Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Глуповатый смех Бабетты смутил Карла и в то же время ободрил его. Он провел рукой по ее бедрам.

– Да и бедра у тебя тоже хоть куда, Бабетта! – одобрительно сказал он. Он уже несколько лет не прикасался к женским бедрам, и кровь бешено ударила ему в голову. – Славные бедра, как и полагается!

Бабетта снова рассмеялась дурацким смехом, как молодая девушка, когда ее щекочут. Она даже слегка блеяла при этом. О да, бедра у нее тоже вполне сносные. Бедра у Бабетты были полные, внушительные. Ей было за сорок, и она уже немного раздалась.

– Да и вообще, кажется, у тебя все на месте, как полагается, – продолжал Карл. В ушах у него звенело, он внезапно словно опьянел и совершенно не сознавал, как все это произошло. Бабетта визгливо рассмеялась – ну, это уж слишком! Она вырвалась, и Карл не знал теперь, где она.

– Ах ты! – завизжала она из угла, но голос у нее был вовсе не сердитый. – Какая это муха тебя сегодня укусила? Посмотрите-ка на него! Ну, завтра ты пойдешь в город один, вот увидишь, как это просто! Тебе не нужна собака-поводырь.

– Да, завтра я обязательно пойду в город, Бабетта!

И действительно, на следующий день Карл отправился в город. Он нащупывал дорогу палкой. Спуститься с горы было совершеннейшим пустяком. Потом маленький мостик, а за ним начиналось широкое шоссе. Корни лип приподняли мостовую, и эти бугры указывали ему дорогу вдоль лип. Потом начиналась булыжная мостовая – по ее сторонам стояли дома. Стучали кузнечные молоты. Он дошел ощупью до кузницы Хельбинга и постоял около нее, вдыхая запах раскаленного железа. Он очень хотел, чтобы с ним заговорили. Но кузнецы, знавшие его, побаивались его черных очков и не произнесли ни слова. Он повернул назад.

– Я дошел до кузницы Хельбинга, Бабетта! – заявил он, вернувшись. – Это было очень легко. Ты, я думаю, права: собаки мне не нужно. На это я могу не тратиться.

– Ну вот видишь! – торжествовала Бабетта. – Я ведь тебе все время говорила! Нужно было только попытаться!

– Да, теперь я буду часто ходить в город. Обратно идти было уже гораздо легче.

За обедом Бабетта похвалила его: он прошел один до кузницы Хельбинга! Друзья поздравляли его, а Рыжий совершенно серьезно пригласил его в свой сад полюбоваться цветущими яблонями. Они превратились в сплошное облако из цветов.

– Ты должен взглянуть на них, Карл! – сказал он.

Карл молчал.

– Ну, пойди уж с ним и полюбуйся его деревьями! – сказала Бабетта.

Неужели они совсем забыли, неужели они действительно совсем забыли?..

17

Весна была холодная и дождливая, но в последние дни солнце начало припекать совсем по-летнему. Герман оглядывал долину: мириады зерен, лежавших в земле, взошли. За одну ночь долина зазеленела.

Из лесу веяло теплом, ветер был мягок, как материнский поцелуй. Рыжий взял у Бабетты ножницы и скрылся в кухне. Слышно было, как он там плещется, фыркает и стонет от наслаждения. Он устроил себе основательную чистку, и это, поистине, не было излишней роскошью. Когда он вышел, его было просто не узнать. Он наполовину укоротил свою огненную бороду, снял шарф и зеленую вязаную куртку. На свет выглянула снова его старая розовая рубашка. Он был похож на недощипанную курицу, казался голым, неприлично голым. Антон, увидев его, покатился со смеху. Да, теперь уже не оставалось ни малейшего сомнения в том, что близится лето.

Поля были обработаны с грехом пополам, но большего в этом году ждать было нечего. Озимь немного поправилась, однако вид у нее все еще был довольно плачевный. Счастье еще, что у них достаточно семенного картофеля. Картошка у них нынче будет даже в избытке.

Герман разрешил себе полдня передышки, но вечером заявил:

– Завтра мы примемся за постройку сарая. На этот раз вы все мне понадобитесь.

Они были готовы помочь ему. Старым хлевом, на худой конец, в этом году еще можно было обойтись. Там могли поместиться осенью еще две-три головы скота. Корма у него предостаточно, а для пары лошадей, которых он собирался купить у тетки, место тоже найдется. Но сарай! У него не было амбара. Куда он ссыплет зерно – рожь, ячмень, овес, пшеницу?

– Давай, давай!

Общими силами они заложили фундамент – пять метров на десять. Попотеть пришлось немало, да это не беда. У садовой ограды лежала куча булыжника. Рыжий и Карл подвозили его тачками. Затем подвезли кирпичи, оставшиеся после пожара. Все это могло быть использовано при постройке – зачем добру валяться зря?

Антон помахивал сверкающим топором.

– Только спокойно! – кричал он. – Мы и не такие дела проворачивали. Герман!

Они гасили известь. Рыжий стоял среди молочно-белых испарений, похожий на мага со своей бородой и лысиной. Временами облако пара совсем окутывало его. Потом он в течение нескольких дней возил вместе с Карлом песок на гору. Яма, из которой брали песок, находилась в самом отдаленном конце усадьбы, около терновника, который так пышно цвел весной. Это был великолепный песок. Рыжий то и дело любовно встряхивал его на ладони, глядя на него, как ювелир, оценивающий бриллианты. Этот песок годился даже для бетона.

Каркас был возведен, и Рыжий мог приниматься за кладку стен. Гансу и Карлу было поручено подвезти к месту постройки двадцать тысяч кирпичей, оставшихся после пожара. Двадцать тысяч кирпичей – это не так просто! Было уже довольно жарко, и светлые волосы Ганса с самого утра слипались на лбу.

С рассвета до ночи слышно было, как звенит кельма Рыжего. Лишь изредка он позволял себе маленькую передышку. Щебетала птичка – он поворачивал голову и прислушивался. Он вел длинные разговоры с Тетушкой и Ведьмой. Каждый вечер Герман приходил посмотреть, как подвигается у него дело.

– Управишься, Рыжий? – нетерпеливо спрашивал он. Рыжий становился в хвастливую позу.

– А почему бы мне не управиться?

Герман был опять занят в поле – нужно было окучивать картошку. Целую неделю Герман, Карл и Бабетта ползали вдоль борозд. Вечером они, мертвые от усталости, валились на соломенные тюфяки.

В это лето у Германа не хватало времени на то, чтобы предаваться своим чувствам. Он был переутомлен работой, и это было хорошо. Иногда в его голове проносилось воспоминание о Христине. Христина! Это было так далеко-далеко, давным-давно – с тех пор, кажется, прошли годы, это было в другой жизни.

Ну что ж, она ему нравилась, почему бы ему не сознаться в этом? Она была словно кроткая звезда, светившая впереди, цель, наполнявшая жизнь содержанием. Ну что ж, звезда потухла, и в конце концов мужчина должен уметь найти свой путь и без путеводной звезды. Она предпочла другого, это было ее право; возможно, что она вовсе не была создана для тихой пристани. Неизвестно даже, захотела ли бы она вообще соединить свою судьбу с ним. И неизвестно, согласился ли бы на это Шпан.

Как вышло, так вышло, – спорить нельзя. Такова судьба, и смысл ее можно разгадать лишь спустя годы, быть может лишь в старости. У него пока нет времени думать вообще о какой бы то ни было женщине. Он взрыхляет твердую, засохшую почву между молодыми побегами картофеля, он знает, что ему нужно так взрыхлить еще бесконечное множество борозд. Он, попросту говоря, борется за свое существование, за тощую корову с теленком, за нескольких свиней и землю, которую грозят сожрать сорняки. Сейчас не время думать о жене. Быть может, через несколько лет, когда будет снова построен дом и в нем будет мебель и кровати, наступит время подумать и об этом. Возможно, через несколько лет.

В это лето он очень редко спускался в город. Толстяк Бенно почти закончил постройку своего павильона– сплошная сталь и стекло! – и Герман должен был все подробно осмотреть, восхищаться дверными ручками и патентованными витринами.

– Как ты загорел, Герман! – удивленно заметил Бенно. – И как исхудал! Ты слишком много работаешь.

– Да, работы у нас прорва.

Изредка Антон тащил их всех в субботу вечером в город – выпить кружку пива в «Якоре». Они сидели, усталые после целой недели работы, молчаливые, лишь иногда один из них произносил несколько слов. В «Якоре» почти каждый вечер околачивался Вальтер Борнгребер, сын владельца лесопильни. Он ухаживал за хорошенькой официанткой. Вальтер сватался когда-то к Христине, Герман знал это от Бабетты. Однажды Вальтер явился в «Якорь» навеселе в компании молодых парней, державших себя весьма развязно. Они шумно играли в карты и по временам начинали шушукаться, поглядывая на Германа. Герман поднялся. Не назвал ли только что этот Вальтер имя Христины? В то же мгновение он очутился около Вальтера. Он схватил его за шиворот и поднял со стула. Они стояли друг против друга, Герман – с побелевшим лицом и горящими от бешенства глазами, Вальтер – бледный и испуганный.

– Что ты сказал, Вальтер? – закричал Герман вне себя.

Но Антон_ч уже был между ними и разнял их руками, огромными как лопаты. Он знал, на что способен Герман, когда он в бешенстве, и боялся за него.

– Не ссориться! – сказал он.

После этого случая Герман больше не соглашался ходить в город.

– Не стоит! – говорил он.

18

Герман всегда был молчалив, но с некоторых пор он вообще не произносил почти ни единого слова. Работал он еще более напряженно, не отдыхал даже по воскресеньям. Бабетта украдкой наблюдала за ним. О чем он размышляет целыми днями? У него по временам такой угрюмый вид!

«Живется ему невесело, – думала Бабетта. – Труд, заботы, а радостей никаких. Человек не может жить без радости. Если бы Христина была здесь, он был бы совершенно иным. Почему она так обошлась с ним? Ах, Христина!» Сидя за штопкой рваных носков, Бабетта вздыхала так, словно у нее душа с телом расставалась.

– Что с тобой? – спросил Карл.

Он сидел подле нее и курил новую трубку, которую она ему подарила.

– Ах, жизнь иногда бывает так тяжела, прости меня господи!

– Да, да, иногда жизнь действительно бывае? очень тяжела – ты права, Бабетта!

Все эти дни Бабетта с утра до вечера думала о Христине, иногда ясно слышала ее голос. В левом ухе у нее все время звенело: должно быть, и Христина в эти дни много думала о ней. Она часто снилась Бабетте по ночам. Ей снилось, будто Христина еще девочка, и вот она приходит к ней ночью, будит ее и говорит: «Боюеь, Бабетта!» – и забирается к ней в постель. А сегодня ей снилось, что она входит в дом Шпана, колокольчик у двери заливается без умолку, но дом совершенно пуст, и она кричит в страхе: «Христина! Христина!» И вдруг она слышит, как Христина смеется в глубине дома: «Я здесь, Бабетта!» Как ясно она слышала этот голос! Ах, Христина! Зачем ты с нами так поступила: Зачем ты так поступила со своим отцом? Зачем? Разве иначе нельзя было? Почему ты не даешь о себе знать, почему?

Бабетта непрестанно качала головой.

– Таковы мы, женщины, – вполголоса проговорила она. – Стоит нам влюбиться, как мы совершенно теряем голову!

Карл рассмеялся.

– А может быть, так и надо, Бабетта, а?

Он положил свою тяжелую руку ей на плечо и слегка привлек ее к себе. Бабетта сбросила его руку.

– Оставь! – сердито сказала она. – Герман только что смотрел в нашу сторону!

– Ну и что за беда?

– Что за беда? Беды, разумеется, никакой. Как теперь твоя новая трубка, Карл?

– Она уже здорово обкурилась, Бабетта.

Ну, что вы на это скажете? На следующее утро почтальон принес Бабетте толстое письмо, и письмо было от Христины. О, у нее было предчувствие, недаром ей снились все эти сны.

«Моя милая, славная, дорогая Бабетта! Я люблю тебя, как мать», – так начиналось письмо Христины. По лицу Бабетты уже струились слезы. На свете есть только одна Христина, одна-единственная, Бабетта знает ее нежное, доброе сердце. Нет, нет, не говори ничего, Христина, я все понимаю! И тебе не надо стыдиться, что ты пишешь мне с таким опозданием, о нет, нет! Я все понимаю. Очень трудно, разумеется, свыкнуться с новой обстановкой, да, я и это «понимаю, новые люди, совершенно новый мир. Можешь ничего больше не говорить. Я буду терпеливо ждать, пока ты сможешь написать подробнее, – ах, главное ведь то, что ты чувствуешь себя счастливой!

Тут же было приложено письмо к Шпану. Бабетта должна была передать письмо лично ее отцу и переслать ей его ответ. Христина очень страдала от того, что причинила отцу такое горе, но иначе она не могла. Она боялась отца. Однажды он посмотрел на нее таким злым, ужасным взглядом, и с тех пор она боялась его, с тех пор у нее было одно желание – уехать от него. «Не сообщай никому моего адреса, Бабетта, даже отцу».

У Бабетты был хлопот полон рот, но сразу же после обеда она собралась в город. Карл мог и один вымыть посуду. Письмо к Шпану жгло ее, словно огонь, оно могло оказаться чрезвычайно важным, от него, быть может, зависели судьбы людей. Ах, Шпан горюет, он даже не подозревает, что у нее в кармане лежит для него письмо от Христины!

– Мне надо сходить к Шпану! – возбужденно сказала она Герману. Он вез по двору тачку, полную травы: вчера они косили в первый раз. – Я получила письмо от Христины!

Герман остановил тачку и повернул в сторону Бабетты загорелое худое лицо. Он, казалось, не понял. Потом потупил глаза.

– Ах, так, – произнес он, – теперь я понял. Ты получила письмо от Христины?

– Да.

– Надеюсь, у нее все благополучно? – спросил он довольно равнодушным голосом, посмотрев на нее. Белки его глаз почти светились – так потемнело его лицо.

Бабетта растерянно уставилась на него. По-видимому, это его не особенно интересовало – вопрос прозвучал так равнодушно. А она-то все время воображала, что он влюблен в Христину! Ах, эти мужчины, все они таковы!

– Да, благополучно! – ответила она слегка обиженным тоном. – Она пишет, что здорова и довольна.

Герман кивнул и ничего больше не сказал. Ох, ох! Значит, и он таков, как все остальные! У них все только показное! Мужская любовь – словно перышко на ветру, мужским клятвам грош цена. Но все же она еще верила одному из них, одному-единственному. Ах, как этот человек чувствителен, нежен, как благодарен за каждую мелочь! Стоит подарить ему новую трубку, и он целый день только и говорит что о новой трубке. Но, может быть, им, этим быкам, нужно прежде стать беспомощными, для того чтобы оценить любовь женщины? Ах, боже милостивый, как разобраться во всей этой жизни!

Шпана не было в лавке, он находился наверху, у себя дома.

– У вас к нему срочное дело? – спросил приказчик.

– Да, очень срочное! Лучше всего я поднимусь наверх к господину Шпану, – сказала Бабетта. Она прекрасно знала, что это дерзость – подняться к Шпану раньше, чем ему доложат, но опа была настолько взволнована, что не в силах была ждать. А Шпан ничего еще не подозревал. На лестнице она приподняла платье и достала письмо из кармана нижней юбки.

Шпана в столовой не было. У балконного окна сидела худенькая девушка и шила медленно, стежок за стежком, перебирая бледными, тонкими пальцами. Худощавая девушка повернула голову, и Бабетта от изумления раскрыла рот. Да ведь это Шальке!

– Ах, это ты, Фрида? – сказала она. – Я тебя сперва и не узнала! Что, господин Шпан здесь?

– Здравствуй, Бабетта! Господин Шпан только что проходил здесь, он, должно быть, скоро вернется, – ответила фрау Шальке. Она с любопытством поглядывала на письмо, которое Бабетта держала в руках. – У тебя что-то важное?

– О нет, ничего особенного! Ты теперь работаешь у Шпана?

– Да, я слежу за его бельем. Он попросил меня. Ах, этот человек всеми покинут, я не могла ему отказать!

Часы в футляре красного дерева начали громко бить; пришлось переждать, пока они не умолкли.

Что-то в тоне Шальке не понравилось Бабетте – слух у нее был тонкий. Но она заявила, что у нее, должно быть, скоро тоже будет для Фриды работа. Она так обносилась, пора ей опять справить себе кое-что. И возможно, что скоро в ее жизни наступит перемена, возможно – определенно еще ничего не известно.

– Перемена? – Фрау Шальке быстро вскинула бледные веки и с любопытством взглянула на Бабетту. Она хотела по выражению лица прочесть ее мысли. Но так как Бабетта не отвечала, фрау Шальке продолжала равнодушным тоном:

– В твоей жизни что-то изменится, Бабетта?

Нет, нет, просто нужно сшить кое-что. Работы для Фриды найдется примерно на неделю.

– На целую неделю?

В таком случае Бабетта должна предупредить ее заранее. У нее теперь очень много работы, она работает в лучших домах города. В эту минуту через комнату прошел Шпан. Он был бледнее, чем обычно, казался постаревшим, его волосы почти совершенно поседели.

– Бабетта? – проговорил он удивленно и слегка укоризненно.

Бабетта указала на письмо. Она должна кое-что передать господину Шпану.

Они вышли в коридор, и Шпан прикрыл за собой дверь.

– Передать? – тихо спросил он. Его взгляд выражал испуг. – Надеюсь, ничего плохого?

– Нет, нет, ничего плохого! Письмо от Христины! Она пишет, что ей живется хорошо.

Шпан пошатнулся и побледнел еще больше. Затем молча взял протянутое письмо и стал медленно спускаться по лестнице, крепко держась за перила. Когда они очутились внизу, он долго стоял неподвижно, потом произнес задумчиво, глядя в землю:

– Почему она пишет тебе, Бабетта, а не мне? Разве она забыла адрес своего отца?

Шпан прошел в контору и запер за собой дверь. Он теперь часто так поступал, приказчик уже перестал обращать на это внимание. Шпан опустился на стул у письменного стола, надел очки. Он был близок к обмороку. Попытался вскрыть письмо, но руки вдруг перестали повиноваться, словно парализованные. Почему она не писала прямо к нему? Она ведь знает его адрес!

Наконец он настолько пришел в себя, что смог прочитать письмо, но не понял ни единого слова. Лишь спустя некоторое время он понял, что там написано. Он громко всхлипнул, но в то же мгновение взял себя в руки и кашлянул. Приказчик мог услышать. Да, он был готов простить ее, его сердце было исполнено нежности и умиления. Так продолжаться не может. Он прощает ее, пусть она вернется, люди могут говорить все, что им вздумается! Он сегодня же напишет ей. Она бросается перед ним на колени – вот что означает это письмо. Он, естественно, должен поднять ее и прижать к своей груди.

Фрау Шальке спустилась вниз и спросила, где Шпан.

– Он заперся, – тихо ответил приказчик.

Ах, так, ну хорошо, она только хотела спросить его кое о чем. Она снова поднялась наверх. Теперь она знала, что это не было обычное письмо: оно было от Христины.

В этот вечер Шпан на письмо не ответил. Он был совершенно обессилен пережитым потрясением; он принял бром и лег, не поужинав. Утром, уже значительно успокоившись, он принялся читать и перечитывать письмо. Лишь теперь он заметил, что Христина не сообщала своего адреса. Ответ он должен переслать через Бабетту. Это глубоко оскорбило его. Она ему не доверяет! Быть может, она думает, что он пришлет за нею полицию? Письмо показалось ему набором красивых слов. «Прости меня, если можешь. Я не раскаиваюсь в моем поступке, хотя и раскаиваюсь глубоко в том, что нанесла тебе такой тяжелый удар». Она не раскаивается! Нет, сегодня он не в состоянии ответить на ее письмо. Нет, нет. она не думает становиться перед ним на колени, – с чего это ему вчера показалось?

На следующий день он опять не смог ответить на письмо. Ему казалось, что в письме сквозит высокомерие и упрямство. Если бы она написала: «Прости меня, я больше не могу вынести, прости меня, я раскаиваюсь, раскаиваюсь…»

Его сердце снова до краев переполнилось горечью.

Дни проходили. Нет, он еще не мог ответить на это письмо. Он запер его в свой несгораемый шкаф, там оно и лежало.

Примерно через неделю Бабетта зашла в лавку за покупками. Она многозначительно поглядывала на Шпана, болтала о пустяках, но ни единым словом не упомянула о письме.

19

Долли была счастлива, ее любовь к Гансу разгоралась с каждым днем. Ах, когда-то ей казалось, что любить сильнее она уже не сможет, но если тогда она была без памяти влюблена, то теперь она любила с каким-то исступлением. В глубине души она была девушка трезвая и практичная – она по крайней мере считала себя такой, презирала все показное и высмеивала девушек, Которые, влюбившись, вели себя легкомысленно. А теперь выяснилось, что она так же безрассудна, как другие. Она вспоминала все стихотворения, которые ей довелось прочесть, – в них всегда говорилось о луне, любви, пении соловья. А ведь она смеялась над всеми этими стихами, считала их преувеличением, безвкусицей или просто враньем. Оказывается, это не вранье, а чистая правда!

Раньше она не могла понять, как это люди доходят до такой глупости, чтобы взять и отравиться в гостинице. Стучат, никто не открывает; дверь взламывают и находят их мертвыми в объятиях друг друга. Раньше ей казалось, что все это совершенно невероятно и выдумано репортерами. А теперь она понимала: все это чистая правда! Если бы Генсхен потребовал, она не колеблясь завтра же пошла бы с ним топиться. Любовь, казалось ей, это не что иное, как своего рода колдовство.

Долли вышила Гансу пару домашних туфель, связала ему галстук из зеленого шелка. День и ночь она думала о том, чем бы его порадовать. Он неземное создание. Как он хорош собой, какие у него прекрасные зубы, как он улыбается! Ах, Генсхен!

Им было хорошо в их маленьком домике. Долли жила ожиданием очередной пятницы. Ах, эти поцелуи, эта страсть! И эта последняя пятница, когда в окно светила полная луна! Собственно, Долли следовало бы ходить постоянно багровой от стыда, но – удивительное дело! – ей ни капельки не было стыдно. Любовь – это любовь! Все же иногда Долли глубоко задумывалась, становилась даже грустной, неподвижно смотрела в одну точку и спрашивала:

– Но к чему это все-таки приведет, Генсхен? Я знаю, ты мне ничего не обещал. Но чем это кончится? Ведь не может же так продолжаться вечно!

– Вечно? Кто же говорит о вечности?

Нет, о вечности Генсхен не хотел и думать.

Любовь – страшная штука. С одной стороны огонь, с другой – лед. Рай и ад, о да! Уж кто-кто, а Долли могла бы многое порассказать об этом. Ах, все это было ей так хорошо известно!

Когда она шла через рыночную площадь, и копна ее светлых волос сверкала на солнце, никому не могло бы прийти в голову, что она, такая юная и цветущая, жарится на адском огне ревности. Да, это не преувеличение – Долли жарилась на огне ревности; порой ей казалось, что она умрет от этих мучений. О, это было ужасно! И все эта Вероника! Однажды ей показалось, что Вероника сунула Гансу записочку. То был для нее ужасный день. Она пошла к Веронике, заклинала ее сказать правду. Но Вероника только смеялась, она попросту высмеяла ее.

– Да ты спятила, Долли! – сказала она. – Оставь преспокойно своего Ганса себе. Есть достаточно мужчин и без него. И не так уж он хорош, твой Генсхен!

Хуже обстояло дело с аптекаршей, фрау Кюммель, римлянкой. Как Долли страдала из-за этой Кармен! Генсхен ходил к ней каждый понедельник, а иногда и по четвергам. Долли видела, как он входил в дом, а затем через несколько минут прислуга аптекарши выходила из дома в белоснежном переднике, с продуктовой сумкой в руке. Следовательно, они оставались одни! Долли терпела невообразимые муки. Через полчаса служанка возвращалась с покупками. Она шла не спеша, словно ей было сказано, что она может не торопиться.

Нет, это было наконец невыносимо! Долли спросила Ганса, как это так получается, что служанка каждый раз уходит, как только появляется он. Генсхен растерянно посмотрел на нее. Как? Очень просто! Кармен говорит: «Можешь идти в магазин, парикмахер здесь и откроет дверь, если позвонят».

Это было весьма правдоподобно. Она не решалась расспрашивать, так как Генсхен рассердился и заявил, что с него хватит этих провинциальных штук, что это прямо какая-то инквизиция.

А тут еще затесалась эта Берта Хельбинг, дочь кузнеца, пышная особа с жирной шеей и толстыми руками. Она раньше причесывалась у их конкурента Керна, но, как и многие другие девушки, перешла к Нюслейну, с тех пор как у него стал работать Генсхен. Прямо непостижимо, чего они все от него хотят? Эта Берта вела себя как пьяная, смеялась и хихикала, когда Генсхен ее причесывал. Она возбужденно дышала, и ее полная грудь бурно вздымалась и опускалась – настоящий прилив и отлив. И каждый раз она давала ему пятьдесят пфеннигов на чай. Пятьдесят пфеннигов! Уж не думала ли Берта купить Ганса? За пятьдесят пфеннигов его не получишь!

– Что ты с ней так любезничаешь? – ревниво заметила Долли.

– Любезничаю? Это моя обязанность – вежливо обращаться с клиентами, – холодно отозвался Ганс.

Вероника сказала ей:

– Ты ревнуешь ко мне, Долли, ты воображаешь, что у меня какие-то шашни с твоим Гансом. Ты лучше последи за Бертой. Один мой знакомый видел, как они в десять часов вечера шли в лес – Берта и Генсхен.

– Это неправда! Это наглая ложь!

– Мне так сказали.

Долли немедленно учинила допрос Гансу. В десять часов вечера! В лесу! Генсхен потупил глаза, но вид у него был отнюдь не виноватый, а скучающий и недовольный.

– Сколько сплетен в этой дыре! – сказал он. – Я, должно быть, недолго здесь останусь. По-видимому, я скоро опять отправлюсь в плавание.

Долли испугалась и ни о чем больше не осмелилась расспрашивать. Генсхен казался искренне расстроенным, когда говорил это. К нему не подступишься.

20

Небо искрилось звездами, стрекотали кузнечики. Ночи стояли такие теплые, что скотину можно было оставлять на воле. От сытного корма Краснушка снова округлилась, и ее шкура, имевшая весной такой жалкий вид, начала лосниться. Резвый теленок превратился в славную молодую корову. На одном выгоне с ними паслись шесть коров, принадлежавших Борнгреберу. Они были на откорме у Германа, а он за это должен был осенью получить по дешевке двух телят. Ночной воздух был напоен ароматом сена.

Рыжий заканчивал кладку амбара, и им пора было приниматься за крышу. Герман отправился к Грецу, чтобы заказать материал. Антон уверял, что Грец, несомненно, предоставит им кредит до осени. Грец углубился в чертеж Германа и заявил, что должен сначала проверить все их расчеты, – крыша все-таки основательная. На следующее утро он объявил Антону, что не может отпустить материалы в кредит. Он уж и так слишком многим предоставил рассрочку, он сам по горло в долгах. Антон побагровел и смущенно почесал затылок. Невозможно, совершенно невозможно передать Герману подобный ответ! Он полдня размышлял и наконец придумал выход.

– Я дам вам поручительство, хозяин! – заявил он. Грец посмотрел на него, но ничего не сказал.

– Я отвечаю вам своей заработной платой, хозяин, – продолжал Антон.

Он предложил Грецу выплачивать ему лишь половину заработанных им денег, и тогда крыша к осени будет оплачена. Ведь это верное обеспечение, не правда ли?

– Ну, тогда пожалуй, Антон!

Они договорились, и Антон успокоился.

– Герман ничего не должен знать о нашем соглашении, хозяин. Он ужасно щепетилен и горд.

Грец понимал это.

Через три дня тяжелая подвода Греца вползла на гору, и в тот же вечер они приступили к делу. Через неделю крыша была готова. Герман с удовлетворением осматривал амбар. Десять метров на пять – места хоть отбавляй!

Пшеница приобрела серебристый блеск, рожь потемнела, а кисточки на овсе начали белеть. Хлеба были, правда, невысоки, но Герман был все же доволен – в сущности, все обошлось не так уж плохо. Будущим летом поля не будут так заглушены сорняками, в этом уж можно на него положиться!

А теперь пора! Время не ждет! Герман и Карл готовили косы. Они точили и отбивали их целыми днями, а Герман то и дело поглядывал на небо.

– У Анзорге уже вчера начали, – сообщила Бабетта.

– Ага! – Герман снова испытующе взглянул на небо. – Завтра и мы начнем, Бабетта!

На следующий день было воскресенье, и Антон был свободен. Когда солнце взошло и высушило росу, они начали покос.

– Иди ты вперед, Герман! – закричал Антон.

Герман, немного волнуясь, взмахивал косой. Он далеко заносил руку в сторону, лезвие прогрызало себе дорогу, среди колосьев. Антон дал Герману отойти на десять шагов вперед, затем тоже поплевал на ладони, и коса со свистом загуляла по его полосе. Колосья ложились с шумом и шелестом. У Антона был более сильный и быстрый размах, чем у Германа, и все-таки ему пришлось приналечь, чтобы не отставать от Германа, коса которого продвигалась вперед, раскачиваясь мягко и спокойно. Следом за косцами передвигались Бабетта, Карл и Рыжий: они сгребали снопы и вязали их. Так продолжалось до темноты. Горячее выдалось воскресенье, черт побери!

Антон отпросился у Греца на понедельник, и косьба продолжалась весь следующий день до наступления ночи. Но во вторник Антону пришлось уйти на работу, и теперь он мог помогать только несколько часов по вечерам. А Герман трудился изо дня в день все так же исступленно, словно одержимый. Он был в каком-то опьянении. Откуда только у него брались такие нечеловеческие силы? Рыжий падал от усталости. Карл тоже был порядком измучен, но его достоинство кузнеца не позволяло ему уклониться от работы ни на час.

Бабетта – вот кто был вынослив! Пунцовая – казалось, ее вот-вот хватит удар, – она не сдавалась, только стала чуть-чуть молчаливее.

В долине временами то тут, то там что-то вспыхивало. Это были острия кос, поблескивавшие на солнце. В воздухе стоял гомон отдаленных голосов, поля были полны людьми, местами по жнивью катились высоко нагруженные возы. Нет, занять лошадей в страду им не удалось, да они особенно и не пытались. Нужно было, чтобы им повезло, – это было главное. И им действительно повезло. Погода почти все время оставалась сухой.

Поля Борна на верхней части склона были усеяны снопами. Собиралась гроза. Но наутро поля оказались пустыми. Соседи были изумлены. У них ведь нет лошадей, как они это устраивают? Неужели они таскают снопы ночью на собственном горбу, а рано утром уже снова выходят на работу? Чудеса, да и только! Они и впрямь работают как бешеные, эти парни из Борна, поневоле начнешь их уважать!

– Да как вы это устраиваете?

Они качали головой и смеялись. Это была их тайна.

21

Лицо Германа покрыто потом и грязью, но он смеется. Его давно уже не видали смеющимся.

Они искусно сложили во дворе огромную скирду хлеба, перекрыли ее; новый и старый сараи полны, полон каждый уголок. Как только они втащили на гору последние снопы, упали первые капли. Грозы продолжались три дня, земля захлебнулась дождем.

Герман выставил два огромных жбана пива. Бабетте пришлось купить мяса и сварить один из своих знаменитых супов. А к мясу у них были свежие овощи с огорода Рыжего.

Они пировали и смеялись. Да, им повезло, здорово повезло. Да и должно же было им повезти наконец!

Некоторое время в Борне царило затишье, хотя Герман уже поговаривал о сушке сена, о картошке, репе и водоотводных канавах. Во всяком случае, по воскресеньям теперь работать уже не приходилось.