Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

– Послушай, Бабетта, – заговорил он с удивительным спокойствием. – Я хочу тебе кое-что рассказать, я не могу этого вынести, потому что ты – женщина, которую я уважаю. Да, ты одна из немногих женщин, которых я действительно уважаю. Ты назвала меня убийцей.

Неужели она так его назвала? Неужели?

– Я этого, наверное, не говорила, Антон, ты, должно быть, ослышался. Но боже мой, что это у тебя за шрам на лбу?

Антон покачал головой.

– Оставь шрам в покое, Бабетта, это не беда. Я налетел на дерево.

Нет, он вовсе не ослышался. Но так как он ее уважает, он и взывает к ее чувству справедливости. Поэтому он и пришел. «Убийца»! Пусть она рассудит, иначе он не успокоится.

– Слушай же, Бабетта!

Солдат уезжает на фронт, как только начинается война, в первые же дни, но перед отъездом он женится на девушке, которая ему нравится. Любовь ведь не позор. Ровно через двадцать месяцев он приходит в первый раз на побывку. Вот его жена, – а это что? Ребенок? Ребенок, а она ни слова не писала ему об этом? «Я хотела сделать тебе сюрприз», – говорит жена и бледнеет как снег; он рассматривает ребенка – ему не больше двух месяцев. Тут входит в комнату старуха. Солдат спрашивает старуху: «Сколько месяцев ребенку, мать?» Но старуха отвечает: «Отдохни сначала, поешь и выпей, потом будем разговаривать». Тогда солдат берет в углу свою винтовку и уходит. Наутро он справляется в управе: ребенку ровно шесть недель. У солдата десять дней отпуска, но через четыре дня он уже снова на фронте.

– Рассуди теперь, Бабетта, убийца я или нет?

Бабетта была страшно смущена рассказом Антона. Она прикинула: двадцать месяцев и шесть недель – нет, конечно не получается!

– Ах ты господи милостивый! – вздохнула она. – Не к чему и высчитывать. Есть на свете и дурные женщины, не только дурные мужчины, я знаю, – бесчестные женщины, без всякого стыда, настоящие шлюхи; кому ты рассказываешь? Неужели я сказала: «убийца», Антон? Нет, ты ослышался! Выпей стаканчик моей черничной настойки, тебе станет легче. Господь да смилостивится над этими бесстыжими женщинами! Ах, какой шрам, ты же мог расшибиться насмерть!

Антон кивнул.

– Даже сук сломался! – сказал он.

У него к ней просьба: все, что он ей рассказал, он доверил только ей; никто не должен этого знать. В конце концов опозорен-то ведь он сам, – Зачем же ему трубить об этом по всему свету?

Бабетта молчала, хотя ей вовсе не легко было молчать. Но когда она заметила, что Альвина не здоровается с Антоном и презрительно о нем отзывается, она все же сочла нужным намекнуть Альвине, что Антон ей кое-что рассказал, и теперь она совершенно изменила свое мнение о нем. Больше она ничего не может сказать. Во всем виновата жена, – больше она ничего не может сказать. А ребенок вовсе не сын Антона. Больше она» право же, ничего сказать не может.

12

Каждый день толстяк Бенно с сигарой во рту стоял на крыльце своего магазина. Теперь уже нельзя себе даже представить рыночную площадь Хельзее без Бенно; скоро он станет неотъемлемой достопримечательностью города. Издали он, право же, походил на надутую рекламную фигуру резиновой фабрики.

Рекламная фигура раскланивалась, улыбалась, пускала дым, порой спускалась с крыльца, проходила мимо окон магазина Шпангенберга и наконец в восхищении останавливалась перед витриной «Вероника. Моды»: изящное дамское белье, тонкие, как паутина, носовые платки, сказочные купальные костюмы.

За тюлевыми занавесками сидела Вероника и вышивала своими изящными пальчиками. Иногда она вставала, так что Бенно видел ее голову, и отвечала улыбкой на его низкий поклон. Улыбалась она, правда, несколько рассеянно, но все же довольно приветливо. Ах, теперь дело уже не казалось Бенно таким безнадежным, как раньше, – раньше Вероника едва его замечала. Как чудесно было сознавать, что Вероника так близко от него, в каких-нибудь двадцати шагах от его крыльца, – дама с самыми красивыми в Хельзее ножками и окрашенными в красный цвет ногтями, единственная настоящая дама во всем городе!

Вероника с большим вкусом обставила свою маленькую квартирку и устроила по случаю новоселья интимный ужин. Она пригласила Долли и Ганса и предложила Бенно тоже заглянуть, если он хочет. О да, он с удовольствием придет! Они приятно провели вечер, и Бенно спросил, можно ли ему устроить ответный ужин. Он прислал кое-что вкусное, сигареты, ликеры и вино. Но когда он пришел к восьми часам, то застал Веронику одну. Долли сообщила в последнюю минуту, что не придет, ей нездоровилось, – а Генсхен не хотел приходить без Долли.

– Придется вам удовольствоваться моим обществом! – сказала Вероника.

Бенно был счастлив. Ее болтовня восхищала его – наедине Вероника была еще обворожительнее, чем в обществе. Никогда в жизни он еще не проводил вечер так мило и интересно.

Теперь он все чаще стал вечерами бывать у нее. Он мог приходить к ней через свой палисадник, так, чтобы его никто не видел. Вероника разрешала ему любоваться своими узкими руками и касаться губами накрашенных ногтей. Иногда он удостаивался и «дружеского поцелуя». Но когда он начинал настаивать на большем, она мгновенно отстранялась.

– Вы все испортите, Бенно! – говорила она, печально глядя на него. – Разве не говорила я вам, что вы должны немного потерпеть? Ведь я совсем, еще не знаю вас.

Потерпеть? Потерпеть? Никто не скажет, что это звучит безнадежно!

Великолепное лето! Дни стояли солнечные, и ночи тоже были теплые. Приехали уже первые туристы, и дела Вероники шли хорошо. Но каждый день часов около пяти она вешала на дверь записочку: «Ушла купаться, вернусь к семи часам». Нет, купанья она не пропускала ни при каких обстоятельствах! Обычно она заходила за Долли, и они шли к озеру поплавать.

Веронику и Долли связывала теперь самая искренняя дружба, они стали просто неразлучны. Вероника загорела: она была черна как негритянка; загар и худоба как нельзя лучше шли к ее золотистым волосам и крашеным ногтям; а Долли, которая сгорала от бушевавшей в ее сердце страсти, становилась, несмотря на это, все более пышной. Нюслейн торжествующе поглядывал на дочь, когда она шла через рыночную площадь и светлая грива, как факел, пылала над ее головой: вот это девушка так девушка! С такими бедрами можно произвести на свет не то что семью, а целое племя!

Да, лето было чудесное; но в один теплый летний вечер, когда небо пылало так многообещающе, для Долли внезапно наступила тоскливая осень. Ее слегка знобило, и она покашливала. Ей казалось, что смерть прикоснулась к ней. В этот вечер она вернулась к ужину в расстроенных чувствах. Лицо у нее было бледное, осунувшееся, она не могла проглотить ни кусочка.

– Что с тобой, Долли? – в ужасе спросила мать. – Тебя кто-нибудь испугал?

– Нет, нет, ничего, я чувствую себя прекрасно.

– Может быть, у вас с Гансом что-нибудь случилось?

– Нет, ничего у нас с ним не случилось.

Ничего не случилось с Гансом? О, именно, именно с Гансом! Все кончено, все пропало – все, все! Люди просто изменники и лгуны! Да что же случилось, ради бога? Что? Сегодня вечером она нашла в беседке у себя на даче тоненькую серебряную цепочку с голубоватой жемчужиной. Она лежала на плетеном стуле. Вот что случилось – разве этого мало? Это была жемчужина той змеи, лицемерки, которая постоянно так нежно ее целует. «Ах, милая Долли, ах, дорогая Долли!» Лучше всего было бы вообще не видеть больше этих людей! А Генсхен! Ну, с нее достаточно, вполне достаточно! Значит, она не ошиблась в свое время, когда ей показалось, что эта змея сунула ему записочку. А с каким возмущением эта бесстыжая тварь заявила ей тогда: «Оставь своего Ганса себе!» Долли провела ночь без сна. Разразилась сильная гроза. Долли видела, как вспыхивают молнии. Пусть они поразят его, пусть сожгут эту змею в ее павильоне из стали и стекла! Ну, обождите же, обождите!

Наутро Долли, вчера еще сгоравшая в огне страсти, походила на призрак. Увидев приближающегося Ганса, она спустилась в парикмахерскую. Генсхен был занят точкой бритв, он выглядел в это утро особенно свежим и красивым – должно быть, провел ночь лучше, чем она.

Долли дрожала. Она подошла к Гансу вплотную и поднесла к его глазам серебряную цепочку с жемчужиной.

– Посмотри, что я нашла в беседке, Генсхен! Ты не знаешь, что это такое? – спросила она срывающимся голосом.

Генсхен продолжал точить бритву, затем попробовал на ладони ее острие. На цепочку он бросил лишь беглый взгляд. Но нельзя же было от него требовать, чтобы он долго смотрел на нее, раз он возился с острой бритвой. Он сделал вид, что очень занят.

– Это, должно быть, цепочка Вероники! – небрежно произнес он.

Да, цепочка Вероники. И она нашла ее вчера вечером в беседке. Она лежала там на плетеном стуле.

– В беседке? Как же цепочка могла туда попасть?

– Об этом-то я тебя и спрашиваю! – закричала Долли вне себя от ярости.

Генсхен тихонько рассмеялся.

– В таком случае ты слишком много с меня спрашиваешь, – ответил он с улыбкой и взял другую бритву.

Вот какой это был притворщик! Он даже ничуть не смутился, глазом не моргнул. Казалось, что для него в эту минуту не существует ничего более важного, чем его несчастные бритвы! Он, право же, не знает, каким образом попала туда эта цепочка, – больше он ничего не может сказать. Ведь он в конце концов не., ясновидец!

Долли смерила его презрительным взглядом.

– Стыда у тебя нет! – крикнула она. – Между нами все кончено, так и знай!

Эта сцена так ее взволновала, что она была вынуждена тотчас же снова лечь в постель. После обеда она увидела, что Вероника с купальными принадлежностями в руках переходит рыночную площадь. Она последовала за ней. Ну, теперь эта змея получит по заслугам! Долли трепетала от ярости и жажды мести.

Ах, что за ужасная сцена произошла в купальне, на глазах у всех! Бесстыдство Вероники моментально взбесило Долли.

– Ах, моя цепочка! У тебя на даче, говоришь ты? Действительно, как это она могла туда попасть?

Тут Долли не выдержала, и приятельницы вцепились друг другу в волосы. Барышни и дамы смеялись и кричали, а бессовестная аптекарша Кюммель, становившаяся с каждым днем все тучнее, эта Кармен, стала аплодировать. Это был невероятный, неслыханный позор! Долли забилась в самый темный уголок своей комнаты.

13

Несколько дней Долли не решалась выйти из дому. В газете даже появился остроумный фельетон: «Сражение в дамской купальне». Долли слонялась по дому как привидение и кашляла. Да, она действительно кашляла, настолько плохо она себя чувствовала! За столом она все еще почти не прикасалась к еде. Наконец Нюслейн надел пенсне и начал осторожно пощипывать свои длинные седые усы. Долли поспешно потянулась к блюду и положила себе на тарелку немного бобов.

С тех пор ей стало немного лучше. Она по крайней мере начала снова выходить из дому. Но в купальне она все еще не решалась появляться. Такой позор, такой неслыханный позор! «Сражение в дамской купальне»! К тому же она не хотела встречаться с этой женщиной. Бедный Бенно, какой он все-таки простачок! Ей оставалось только пожалеть его.

Однажды утром она случайно встретила Ганса, который шел куда-то со своими инструментами. Она побледнела.

Но он поздоровался с ней как ни в чем не бывало.

– Ну, послушай, Долли! – сказал он с миролюбивой улыбкой. – Может быть, уже можно поговорить с тобой спокойно? А? Ты была тогда совсем бешеная.

Что же касается этой злополучной цепочки, то он действительно не знает, какими путями она попала в беседку. Право же, не знает, хоть убей! Может быть, она зацепилась за платье Долли и таким образом попала туда? Может быть, каким-нибудь другим загадочным путем – как знать? Долли ничего не ответила, только скривила рот в уничтожающе-насмешливой улыбке.

А тут еще эта ворона, продолжал Генсхен, она ему очень не нравится. Эта ворона постоянно сидит на флагштоке перед дачей Нюслейнов, и ведь Долли сама ему рассказывала, что не раз уже видела эту ворону на подоконнике.

Долли остановилась в изумлении.

– Ворона? При чем тут, собственно, ворона?

Генсхен тоже остановился и открыл дверь какого-то дома. Ему нужно было идти работать.

– Ну да, ворона! – сказал он.

Неужели же она не знает, что вороны любят воровать блестящие предметы? Может быть, она нашла цепочку на улице и притащила ее в беседку.

– То есть как это?

Долли стояла с открытым ртом. Но Генсхен уже ушел, и очень хорошо сделал, что ушел.

Однако спустя несколько дней, когда Долли проходила мимо магазина Шпангенберга, ее окликнул толстяк Бенно. Он скатился со ступенек и, дружелюбно улыбаясь, протянул ей свою пухлую маленькую руку.

– Так что же это вы, дети мои, рассорились? Да полно, быть того не может!

Он заявил, что Вероника глубоко несчастна. Она действительно совсем не виновата, он может за нее поручиться.

– Цепочка! Ссориться из-за какой-то ничтожной цепочки!

И Вероника чуть не утонула в купальне! Долли так глубоко окунула ее в воду, что она никак не могла выплыть.

Тут Долли чуть не расхохоталась. Ну и глуп же этот толстяк Бенно: он и не подозревает, что эта змея обхаживает его только потому, что у него есть деньги. Не сказать ли ему?

Но она не успела этого сделать, потому что Бенно вновь принялся ее уговаривать. Ссориться из-за цепочки, которая стоит всего лишь несколько марок! Нет, этого не должно быть между ними! Во всяком случае, справедливость требует, чтобы она по крайней мере дала Веронике возможность оправдаться. Если бы она знала, как несчастна Вероника! Долли была настроена уже несколько миролюбивее.

Против объяснения ей, разумеется, возразить было нечего. И Бенно сказал, что лучше всего будет, если это объяснение произойдет сейчас же. Да, именно сейчас. Вероника, должно быть, одна в мастерской, дверь открыта.

Вероника приняла Долли с глубоко оскорбленным видом. Нет, она, право, же, не знает, каким образом цепочка попала в беседку Долли. Судьба, злополучное сцепление обстоятельств. Она и сама бывала не раз в беседке, но это было уже, должно быть, недели две тому назад, заявила Вероника. Долли холодно и насмешливо улыбнулась: это было уже больше месяца тому назад, и она нашла бы цепочку гораздо раньше. Цепочка лежала на плетеном стуле.

Вероника покачала головой. Она не знает, что и подумать, просто теряется в догадках, она может лишь поклясться, что ей неизвестно, каким загадочным образом цепочка попала в беседку. Может быть, ее кто-нибудь нашел и бросил туда через окно, чтобы посеять между ними раздор? Как знать?

Толстый Бенно покачивался на своих коротеньких ножках, обутых в элегантные башмаки.

– Кошки, Вероника! – сказал он.

– Ах да, кошки! – с жаром воскликнула Вероника.

Она уже думала об этом и говорила Бенно. Быть может, она потеряла эту цепочку уже давно, и, наверное, именно у Долли на даче. Цепочка лежала в каком-нибудь углу, кошка забралась в беседку, нашла цепочку, затащила ее на стул, да там и оставила.

Долли была так поражена, что смотрела на нее, открыв рот. Она сидела в кресле, крепко ухватившись за его ручки. Уж не издеваются ли они над ней? У Ганса – ворона, у этой – кошка!

– Да вы еще издеваетесь надо мной! – сердито крикнула Долли.

Но Бенно увещевающим жестом положил ей на плечи свои маленькие пухлые руки.

– Издеваться? Никто над тобой не издевается, Долли! Версия с кошкой вполне правдоподобна. Разве на даче не бывает кошек?

– Кошки, разумеется, на даче бывают.

– Ну вот видишь, Долли!

Тут Бенно принял позу адвоката, собирающегося выложить свой самый главный козырь. Может ли она вообще присягнуть, что это была действительно цепочка Вероники? На свете есть сотни таких цепочек с жемчужинами. Разве нет? Цепочка потерялась, когда они повздорили в купальне; теперь она вообще уже не может доказать, что это была цепочка Вероники.

Нет, доказать она ничего не может, поклясться тоже не может, эти люди вдобавок еще сведут ее с ума. Но Долли чувствовала, что уже готова идти на мировую. Может быть, цепочка и в самом деле попала в беседку каким-нибудь таинственным образом? Кто может знать? Вовсе не обязательно, чтобы в этом участвовала ворона или кошка. Ведь в конце концов нельзя же себе представить, чтобы люди могли быть такими невероятными лицемерами.

14

Солнце светило сквозь полуоткрытые ставни, когда однажды утром Шпан, усталый и разбитый после бессонной ночи, вошел в столовую, чтобы позавтракать. Он закрыл ставни и опустил шторы. Возле его чашки с молоком стоял небольшой букет бледных роз, распространявших сильный аромат. Их поставила Шальке. Шпан вдыхал их запах, и воспоминание о чем-то невыразимо прекрасном, о временах, исполненных веселья и радости, пробудилось в нем. Это были розы из палисадника, они распускались пышно, как пионы, но быстро облетали. Маргарета любила их. Такими розами украсил он ее подушку в тот день, когда она родила Фрица. Все прошло! Вялой, бессильной рукой он отодвинул вазочку с розами, и его мелкие зубы обнажились от отвращения: для него не существует больше воспоминаний, не таящих горечи на дне.

На столе лежали два письма. Он узнал почерк Христины и тотчас же понял, что письмо содержит то известие, из-за которого он уже в течение нескольких недель не спит по ночам. Он не ошибся. Христина сообщала ему, что выходит замуж. Значит, Шальке не лгала. Христина писала откровенно и сердечно, но Шпан перестал понимать язык, на котором люди объясняются друг с другом. Для него это были слова – пустые слова, без всякого смысла. Он понял лишь одно: Христина навсегда уходит в тот чуждый мир, который ему непонятен и куда он не сможет за ней последовать. Тайные нити, которые, быть может, еще связывали его с дочерью, порваны навсегда, навсегда. Навеки. Второе письмо, в конверте большого формата, содержало печатное известие о предстоящем бракосочетании капельмейстера доктора Александера с фрейлейн Христиной Шпан.

Шпан почувствовал себя плохо и снова лег в постель. Он лежал и неподвижно смотрел в потолок. Теперь он был уверен: именно сейчас он потерял Христину окончательно. У него больше нет дочери.

Пришла Шальке и принесла ему чашку мясного бульона. Она давно перестала разговаривать со Шпаном, потому что он почти никогда не отвечал ей. Но сегодня она разговорилась: она поздравила его со свадьбой Христины. Сегодня в газете напечатано объявление, и в городе много говорят об этом. Ну, теперь все уладилось, за ними нет вины ни перед богом, ни перед законом, и люди не смогут больше сплетничать и клеветать. А когда родится ребенок…

Шпан закрыл глаза и как будто заснул. Шальке вышла.

Открыв через несколько минут глаза, Шпан не мог вспомнить, действительно ли Шальке была здесь или ему только померещилось. Эта женщина часто казалась ему призраком. Она то появлялась, то исчезала, шагов ее не было слышно. Она бесшумно передвигалась – между миром, в котором он жил прежде, и миром, в который он скоро уйдет. Иногда он вздрагивал, увидев ее. Быть может, она и в самом деле посланница того, иного мира?

А когда родится ребенок… Какой ребенок? О, наверное он родится. Ребенок, в чьих жилах будет течь его кровь, кровь Шпанов, столетиями живших здесь в почете, но смешанная с кровью этого безродного чужака. Бог весть из какой он семьи и какие задатки унаследует этот ребенок. Шпана лихорадило. Он может умереть завтра. Завтра? Сегодня! Нужно действовать. Он ненавидит эту незнакомую ему семью и не желает, чтобы она воспользовалась его состоянием. Ни этот человек, ни ребенок, который должен родиться и которого он ненавидит еще до его появления на свет!

Он не спал в эту ночь, а когда забрезжил день, ему все стало ясно. Сам господь внушил ему эту мысль. Ни одного пфеннига, ни одного гроша этому человеку, этому ребенку, этой семье. Мать Христины принесла ему в приданое небольшое состояние в шесть тысяч марок и, когда уже была смертельно больна, выразила желание, чтобы каждый из ее детей при вступлении в брак получил три тысячи марок как материнский подарок. Он обещал ей это. Никто не знал о завещании, не знала и Христина. Но Шпан ни одной секунды не колебался: он выполнит свое обещание – не такой он человек, чтобы вкривь и вкось толковать волю своей жены. Он послал нотариусу чек на три тысячи марок и поручил ему перевести чек Христине, приложив к нему краткое деловое уведомление. Таким образом вопрос был улажен. Но сверх того – ни одного пфеннига этому человеку, этому ребенку, этой семье! В том же письме он просил нотариуса прийти к нему завтра вечером в половине восьмого по срочному делу. Это было необычное время, но Шпан и нотариус были старые друзья и называли друг друга на ты.

Нотариус пришел точно в назначенное время, и, к его удивлению, Шпан сам открыл ему дверь.

– Нам никто не помешает! – сказал он.

Лестница была освещена скудно, но в столовой горел свет. На столе были разложены бумаги, испещренные цифрами. Когда голова Шпана в первый раз появилась в круге света, отбрасываемого лампой, нотариус так испугался, что не решился спросить, как тот себя чувствует. Он едва узнал Шпана. Тот стал седой как лунь, волосы жидкими прядями свисали с головы, он не брился много дней, и густая сивая щетина покрывала подбородок и щеки. Воротничок у него был грязный, сюртук нечищен и покрыт пятнами. Нотариусу, разумеется, кое-что рассказывали о Шпане, но он не допускал, чтобы тот мог настолько опуститься. Самым ужасным было то, что Шпан пытался улыбаться: он стиснул свои мелкие зубы и растянул узкие посиневшие губы в неподвижную гримасу. Впрочем, Шпан бодрился, вид у него был самый деловой, и все указывало на то, что он был в твердой памяти и здравом рассудке.

– Садись, пожалуйста! – проговорил он, придвигая к себе стул. – Ты, я знаю, любишь выпить рюмочку вишневки. Вот, прошу, я все приготовил.

Нотариус был так ошарашен, что все еще не мог произнести ни слова. Он сел.

– Ты не собираешься, надеюсь, составлять завещание, Шпан! – указал он шутливым тоном. Он пошутил только для того, чтобы скрыть смущение, но в ту же минуту устыдился. Этот человек, его друг Шпан, был отмечен смертью. Нотариус уважал Шпана, ему редко приходилось встречать таких порядочных людей.

Вот именно это он и собирается сделать, ответил Шпан, растянув узкие синие губы в гримасу. Сердце у него плохое, долго оно не выдержит и в один прекрасный день откажется служить. Нет, нет, доктора ему уже не могут помочь, да он и не жалеет об этом, ибо, подобно пророку Соломону, он познал, что все лишь тлен и суета.

– Пей же!

Нотариус, все еще смущенный, отпил из рюмки.

Шпан заявил, что он мог бы и письменно изложить свою последнюю волю, но что у него есть совершенно особая причина, почему он побеспокоил его лично – его, своего лучшего друга. Не раз уже бывало, что наследники оспаривали здравый рассудок завещателя, если завещание оказывалось составленным вопреки их желанию. Вот в этом-то и причина. Шпан старался говорить возможно яснее. Он хотел, чтобы нотариус убедился, что он в здравом уме и твердой памяти.

А дело шло вот о чем: он достаточно долго был городским советником и знает нужды Хельзее. Особенно плачевным он находит состояние городской больницы, совершенно недостойной местной общины: грозящий обрушиться барак, без света и воздуха, без порядочной операционной. Его наличное состояние выражается в сумме сто двадцать тысяч марок. Это состояние он завещает городу Хельзее на постройку новой больницы. На вывеске больницы должно быть только указано: «Основано Шпаном». Больше он ничего не требует. Свой дом и обстановку он тоже завещает городу. Они должны быть проданы через полгода, и вырученная сумма должна пойти на оборудование больницы, особенно же операционной. Вот в общих чертах и все.

Нотариус записывал. Завтра он лично принесет ему подготовленный документ.

– Завтра? А разве недостаточно моей подписи под твоим черновиком? – испуганно спросил Шпан.

– Нет, нет. Завещание, подписанное подобным образом, легко опротестовать.

Когда нотариус ушел, Шпан в изнеможении опустился на стул. Он был весь в испарине – стольких усилий стоил ему этот час. В эту ночь он не решался заснуть– он ведь мог умереть во сне; он лежал до утра с открытыми глазами. Нотариус пришел после обеда, и, лишь подписав завещание, Шпан успокоился.

Итак, сделано то, что необходимо было сделать. Теперь он может спокойно встретить смерть. Его жизнь окончена, больше он ничего не хочет, ничего не желает, – все лишь тлен и суета. Он готов. Есть смельчаки, которые сами обрывают свою жизнь. Шпан не принадлежал к их числу. Что сказали бы люди? Но прежде всего этого не допускают его религиозные убеждения. Нет, нет, невозможно!

Но, существуют в конце концов иные пути, которые господь, наверное, не осудит. Он может идти навстречу смерти, принимая как можно меньше пищи. Отныне он выпивал за день только маленькую чашку молока с половиной булочки. Шальке готовила легкие блюда: немножко овощей, яйца, почки, иногда голубя – он съедал чуточку, одну ложку. Никто не должен был подозревать, какой путь он избрал, чтобы идти навстречу смерти.

Шальке подавала еду и уносила обратно. Она бывала очень довольна, когда находила ее почти нетронутой, и на кухне съедала все сама, хотя и укоряла Шпана за то, что он не ест.

Да, теперь она была полновластной хозяйкой в доме Шпана. Ей незачем больше опасаться, что Шпан застанет ее врасплох. Он жил по ночам, а днем спал – спал почти всегда. Она бережно стирала пыль с мебели Шпана – она любила ее. Может быть, когда-нибудь вся эта мебель будет принадлежать ей – как знать? Может быть, Шпан упомянул ее в своем завещании? Часы в футляре красного дерева, с таким красивым и внушительным боем, приводили ее в восторг. «Париж» – какими буквами это написано! Она прислушивалась: даже тогда, когда часы не били, в них слышался слабый звон.

В одной из кладовых стоял большой бельевой шкаф. К ее удивлению, он оказался незапертым. Сверху донизу он был плотно набит бельем. Здесь были камчатные скатерти на двенадцать персон с вытканными на них виноградными лозами, бесчисленные салфетки, дюжины простынь, наволочки с монограммами – роскошное белье.

В одном из сундуков она обнаружила целую гору шуб, мужских и дамских; они лежали в нафталине. Она вывесила их во двор на солнце – просто для того, чтобы вволю полюбоваться всем этим фамильным богатством. Она выискивала и вынюхивала вещи во всех ящиках и сундуках.

Буфет в столовой был битком набит фарфором и стеклом. Но нижняя его часть была заперта. Наконец ей удалось отомкнуть замок. Там стояли хрустальные бокалы и рюмки, а справа лежало серебро. Дюжины ножей и вилок, рыбных ножей, ложек – больших и маленьких, черпаков. От восторга у нее перехватило дыхание. Шпановское фамильное серебро! Сама судьба привела ее в этот дом! Набор позолоченных ложек стоил ей бессонной ночи.

А шкаф с бельем просто не выходил у нее из головы. Ее жених, шеф-повар, намеревался, открыть маленький ночной ресторанчик, исключительно для знатоков. Он возлагал на этот план большие надежды; в Париже и Брюсселе ему приходилось работать в таких заведениях. Для ночного ресторана эти камчатные скатерти и салфетки могли ведь очень пригодиться. Шальке достала одну скатерть и полдюжины салфеток – виноградные листья и гроздья, – разложила их на коленях и так влюбилась в узор и ткань, что попросту унесла их с собой. Взять от излишка – не грех, успокаивала она себя. Зачем этим вещам здесь лежать? Они только истлеют. Она даже сделала доброе дело: нельзя же допустить, чтобы такая тонкая работа пропала даром.

15

Целый день возле домика Бабетты слышалось неумолчное жужжание насекомых – эта веселая музыка лета. Щебетание птиц и окрики, доносившиеся с полей, пронизывали воздух. Где-то резал стебли серп, коса прогрызала себе дорогу во ржи, а когда налетал ветер, стоявшая перед домом береза начинала шелестеть. Таков был мир, в котором жил Карл-кузнец.

Он работал большей частью за своим верстаком перед домом. Его овевал теплый воздух; порой он ощущал взмах крыльев пролетавшей мимо птицы. Если по проселочной дороге катилась телега, он вдыхал пыль, пахнущую глиной.

Маленький Себастьян, который рос на славу, лежал в корзине, подвешенной к стропилам крыши. Когда он начинал копошиться, Карл покачивал люльку, а когда принимался кричать, Карл останавливал люльку и менял пеленки. Почти целыми днями Карл оставался дома один, – Бабетта работала в поле. Если же случалось, что Себастьян долго вел себя тихо, Карла охватывал страх. А что, если Себастьян вдруг умер? Никогда не знаешь, что может случиться с ребенком. Взрослый человек крепче сложен, не так хрупок, – но ребенок? Это все равно что цветок, который каждую минуту может надломиться. Он вставал и подкрадывался к люльке: Себастьян спал блаженным, здоровым сном.

В минуты досуга Карл часто брал ребенка на колени, и малыш начинал сучить ножками. Герман уверил его, что у Себастьяна здоровые глаза; но разве глаза не могут внезапно заболеть? В один день? Он смастерил из дощечек забавного плясуна, раскрасил его яркими красками и стал дергать за веревочку. Себастьян запищал от радости и потянулся ручонками к плясуну. Теперь можно не сомневаться: он видит! Его, Карла, не так-то легко провести, он человек находчивый. Через несколько лет его сын Себастьян будет его поводырем, он больше и не помышлял о том, чтобы завести собаку. А несколько лет пройдут быстро.

Бабетта, изобретательная как всегда, поставила перед домом стол и несколько стульев. На столе была постлана белоснежная скатерть, на ней стояли чистенько вымытые стаканы: туристы могли получить здесь свежее молодо. Это была прекрасная выдумка. Выручка за молоко была ничтожная, но так как гостей обслуживал Карл, они вступали в беседу с этим большим угрюмым человеком в черных очках, осматривали его мастерскую, пахнувшую свежим деревом и лаком, и в конце концов покупали шкатулку, коробку для перчаток или другую безделку. Один господин из Тюрингии, торговавший канарейками, заказал сразу десять дюжин маленьких клеток для птиц. Это была крупная удача! О, Бабетта была женщина смышленая, голова у нее работала хорошо.

Однажды явился инженер Ладевиг из дорожностроительного ведомства. Ему нужны были для дорог две сотни заостренных мерных реек в полметра длиной, выкрашенных красными и синими полосами. Осенью Карл, если захочет, может получить у Ладевига работу на несколько месяцев – инженер искал хороших рабочих, чтобы дробить камень. Дела шли неплохо – то одно подвернется, то другое. Однажды в полдень на дороге остановился новенький автомобиль для развозки товаров. Он был покрыт небесно-голубым лаком, по которому крупными буквами было выведено: «Шпангенберг». Из авто выпрыгнул толстяк Бенно и направился к домику: он хотел посмотреть, что новенького есть в мастерской Карла, не может ли он что-нибудь захватить с собой в свой объезд. Счастье еще, что Бабетта оказалась дома, она умела говорить гораздо лучше, чем Карл. Она показала Бенно корзины Карла, подставки для яиц, скамеечки, ларцы, клетки для птиц и вообще все, что у него было.