Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Что касается дружбы, то вряд ли можно назвать такое произведение Heimkehrerliteratur, в котором бы она не воспевалась, а в первом романе Ремарка «На Западном фронте без перемен» товарищество называется «единственно хорошим, что породила война». В милитаристских, профашистских произведениях (например, у Эрнста Юнгера) также использовалось понятие «фронтовой дружбы», и здесь оно становилось одним из средств романтизации и героизации войны. Иллюзорность этого понятия разглядел Ремарк, показавший в «Возвращении», как многие из бывших фронтовых друзей после войны в поисках «дороги к новой жизни» становятся чужими друг другу людьми и даже врагами. Герои Келлермана тоже спаяны солдатской дружбой, и на фронте товарищи спасли Герману жизнь, но не это интересует писателя в первую очередь: гораздо важнее оказывается для него то, что сохраненная после войны дружба расцветает по-настоящему только в совместном труде.

Характерно, что и в заглавии и в тексте романа понятие дружеских, товарищеских взаимоотношений людей Келлерман выражает не. любимым словом Ремарка Kameradschaft, которое воспринимается в первую очередь именно как обозначение фронтовой дружбы однополчан и на котором несомненно лежит налет кастовой замкнутости, а гораздо более широким, «общечеловеческим» словом Freundschaft.

Можно с уверенностью сказать, что этот роман, прославляющий труд человека, живущего в условиях естественных взаимоотношений с другими людьми, получил особенное звучание через десятилетие после того, как он был создан, то есть уже после освобождения Германии от фашизма. Многим немцам эта книга могла и может помочь строить на развалинах гитлеровского государства свободную, миролюбивую Германию, как Герман и его друзья строили новый хутор на пепелище Борна.

* * *

Не приходится удивляться, что фашизированная пресса, усиленно раздувавшая все литературные явления, которые хоть в какой-то степени могли быть использованы нацистскими пропагандистами, постаралась попросту замолчать роман «Песнь дружбы».

Точно так же поступила она и в отношении следующего произведения Келлермана, романа «Голубая лента» («Das blaue Band»), который он опубликовал в 1938 году, ибо и в этой книге писатель не пошел ни на какие уступки фашистской идеологии. Роман представляет собою историю первого и последнего рейса огромного пассажирского судна «Космос». В «исторической справке», которой автор сопроводил книгу, он сообщил, что при работе над ней использовал в качестве «фактического фона» обстоятельства гибели в апреле 1912 года английского парохода «Титаник». «Космос», как и «Титаник», является величайшим техническим достижением века. Блеску корабля соответствует блеск его пассажиров – первых богачей Европы и Америки, знаменитых политических деятелей, артистов, ученых, многие из которых платят бешеные деньги, чтобы ради сенсации проехать первыми в самых роскошных и комфортабельных каютах судна-гиганта. Но, путешествуя на «Космосе» вместе с пассажирами, изображая их поведение и поведение экипажа до и после катастрофы, писатель умело показывает изнанку жизни, поднимаясь до больших высот социальной критики, обнажая классовые противоречия и темные силы капиталистического мира, жертвой которых оказываются не только люди, но и сам «Космос» – одно из крупнейших завоеваний человеческого разума. Погоня за сенсацией, за «голубой лентой» рекорда, являющегося средством получения баснословных барышей, сводит на нет лучшие достижения техники, разрушает их и обрекает на гибель сотни человеческих жизней.

После чтения «Голубой ленты», в отличие от пронизанной жизнеутверждающими идеями «Песни дружбы», читателя охватывает ощущение полной бесперспективности. Здесь, несомненно, сказалось состояние глубокого отчаяния, в котором находился Келлерман в те времена, – вспомним, что беспросветная ночь фашизма тянулась уже шестой год.

Еще через три года вышел в свет роман Келлермана «Обращение Георга Вендландта» («Georg Wendlandts Umkehr»). «Обращение» заглавного героя, молодого талантливого скульптора, состоит в том, что после ряда разочарований он отказывается от суетной жизни, от эгоистической погони за наслаждениями, от тщеславных устремлений, чтобы посвятить себя медицине и жить в дальнейшем «с людьми и ради людей». В художественном отношении это третье и последнее произведение Келлермана, написанное в годы фашистской диктатуры, значительно слабее двух предыдущих. Нужно, однако, отметить, что и в 1941 году, несмотря на резкое усиление в ту пору фашистского террора, писатель не изменил своей гуманистической программе.

Заговор молчания, который гитлеровцы организовали вокруг имени Келлермана (в марте 1939 года не был даже упомянут ни единым словом его шестидесятилетний юбилей), был одним из средств, с помощью которых они пытались воздействовать на него, чтобы заставить всемирно известного писателя отказаться от своего упорного, хотя и пассивного, сопротивления. Другим таким средством были попытки завербовать его с помощью высоких гонораров в число пропагандистов фашистской шовинистической политики. Он получил официальный, подписанный министром пропаганды Геббельсом, заказ на две брошюры. Одна из них должна была носить антисемитский характер, а в другой Келлерману надлежало выступить против американского народа. Геббельс и его подручные делали при этом ставку на то, что писатель, так редко получавший возможность печататься, ухватится за эти предложения, как утопающий за соломинку. Но Келлерман, для которого чистота его убеждений всегда была дороже собственного материального благополучия, ответил на оба предложения решительным отказом. Вскоре после этого один из главных вдохновителей расизма, самоуверенный невежда Альфред Розенберг публично поставил под сомнение писательский талант Келлермана и попытался зачеркнуть все его творчество.

Материальные бедствия, травля со стороны нацистской критики, постоянная слежка довели бы, вероятно, Келлермана до полного отчаяния, если бы на пороге 1943 года не забрезжил свет свободы. Разгром гитлеровских полчищ под Сталинградом принес и писателю надежду на освобождение от ненавистного врага немецкого народа.

И Келлерман вновь начал писать. Он писал о том, что волновало его тогда больше всего на свете, – о годах фашистской диктатуры в Германии. Так созрели замыслы романа «Пляска смерти» («Der Totentanz») и публицистической книги «Что нам нужно делать?» («Was sollen wir tun?»), работая над которыми Келлерман обращался уже к будущему читателю, освобожденному от ига гитлеризма. Обе книги писатель закончил и опубликовал после войны, когда он, несмотря на преклонный возраст и пошатнувшееся здоровье, принимал самое активное участие в строительстве новой, демократической Германии и стал одним из выдающихся деятелей международного движения борцов за мир.

Роман «Пляска смерти» (1948), принадлежащий к числу лучших произведений немецкой антифашистской литературы, давно уже пользуется успехом и у советского читателя. Что же касается не переводившейся на русский язык книги «Что нам нужно делать?», опубликованной еще в сентябре 1945 года, то следует сказать, что в те знаменательные дни зарождения новой, послевоенной Германии опа имела самый широкий резонанс в немецкой демократической печати и получила поистине общенародное признание. Пером превосходного мастера слова Келлерман описал здесь господство фашистских правителей и тяжелые последствия установленного ими режима. С волнением человека, глубоко заинтересованного в лучшем будущем своего народа, он наметил тот путь, которым, по его мнению, должна пойти Германия, освобожденная от цепей гитлеризма, – путь мирного, демократического развития и установления дружественных связей со всеми странами. Понимая, что одно лишь нравственно-политическое перевоспитание народа не может являться гарантией этого пути, он требовал прежде всего коренного пересмотра экономических позиций Германии, – ведь в течение долгого времени (не только с приходом Гитлера к власти) преступные правители страны в своих экономических расчетах делали ставку на грабительскую эксплуатацию чужой земли. Немцы должны понять, писал Келлерман, что Германия в этом не нуждается и что страна может добиться процветания, если ее собственная земля будет использована по-настоящему. Он вновь возвращается к выдвинутому им еще в 1923 году лозунгу интенсивного использования имеющейся земли и намечает широкую программу переустройства сельского хозяйства. Он говорит о том, что земледелие должно быть превращено в искусство, призывает ученых изыскивать дополнительные средства удобрения почвы и находить еще не известные способы улучшения обработки земли, инженеров – конструировать новые сельскохозяйственные машины, а крестьян – глубже познавать агрономию; предлагает подумать о расширении посевной площади за счет пустошей и осушенных болот. Новую землю Келлерман советует отдать в руки переселенцев и других людей, которые потеряли во время войны возможность прежнего существования и которым земля дарит надежду на возрождение; призывает оказать им всенародную поддержку и даже, хотя и в робкой форме, ставит вопрос о коллективном землепользовании.

Таким образом, в книге «Что нам нужно делать?» Келлерман еще больше развил и углубил те идеи, которые лежали в основе его статьи «Восстановление Германии» и романов «Братья Шелленберг» и «Песнь дружбы». На протяжении двух с лишним десятилетий писатель упорно возвращался к мысли о разумном использовании всех внутренних экономических, и в первую очередь сельскохозяйственных, ресурсов страны, воплощая эту идею то в художественной, то в публицистической форме. И в романах и в статье сказалась последовательная линия борьбы Келлермана за мирное развитие экономики Германии, против губительной политики завоевания «жизненного пространства» за германскими рубежами.

Познакомившись с одним из этих произведений, романом «Песнь дружбы», советский читатель, давно знающий и любящий творчество Келлермана, с удовлетворением отметит, что и в самую трудную пору своей жизни, в пору суровых испытаний, которые принес с собой фашизм, писатель не свернул со своей главной дороги, сохранил верность идеалам демократии и гуманизма и смог с чистой совестью встретить день освобождения своей родины.

Г. Бергельсон.

Любовь – деяние, а не слово.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Вот опять они празднуют там, на горе! Они могут себе это позволить, они создали все своими руками. Нелегко приходилось им все эти годы!

Вскоре после окончания войны, в туманный ноябрьский вечер, явились они в Борн: Герман, которому тетерь принадлежала усадьба, и его друзья. Старому Фасбиндеру, который в последние месяцы только и говорил что о возвращении сына, не суждено было дожить до радостного дня. Он умер за несколько недель до этого от сердечного припадка: старик разволновался, и это свело его в могилу. И вот они явились: их было пятеро.

В этот день утром они получили в своем полку увольнительные документы и, не теряя ни минуты, отправились на железнодорожную станцию. На них еще была затасканная военная форма, покрытая заплатами, облепленная глиной и грязью последнего окопа. Только Антон, плотник, раздобыл себе неведомыми путями – на это он был мастер – почти новую длинную серую шинель и отличные сапоги в. придачу. Генсхен помахивал тоненькой бамбуковой тросточкой, которую он купил, чтобы показать всему миру и самому себе, что он теперь человек вольный. Он беспечно напевал и улыбался встречным девушкам; время от времени ему приходилось останавливаться и поджидать товарищей. Они не могли идти так быстро: они вели кузнеца. Кузнец был в черных очках, у него все еще было неважно с глазами. Накануне вечером они выкрали его из лазарета и привели в казарму, чтобы он мог отправиться в путь вместе с ними. О, они не забыли его, Карла-кузнеца, – ведь они считали его своим и ни за что не оставили бы его здесь!

Им удалось найти себе место на крыше вагона, и несколько часов они ехали под дождем, почти не разговаривая, промокшие до костей. Когда начало смеркаться, пришлось пересесть в товаро-пассажирский поезд, и здесь они устроились гораздо лучше. Они разыскали уголок в теплушке, набитой гомонившими и распевавшими солдатами. Герман протискался к полуоткрытой двери теплушки и высунул голову. Ветер трепал его темные, давно не стриженные волосы. Остроконечная колокольня призрачно проплыла в сумерках. Это была нейштеттенская церковь; он чуть не прозевал ее из-за тумана.

– Приготовься! – волнуясь, крикнул он.

Они оказались единственными пассажирами, высадившимися на маленькой, заброшенной станции Хельзее. Когда Герман коснулся ногами земли, он словно ощутил сильный толчок в груди: наконец-то он опять здесь! Четыре года войны, – но вот он опять здесь.

Поезд с горланившими песню солдатами исчез вдали, и тотчас же вокруг-стало невероятно тихо. Им не верилось, что на свете бывает такая тишина; за долгие годы войны они отвыкли от тишины, и она их пугала. В их ушах еще отдавался грохот стрельбы. Мелкий дождик моросил с низко нависшего, мрачного неба, ночь почти наступила, и далеко вокруг не было ни единой души. Они стояли неподвижно, прислушиваясь, склонив головы, и молчали. Ни звука! Тишина, в которую они все еще не могли поверить, подавляла их; даже шум поезда затих. Благоговейное безмолвие, как в храме, – и они совершенно одни. Это казалось необъяснимым чудом. Лишь теперь, в это мгновение, когда они стояли в безмолвии ночи и ни один звук не доносился до их слуха, война осталась позади..

2

Герман, оторопевший, как и остальные, от этого непонятного молчания, опомнился первый.

– Все налицо? – громко спросил он. – Генсхен, Антон? Карл здесь?

– Да, здесь.

– А Рыжий? – Голос Германа вдруг зазвучал неуверенно. Когда он видел его в последний раз? Уж не потеряли ли они Рыжего?

– Здесь, здесь, – проворчал кто-то в темноте. Голос звучал глухо, как из мешка.

Перед станцией разлилось целое озеро жидкой грязи, но Герман пустился через него вброд без долгих размышлений, даже испытывая удовольствие. Он хорошо знал эту желтую грязь: это была земля его родины. В темноте фигура Германа виднелась лишь смутно, но даже по его позе чувствовалось, что он разочарован. Он надеялся найти у станции старую повозку отца или вообще кого-нибудь с лошадьми. Еще позавчера он написал Бабетте – кроме нее, в Борне не было сейчас ни одной живой души, – чтобы его встретили на станции; она могла попросить об этом кого-нибудь из соседей. Он настороженно вслушивался в темноту.

– А ну-ка, послушайте! Не едет ли там телега? Может быть, они опоздали.

Все прислушались. Ничего. Струился дождь, его шум напоминал шипение кипящей воды. Нет, тут все-таки что-то неладно.

Ни старой отцовской повозки, ни лошадей больше не существовало, и то, что Герман этого не знал, было, пожалуй, неплохо. Он еще, чего доброго, сорвался бы и побежал куда глаза глядят, в непроглядную темень. Известие о внезапной смерти отца застало его еще на фронте, а недобрую весть, ожидавшую его сегодня, Бабетта не смогла сообщить ему по той простой причине, что последние две недели не знала, где он находится. И она была этому рада.

«В последнее время все идет вкривь и вкось», – с досадой думал Герман, вглядываясь в ночную тьму. Ведь они все устали как собаки, еле на ногах держатся, просто беда. Как часто он представлял себе возвращение домой – сотни, тысячи раз. Ах, если бы только старик был жив! Уж он-то обязательно приехал бы на станцию – краснощекий, возбужденно говорливый – и, конечно, захватил бы с собою ради встречи бутылочку тминной настойки. Вот они, отец, видишь, я привез их с собою, как ты хотел, моих товарищей, тех, кто остался в живых из расчета третьего орудия. Он видит, как отец трясет руки друзей, смущенно смеется, запинается, мелет всякий вздор и все это с самыми лучшими намерениями.

Герман еще долго прислушивался к ночным шорохам, но потом решил, что это бесполезно.

– Нет, – сказал он, – ждать нет никакого смысла. Должно быть, Бабетта не получила моей открытки. Придется идти пешком.

– Ну что ж, пешком так пешком! – громко крикнул Антон, плотник. Он кричал всегда, даже когда к этому не было ни малейшего повода. – Да разве мы в каретах привыкли разъезжать? Сколько придется идти, говоришь ты? Час? – Антон громко и весело рассмеялся, тишина вдруг отозвалась эхом. – Один час!

За четыре года войны они прошли многие тысячи миль, они, должно быть, трижды обошли земной шар. Один час! Право, смешно! Ну и Герман!

Они побрели в темень и слякоть. Генсхен шел впереди. Он зажал свою тросточку под мышкой и наигрывал что-то на губной гармонике. Но вскоре он перестал играть – пальцы закоченели. Жирная глинистая грязь просачивалась сквозь их рваные башмаки. Один лишь Антон в своих высоких сапогах и длинной шинели шагал, защищенный от дождя и грязи, словно в водолазном костюме.

– Кто хочет надеть мою шинель? – спрашивал он время от времени.

Никто не хотел, хотя все промокли до нитки. Вдруг Антон услышал, что у Карла-кузнеца от холода стучат зубы.

– Да ты совсем замерз! – закричал он. – Это лазарет тебя изнежил! На, возьми мою шинель!

– Не нужно мне твоей шинели.

– Брось! Я ведь слышу, как ты лязгаешь зубами! Карл-кузнец пробурчал что-то, но возражать больше не решился. Он знал: когда Антон начинает так сердито пыхтеть, противоречить бесполезно.

Больше не было сказано ни слова. Они брели молча, минутами по старой привычке засыпая на ходу. В желудках у них урчало. Им грезилась теплая комната. Не может же так длиться без конца! Вот уже впереди сквозь пелену дождя мелькнул тусклый огонек. Им виделись как наяву дымящиеся миски. Отец Германа писал как-то о свинье, которую он, в ожидании их приезда, припрятал от властей. В мечтах своих они видели эту сказочную свинью. Свинина, капуста, крупная, чудесная картошка, тминная водка! Кружка пива, быть может, и тепло, тепло, чтобы можно было снять с себя промокшее тряпье. И затем – спать, в сарае, на соломе, все равно где, лишь бы спать!

Они пересекли спящий городишко Хельзее, и когда они снова вышли на открытую дорогу, их пробудил звонкий голос Германа.

– Еще десять минут! – воскликнул он, волнуясь. Он шел теперь так быстро, что они еле за ним поспевали.

Свернув с проселка, они миновали узенькие мостки; дорога пошла в гору.

– Это уже Борн, наше поле, – сказал Герман.

Дождь перестал, но здесь, наверху, поля были покрыты туманом: в десяти шагах ничего уже нельзя было разглядеть.

– Тут болотистый луг, – объяснил Герман. – Надо будет прорыть новые канавы для стока воды.

Вдруг Антон, шедший рядом с Германом, остановился и стал принюхиваться.

– Гарью пахнет! – сказал он.

– Гарью?

– Да, гарью.

– Озеро иногда пахнет так в дождливую погоду. Это болотные газы.

Рыжий, который редко открывал рот, внезапно проговорил басом над самым ухом Германа:

– И здоровый же тут, видать, пожар был, ребята! Вдруг они очутились перед широко раскрытыми воротами, и в ту же минуту Герман исчез.

– Это Борн! – услышали они его голос, прозвучавший как-то неестественно, словно издалека, и показавшийся им незнакомым. – Проклятый туман! Ты видишь дом, Антон?

Антон, в котором было метр восемьдесят сантиметров, выпрямился во весь рост и напряг зрение, стараясь проникнуть взглядом сквозь туман. Он хорошо знал, как выглядит дом: Герман сотни раз показывал ему фотографию, которую постоянно носил в кармане. Это было вытянутое одноэтажное старомодное здание со странной отвесной крышей, каких теперь уже не строят. Он различил несколько высоких голых деревьев, терявшихся в тумане, но ни дома, ни других строений не было видно. Не оставалось никаких сомнений в том, что здесь был пожар; едкий запах гари ощущался осязаемо близко.

– Из-за этого тумана ничего не разберешь, – сказал Антон, стараясь говорить как можно более равнодушно. – Пожар тут, конечно, был, но ты не тревожься, Герман; должно быть, сгорел какой-нибудь сарай.

Тявкнула собачонка. В тумане появился желтоватый отсвет, но и теперь никаких строений не было видно. Испуганно взвизгнул женский голос.

– Послушай, Герман, обожди, не волнуйся, ничего ведь не видно!

3

– О, господи, о, господи боже мой! – произнес визгливый женский голос и перешел в жалобный плач. Затем они услышали голос Германа, по-прежнему странно отдаленный. Потом хлопнула дверь.

А они стояли, промокшие до костей, дрожащие от холода. Веселенькая история! Прощай, свинина, прощайте, капуста, картошка и настойка! «Братской трапезе», о которой столько раз писал старый Фасбиндер, сегодня, как видно, не бывать. А они были так голодны и измучены, что с трудом держались на ногах.

– Вот бедняга-то Герман! – сказал Антон, и голос его впервые зазвучал тихо. – Сначала умер старик, а потом и усадьба сгорела!

– Тут, как видно, полыхало вовсю! Должно быть и скотина сгорела. Воняет горелым мясом, – послышался в тумане хриплый голос Рыжего.

Некоторое время все молчали, затем раздался громовой бас Карла-кузнеца:

– Уж если захочет судьба уничтожить человека, так она его уничтожит! – сокрушенно проговорил он.

– Три упряжки лошадей было в хозяйстве! – сказал Антон не без торжественности. – Двенадцать коров стояло в хлеву, дюжина свиней!

Все молчали. Подумать только: три упряжки, двенадцать коров, дюжина свиней! Чего уж тут говорить!

– А пожар, видать, был нешуточный! – зазвучал снова в тумане голос Рыжего. – Палеными перьями воняет. Старые деревья, наверное, тоже горели.

– Да, бедняга Герман!

Они услышали голос Германа.

– Заходите сюда! – позвал он.

Они ощупью побрели на голос. Собачонка – это была Ведьма, такса Бабетты, – вдруг перестала тявкать и завизжала: Карл-кузнец наткнулся на нее.

– Добрый вечер! Добрый вечер!

Из двери вырвались клубы теплого пара, словно из прачечной, – у друзей просто дух захватило от этого густого, благодатного тепла, смешанного с едким дымом горящего хвороста. Этот чудесный запах напомнил им что-то родное.

– Вот они, мои друзья, Бабетта! – сказал Герман. Его голос уже опять звучал спокойно и твердо, он держался просто молодцом. – А вот Бабетта, она заменила мне мать.

– Добрый вечер! – промолвила Бабетта.

Котелок на очаге был отставлен в сторону, и в пляшущих отсветах пламени они увидели женщину с несколько неопределенными чертами лица, не старого и не молодого, покрытого морщинками, с покрасневшими, мокрыми от слез глазами.

– Да, вот так встреча, люди добрые, вот так возвращение домой! О, боже милостивый!

Воспаленные глаза Бабетты испытующе вглядывались в незнакомые лица. Если бы эти люди пришли не с Германом, она бы не на шутку испугалась, – такими отчаянными казались эти парни. Один был в черных очках, как переодетый разбойник, а у того вон верзилы глаза сидели так глубоко, словно ему проломили киркой две дыры в голове. А вот этот – ни дать ни взять мешок с картошкой. Голова его была покрыта мешком, а когда он его снял, показалась бледная лысина и влажные маленькие крысиные глазки. Только молоденький блондин производил приятное впечатление, и его она не испугалась. Он был красив, как юный принц.

– Ну, перестань же хныкать, Бабетта! – сказал Герман.

Пахло капустой и сосисками. Бабетта получила открытку Германа лишь в полдень и больше ничего не смогла достать. Она обегала всю округу, но у крестьян ничего нельзя было купить.

– Садитесь! – пригласил Герман. – Придется вам перекусить тем, что есть. Уж не взыщите. Все это мыслилось немножко иначе, – добавил он, – все должно было быть не так: вы ведь знаете, какую встречу готовил вам отец. Он припрятал свинью, и дюжина красного вина стояла у него наготове. Ну да я не виноват! – Герман казался смущенным и расстроенным, а они все стояли молча: им было жаль его. – Садитесь же, садитесь! Добро пожаловать в Борн!

Одного Антона невозможно было смутить.

– Да ладно, молчи уж, Герман! – закричал он. – Вели подавать картошку! Что у тебя есть, то есть, а чего у тебя нет, того нет!

Этим было сказано все.

Жилы на лбу у Германа все еще вздуты. Не так-то быстро он успокоится, они его знают! Его широкое жесткое лицо измазано и приобрело нехороший землистый оттенок. Слишком уж много бед свалилось на Германа. Он положил грязные кулаки перед собою на клеенку, покрывавшую стол, но кулаки эти чуть заметно дрожали. Лучше всего было не обращать на него внимания. Бабетта наполнила тарелки, и они начали есть. Герман не прикасался к еде. Но самое лучшее, разумеется, было оставить его в покое.

Некоторое время они ели молча. Человек со светлой лысиной и рыжей бородой начал заигрывать с Ведьмой.

– Осторожно! Она кусается, – предостерегла Бабетта.

– Кусается? Она говорит, что ты кусаешься, Ведьма! Это правда? – Рыжий захихикал. – Да ведь ты вовсе не кусаешься. Ну, иди сюда!

К величайшему изумлению Бабетты, Ведьма одним прыжком очутилась на коленях у Рыжего и принялась есть из его рук.

Опять наступило долгое молчание. Затем Герман заговорил сам.

– Это был поджог, – сказал он. Он знал, что друзья ждут от него объяснений. – Не иначе как поджог! Усадьбу подожгли! Мерзавцы, ох, какие мерзавцы! – закричал он взволнованно.

Бабетта возилась у очага, сгорбив спину, опустив покатые плечи. Ее трясло. Лицо ее было мокро от слез, хотя она то и дело вытирала его передником. Она покачала головой:

– Нет, усадьбу не подожгли. Недоглядели – вот и загорелось. Злого умысла тут не было, Герман! Боже всемилостивый, обрати свой взор на меня! Это несчастный случай, просто несчастный случай!

– Значит, это был пожар от неосторожного обращения с огнем, – ворчливо заметил Антон.

Заплаканное лицо Бабетты на мгновение просветлело.

– Да, пожар от неосторожного обращения с огнем, так это называется.

Она поблагодарила Антона быстрым взглядом.

Дело было так: хозяин умер, славный господин Фасбиндер, царствие ему небесное, лучше его на свете не было. Доктор строго-настрого запретил ему пить, но он сказал: «Принеси-ка мне бутылочку, Бабетта, я так рад, что Герман теперь уже скоро вернется». А на следующее утро его нашли в постели мертвым. Весь Хельзее пришел на похороны, и пастор сказал, что скончался поистине хороший человек, который никогда не указал на дверь ни одному нищему. И правда, он ведь никогда ни одному не отказал, ни одному! Бабетта рассказывала и плакала. Михель, проработавший в хозяйстве тридцать лет, умер; Мария, батрачка, уехала в Нейштеттен. Усадьба опустела и пришла в упадок, – что уж Бабетта могла сделать одна своими двумя руками?

И вот, недели три тому назад, сюда явились трое молодых парней и попросились переночевать. Погода стояла отвратительная. Шел снег, и было страшно холодно. Но Бабетта боялась – она была одна – и сначала ответила отказом. А потом у нее все-таки не хватило духа выгнать их в такую погоду. Может быть, ей следовало быть осторожнее? Перед этим ей снились ночью крысы, целые полчища крыс. Это всегда не к добру. Но она не могла поступить иначе. Парни поселились в сарае и старались ей во всем угождать. Они помогали ей в хлеву, на кухне, таскали воду, кололи дрова; это были не какие-нибудь проходимцы. Непогода длилась уже трое суток, в такие дни хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. На третью ночь усадьба загорелась. Огонь занялся в сарае, где ночевали те трое, ветер перебросил пламя к дому; и, прежде чем. явились пожарные, все уже пылало. Должно быть, парни, чтобы согреться, развели в сарае костер.

Все слушали молча. Они ели, усердно черпая из большой глиняной миски. Иногда они кивали, слушая рассказ Бабетты, но не произносили ни слова. Рыжий навалился грудью на стол и ел с жадностью людоеда; его огненная взъерошенная борода торчала над грязным шейным платком. Ведьма все еще сидела у него на коленях. Карл-кузнец, в черных очках, неуверенно водил ложкой в воздухе, разыскивая миску. С его глазами, по-видимому, дело обстояло хуже, чем он говорил.

– На вот! Ты говори, когда тебе что-нибудь нужно, – сказал Ганс.

Герман все еще не прикасался к еде. Антон время от времени искоса поглядывал на него: парень здорово убит горем!

Бабетта не переставала говорить о пожаре. Господи, она еще не пришла в себя, она ни днем, ни ночью не может ни о чем другом думать. Ее разбудил визг и лай Ведьмы, и в первую минуту зарево так ослепило ее, что она почти ничего не видела. Соломенная крыша сарая была охвачена огнем. Она пылала, и ветер, отрывая от пылающей крыши клочья, швырял их на хлев. Уже и там в окна пробивались языки пламени, стойла горели. Ей удалось спасти только одну корову Краснушку с теленком – теперь они стоят в сарайчике. Весь остальной скот сгорел, и почти вся птица в придачу. Пожарные явились два дня спустя и зарыли трупы сгоревшей скотины, чтобы вонь не отравляла местность.

– Уж кому на роду писано, тот от своей судьбы не уйдет, – как бы про себя снова проговорил Карл-кузнец.

После ужина Герман взял фонарь и вышел во двор. Антон, не спросясь, пошел за ним. Они взобрались на развалины дома и Герман высоко поднял фонарь. Щебень, обугленные балки; за кучей, на которой они стояли, была вторая, еще большая. Почти ничего не было видно, кроме дождевых капель, попадавших в полосу света от фонаря. Герман молчал и неподвижно стоял среди тумана с фонарем в поднятой руке. Затем они снова спустились вниз.

– Теперь нужно ложиться спать, Герман, – сказал Антон. – Днем весь мир выглядит иначе!

Бабетта натаскала в прачечную соломы. Сегодня им придется переночевать здесь, а завтра видно будет.

– Ты можешь лечь в моей комнате, Герман, – сказала она, – я постлала свежие простыни. А я лягу в каморке Михеля.

Но Герман нахмурился и искоса взглянул йа Бабетту.

– Я буду спать, разумеется, с ними! – пробормотал он и отвернулся. Бабетта была обижена: она только хотела сделать как лучше – ведь в конце концов он здесь хозяин.

Все уже уснули и храпели. Но Герман не спал; он сидел с открытыми глазами, прислонившись спиной к стене, в странном оцепенении – между сном и бодрствованием. Несчастье придавило его. Четыре года провел он в окопах и остался невредим. Правда, когда их блиндаж разнесло прямым попаданием, у него было сломано несколько ребер, но стоит ли об этом говорить? А здесь, дома, его подстерегало несчастье, такое огромное, что он еще не в состоянии был его постигнуть. Что же дальше? Что теперь будет? Он не мог, не решался думать. Небо обрушило пламя на его кров, чтобы уничтожить его. Он слышал жаркий треск огня, видел, как пылающая соломенная крыша сарая несется во тьме и накрывает хлев; словно в бреду он вдруг увидел, как, вздымаясь, окружает его со всех сторон грозное пламя; ужас объял его, но он не мог шевельнуться.