Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

– Какой у тебя замечательный автомобиль, Бенно! – с восхищением сказала Бабетта.

Да, ему пришлось приобрести этот грузовик, чтобы выдержать конкуренцию. Фрей из Нейштеттена развозит товары по селам и имениям за тридцать километров и даже еще дальше.

– Ты можешь осмотреть его изнутри, Бабетта! – с гордостью предложил Бенно.

Бабетта окончательно пришла в восторг. Смотрите-ка, да у него там целый склад! Бенно разъезжал по деревням и крестьянским дворам, говорил, говорил без конца, показывал свои прейскуранты: платить можно тогда, когда будут наличные деньги. О, этот Бенно был ловкий делец! Его оборот возрастал с каждым месяцем, хотя отец желчно называл этот автомобиль «катафалком фирмы Шпангенберг». Какое ему до этого дело?

Вечером того же дня Бенно в своем элегантном автомобильном костюме из светло-желтой кожи еще раз появился в мастерской: маленькие скамеечки, очевидно, пойдут хорошо, он заказывает целую дюжину.

Лето обещало быть удачным. Карл был доволен. Может быть, уже этой зимой удастся купить токарный станок? Тогда он сможет изготовлять и не такие вещи. Он живет здесь припеваючи, у него есть Бабетта и Себастьян; а сколько кругом скитается людей, у которых нет никого на всем белом свете! Пусть он перестал видеть, зато слышит он теперь гораздо лучше, и мир доходит до него тысячами шорохов и звуков. Ему часто кажется, что он совершенно ясно видит все перед собой. Есть даже на свете голоса и звуки, которых он раньше совсем не различал.

И в самом деле, его слух так необычайно обострился, что Бабетта не переставала удивляться. Он ясно разбирал, что именно кричат друг другу люди на полях, а Бабетта не слышала даже их голосов. По шагам он узнавал всех людей, часто проходивших мимо, различал даже телеги соседей. И чего только он не умел расслышать в человеческих голосах! Ну, скажем, добрый это человек или завистливый – это в конце концов сможет разобрать по голосу каждый, по Карл узнавал на слух гораздо больше. Однажды вечером пришел Антон и принес с собой несколько тонких липовых досок. Он говорил громко и резко, как всегда, и Бабетта не заметила в его голосе ни малейшей перемены. Но Карл тотчас же осведомился, что у пего болит. Болит? Да, ему действительно больно. Антон выругался: сегодня бревно упало ему на ногу, и нога распухла. Каким образом Карл смог узнать это по голосу?

После работы Герман частенько заглядывал на четверть часика в домик Бабетты. Он прикидывался веселым и даже шутил, но Карла не легко было провести.

– У Германа какая-то забота на душе! – говорил Карл. – Что же его тревожит, хотел бы я знать?

– У кого теперь нет забот? – отвечала Бабетта. – Лето стоит слишком жаркое, вот уже целый месяц, как не выпало ни капли дождя, – как тут не беспокоиться? И потом они хотят строить сарай и не знают, где взять время на это. Сегодня Герман говорил, что им придется, должно быть, работать по ночам.

В следующее воскресенье они собрались у Бабетты поиграть в карты, и она угощала их своей черничной настойкой. Герман много смеялся, но это не могло обмануть Карла. Когда Герман ушел, Карл покачал головой.

– Не знаю, – сказал он, – что-то мне не нравится наш Герман. Он печален, у него какое-то горе, его что-то гложет. Я слышу по его смеху.

Бабетта сидела в темпом углу и кормила Себастьяна грудью. Она подняла голову и посмотрела на Карла, прямо и неподвижно сидевшего на стуле. Проницательность Карла начала уже пугать ее. Она прекрасно знала, какое горе угнетало Германа. Он был вчера в городе и случайно узнал, что Христина недавно вышла замуж.

– Почему ты мне не рассказала, Бабетта? – укоризненно сказал он сегодня утром.

Наверное, это и было горе, угнетавшее Германа. Но как мог Карл распознать это по смеху?

Она вытерла грудь и положила Себастьяна в люльку.

– Что ж, может быть у него и есть горе! – сказала она со вздохом. – На свете так много страданий. Иногда вся земля кажется сплошным морем горьких слез.

16

Ночью прошла гроза, а утром стоял леденящий холод. Целый день моросил холодный, унылый дождь. На узкой тропинке, ведущей от дороги к домику Бабетты, послышались тихие, осторожные шаги. Карл сидел у открытой двери, но не поднял головы. Это была та «тихоня», которой он терпеть не мог.

– Добрый день! Бабетта дома? – спросила она робким голосом. Такой голос бывает у попрошаек или у тех женщин, что ходят по дворам и предлагают купить ленточку; испытав на своем веку немало унижений, они боятся ругани и собак.

Бабетта, сидевшая в темном углу с кофейной мельницей, зажатой между колен, ответила вместо Карла:

– Я здесь! Кто там? А, это ты, Фрида! Ну, входи. Скверную ты приносишь погоду с собой!

– Да, погода скверная! За одну ночь как похолодало!

Шальке вошла в комнату и тотчас же понизила голос, увидев, что Себастьян спит в своей корзине. Она склонила голову набок и принялась влюбленными глазами рассматривать ребенка. Ах ты, славный мальчонка, ах ты, милый крошка, ничего подобного она в жизни не видывала! И подумать только, что он превратится в большого, сильного мужчину и покорит всех девушек– всех без исключения! Шальке рассмеялась тоненьким смешком. Лицо Бабетты сияло. Она умела распознавать лесть, когда речь шла о ней самой, но когда дело касалось Себастьяна, никакая лесть не могла оказаться чересчур грубой. Если бы Шальке предсказала ей, что когда-нибудь Себастьян будет вторым Наполеоном и покорит весь мир, она бы тотчас же с восторгом поверила ей. Почему бы Себастьяну и не стать вторым Наполеоном?

– Раздевайся, Фрида! – радостно сказала она. – Ты даже в пальто?

Да, холод ужасный. Но именно потому, что погода такая плохая, она и подумала, что Бабетта, наверное, дома, и решила навестить ее. Кроме того, у нее есть дело.

Карл потихоньку вышел в сарай, чтобы наколоть немного щепок для плиты. Лучше не оставаться в комнате. Ему было не по себе в присутствии этой женщины. Голос Шальке был ему неприятен с первого раза, как он его услышал. Но неужели человек может хранить в памяти звук и тембр многих тысяч голосов, которые он слышал за свою жизнь? Оказывается, может, и когда Карл в первый раз услыхал голос Шальке, он стал рыться в своей памяти, стараясь припомнить, где он слышал уже этот голос. Именно этот голос! И вдруг вспомнил. Когда ему было лет двенадцать, к его матери часто приходила бледная, больная женщина; она занимала несколько спичек и чашку молока. Мать не любила эту женщину, говорила, что она «делает ангелочков». Делает ангелочков? В этих словах таилось что-то непонятное и, наверное, страшное. Потом эту женщину забрали жандармы, и он больше о ней не слыхал. У Шальке был тихий, хихикающий смех; этот смех Карл тоже начал искать в своей памяти. Но разве может человеческий мозг сохранить тысячу различных оттенков смеха? Да, может. Он вспомнил: такой смех был у дочери его учителя, болезненно распущенной девушки. Она сходилась со всеми мужчинами – молодыми и старыми; она просто жить не могла без этого. Учитель потерял из-за нее свое место. У него была красивая фамилия– Зивекинг, но и это ему не помогло.

Однажды Карл заговорил с Бабеттой о своем отвращении к Шальке – вечером, когда они лежали на своей высокой перине. Голос этой женщины и ее манера смеяться решительно ему не нравятся, заявил он. Но Бабетта здорово отчитала его. Нетрудно, разумеется, осуждать человека, особенно когда сам лежишь в теплой постели. Люди треплют языком, а он за ними.

– Не греши, Карл! – сказала она. – Это она-то «делает ангелочков»? Она вдова, у нее никого нет. Понимаешь ли ты, что это означает для молодой женщины? Вы, мужчины, можете получить свое от любой деревенской девчонки, вам это легко. Она бедна и никогда не ест досыта. Представляешь ли ты себе, до чего нужда доводит человека? Человек становится хуже последней собаки, начинает ходить на задних лапках и попрошайничать.

А понять бедняка может только бедняк. Тот, у кого никогда не было вшей, не знает, как они кусаются. Она тоже могла бы кое-что возразить против Шальке, но, как говорится, не судите, да не судимы будете. С тех пор Карл не говорил больше ни слова о «тихоне».

Шальке поблагодарила за кофе, которым угостила ее Бабетта.

– Да, у тебя здесь красиво и уютно, Бабетта, это всякий скажет, – говорила она. – А какая прочная старая постройка; ты живешь прямо шикарно! Сынишка у тебя здоровенький, чудный мальчонка, а муж такой славный, силач и стройный как сосна. У тебя есть все, что нужно женщине, тебе и в самом деле можно позавидовать.

– Я каждый день благодарю бога за его великую милость, – заметила Бабетта, смиренно склонив голову.

Но она надеется, что и Фрида скоро заживет своим домом. Ведь теперь уже ждать осталось недолго, не правда ли?

Как сказать! Ее жених Екель ежедневно пишет ей письма, что он больше жить без нее не может, но есть, разумеется, еще немало препятствий, в нынешние времена все это не так просто. Им не хватает денег; кое-что они скопили, но этого, конечно, недостаточно. Они хотят открыть маленький ресторан, совсем маленький, но в очень изысканном вкусе, исключительно для дипломатов, промышленников, людей с деньгами. И тут она сумеет во многом помочь своему жениху. Она сможет помогать на кухне, сможет обставить зал, украсить его цветами, граненым стеклом и тонкими камчатными скатертями.

– Камчатными? Разве скатерти должны быть обязательно камчатными?

Шальке смущенно захихикала. Нет, нет, откуда у нее камчатные скатерти? Она хотела только сказать, что все будет рассчитано на самый взыскательный вкус, как в лучших заведениях. Она на коленях будет благодарить бога, когда уедет отсюда. Вечно быть одной, совсем одной – нет, это не жизнь!

О, как Бабетта ее понимала!

– Человек должен знать, где ему приклонить голову, – сказала она.

Да, это правильно. А потом этот сапожник, этот Дорнбуш, который все еще преследует ее, – нет, прочь отсюда! Но для отъезда ей нужно, – тут она вспомнила о своем деле, – несколько вместительных корзин. У нее много старья, которое она не может попросту выбросить, а потом все эти годы она шила себе на досуге белье, постельное белье, скатерти, салфетки и вообще все, что полагается. Ей нужны приличные корзины. Она видела такие дорожные корзины у Шпангенберга, но этот Бенно просил за них двенадцать марок. Это бессовестная цена, таких денег у нее просто нет. И вот она подумала: наверное, муж Бабетты сможет ей сделать несколько таких корзин подешевле?

Почему же нет? Нужно это обсудить. Бабетта обещала поговорить с Карлом. Двенадцать марок? Карл сможет, наверное, сделать ей корзины марок по восемь, а может быть, и еще дешевле – смотря сколько штук ей нужно.

Сейчас она хотела бы иметь три или четыре корзины. Потом, может быть, понадобится и больше.

– Три или четыре? – удивленно воскликнула Бабетта. – Неужели же у тебя так много вещей?

– Да, понемногу накопилось за все эти годы. И потом еще вещи ее покойного мужа.

Выпив кофе, Шальке отогрелась. Она все еще сидела в пальто, в красивом пальто какого-то необычного коричневого цвета, с широким меховым воротником. Но теперь ей пришлось снять пальто, – кофе у Бабетты был крепкий.

Бабетта с любопытством и вниманием рассматривала темно-коричневое сукно и меховой воротник. Шальке тотчас же заметила испытующий взгляд Бабетты и засмеялась своим дребезжащим смешком.

– Ах, ты, должно быть, знаешь это пальто, Бабетта, – сказала она. – Это одно из тех старых пальто, что лежат в черном резном сундуке у Шпана. Я перешила его для себя.

Она вынула все пальто и шубы из сундука и развесила их, чтобы они проветрились. При этом она спросила Шпана, на что ему все эти вещи. Ведь есть столько бедняков, которым нечего надеть. Вот у нее, например, даже и одного пальто нет. Тогда он подарил ей это пальто и еще шубку. «Возьмите же себе, что вам нужно, здесь все это только лежит и портится, дорогая фрау Шальке». Да, он так и сказал: «Дорогая фрау Шальке». В этом доме все в избытке, все сундуки и шкафы битком набиты, прямо нелепо!

– Да, дом Шпана – старый солидный дом, – подтвердила Бабетта.

Шальке продолжала восхвалять доброту Шпана. Он подарил ей еще и старые платья, и белье, и посуду. Лишь теперь, узнав его поближе, она убедилась, как он добр. А люди говорят, что Шпан – скряга. Это он-то – скряга!

Бабетта опустила голову и, задумавшись, искоса поглядывала на пол. Что-то ей не нравилось в том, что говорила Шальке, – она сама не знала что.

– Да, конечно, – проговорила она немного погодя. – Шпан добр, даже очень добр, хотя и слишком суров. Но все-таки он какой-то не такой, как все. У него бывают заскоки, и когда это с ним случается, тут уж пиши пропало.

– Какие заскоки, Бабетта?

Ну, Бабетта не знает, как это объяснить. Пока человек делает то, что Шпан считает правильным, все идет хорошо, но стоит поступить иначе, и вся его доброта исчезает. Вот что она думает о Шпане. Да, примерно так, лучше она сказать не может и надеется, что ее поймут.

– А как он поживает сейчас? – спросила Бабетта. – Налить тебе еще чашечку, Фрида?

– Спасибо, Бабетта, налей, если я тебя не разорю. Шпан? О, ему плохо, очень плохо.

– Плохо, говоришь ты?

– Да, плохо. На него просто жалко смотреть. Он живет только по ночам; а кроме того, он умирает с голоду, буквально умирает с голоду.

– Умирает с голоду?

– Да, умирает – провалиться мне сквозь землю, если это не так. Он почти перестал есть: чашечка молока– это все. Она старается изо всех сил, но все напрасно. Вчера она подала ему вареного голубя и всеми святыми заклинала его поесть. «Господин Шпан, господин Шпан, так ведь продолжаться не может!» Но он даже не притронулся к этому голубю. Он съел только голубиное сердечко, плававшее в соусе, больше ничего.

– Люди добрые, люди добрые!

– И часы он остановил.

– Какие часы?

– Ну, часы в большом футляре, которые били так торжественно, как церковный колокол.

– Часы красного дерева? Неужели?

– Да, и теперь в доме мертвая тишина. И выглядит он так, что смотреть больно. Краше в гроб кладут.

Бабетта в отчаянии ломала руки. Завтра она навестит его, завтра же, и скажет ему… Ведь они старые знакомые, ведь она столько лет прожила в его доме! Но Шальке тихо рассмеялась. Он не впустит Бабетту. Он никого не впускает, квартира заперта на ключ, а ключ он держит в кармане. Он уже несколько месяцев не разговаривает ни с кем, один только раз у него был вечером нотариус Эшерих. Ах, просто беда, да и только. А в лавке дела идут все хуже, да оно и понятно: Шпан передоверил все приказчику, но тот не может управиться. «Долго ли так будет продолжаться, фрау Шальке?» – спросил ее вчера приказчик. Ах, ах! Шальке вздохнула и взялась за свою чашку.

Затем она заговорила другим тоном. Она не может больше говорить об этих грустных вещах, которые и так угнетают ее день и ночь. Она заговорила о всех слышанных ею сплетнях, о своих планах на будущее, о блюдах, которые Екель собирается подавать в своем ресторане, и в конце концов о Христине. Да, наконец-то она может сообщить нечто приятное, – а она чуть было не забыла! Недавно брат опять прислал ей подробное письмо. Да, им наконец живется хорошо, Христине и доктору Александеру, и она от души этому рада. Доктор Александер теперь стал совладельцем бара «Феникс», в котором он раньше просто служил. По-видимому, он получил откуда-то деньги. У них теперь собственная квартира, и Христина носит красивые платья и модные шляпы. Самое худшее у них, по-видимому, позади, и этому можно только радоваться.

А теперь Шальке заявила, что ей пора, – она и так слишком задержала Бабетту. Она допила свою чашку и облизала губы кончиком языка. Потом натянула пальто.

– Оно послужит мне еще несколько лет, – сказала она, – а в сундуке оно только истлело бы. Спасибо за кофе, Бабетта, и не забудь про корзины.

Бабетта была страшно расстроена. Шпан! Шпан! Она плакала, лежа в постели, и не могла заснуть.

– Что с тобой, Бабетта? – спросил Карл.

Ах, этот Шпан, этот Шпан, она не может забыть о нем.

– Вот как бывает, Карл, – говорила она, – вот он и дождался, – ведь его погубило собственное упрямство. У него что-то не так, с ним случаются заскоки, и тогда уж он ничего с собой не может поделать. Вот это-то его и сгубило.

Она испытывала безграничное сострадание к нему – она ведь знала его хорошие стороны. Он был благороден и правдив, – олицетворение справедливости. А если он и скуповат и не дает целого хлеба, то половину-то он все-таки дает! И никогда она не слыхала от него ни единого слова лжи!

– Вот что нынче творится с людьми, Карл, – говорила она, – видишь, теперь уже не так, как раньше; на свете больше нет настоящей любви, и мир должен из-за этого погибнуть.

Но тут заплакал Себастьян, Бабетта вылезла из кровати и стала на руках качать ребенка, шлепая по полу босыми ногами и продолжая твердить одни и те же слова:

– Нет любви, нет настоящей любви, вот что губит людей, понимаешь, Карл?

17

Огород Рыжего пышно разросся. Теперь это был просто образцовый огород – его можно было показывать на выставке садоводства.

– Огород у тебя вышел на славу, Рыжий! – сказал Герман, удивленно покачивая головой. – Ну-ка, возьми свою лопату и пойдем. Пора нам наконец приняться за канавы.

Уже несколько недель он читал Рыжему целые лекции о том, как, по его мнению, можно улучшить водоотводные канавы на лугах.

Они спустились к озеру и, обливаясь потом, потащили осмоленный челн через заросли камыша к лугам. Герман сказал, что им давно пора приняться за расчистку и расширение канав. Луга начинают загнивать, воздух не проникает больше в почву, земля становится слишком холодной для корешков.

Герман хотел сделать канавы настолько широкими, чтобы по ним свободно мог проходить челнок. Тогда будет очень легко содержать их в порядке.

– Ты меня понял, Рыжий?

Да, он понял. На следующий день Рыжий работал уже один, и так продолжалось без перерыва целыми неделями. Всего надо было прорыть около двадцати широких канав длиной в сто пятьдесят шагов каждая. Это была поистине геркулесова работа, но Рыжий работал не поднимая головы и шаг за шагом терпеливо продвигался вперед, копая ил как землечерпалка. И все же в это лето ему, как видно, не управиться.

Однажды утром, когда он был занят вычерпыванием ила из канавы, к нему подошел почтальон и передал ему письмо.

– Вы будете Петер Ройтер?

– Да, я.

Письмо было от Эльзхен. Рыжий с багровой лысиной и косящими от волнения глазами неподвижно стоял по колени в вязкой тине, держа письмо в руке: Эльзхен сообщала, что владелец лесопильни согласился наконец отпустить ее и что она с Робертом собирается приехать к первому октября.

Наконец Рыжий вышел из оцепенения. Значит, через каких-нибудь три месяца Эльзхен и Роберт будут здесь!

Лишь к вечеру он овладел собой настолько, что смог поговорить с Германом. Его глухой голос звучал поистине торжественно. Да, теперь они приезжают, и он хотел лишь спросить: может ли он рассчитывать на тот клочок земли, о котором Герман так часто говорил? Для него это был вопрос жизни, – не удивительно, что он впал в торжественный тон. Может быть, Герман сказал это не всерьез, просто так?.. Нет, Герман сказал это вполне серьезно. Разумеется, он может получить свою землю. На первых порах ему ведь хватит четырех моргенов – этого достаточно, чтобы завести садоводство, а потом он сможет получить еще четыре моргена и даже больше, если понадобится. Аренда? Нет, об аренде Герман и слышать ничего не хотел. Они друзья, и места здесь хватит для всех. К тому же в Борне всегда найдется достаточно работы, и если Рыжий будет только содержать в порядке водоотводные канавы, то они уже будут вполне в расчете.

Над очисткой канав Рыжий трудился так усердно, что пот лил с него градом. Не так-то легко найти человека, который был бы готов предоставить тебе четыре моргена лучшей земли без арендной платы. Можно, пожалуй, исходить вдоль и поперек всю Европу, и то вряд ли найдешь такого! До, самого вечера рыл он канавы, а потом вытирал потное лицо и исчезал в лесу.

Теперь ему нужно было и о себе подумать – о себе, Эльзхен и Роберте. Через три месяца они будут здесь! Через три месяца! Тут и впрямь можно потерять голову. Счастье еще, что он кое-что подготовил заранее! А поработал он на славу! Вот его три склада камней – слава богу, совершенно нетронутые и по-прежнему укрытые хворостом. Он таскал камни, каждый в отдельности, к опушке и отвозил их на тачке к своему участку. Как хорошо, что вечера такие длинные! Целыми неделями он спины не разгибал, работал даже по воскресеньям. Зачастую Карл помогал ему возить тачку.

– Ты, видать, целый дворец собираешься строить! – шутила Бабетта. – Откуда ты раздобыл столько камней?

Рыжий прекрасно понимал, что это шутки, но никто никогда не слыхал от него шутливого ответа. На это он не был способен.

– Нет, Бабетта, – отвечал он, – я строю просто домик, но поосновательней. Кухню, в которой можно было бы жить, а на будущий год можно будет ее расширить.

Герман обещал ему помочь, когда понадобится, а Антон вызвался сделать дверь и окна.

Ну, покамест Рыжему камней хватит – он перевез уже все свои три склада. Теперь он принялся таскать жерди, толстые и тонкие, затем ветки и сучья. Он натаскал их целую гору. Это был материал для изгороди.

По воскресеньям он лихорадочно писал письма Эльзхен. Пусть она начинает укладку вещей и пусть не забудет своевременно справиться о расписании поездов.

Эльзхен исправно отвечала, не так, как раньше. Она радовалась, что ее жизнь наконец-то устроится. Роберту нужно иметь отца, а ей – законного мужа; моложе она не становится. Но было в ее письмах кое-что такое, что не нравилось Рыжему. Похоже было, что владелец лесопильни снова начинает вставлять палки в колеса. Он делал странные намеки: если Эльзхен настаивает на том, чтобы уехать первого октября, то он может удержать ее сбережения, хранящиеся у него. В следующем письме было сказано уже яснее: Эльзхен может уезжать, если хочет, но Роберта он просто-напросто не отдаст. Мальчик родился на лесопильне, никто точно не знает, кто его отец, он кормил мальчика все эти годы и имеет на него право. Он просто не отдаст его, и баста! Таков был Рупп! Таков был этот Рупп!

В эти ночи Рыжему не удавалось заснуть ни на минуту, хотя он крепко уставал за день, копая свои канавы и перетаскивая жерди. Он кипел от ярости, целые ночи напролет воюя с владельцем лесопильни; в темноте раздавался его злобный шепот, слюна текла по бороде. Он ему покажет, этому Руппу, – ведь в конце концов существует же суд!

Но тут уже рассердился Герман.

– Ко всем чертям твоего Руппа! – кричал он гневно. – Мужчина ты или нет? Против него надо действовать решительно, с такими людьми нечего церемониться! Эльзхен должна предъявить ему иск, если он не отдаст ей ее денег, а ты подашь на него в суд, если он захочет удержать Роберта! Напиши ему это, но так, чтобы он понял, да не давай ему спуску! Ему и так слишком долго все с рук сходило!

Да, Рыжий теперь и сам был отнюдь не склонен церемониться со своим врагом. Хватит, его терпению тоже пришел конец! В ближайшее воскресенье он в шесть часов утра уже сидел за столом и писал Эльзхен, давая ей все необходимые указания, а после обеда стал писать Руппу. Выводя букву за буквой, он попеременно то краснел, то бледнел. Время от времени ему приходилось ненадолго выходить на свежий воздух, чтобы не задохнуться, – внутри у него все так и кипело. Нужно наконец припугнуть этого Руппа! Есть же еще суд на свете, – ведь это не что иное, как шантаж и посягательство на свободу личности: за это сажают в тюрьму, он может отсидеть за это целый год! Год! И каждый ведь знает, что он, Петер Ройтер, – отец Роберта, каждый… Все это просто злостная клевета; у него достаточно денег, чтобы повести процесс, он не один. Бояться? Кому? Кого? Его, Руппа? Ошибаешься, брат, жестоко ошибаешься!

На следующее утро он пошел в город и отправил оба письма заказными.

– Ты достаточно крепко написал ему, Рыжий? – спросил Герман.

– О, еще бы!

Через неделю пришел ответ от Эльзхен. Рупп беснуется! Рупп изломал в щепы два стула! Рупп велел ему передать, чтобы он его остерегался!

Победа! Рыжий выставил вперед бороду и расхохотался. Рупп беснуется! Рупп ломает стулья! Ага, попал в цель! Год тюрьмы! Шантаж! Остерегаться? Кого? Руппа? О, он не боится! Ему просто смешно. Можешь хоть всю лесопильню разнести в щепы, если хочешь, черт паршивый!

Рыжий снова пропадал в лесу. Он таскал жерди, колья, сучья и все, что могло ему пригодиться. Он притащил даже полуразрушенный деревянный мостик.

Потом начал возить песок для постройки. Поторапливайся, скоро они приедут – Эльзхен и Роберт!

Но тут ему пришлось прервать на недельку работу на своем участке. Герману нужна была его помощь. Герману постоянно приходило в голову что-нибудь новое, а что он задумал, то должно быть выполнено во что бы то ни стало, – хоть с ног вались от усталости, а сделай. В прошлом году так было с постройкой сарая, в этом году – с водоотводными канавами, а вот уже опять затевается что-то новое. Амбар! Герман хотел построить из досок временный амбар, – иначе куда он денет урожай? Осенью старый сарай понадобится ему для скота, у него просто не хватает уже места.

На новой телеге, которую Антон сделал зимой, спустились они к Грецу за материалом для постройки амбара. Это было пять полных подвод балок, досок и кровельного толя. Лошади с трудом втаскивали тяжелую груженую подводу на гору, а в последний раз застряли так основательно, что пришлось половину выгрузить, – поклажа оказалась им просто не под силу.

Весь двор был завален досками и бревнами. Антон пробирался между ними с метром в руках и беспрестанно смачивал во рту копчик карандаша. При этом он все время кричал. Антон уговаривал Германа принять совершенно новый план, который он составил за последние дни. Он все высчитал, каждый метр деревянных брусьев и каждый квадратный метр досок. Если Герман доложит двести марок, они могут из этого же материала, необходимого для амбара, перекрыть начерно жилой дом и временно использовать его как амбар. Да, это вполне возможно!

Герман нахмурил лоб и покачал головой. Но там крепкие стены, кричал Антон. Они выиграют больше места. Можно даже выделить несколько комнат для жилья, и тогда старый сарай, в котором они теперь живут, полностью освобождается. Антон воодушевлялся все больше и больше.

– Нет! – коротко отрезал Герман.

Эта мысль мелькала у него еще зимой, но он от нее отказался. Низкая крыша из толя совершенно изуродует длинное красивое здание! Ему была невыносима мысль видеть его таким изуродованным хотя бы в течение двух-трех лет.

– Нет, Антон, лучше подождем, пока мы сможем сделать высокую отвесную крышу, пусть даже пройдет еще несколько лет.

Антон молчал. Ладно! Ничего не поделаешь.

Но в ту же ночь Герман разбудил спавшего Антона.

– Послушай, Антон, – сказал он, – а ведь твое предложение правильно!

– Ну конечно, правильно! – воскликнул Антон и повернулся на другой бок.

На следующий день они принялись за крышу, и через две недели она была готова.

18

До сих пор лето стояло жаркое и сухое, но как раз во время уборки урожая погода изменилась: стало прохладно, и начались дожди. Снопы с поля приходилось перетаскивать поодиночке, а сено вообще больше не просыхало. Герман бродил по полям угрюмый и расстроенный.

В конце концов Рыжий чуть не утонул в своих канавах и вынужден был прекратить работу. Ему это было очень кстати, потому что теперь он мог всецело отдаться заботам о своем участке. Дождь и холод нисколько не мешали ему. Он сплел изгородь из прутьев и ветвей, и когда убрали картофель, которым был засажен участок, он начал подводить фундамент и класть стены своего домика. Никогда еще в своей жизни Рыжий не трудился с таким усердием; даже гроза не могла его остановить: он работал при свете молний и под раскаты грома.

Стены были выведены уже почти в два метра вышиной, когда однажды после обеда он увидел, что мимо его изгороди прошли два человека с винтовками за спиной. Он, собственно, успел заметить только винтовки. В душу его закрался смутный страх. Охотники? Или это были не охотники?

Он подкрался к изгороди и осторожно выглянул. Они были в форме. Нет, это были не охотники, это были жандармы. Они поднимались к Борну. Рыжий торопливо втянул бороду обратно.

Герман работал в хлеву и очень удивился, когда во дворе показались два жандарма. Одного из них, черного, он знал; его звали Альбрехт. Но второго он никогда не видел. Должно быть, он нездешний: высокий человек с суровыми голубыми глазами и некрасивыми белобрысыми кустиками волос на подбородке и над губой. Альбрехт погладил свои меланхолически свисавшие усы, мокрые от дождя, и полез за пазуху, чтобы достать бумагу.

– Мы к тебе, – слегка смущенно проговорил он. – Мой коллега Хонигер из Нейштеттена и я, мы пришли к тебе, Герман, по служебному делу.

Они пришли, чтобы справиться о некоем Петере Клингенбергере. Петер Клингенбергер – так, кажется?

Петер Клингенбергер? Герман подумал и покачал головой. Они, должно быть, не туда попали. В эту минуту на крыльце кухни показался Антон и громко закричал, что у них здесь жуликов нет. Он терпеть не мог жандармов.

Оба жандарма неодобрительно посмотрели в его сторону.

– Он называет себя также Петером Ройтером, – сказал белобрысый, насмешливо поглядывая на Германа, и подтянул ремень своей винтовки. – Эту фамилию он назвал и внизу, на почте.

Альбрехт добавил:

– Он среднего роста, и у него рыжая борода. Это, наверное, тот рыжий, которого я видел не раз там, внизу, за очисткой канав.

Рыжий? Они ищут Рыжего? Чего им от него надо?

Герману стало не по себе.

– Он работает внизу, на своем участке, – сказал он, – рядом со старым домишком.

Он велел Альвине спуститься и позвать Рыжего. Герман сразу стал гораздо вежливее с жандармами и пригласил их войти в кухню. Ведь идет дождь, в кухне куда теплее, и по чашечке кофе, вероятно, тоже найдется. Альбрехт тотчас же согласился, но белобрысый угрюмо отвернулся и проворчал что-то. Он сел на опрокинутую лохань, стоявшую около прачечной. Тогда и Альбрехт снова вышел из кухни – он не хотел, чтобы его коллега один мокнул под дождем. Он расхаживал по двору и внимательно осматривал сараи, хлев и дом.

– Ты много успел за такое короткое время, Герман! – сказал он.

Но белобрысый неподвижно сидел на опрокинутой лохани, зажав винтовку между колен и не говоря ни слова.

– Что они хотят от Рыжего? – спросил Антон. – Может быть, барон Дитлей подал на него жалобу? Он недавно утащил из его леса целый деревянный мост.

Герман покачал головой. Не может быть, – в этом случае Рыжий получил бы сначала повестку. Должно быть, это какая-нибудь старая история. Он вспомнил, что однажды Рыжий уже делал ему какие-то намеки; подумал и о том, что по временам он целыми днями ходит словно потерянный и что-то невнятно бормочет.