Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Может быть, его спасение в библии? Быть может, она просветит и укрепит его, укажет ему выход? Ночи напролет сидел он, склонившись над библией. Священное писание – в нем все: ликование и отчаяние, благословения и проклятия, искушение и гибель. В нем стоны и исступленные молитвы; где бы он ни раскрыл его – везде кровоточили человеческие сердца, повсюду бог-отец вершил страшную кару над своими грешными детьми. У одного любимый сын был предан своими братьями, сын другого, мчась на бешеном коне, повис в лесу на дереве, зацепившись за сук волосами, сын третьего сбился с пути и дошел до того, что ел вместе со свиньями. Одна и та же вечная судьба, повторяющаяся тысячелетиями. О дочерях говорилось мало, как старательно он ни искал.

Он откидывался в своем кресле и отдавался думам. Сердце трепетало в его груди; временами оно замирало совсем, чтобы потому снова забиться взволнованно и неудержимо. Он смотрел на свою исхудавшую руку – она высохла и стала почти прозрачной; должно быть, теперь уже недолго… Ну что ж, он готов. Порой глаза у него закрывались от изнеможения, и он сидел неподвижно как мертвец. Но тут часы в футляре красного дерева начинали бить. Шпан поднимал серые веки, как человек, который очнулся после глубокого забытья и не знает, где он находится. Он принимался снова шаркать по комнате. Сквозь щели ставен пробивались сияющие полосы. Было полнолуние. Однажды ночью человеческих шагов больше не стало слышно, с улицы доносились только голоса. Это выпал снег.

Снова и снова припоминал он всю свою жизнь – тысячи поступков, незаметных и важных, из которых слагается жизнь. Правильно он поступал или нет? Взвешивай и оценивай, Шпан, взвешивай и оценивай! Ты, возможно, скоро предстанешь перед высшим судией!.. Он взвешивал и оценивал. Пусть это покажется высокомерием, – да, он поступал правильно. Он мог со спокойной совестью предстать перед высшим судией. Да, да! Но в эти ночи Шпан не испытывал прежней уверенности: временами в его душу закрадывались странные сомнения. Быть может, он поступал всегда правильно и в то же время был не совсем прав? Быть может, в том или ином случае следовало проявить больше кротости и снисхождения? Но проявлял ли он кротость и снисхождение к самому себе? Иной раз он бывал, возможно, даже жестоким, потому что считал это единственно правильным. Но разве он не был жесток к самому себе? Быть может, ему следовало быть милосерднее к беднякам? Но ведь он участвовал во всех сборах в пользу бедных, жертвовал всем благотворительным обществам, подписывал все подписные листы. И ведь в конце концов он был отцом семейства, а это обязывало его быть бережливым и не сорить деньгами. Господь да простит его, если порой он нарушал этот долг.

Одни и те же мысли постоянно занимают мозг Шпана из ночи в ночь, одни и те же, и под конец он засыпает в одном из кресел и вдруг просыпается от боя часов: пять, шесть. Он бросается в постель и засыпает как убитый. Но через несколько часов его будит щемящий страх: ему кажется, что его сердце остановилось. Он выпивает чашку теплого молока с куском сахара. крошит булочку. За последнее время он привык довольствоваться этим и зачастую целый день больше ничего не ест. Мета готовила, но какой это имело смысл? Она убирала все нетронутым, а потом Шпан сердился, когда она требовала денег на хозяйство.

Мета хотела уйти первого числа ближайшего месяца, на этом настаивал и ее жених. Она хотела вырваться отсюда. Человек, который бродит ночью по своему дому, как привидение! А в последнее время у него появилась привычка громко разговаривать с самим собой, словно проповедуя. Нет, нет, она здесь не останется!

– Ты действительно хочешь уйти, Мета? – спросила Шальке.

– Да, хочу уйти, во что бы то ни стало!

Шальке покачала головой.

– Что же тогда будет с ним? Он уже подыскал себе новую?

Этого Мета не знала.

Шальке снова покачала головой и вздохнула.

– Я, во всяком случае, не собираюсь тебя уговаривать остаться, – сказала она.

Но ведь просто жалость берет, если подумать: такой порядочный и добрый человек, вот беда-то! Она когда-то знала такой же случай, сказала Шальке. Это был учитель гимназии, исключительно образованный человек, говоривший на восьми языках. Его жена умерла, – у него получилось нервное расстройство, он перестал спать; ему становилось все хуже, и однажды ночью он перерезал горло своим двум детям.

– Ну, Мета, что же ты кричишь? Я просто рассказываю, что бывает в жизни. Дай бог, чтобы нервы господина Шпана поправились! А ты можешь уходить спокойно, Мета, – добавила Шальке. – Я завтра поговорю с господином Шпаном и, во всяком случае, позабочусь о нем, пока он не найдет кого-нибудь. Ведь в конце концов кто-то должен же подумать о нем!

Однажды ночью, когда на дворе бушевала непогода– это была та метель, во время которой чуть не погиб Рыжий, – Шпан читал библию, и его вдруг охватила необычайная тревога. Библейское имя, очень схожее по звучанию со знакомой ему фамилией, вызвало в нем воспоминание об одном случае, происшедшем лет десять – двенадцать тому назад, о котором он совершенно забыл.

Губен! Как было с этим Губеном? Однажды к Шпану явился крайне взволнованный господин лет сорока. Этот взволнованный господин отрекомендовался его дальним родственником; его фамилия была Губен. Он был учителем; его уволили за то, что он выступил с речью на социалистическом выборном собрании. Господин Губен занимался также и литературным трудом – он показал несколько газет. Но теперь он находился на грани отчаяния! Как много встречал Шпан людей, заявлявших, что они «на грани отчаяния», и пропивавших в ближайшем кабаке деньги, которые им давали! Губен на коленях молил помочь ему – ведь в конце концов они родственники, хотя и дальние. Шпан указал ему на дверь. От этого человека пахло водкой, а людей, которые пили водку, Шпан не выносил. На следующий день Губена нашли повесившимся в городском саду. К дереву была прикреплена записка: «Губен, бывший учитель, преследуемый властями, покинутый родственниками и всеми людьми». Шпан помнил даже эту подробность. Да, он видел с мучительной отчетливостью даже эту записку, прикрепленную к дереву, хотя в действительности он ее никогда не видал – он лишь читал об этом в газете.

Как странно! Почему это его сердце так взволнованно колотится в груди, почему это его вдруг бросило в жар? Какое ему дело до этого несчастного учителя? В нем пробуждались голоса, кричавшие: «Губен, бывший учитель, преследуемый властями, покинутый родственниками и всеми людьми»!

Шпан беспокойно поднялся. Лицо у него было страдальческое. Как? Он ведь совсем не знал этого человека, никогда в жизни не слыхал его имени. Не мог же он в конце концов оказывать поддержку всем людям, являвшимся к нему и пахнущим водкой? К чему бы это привело? Но тут он оцепенел от страха, услышав голоса, кричавшие ему: «Да, конечно, ты должен был поддерживать его до тех пор, пока у тебя оставался хоть один пфенниг!» Неужели? «Да, разумеется, разумеется! Ты толкнул Губена на самоубийство!» Шпан в отчаянии заломил руки, на его лбу выступил пот. Но не мог же он знать, что положение этого Губена так безвыходно! «Ты должен был это знать!» Не мог же он предвидеть, что этот человек повесится! «Ты должен был предвидеть! Ты должен был это чувствовать, чувствовать, чувствовать! Губен, учитель…»

В эту ночь Шпан не спал вовсе. Утром, когда он лежал совсем измученный, обливаясь потом, в своей постели, он ощутил потребность сейчас же, немедленно поговорить с фрау Шальке.

Фрау Шальке пришла, и он в страшном волнении попросил ее тотчас поехать в город.

– Меня тревожит судьба моей дочери; – сказал он. – Может быть, она голодает? Я хочу знать, как она живет. Мне не к кому обратиться, кроме вас, фрау Шальке, – понимаете? Может быть, вам удастся поговорить с ней или навести справки. Вот деньги. Запишите все ваши расходы. Вы можете поехать сегодня же?

Этого фрау Шальке, пожалуй, не сможет сделать, но так как господин Шпан был всегда добр к ней, она должна постараться. После обеда она отправилась на станцию. Она не шла, а мчалась, ног под собой не чуя от радости, – это была поистине милость господня! Во время своей последней поездки она познакомилась с одним человеком, служившим шеф-поваром в гостинице, и дело у них дошло почти до помолвки. Он писал ей влюбленные, нежные письма и клялся, что женится на ней. Теперь ей представился великолепный случай проверить, серьезные ли у него намерения или же он, по обыкновению, как все мужчины, просто говорит красивые слова. Ах, а он-то и не подозревает, что она еще сегодня вечером будет у него.

9

Приказчик обратил внимание Шпана на то, что многие товары на исходе. Шпан попросил его все записать, чтобы он мог сделать заказ. Но товары так и не поступили. Приказчик был в полном отчаянии: ему уже пришлось отказать нескольким покупателям. Как же это так? Раньше склад Шпана постоянно бывал набит товарами. Шпан был чрезвычайно смущен.

– Мы сейчас справимся, – сказал он приказчику. – Войдите, пожалуйста.

И тут выяснилось, что списки все еще лежат в письменном столе и что вот уже несколько педель не делалось ни одного заказа. Шпан покраснел, растерялся, начал беспомощно заикаться. После закрытия лавки приказчик пошел в контору и несколько часов подряд писал заказы. Он видел, в каком состоянии находится Шпан. С этого дня он вел дело почти самостоятельно.

Шпан в эти дни был полон одной мыслью: почему ее так долго нет? Уж не вздумала ли она навсегда остаться в городе? Прошла уже целая неделя, как она уехала.

Но на следующее утро фрау Шальке сидела в столовой за шитьем. Она не обернулась, когда вошел Шпан, притворившись, что не заметила его.

Шпан некоторое время рассматривал ее, словно она была призраком, внезапно представшим перед ним, потом подошел ближе.

– Вы вернулись? – спросил он удивленно и взволнованно.

Шальке встрепенулась и оставила работу.

– О, господин Шпан, это вы? Я не слыхала, как вы вошли! Да, я вернулась, я приехала вчера вечером.

На ее впалых щеках выступил слабый румянец. Она вовсе не спешила возвращаться, – кто знает, когда ей удастся опять съездить так дешево? Да, это были для нее чудесные деньки, она обручилась со своим шеф-поваром. Его фамилия была Екель. Они день и ночь только и делали что строили планы на будущее. А этот Шпан такой страшный – словно из гроба встал, право!

– На этот раз вышло немножко дольше, – добавила она.

На лице Шпана выступили красные пятна, но потом его охватило блаженное чувство успокоения. Он придвинул стул и спросил, может ли фрау Шальке сообщить ему что-либо.

– Мета рядом, – прошептала Шальке и продолжала уже громче, торжествующе глядя на Шпана: – Я говорила с ней!

– Вы говорили с ней? – переспросил Шпан и сам удивился спокойствию, с каким задал свой вопрос.

– Да, я говорила с ней.

Шальке не лгала. Она действительно говорила с Христиной. Она подкараулила ее неподалеку от пансиона Шпербер и затем, словно случайно, столкнулась с ней лицом к лицу. «Фрейлейн Шпан! Вот так встреча! Но, должно быть, фрейлейн Шпан не узнает ее?» Почему же? Разумеется, Христина ее узнала. Но держалась она холодно и неприступно. Она густо покраснела и сказала, нахмурив лоб, что одна приятельница из Хельзее написала ей, будто фрау Шальке ходит по домам и рассказывает о ней своим заказчицам нелепые и оскорбительные истории. Шальке побледнела и пустилась уверять, что все это ложь, и если она рассказывала что-либо подобное, пусть она провалится сквозь землю на этом самом месте. Тогда Христина немного оттаяла и спросила, что слышно в Хельзее. Они болтали несколько минут о том о сем, а потом Христина поспешно ушла. Она даже протянула Шальке руку, но как… Лучше не спрашивать!

Разумеется, Шальке не могла изобразить Шпану свою встречу с Христиной в подлинном виде – не так-то она была проста. Но она уже давно обдумала и выучила наизусть все, что собиралась ему сказать, и слова струились без запинки с ее тонких губ. Фрейлейн Христина прямо вскрикнула от радости и неожиданности, вдруг увидев перед собой знакомую из Хельзее. Шальке добрых четыре дня расхаживала перед пансионом на пронизывающем ветру. Им с Христиной пришлось тотчас же зайти в маленькое кафе, потому что обе ужасно озябли. Там они проболтали целый час, а может быть, и два.

Шпан откинулся на спинку кресла и заслонил рукой глаза: Шальке открыла ставень, чтобы было светлее работать, и свет ослеплял его.

– Я слушаю, – сказал он, кивнув.

Да, так вот, они, значит, сидели в этом кафе. Христина была одета по-прежнему очень мило, но это уже было не то, что год тому назад, – она ведь портниха, ее на этот счет не проведешь. Обшлага немного пообтерлись, одна пуговица держалась непрочно, а в голубом берете, который был на фрейлейн Христине, моль проела крошечную дырочку. Все это мелочи, но женщина не должна этого допускать. И волосы фрейлейн Христины были не так тщательно причесаны, – это ведь стоит денег. Плохо ли выглядела Христина? О нет, этого нельзя сказать, но прошлым летом она была такая загорелая, а теперь казалась немного бледной. Летом она выглядела еще такой – ну, как бы это выразиться – гордой и самоуверенной, а теперь у нее появились усталые складки вокруг рта, словно она упала духом. Да, совершенно ясно видно, она уже не та, что летом. К тому же она казалась довольно нервной и рассеянной и* курила одну сигарету за другой.

Шпан тяжело дышал, он опустил голову, все еще закрывая рукой глаза… Может быть, теперь она скоро вернется; может быть, в одно прекрасное утро она будет стоять у его постели, как ему недавно приснилось.

Шальке по привычке облизывала губы кончиком языка и говорила без умолку. Она сказала, что во всем этом нет ничего удивительного – в большом городе люди быстро изнашиваются. А господин доктор Александер, как видно, едва концы с концами сводит. С арендой театра ничего не вышло, потому что он не получил денег, на которые рассчитывал, и теперь работает в баре. Этот бар называется «Феникс» и усиленно посещается светскими господами и дамами. Она там не была, о нет, нет, разумеется, но своего брата она туда посылала. Там горят в ложах красные лампы, там выступают танцовщицы, на которых почти ничего не надето, они обмахиваются веерами из белых перьев, а певицы исполняют песенки, которые и слушать-то зазорно. Перед каждым номером выходит господин Александер и отпускает какую-нибудь шуточку или преподносит публике веселые куплеты. И Христина, разумеется, тоже просиживает ночи напролет в баре «Феникс», – не может же она так долго оставлять своего друга одного! Но много ли на этом заработаешь? Да, сразу видно, что живется им очень и очень не сладко.

Шпану хотелось задать фрау Шальке один вопрос, но, – как это ни странно, – каждый раз, когда он открывал рот, у него захватывало дыхание. Наконец он тихо произнес:

– А обо мне… обо мне она не спрашивала?

– О, разумеется, она спрашивала о господине Шпане! – с живостью ответила Шальке. – И я сказала ей, что вы, слава богу, чувствуете себя хорошо, и это, по-видимому, очень ее успокоило.

И Шальке продолжала сыпать словами. Она должна сообщить господину Шпану большую новость – большую-большую новость. Христина, должно быть, скоро сама напишет господину Шпану, чтобы сообщить ему о дне своей свадьбы с доктором Александером.

Шпан уставился на нее. Он побледнел еще больше, и сердце бешено колотилось у него в груди.

– О дне свадьбы?

– Да, это вы можете смело передать моему отцу, – сказала Христина, – может быть, это известие успокоит его.

И Шальке продолжала болтать. Ей кажется, что она знает, почему свадьбу нельзя больше откладывать. Она подождала немного, не спросит ли Шпан о чем-либо, но он молчал. Да, ей кажется, что она знает. Шпан продолжал молчать. Ну, в конце концов это не такая уж большая тайна: она думает, что Христина в положении.

Шпан неожиданно поднялся. Его немного шатало, но он уже снова вполне овладел собой. Он поблагодарил фрау Шальке за ее хлопоты и стал сразу чрезвычайно официальным. Запись расходов у нее, надо надеяться, при себе? Фрау Шальке порылась в кармане. Она записала проездной билет и по пять марок в день на содержание.

– Не много ли это?

– Нет, нет, нисколько!

Для Шпана наступили тяжелые дни и ночи. Вначале рассказ фрау Шальке звучал многообещающе, он почерпнул из него надежду вскоре увидеть Христину. Но когда Шальке начала рассказывать о свадьбе, он понял, что все потеряно, потеряно навсегда. Христина все больше и больше отдалялась от него, связывала себя все больше и больше с тем миром, куда он не может за ней последовать. Лишь теперь, с замужеством, он навсегда потеряет Христину.

Однажды утром, когда Шпан вышел к столу завтракать, стол не был накрыт. Он вспомнил, что Мета вчера ушла от него. Он сам приготовил себе завтрак. Он был один, совершенно один в своем доме и почувствовал себя счастливым, как вор, за которым никто не следит.

Чудесная жизнь! Со времен его молодости он никогда ни одного часа не бывал один. Несколько недель он хозяйничал сам: варил себе горсть рису, брал из лавки кусочек сыру, и этого было ему вполне достаточно. Он топил печь в столовой, а когда ему нужна была вода, выходил во двор, к колодцу. Земля вокруг колодца обледенела; однажды утром ок поскользнулся и упал. Он почувствовал, что расшиб голову. Очнувшись, он увидел, что лежит в постели, и какое-то видение бесшумно скользит по комнате. Видение подало ему кофе. Тут он окончательно пришел в себя и узнал фрау Шальке.

С того дня она вела его хозяйство, и это было прекрасным решением вопроса. Все было в образцовом порядке. Постель была хорошо постлана, домашние туфли стояли на своем месте, белье лежало наготове, и при этом он ее никогда не видел. Казалось, что его обслуживает невидимка.

10

Лужи по ночам еще замерзали, лай собак разносился в студеном воздухе далеко над долиной, а Герман уже принялся за работу. Он возил дымившийся на холоде навоз. Когда ночи стали теплее, а утренние туманы поглощали голоса и шум, он уже вышел с плугом в поле. Изо дня в день можно было наблюдать, сколько любви он вкладывает в свой труд; его пашня была мягкой, как бархат. А озимь! В этом году на нее было приятно посмотреть!

С первыми лучами солнца жизнь в Борне пробудилась и уже не утихала ни на минуту. Другие не успели еще глаза протереть после зимней спячки, а у них работа уже кипела вовсю. Карл приходил из своего домика возить кирпичи и песок. Рыжий, укутанный в платки, с рассвета принимался за работу на лесах строящегося дома; его огненная борода часто бывала покрыта инеем. Он сделал карнизы, починил разрушенные оконницы, расширил лестницу, – и вот дом вчерне готов, на него можно было залюбоваться. Это уже не развалины, почерневшие от копоти, готовые рухнуть, а новая постройка, приостановленная из-за того, что у владельца не хватило денег. Герман мысленно уже видел, как над домом вздымается высокая крыша, – дайте только срок! Теперь в Борне уже нельзя было обнаружить ни малейших следов пожара.

Рыжему тоже нельзя было терять ни одного часа. Его огород! Он по десять раз в день исчезал в лесу и возвращался с полным мешком за спиной. Он таскал прошлогодние листья и перегной, мох и чернозем. Он утверждал, что и профессора еще не разгадали тайну земли. Изо дня в день таскал он в свои владения полные мешки, задыхаясь под их тяжестью. И все же он находил еще время помогать Карлу там, внизу, у его дома, вскапывать огород Бабетты. При желании все можно успеть.

Весна мощно вступала в свои права. Солнце припекало уже основательно. По склону холма, из дому в Борн и из Борна домой раз по десять на день шариком катилась вверх и вниз Бабетта. Люди добрые, люди добрые! Скотина, свиньи, птица! А Себастьяну уже опять пора дать грудь. Нужно перебрать посевную картошку, посадить репу, испечь хлеб, – а в корыте лежит замоченное белье!

Лето было раннее и знойное, и для сна оставалось теперь не больше четырех-пяти часов. Солнце все выше, вот уже полдень. Под тенью первого попавшегося дерева хлебают они суп, который приносит им Альвина. Солнце заходит, они валятся в постель, мертвые от усталости. Солнце всходит, солнце заходит. И так день за днем. Пот струится по их телам. Налетают грозовые тучи, хлещет дождь, временами им приходится спасаться от ливня. Еще разбитые от вчерашней работы, они поднимаются, лишь только начинает брезжить утро.

Герман неутомим. Как и в прошлом году, он первый поднимается, последний ложится, а между тем у него уже язык не поворачивается от усталости, он ничего не чувствует, ни о чем не думает. Лишь очень редко вспоминается ему Христина. Порой в воздухе, в мерцающем свете ему чудится ее загадочная улыбка. Солнце всходит, солнце заходит.

Альвина с каждым днем становится все более проворной и ловкой. Вначале она стояла с разинутым ртом, глядя, как здесь работают. Бабетта следила за ней в оба. «Альвина, куда ты опять запропастилась?», «Иди сюда, Альвина!», «Ну, поворачивайся немножко живей, дочка!» Однажды Альвина даже получила основательную оплеуху за то, что после обеда задремала на стуле в кухне.

– Спать среди бела дня? Этого еще не хватало! – возмущенно кричала Бабетта. – Тебе двадцать лет или сто?

Но когда в работе случался малейший перерыв, самый малейший, язык Альвины тотчас же начинал молоть, а когда в поле с ними работал Антон, она хохотала без умолку, несмотря на то, что от зноя щеки у нее пылали как маков цвет.

Она уже совсем помирилась с Антоном и вовсе не делала секрета из того, что он ей нравится. Каждый мог видеть это, и ее мать в том числе. Бабетта это видела и была очень довольна: этот Антон – парень порядочный, душа нараспашку, в нем нет ничего фальшивого. И к тому же такой сильный мужчина! О, Бабетта прекрасно знала, какими господь бог создал женщин, она себя не обманывала, – а эта Альвина так и пышет здоровьем и избытком сил.

Столяр из Рауна писал длинные письма, он собирался вскоре навестить Альвину в Борне, но она не торопилась с ответом. Откровенно говоря, какое могло быть сравнение между Антоном и этим худосочным Георгом с его оттопыренными ушами? Никакого! Антон как две капли воды походил на высеченного из дуба апостола Луку, что стоит в раунской церкви, только у Антона глаза горят, как два фонаря в темноте. Нет, столяру до него далеко, где уж ему с ним тягаться!

11

Но что Альвине пришлось пережить в последние дни из-за этого Антона! Никогда бы она не поверила, что так бывает. Ах, мужчины! Поди разберись в них! Она всегда немножко побаивалась Антона, его свирепых глаз, его вспыльчивости, но ведь он умеет так добродушно смеяться, – она верила, что у него хороший характер. Ах, как она обманулась, жестоко обманулась! Это будет ей уроком на всю жизнь.

Однажды в воскресенье после обеда в дверь постучали, и матушка – она забежала к ним на минутку – крикнула: «Войдите!» В кухню застенчиво и робко вошла красивая светловолосая женщина, подталкивая перед собой маленького мальчика.

– Извините, пожалуйста! – произнесла женщина и поклонилась. У нее были светло-голубые глаза, одета она была по-городскому: несмотря на довольно теплую погоду, на ней было тоненькое светлое пальто, а на плечах– лиса. На мальчике – ему было года четыре, и он был круглый как пышка – красовался какой-то очень странный наряд.

Бабетта посмотрела на женщину, на мальчика, пугливо жавшегося к материнскому пальто, и воскликнула:

– Ай-ай, молодой человек пришел к нам в гости! Кого вы ищете, милая?

Молодая женщина смущенно теребила свои перчатки.

– Простите, пожалуйста, – робко сказала она. – Я ищу Антона.

– Плотника?

– Да, плотника. Это ведь Борн?

Да, правильно, это Борн. Но Антона как раз нет дома. Он взялся сделать в воскресенье небольшую починку у владельца лесопильни Борнгребера; она, наверное, проходила мимо, не подозревая, что он там.

– Ах! – Молодая женщина была разочарована.

Но Бабетта умела обходиться с людьми. Она придвинула молодой женщине стул. Антон должен с минуты на минуту вернуться. Она, должно быть, родственница Антона и пришла его проведать?

Молодая женщина покачала головой и потупилась. – Я его жена, – ответила она тихо.

Его жена? Зазвенела разбитая чашка: Альвину словно кто ударил, так что мокрая чашка выскользнула у нее из рук. Мать бросила на нее строгий взгляд, затем ее лицо выразило радостное изумление.

– Жена Антона? – воскликнула она. А она даже не знала, что он женат. Таковы мужчины: они работают, играют в карты, а о своих личных делах не говорят ни слова!

– Свари кофе, Альвина! – приказала она.

Жена Антона! Подумайте, как Антон обрадуется, так вдруг, нежданно-негаданно! Но, в таком случае, этот молодой человек, должно быть, сын Антона!

– Да, сын Антона.

– Сын Антона! – взвизгнула Бабетта, вне себя от радости.

– А как его зовут?

– Генрих.

– Иди же ко мне, Генрих!

Альвина, возившаяся у плиты, громко рассмеялась. Мать сердито обернулась в ее сторону. Ну и манеры у этой девушки – просто стыдно! Но Альвина не могла удержаться от злобного смеха. Даже четырехлетний сын есть у него, у этого несчастного лгуна!

Молодая женщина, оправившаяся понемногу от смущения, сказала, что, по ее мнению, Генрих очень похож на своего отца. Бабетта согласилась – конечно, вылитый отец! Но через минуту она уже утверждала обратное. Генрих был как две капли воды похож на мать – да, на мать. У Антона ведь узкая, длинная голова, а у Генриха – круглая, как шар; глаза у него голубые, а у Антона – серые. Но ведь в этом возрасте еще трудно судить о форме головы, возразила молодая женщина. Бабетта стала разливать кофе, а Альвине она велела достать банку сливового повидла и намазать хлеб для молодого человека. Ах, какой славный мальчонка – сын Антона! А у нее, у Бабетты, тоже есть сынишка, – о, еще бы! Сколько же лет ее сыну? Бабетта громко рассмеялась: ее сыну немногим больше шести месяцев. Этому молодая женщина никак не могла поверить: да нет, полно, не может быть!

На крыльце раздались тяжелые шаги Антона. Альвина начала хлопотать у плиты. О, она должна посмотреть, как будет вести себя этот лицемер, этот врун, всегда так высокомерно осуждающий других!

Антон, как обычно, распахнул дверь, откашлялся и крикнул:

– Добрый вечер!

Тут он заметил, что в кухне сидят гости. Он скинул с плеч рюкзак и повернулся в сторону молодой женщины. Он неподвижно уставился на нее, вытянулся еще больше, побледнел, и ноздри у него раздулись.

– Ты здесь, Мария? – спросил он, прижимая подбородок к груди. – Кто тебя просил являться сюда?

– Да, я здесь, Антон! – ответила молодая женщина беззвучным голосом. Она побледнела как полотно, ее трясло. Потом сдернула свою лису и воздела руки к небу.

– Антон, Антон! – закричала она.

Ее крик пронзил Альвину, словно нож. Антон отступил на шаг и угрожающе поднял свою огромную ручищу. Женщина тотчас же послушно остановилась, тихо всхлипывая. Мальчик испуганно захныкал.

– Ведь это твой сын, твой сын! – всхлипывала молодая женщина.

– Да, мой сын! Я и плачу за это. Разве нет? – Антон презрительно засмеялся. – Зачем ты пришла, Мария? – сердито спросил он. В его голосе звучала угроза.

Тут что-то было не так! Бабетта тотчас же почуяла неладное и вмешалась. Ребенок должен уйти, ребенку незачем слушать, как родители ссорятся. Сейчас он еще мал, но через десять лет все злые слова всплывут в его памяти, – она это знает. Альвина должна увести ребенка в свою каморку, да и ей, Бабетте, лучше уйти. Но Антон попросил ее остаться. Ну что ж, Бабетта осталась охотно: она изнывала от любопытства.

Альвина увела разревевшегося мальчишку в свою каморку и уложила на кровать. Она и сама была страшно взволнована, колени у нее дрожали. Боже мой, какие взгляды он бросал на эту бедную женщину: у него были не глаза, а настоящие кинжалы. Она испугалась его, право. Если его разозлить, он, пожалуй, и убить может! Они продолжали ссориться там, на кухне, она не все разбирала, но когда они начинали говорить громче, слышно было каждое слово.

Молодая женщина говорила, что в дальнейшем Антону не придется платить за мальчика. Это больше не нужно. Ее мать умерла и оставила ей двенадцать тысяч марок, поэтому-то она и приехала сюда. Ему незачем больше надрываться, работая по найму, – он может открыть плотничью мастерскую, у нее есть и дом, а все, что принадлежит ей, принадлежит, разумеется, и ему. Вот она и подумала, что он может немного облегчить свою жизнь.

Антон перебил ее.

– Меня не купишь! – громко закричал он. – Антона Хохштеттера нельзя купить за все сокровища мира, тебе давно уже следовало бы это знать!

Женщина в отчаянии снова заплакала.

– Неужели же ты не можешь простить, Антон? – жалобно проговорила она. – Я люблю тебя несмотря ни на что, Антон! Возьми заявление о разводе обратно! Возьми обратно!

– Когда реки потекут вспять!

– Я утоплюсь сегодня же вместе с ребенком, Антон!

– Как знаешь, Мария! Я тебе не мешаю! Тебе надо идти, Мария, иначе ты опоздаешь к поезду.

– Вот ужас-то! – Альвина заткнула уши. Подумать только! «Как знаешь, Мария!»

Ребенка позвали, и Альвина вынесла его в кухню. Антон подарил мальчику новенькую монету – одну марку.

– О, тебе незачем так тратиться! – произнесла с холодной насмешкой молодая женщина, презрительно бросив монету на пол. – У него денег больше, чем у тебя!

Они вышли. Антон пошел проводить их до шоссе.

Бабетта была мертвенно бледна и страшно дрожала. Она была так взволнована, что даже не могла плакать. Да, вот что творится на белом свете, хоть этому просто поверить трудно! Вот каков мир, вот каковы мужчины! Грубые, бессердечные. А женщины пусть себе топятся!

– Таков был твой отец, этот бродяга, – точь-в-точь таков, а я-то молила его тогда на коленях! – кричала Бабетта. – И что же он мне ответил? Я даже не хочу повторять, что он мне сказал. Тьфу, тьфу, тьфу! Надеюсь, ты еще с ним не спуталась, Альвина? Ах, не дай бог, дитя мое! Я ведь тебе мать!

Но тут внезапно вернулся Антон. Он брел как лунатик, отыскивая что-то – вероятно, свою шапку; у него были совершенно безумные глаза. Наконец он снова вышел, но когда он был в дверях, Бабетта не выдержала. Она вскочила и завизжала:

– Ты убийца, Антон!

Антон, по-видимому, ее не понял. Он тупо посмотрел на нее и закрыл за собой дверь.

В эту ночь Альвина не сомкнула глаз. Она решила завтра же написать столяру. Пусть приезжает к ней в Борн, если хочет, – почему же нет?

Антон не вернулся домой ни в эту ночь, ни в следующую. Но на третий день в шесть часов утра он неожиданно появился в домике Бабетты. Вид у него был измученный и жалкий, на лбу красовался глубокий шрам. Бог знает что с ним опять случилось! К его одежде пристала хвоя – по-видимому он ночевал в лесу. Бабетта приняла его весьма сдержанно.