтала, – чего же ей еще? Золота и драгоценных камней? Три дня Бабетта не работала – просто не могла: она стояла посреди своих владений и изумлялась. Она была влюблена в свою сверкающую плиту, в алюминиевые сковороды и кастрюли. В комнате красовался комод, отполированный до блеска, а на комоде слева стояла фарфоровая собачка, справа кошка, а посередине два гнома из красной глины; все это она находила чудесным. И все принадлежало ей! У нее был свой кров! Говоря откровенно, она давно уже потеряла всякую надежду. И все-таки чудо свершилось! Жаль только, думала она, что ее дорогая матушка не может заглянуть к ней хоть на четверть часика. Но она, наверное, смотрит сюда, сидя на золотых ступенях господнего престола, и видит, как безгранично счастлива ее Бабетта. Куда девалось одиночество, страшное одиночество, от которого она задыхалась? Исчезло навсегда!

В дверь постучали.

– Входите! Входите же, люди добрые! – крикнула Бабетта.

Это были друзья из Борна, они попросили поднести им по стаканчику ради новоселья.

– Славно у тебя тут, Бабетта!

Бабетта только смеялась. Говорить она вообще уже не могла.

Приехала Альвина. Пора было ей наконец переселиться. Но вести хозяйство, как они вели его в Рауне, в Борне нельзя. Так заявила ей Бабетта в первый же день. Вот она покажет ей разочек, как чистят в Борне подойник; там, в Рауне, живут, как видно, настоящие свиньи! Бабетта была строга и придирчива. Альвина, может быть, воображала, переезжая сюда, что здесь она будет целыми днями распевать, кокетничать с мужчинами и позволять Гансу щипать ей щеки? Как бы не так!

– Нет, нет, нерях нам здесь, в Борне, не нужно! И послушай, Альвина, что касается мужчин – смотри, чтобы я ничего об этом не слыхала!

Альвина смеялась громко и визгливо, совсем как мать. Пусть себе Бабетта читает проповеди, сколько ей угодно! Она гремела ведрами, распевая. при этом, строила мужчинам глазки и глуповато смеялась. Альвина была пышно развившаяся девушка, как говорится – кровь с молоком: все, чем наделила ее природа, было у нее в преизбытке. Щеки у нее были слишком красные, серо-голубые глаза чересчур блестели; когда она шла через двор, направляясь в хлев, по всему ее телу – по груди, животу – словно пробегали волны, круглые бедра раскачивались; когда смеялась – обнажалось множество белых зубов, когда говорила – слова звучали звонко, прерываясь кудахтающим смехом. Глаза Бабетты с удовольствием останавливались на дочери. Эта девушка, думала она, прямо просится на картину! Ах, двадцать лет тому назад ее тоже нельзя было назвать безобразной, а дровосек, этот негодник, тоже был парень красивый!

Только смеяться этой девушке не следовало! Когда она смеялась, у нее обнажались десны, а рот растягивался до ушей. Но смеяться она любила.

– Послушай, Альвина, – наставляла ее Бабетта, – помни, что мужчины попросту насмехаются над девушкой, после того как добьются своего. Все они таковы! Вспомни о твоем отце, этом бродяге, – вспомни, как он покинул меня в беде.

Альвина в ответ только смеялась и пожимала плечами.

– Но, матушка, я ведь уже не желторотый цыпленок! Не желторотый цыпленок? Ну что ты на это скажешь? Ах, милая матушка, как она наивна со своими советами! Ей бы следовало съездить в Раун и побывать там на храмовом празднике, один лишь разочек, – она бы только ахнула! И она не знает, что Альвина почти помолвлена. К чему ей рассказывать? В Рауне у нее остались два поклонника. Один из них – ее хозяин; но у него двое детей, зачем ей возиться с чужими детьми? Второй – столяр-краснодеревец, Георг, – он совсем без ума от нее, и с ним-то она, можно сказать, сговорилась. Но он пропивал все, что зарабатывал, и она заявила ему: пусть он скопит тысячу марок. Когда у него будет тысяча марок, они поговорят о дальнейшем. С тех пор Георг начал копить, не позволял себе выпить даже кружку пива. Он, по-видимому, всерьез решил скопить тысячу марок, Альвина же только смеялась над этим.

В Борне Альвине очень нравилось, она этого не отрицала. Здесь было так много мужчин! Целых четверо, а она среди них – единственная девушка. Герман почти не обращал на нее внимания, да к тому же она слишком уважала его; этот человек думал только о своей работе, больше ни о чем. Но был здесь и Генсхен, красивый, цветущий парень, – он понравился ей еще на свадьбе. Она делала ему глазки, и он уже потерял голову. Генсхен причесал ее на городской манер, и она стала похожа на даму. Но когда пришла мать, она чуть не упала в обморок от ужаса и спросила, не собирается ли Альвина наняться в тир? Будь у Ганса немного больше терпения – кто знает? Она вроде как помолвлена, но кто знает…

А Рыжий? Он опускал глаза и начинал беспокойно раскачиваться из стороны в сторону, когда она на него смотрела. Забавный дяденька, какой-то блаженненький, над ним можно хохотать до упаду. Он, должно быть, боится, что она его хочет соблазнить.

И, наконец, Антон! Антон, да, вот это мужчина, – несомненно, настоящий мужчина, что надо! Она постоянно ощущала на себе его жесткий, мужественный взгляд. У него был вид человека, способного поколотить того, кто его разозлит, но и это было заманчиво: ведь в конце концов мужчина должен быть мужчиной. Но с ним Альвина вела себя довольно сдержанно, – едва удостаивала взглядом, избегала встреч и старалась не оставаться с ним наедине. Это было просто удивительно: на свадьбе ведь она вела себя совершенно иначе! Взгляд Антона выражал недоумение и наконец стал укоризненным и почти презрительным.

Ах, Альвина была поистине в затруднительном положении, у нее были свои основания избегать встреч с Антоном. Она отчетливо помнила свадьбу матери. Ей хотелось пить, она вышла с Антоном к колодцу, он ущипнул ее, и на этом дело кончилось. Но – разве она не выходила с ним еще раз?

Да! А что же тогда случилось? Этого она толком не помнит. То ей чудилось одно, то совершенно другое. Она была тогда сильно пьяна. Временами она как будто вспоминала, что произошло нечто важное, временами же уверяла себя, что не случилось ничего, ровно ничего. О небо, сказала бы мать, о боже милостивый!

Взгляд Антона преследовал ее – вопрошающий, испытующий, презрительный. Положение Альвины было не из приятных, – но не могла же она в конце концов спросить его, не правда ли? Однажды вечером, когда они случайно остались одни, он прижал ее в углу, так, что она никак не могла улизнуть, и уставился на нее сверкающими от бешенства глазами.

– Послушай, Альвина, – заревел он, – чертовка проклятая! Как ты обращаешься со мной? Ты воображаешь, что с мужчиной можно так обращаться? Или ты не помнишь, что между нами было? Что это за дурацкие замашки? – Вид у него был свирепый.

У Альвины закружилась голова. В испуге она разинула рот и приготовилась к защите, выставила вперед руки, но в то же время невольно выпятила свой круглый живот. Она млела под гневными взглядами этого человека, с которым она стояла лицом к лицу. Ее охватило искушение тут же сдаться и обвить его шею руками. Зачем ты так кричишь, милый, славный Антон? Но это не дело, так поступать не годится. Она ведь, можно считать, помолвлена со столяром, – не может же она уже через две недели нарушить слово? А стоит ей дать потачку этому Антону, и все будет кончено, она это знала.

Слава богу, она опять овладела собой и сказала:

– Что было между нами? Что же между нами было? Я ничего не знаю!

Ее лицо выражало крайнее изумление.

– Ничего не знаешь?

– Нет, правда ничего!

– Так ты, верно, была вдрызг пьяна?

Альвина рассмеялась.

– А не ты ли, Антон? Может быть, я была трезва, а ты пьян?

Антон нахмурил брови, задумался; он казался смущенным. Она прочла на его лице сомнение и повторила:

– Я бы должна была знать, не правда ли? А я ничего не знаю. Ты был тогда пьян, Антон, – вот и все.

Антон отступил на шаг.

– Так ты, значит, не ходила со мной в сад, Альвина? – закричал он.

– В сад? Что ты! Ах, теперь вспоминаю, ты хотел пойти в сад, но я сказала: «Что подумает мать?»

Антон был окончательно обезоружен. Что за чертовщина! Но, может быть, она права? А? В самом деле, они много пили в ту ночь, и он был изрядно пьян. Словом, Альвина, которая толком не знала, что произошло в ту ночь, теперь все хорошо помнила, а Антон, прекрасно помнивший, что в ту ночь произошло, теперь уже не знал ничего.

– Пусти меня! – сказала Альвина. – Мне нужно мыть посуду. Я не люблю мужчин, которые хотят силой добиться своего. Слышишь? Вы – сильнее нас, это не ново. Мы останемся добрыми друзьями, Антон.

О, теперь она торжествовала!

Антон проводил ее сердитым, мрачным взглядом, затем ушел. В течение нескольких недель они при встречах были очень сдержанны.

– Здравствуй, Антон!

– Здравствуй, Альвина!

Пусть немного потрудится, думала она, чтобы добиться ее расположения, – это ему не вредно.

7

В Хельзее скалывали лед с тротуаров. На всех улицах звенели ломы и топоры. Ах, добрый день, добрый день, – кажется, весна наступает! Добрый день, да, сегодня солнце уже здорово припекает! Город наполнен веселым шумом и оживлением.

На крыльце скобяной лавки Шпангенберга стоит с огромной сигарой во рту толстяк Бенно и подставляет живот под лучи солнца. Круглое лицо Бенно сияет, светлые блики играют на его щеках и двойном подбородке. Он отпустил черные усики; йх концы, как черные кабаньи клыки, торчат вверх, достигая крыльев носа. Это выглядит страшно комично. Бенно раскланивается, здоровается, смеется, временами оборачивается и спрашивает, заглядывая в лавку:

– Что ты говоришь, папа?

Старый Шпангенберг сидит в углу лавки, скрытый грудой зеленых леек. Он недавно оправился после смертельной болезни и не умер, к величайшему огорчению жителей Хельзее. Он умирал каждую зиму, – однажды ему даже прислали венки. Чем он страдал– почками или печенью – доктора не знали. В длинном, покрытом пятнами сюртуке, с платком вокруг шеи, в больших комнатных туфлях, сидел он за письменным столом Бенно. Он был доволен, что стена из зеленых леек скрывает его полностью от покупателей. Когда он вставал, широкие штаны чуть не сваливались с него. Он был маленького роста, а долгий недуг совсем иссушил его – кожа стала желтой, как воск. Реденькие пучки седых волос торчали на его желтом черепе. Он беспрестанно курил сигареты, курил, кашлял и отхаркивался; при этом он часто не попадал в плевательницу и плевал прямо на пол.

– В твоих книгах сам черт не разберется, Бенно! – кричал он.

Он брюзжал день и ночь, никто не мог ему угодить.

– Но, папа, достаточно, если я говорю, что оборот увеличился почти на пятьдесят процентов! – терпеливо отвечал Бенно. Он давно уже махнул рукой на отца.

– Но приход уменьшился на целую четверть! Какой же толк от увеличения оборота? Да ты коммерсант или нет, сын мой? Ты вылетишь в трубу с этими методами, Бенно, вылетишь в трубу! – сердито закричал старик и сильно закашлялся. – Но не воображай, что я тогда хоть палец о палец ударю, чтобы помочь тебе выкарабкаться, – не воображай!

Бенно не дослушал и снова вышел на крыльцо. В современных методах ведения дела отец не смыслит ничего. Надо приучить крестьян к новым машинам и орудиям, внушить им, что без этих машин им не обойтись. Плата? Ну, когда-нибудь они заплатят.

Там, у входа в «Лебедь», опять стоит она, вчерашняя куколка. Вероника? Она ли это? Ведь она уезжала на всю зиму? Что за прелестная фигурка! Лицо Бенно беспокойно лоснилось на солнце. Что у нее, однако, за ножки! Да, это ее знаменитые ножки, и все-таки это не может быть Вероника. У Вероники были темно-рыжие волосы, а у этой куколки волосы гораздо светлее, у них совершенно неправдоподобный цвет – цвет золотой рыбки. И потом она так невероятно элегантно одета, ну просто светская дама, настоящая светская дама. Вот она начала переходить площадь, ступая на своих высоких каблуках как на ходулях, но в эту минуту его позвал отец.

– Сколько раз нужно звать тебя, Бенно? – сердито закричал старый Шпангенберг. – Ты что, оглох?

Тут у него начался приступ кашля, который его чуть не задушил.

– Перестань же наконец курить, папа! – укоризненно сказал Бенно. – Тебе это вредно.

– Откуда ты знаешь, что мне это вредно? Это сохраняет мне жизнь! Если бы я следовал вашим советам, я бы уже давно лежал в земле.

Таким уж чудаком был старый Шпангенберг. Врач запретил ему пить красное вино – оно для него просто яд. С тех пор он пил исключительно красное вино – настоящий яд! Он и не собирался следовать советам этого шарлатана, а лекарства, которые тот ему прописывал, он, не долго думая, выливал. Вполне возможно, что Бенно подкупил врача, чтобы тот как можно скорее отправил его на тот свет, но его, старого Шпангенберга, не так то легко провести!

Когда Бенно вернулся на крыльцо, куколка стояла перед парикмахерской Нюслейна. Вышла Долли, и обе молодые особы, взявшись под руку, пошли через площадь. Вероника! Значит, это все-таки Вероника! Она опять здесь! Сердце Бенно радостно встрепенулось.

Молодые особы поднялись по лестнице, ведущей в «Лебедь».

– Как я рада, Вероника, что ты опять здесь! – сказала Долли. – Долго же ты ездила на этот раз!

Да, на этот раз она ездила долго. Голос Вероники изменился: он звучал устало, равнодушно, почти пресыщенно. Долли рассматривала приятельницу. Она стала поразительно элегантной, надела украшения: кольцо с камнем, маленькие часы с браслетом, на шее у нее висела тоненькая серебряная цепочка с жемчужиной. А волосы! Она перекрасила волосы.

– Какие у тебя волосы, Вероника! И как ты элегантна!

– Нельзя же постоянно расхаживать с одними и теми же волосами, Долли! – со смехом ответила Вероника. – Тициановское золото! Вся Вена носит этот цвет, и такие же платья! Вся Вена!

Она заказала кофе, пирожные и положила на стол портсигар с сигаретами. Новый, сверкающий портсигар из массивного серебра! Да она никак выиграла, эта Вероника? «Любимой Веронике» – было выгравировано на портсигаре.

– Можешь прочесть и внутри, там тоже кое-что написано.

Долли прочитала надпись, выгравированную внутри: «Что слава без любви, что мудрость без любви, что вся жизнь без любви? Ничто!»

– От него? – спросила Долли, которая была в восторге от этого изречения. Ах, Генсхен не умел так красиво выражаться!

Кельнер принес кофе и пирожные. Вероника откинулась на спинку» стула и курила, пуская дым кверху.

– А как у тебя дела с Гансом? – спросила она. – Все еще горячая любовь? – У нее появилась странная привычка: улыбаясь, она кривила губы.

– Да, все еще.

– Вероника сморщила лоб. Она отхлебнула из чашечки и сказала:

– У меня все кончено. Три дня тому назад я распрощалась с моим дьяволом на веки вечные! Я никогда его больше не увижу!

– Навеки? – с ужасом переспросила Долли.

– Да, навеки. Так продолжаться не могло.

Нет, это стало совершенно невыносимо! Она просто не в состоянии была больше ждать по три месяца, чтобы видеть его затем в течение нескольких дней, – она сходила с ума. Он не мог урвать больше времени, работа поглощала его, а когда удавалось освободиться на несколько дней, он должен был посвящать их своей семье, своим детям. Ах, разве это жизнь! Расстались они, разумеется, как друзья, как товарищи. Наступил конец, просто конец, он сам видел, что она не может больше это вынести. На прощание они провели вместе несколько дней в Вене, он прочел там несколько лекций в университете. А потом они отпраздновали расставание. Он одел ее с головы до ног, белья и платьев она могла накупить сколько хотела, он подарил ей эти драгоценности и дал три тысячи марок, чтобы она могла открыть свой магазин. Она приняла деньги. Может быть, ей не следовало этого делать?

– Почему же нет? – сказала Долли.

Ну, а в Дрездене они расстались, и она, по правде говоря, даже была довольна, когда его поезд тронулся: три дня расставания – это было слишком много. И вот она осталась одна и в отчаянии сказала себе: «Ладно, теперь – первый встречный!»

– Ради бога, Вероника! – воскликнула Долли.

Да, первый встречный. Ну, долго ждать не пришлось, первый встречный уже увязался за нею и не отставал. Это был высокий холеный блондин. Она пошла с ним в ресторан, очень приличный – отдельный кабинет, все так шикарно; они отлично поужинали, пили великолепное вино и шампанское. Потом он стал к ней приставать и когда полез целоваться, она схватила его за горло и стала душить. Она хотела его задушить, хотела задушить мужчину – мужчину, все равно какого! Он вырвался, дал ей две увесистые пощечины, такие, что она еще и на следующий день ничего не слышала, и ушел.

– Вероника! – в ужасе закричала Долли. – Да что ты говоришь!

Что за приключение, какие переживания!

– Честное слово! Клянусь тебе, что все это правда! – ответила Вероника и рассмеялась. Но две большие слезы скатились по ее щекам. Она торопливо вытерла их. Долли ничего не заметила.

Вероника позвала кельнера и спросила, есть ли бенедиктин или шартрез. Этих вин нет, но он может предложить им данцигскую наливку и кюммель. Вероника заказала наливку и попросила принести две рюмки.

Ну, теперь этой жизни пришел конец, заявила Вероника. Для нее начинается совершенно новая жизнь – совершенно новая! Она откроет в Хельзее большой модный салон, поставит его на широкую ногу, – местные дамы прямо голову потеряют. Любовь, чувства, идеалы? Вероника рассмеялась. Нет, отныне все это для нее не существует. Эта полоса для нее, слава богу, окончилась. В дальнейшем она будет думать только о своей выгоде, действовать по расчету, и только по расчету. Она хочет жить в свое удовольствие и в то же время подумать о том, как бы лучше пристроиться.

– На кого из здешних мужчин можно взять курс, скажи-ка, Долли?

Вероника снова усмехнулась, перекосив рот.

Долли в ужас пришла от ее слов: Впрочем, Вероника ведь выпила уже три рюмки данцигской наливки. Долли назвала в шутку несколько имен, Вероника каждый раз отрицательно качала головой: никак не подходит.

– Вальтер Борнгребер? Недурно, но. не думаю, чтобы у старика было много денег. Не годится!

Наконец Долли сказала:

– Может быть, Бенно Шпангенберг? Говорят, у этого деньги водятся.

Вероника удивилась. Толстяк Бенно? Он раньше отчаянно ухаживал за нею, но она обращалась с ним свысока. Она рассмеялась громко и весело.

– Толстяк Бенно? О, это забавно, Долли, весьма забавно!

Она хохотала до полного изнеможения.

Но на следующее утро, часов около одиннадцати, она появилась, разряженная в пух и в прах, на рыночной площади и с интересом принялась рассматривать новый павильон Бенно – сплошь из стали и стекла. Она расхаживала взад и вперед до тех пор, пока Бенно не появился наконец на крыльце. Он изумленно уставился на нее. Затем узнал ее и стал спускаться с крыльца, балансируя на своих коротеньких ножках. Фрейлейн Вероника! Значит, это все-таки она? Она как-то изменилась!

Да, она перекрасила волосы, ответила Вероника и томно посмотрела на Бенно. Она протянула ему руку и задержала ее несколько дольше, чем было необходимо.

– И вы тоже изменились, Бенно! – сказала она. – Вы отпустили себе усики, и это вам очень к лицу.

Ее интересует павильон. Нельзя ли его осмотреть? Бенно принес ключ. Сплошная сталь и стекло, а позади лавки две маленькие комнатки: их бы вполне хватило ей для жилья.

Она сняла помещение, и уже на следующий день появился маляр, который вывел на оконных стеклах красными буквами:

«ВЕРОНИКА»

МОДЫ

Вероника сама придумала шрифт для этой изящной надписи.

8

Дом Шпана сверкал в лучах весеннего солнца. Поблескивали обшивка зеленой двери и массивные медные прутья перил.

Сверкали в шпановском доме и оконные стекла, и все же в эту весну дом выглядел как-то иначе, хотя с первого взгляда трудно было сказать, что именно в нем изменилось. Ставни обоих окон в конторе Шпана не открывались теперь даже днем, а во втором этаже оставались постоянно закрытыми ставни трех окон столовой. Может быть, Шпан уехал? О нет, все знали, что он в городе, хотя его не было видно с прошлой осени.

Шпан не выносил теперь яркого дневного света, – у него болели глаза. Он боялся улиц и людей, не переносил громких голосов и веселого дневного шума. Звонкий смех, доносившийся с рыночной площади, действовал на него как удар ножа. Он жил только в ночной тиши. Ночью он часами расхаживал по комнате. Мета часто слышала до утра его усталые, шаркающие шаги в столовой. Казалось, он таскает на плечах мешок со свинцом. Нередко он обходил весь дом: скрипя башмаками, он спускался вниз, в лавку и склад; проходила целая вечность, пока он не возвращался наверх, и его шаги шаркали по коридору, мимо комнатки Меты, изнывавшей от страха в своей постели.

Он бродил по дому целыми часами, затем в полном изнеможении опускался в кресло и сидел как мертвый, закрыв глаза. Он устал, невыразимо устал.

Он одинок, страшно одинок; вокруг него тишина и тьма. Ведь есть же в городе счастливые семьи, почему же с ним так случилось? Его старость могла бы быть счастливее, радостнее, могла бы быть достойным завершением жизненного пути. Фриц покинул его, – так было угодно богу. Христина покинула его, – это не могло быть угодно богу.

– Я одинок, я старею! – повторял он без конца в беспомощном отчаянии. Да, он стареет. Ему скоро шестьдесят, но дело не в этом: два года тому назад он был еще бодр и свеж, мог ходить при самом сильном ветре три часа подряд и дольше, если нужно, а теперь он всегда чувствует усталость. У него больное, слабое сердце, но и это не самое главное. Самое главное – это то, что сердце его полно печали, которая все прибывает, беспрестанно, безудержно, как вода в колодце. Печаль– вот в чем старость. У него пет радости, нет надежды, он жаждет того покоя, который длится вечно. Это старость.