Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Он вернулся домой, неся под мышкой огромный кусок сала. Бабетта нажарила целую гору картошки, и вдобавок каждый мог отрезать себе сала сколько хотел. У Ганса опять оказалась бутылка водки – он не скаредничал, когда зарабатывал. Они принялись есть и-пить. После еды закурили трубки, водка Ганса разогрела всех, и они затянули песню.

Бабетта покачала головой.

– Ты думаешь, Герман, – сказала она, – Христина сегодня разглядела как следует хоть одного из тех, кто был в комнате? Ни одного! Ее там словно и не было. О, уж я-то ее знаю! А когда я уходила, она поцеловала меня и сказала: «Всего тебе хорошего, Бабетта!»

Герман посмотрел на Бабетту.

– То же самое она сказала и мне, Бабетта! Что же тут особенного?

Бабетта не переставая качала головой.

– «Всего тебе хорошего»! С каких это пор она стала так говорить? Никогда она так не говорила – я ведь знаю! Она становится все более непонятной. Герман, тут что-то неладно!

Стоило Антону выпить стаканчик, как он начинал ругать женщин, о которых он был весьма нелестного мнения. Это, мол, змеи, просто змеи! Но его они уж не поймают, он раз и навсегда раскусил их!

Какая женщина стала бы спокойно выслушивать такие вещи? Этого от Бабетты и требовать было невозможно! Она завопила и принялась язвить. «А мужчины? Мужчины – просто вероломные негодяи! Да, да, смеяться тут не над чем!» Антон орал, побагровев от злости, Бабетта, бледная от ярости, визжала, а остальные чуть не лопались со смеху – они уже не впервые наблюдали такую перепалку.

– И все-таки, Бабетта, – сказал Герман, – все-таки мы выпьем за здоровье твоего суженого! Пейте все за здоровье суженого Бабетты!

Бабетта была сконфужена и польщена. Ах, этот Герман! Она уже не молода; кому может понравиться такая старуха! Но она, разумеется, не собирается становиться поперек дороги собственному счастью, и, может быть, в глубине души она все еще питала надежды, несмотря на то, что ее виски уже начали седеть. И она чокнулась.

Но тут Герман заявил, что они должны выпить за здоровье самой Бабетты! Да, за здоровье Бабетты!

– Пейте до дна!

И все закричали:

– Да здравствует наша славная мамаша Бабетта!

Антон, который только что чуть ли не плевал Бабетте в лицо, орал громче всех.

Тут уж Бабетта принялась беспокойно ерзать на стуле, она не решалась даже поднять глаза. Ах ты боже милостивый, ну и Герман! Она совсем растрогалась; ведь она была так чувствительна.

Чудесный вечер! У Ганса, у этого милого, славного Генсхена, оказалась еще одна бутылка водки в запасе.

– У тебя, как видно, целый погреб, Генсхен!

– Да, но только потайной!.

Они смеялись, шутили, рассказывали о своей молодости, – а она была нелегкой. Ах, как безрадостно проходит юность у большинства людей! Антона воспитывали пощечинами – да, пощечинами, а однажды подмастерье изломал об его голову жердину – вот, посмотрите, шрам еще заметен, но от этого башка становится только крепче. Генсхен работал мальчиком при кегельбане, а по утрам разносил хлеб. Рыжий вырос в сиротском доме. Он не знал своих родителей. Карла-кузнеца, когда он был ребенком, заставляли воровать и били, если он ничего не приносил домой. Он воровал дрова, уголь, репу, картошку. Да, такова жизнь, – прожить ее не так-то легко. Но сегодня они смеялись над этим.

Герман, выпивший уже несколько рюмок, был в таком великолепном настроении, в каком они его никогда еще не видали.

– Нам, собственно, не так уж плохо здесь! – воскликнул он, сильно хлопнув Рыжего по плечу. Рыжий, выпятив губы, с наслаждением затянулся трубкой и выставил бороду вперед.

– Да, нам здесь действительно неплохо, Герман! – сказал он.

Герман внезапно поднялся.

– Тише! – рявкнул Антон.

Лицо Германа так и сияло радостью и уверенностью. Его глаза искрились.

Он смотрел на друзей, и на сердце у него становилось тепло. В эти страшные времена рушилось многое: вера, надежда, планы, мечты, идеалы; но одно осталось у них – дружба.

Да, дружба!

И он вдруг заговорил. Это была настоящая речь, ничего подобного с ним вообще никогда не случалось. Им было неплохо здесь, на горе, сказал он, это правда, даже несмотря на то, что они здорово голодали в эту зиму.

Но лучше всех было ему, потому что с ним остались его друзья! Иначе он бы, наверное, испытал одиночество. И, может быть, пал бы духом, кто знает? Но скоро уже самое худшее останется позади. Борн принадлежит им всем, это так, иначе и быть не может! В Борне достаточно земли для них всех. Если они хотят, они могут поселиться на его земле, чтобы им было где приклонить голову. А если кто-нибудь из них вздумает жениться, он может отгородить себе несколько моргенов, обосноваться и заняться своим ремеслом. Он может открыть плотничью мастерскую, садоводство или что захочет, что ему придется по вкусу. Вот как он себе это представляет! Голодать им не придется!

И никакая сила на свете не сможет разлучить их, потому что они ведь друзья! А дружба, пожалуй, – единственная постоянная вещь на свете, может быть даже более постоянная, чем любовь!

Друзья не сводили с его лица удивленных глаз. На мгновение Герман запнулся, затем продолжал: когда-нибудь, быть может через много лет, здесь снова будет построен дом, такой, как раньше, и в нем в один прекрасный день может появиться хозяйка. Он произнес это и гордо вскинул голову. Да, все возможно, но он говорит это лишь так, между прочим; это неважно. Главное, как он уже сказал, – дружба! За нее он хочет выпить, и друзья должны поддержать его тост!

22

На следующее утро они снова поднялись чуть свет, откашлялись, сплюнули и принялись за работу. Это был замечательный вечер, но они почти не говорили о нем. Антон время от времени бросал на Германа взгляд, полный удивления. Странный человек этот Герман: месяцами бывал он молчалив и скуп на слова, и вдруг его прорывало, да так, что никто не мог ожидать. Какую речь произнес вчера вечером этот человек! Да ведь он, если называть вещи своими именами, подарил им вчера вечером, собственно говоря, весь Борн!

День обещал быть хорошим, началась оттепель, с крыш капало. Солнце пробивалось сквозь облака, и они наслаждались его мягким теплом. Около девяти часов утра во дворе появилась Мета, молоденькая служанка Шпанов, и спросила Бабетту. Она раскраснелась, запыхавшись от быстрого бега, и казалась необычайно взволнованной. Бабетта в это время как раз священнодействовала– ставила тесто для хлебов – и была недовольна, что ей помешали.

– Чего тебе надо? – недружелюбно крикнула она.

Мета начала ей что-то шептать, и Бабетта тотчас же захлопнула дверь. Через несколько минут она вышла вместе с молоденькой служанкой.

– О, боже всемогущий, отец небесный! – проговорила она, торопливо повязывая голову темным платком.

– Что случилось? – спросил Герман. Появление служанки Шпанов обеспокоило его.

– Ничего особенного! – ответила Бабетта. – Шпан хочет поговорить со мной. Не знаю, о чем!

Она лгала!

Герман испугался. Почему пришла служанка, а не Христина? Дело касалось не Шпана, раз он хотел поговорить с Бабеттой. Значит, дело могло касаться только Христины, – это он сообразил мгновенно. Он остался дома, но на душе у него было неспокойно.

Они очищали ото льда замерзший колодец. Обложив его горящими поленьями, они обрубали лед по мере того, как он подтаивал.

Пора было обедать, а Бабетты все еще не было, и у них в желудках начало урчать. Гансу пришлось отправиться на кухню и приняться за стряпню. Когда они наконец привели колодец в порядок, было уже поздно: солнце тонуло в лиловом тумане сумерек. Бабетты все еще не было. Она пришла, когда уже совсем стемнело и, не говоря ни слова, прошмыгнула в дом. Герман чуть не прозевал ее. Он пошел следом за ней на кухню и закрыл за собой дверь.

– Что случилось у Шпанов? – спросил он вполголоса.

Бабетта опустилась на стул и неподвижно смотрела перед собой, беспомощно свесив руки. Она, казалось, не слышала его вопроса.

– Ах ты господи! Она уехала! – проговорила она еле слышно. – Уехала!

– Кто уехал? Кто? – Герман побледнел. А впрочем, к чему, собственно говоря, спрашивать?

Бабетта медленно, растерянно покачала головой.

– Кто, кто?.. Христина, наша Христина! Наша славная Христина! Уж я ли не знаю ее?

– Уехала? – спросил Герман, остолбенев. – Она уехала? Куда? – Его лицо стало пепельно-серым.

Закрыв лицо озябшими руками, Бабетта тихо плакала. Потом неожиданно отняла руки и искоса посмотрела на Германа.

– Куда? – вскричала она. – Если бы мы это знали! Как это у тебя все просто! Она уехала и написала отцу: «Прости меня, забудь меня!»

– Забудь меня?

– Да, так она написала! Я читала ее письмо. Она уехала – уехала, может быть, навсегда! Если хочешь знать, она убежала из дому!

На это Герман уже ничего не мог ответить. У него захватило дыхание, ему казалось, что небо рушится на него.

– Уехала? Христина?

– Да, уехала!

Бабетта застала Шпана в его конторе. Он весь словно окаменел, губы у него побелели. Он двух слов связать не мог, только что-то бормотал – язык не повиновался ему. При этом он безостановочно проводил руками по письму, лежавшему на письменном столе, словно старался его разгладить. Он встал как всегда, в обычный час сел завтракать и ждал Христину. Она не являлась, и он послал за ней Мету. Оказалось, что Христины нет дома. Мета принесла только письмо, лежавшее у Христины на столе. Вот это письмо. Шпан продолжал его разглаживать. «Прочти его, Бабетта!»

– Не может быть, не может быть, – произнес Герман и покачал головой.

– «Что я ей сделал, Бабетта? – спрашивал Шпан. – Разве я был ей плохим отцом? Я был с ней, правда, немного строг, но нравы так угрожающе падают! Я не позволил ей поступить в школу домоводства в городе. Неужели в этом все дело? Я ничего, ничего не понимаю, Бабетта! Не понимаю и ее письма. «Ты меня, конечно, не поймешь, отец!» Разве отцу так пишут? Почему это я не пойму ее, откуда она это знает? Я ничего, ничего не понимаю!»

И Шпан продолжал сидеть, словно окаменевший.

В конторе было холодно, в доме беспорядок. Бабетта велела девушке принести дров и сварить крепкого кофе – это было ее излюбленное целебное средство во всех сложных случаях: при болезнях, смертях и рождениях.

«Объясни же мне, Бабетта! Она пишет, что ее сердце было всегда исполнено любви и уважения ко мне. Так-то она доказывает мне свою любовь и уважение? Ты ведь знаешь ее, Бабетта, объясни же мне, – ты ведь ее вырастила! Она пишет, что не будет несчастна, что будет счастлива, – я не понимаю всего этого, не понимаю! А люди – что подумают люди? Христина Шпан!»

– Да почему же она уехала? – тихо произнес Герман.

«Что делать, Бабетта, посоветуй же! Ты ведь ее вырастила. Сделай одолжение, Бабетта, прошу тебя! Сходи в Дитлей, хорошо?» В Дитлей? Шпан совсем голову потерял. «Да, в Дитлей. Тут замешан этот молодой господин фон Дитлей, он постоянно заходил к нам в лавку. Сходи туда, может быть там что-нибудь знают! Пойдешь?»– «Но ведь молодой господин фон Дитлей за границей!» – сказала Бабетта. «А все-таки, кто его знает? Может, он вернулся. Сделай мне это одолжение, Бабетта! Быть может, они что-нибудь знают. Умоляю тебя, Бабетта!»

Что оставалось делать Бабетте? Она пошла в Дитлей. Туда было больше часа ходьбы. В имении она не узнала ничего нового. «Молодой господин фон Дитлей? – спросили ее. – Он в Швейцарии».

Через три часа она вернулась. Шпан стоял посреди конторы неподвижный, расстроенный, в шубе, с высокой шапкой на голове, бледный как утром, потерявший голову.

«Значит, – спросил он, – ничего? Ничего определенного?»– «Куда вы хотите идти, господин Шпан?» Он заявил, что хочет сходить на станцию и узнать, нельзя ли там что-нибудь выяснить. «Если бы я только знал, есть ли у нее при себе деньги!» – «На станцию? В вашем состоянии? Уже темнеет, и у меня ноги совершенно окоченели!»

Шпан покачал головой, и Бабетта видела, как он исчез в темноте.

– Что же могло заставить ее уехать? – Герман не знал, что подумать.

На этот вопрос Бабетта уже не отвечает. Она кладет руки на стол, опускает на них голову и начинает кричать так громко, что Германа охватывает неподдельный страх.

– Христина, Христина! – кричит она. – Где ты теперь? Дитя мое, бедное мое дитя!

23

Герман исчезает в темноте и возвращается поздно, когда друзья уже спят. Он тихо забирается в свою постель. Среди ночи ему снится что-то. Он кричит и говорит так громко, что Антон просыпается, встает и будит его:

– Тебе, должно быть, приснился дурной сон, Герман?

Утром Антон напоминает ему об этом:

– Ну и ужасы же тебе, должно быть, снились! Ты стонал так, словно тебя хотели задушить!

Герман густо краснеет от стыда.

– Да, видно это было что-то страшное, – отвечает он.

Несколько дней Герман ходил с застывшим лицом, смотрел неподвижными, невидящими глазами. Ганс принес из города новости. Антон рассмеялся горьким смехом:

– Что я всегда говорил? Это просто змеи! Следовало бы их всех убить, и тогда наконец наступил бы покой на несчастной земле!

Антону нужно было сходить в город, чтобы сдать заказ – оконную раму. Он оставил Герману балку, которую нужно было обтесать на один дюйм. Герман взял топор и принялся обтесывать балку. От обеда он отказался – ему не хотелось есть. Антон, вернувшись из города, поднял Германа на смех.

– На дюйм, я сказал, а ты отхватил по крайней мере два дюйма; теперь вся балка испорчена!

Германа явно обидел его смех. Он сердито посмотрел на Антона.

– Но ведь я тоже могу когда-нибудь ошибиться! – закричал он, вспылив.

Такого злого взгляда Антон никогда не видел у Германа. Но он ничего не ответил.

– Эти женщины, – проворчал он себе под нос, – способны даже святого превратить в убийцу!

Бабетта в эти дни не знала ни минуты покоя. Она ежедневно бегала вниз, к Шпану, иногда даже дважды на день. Письма до востребования! Христина часто получала письма до востребования. Шпан это узнал. Вот каков свет! Вот какова жизнь! Кто ее поймет? Все в мире – одна лишь путаница, если подумать. Люди мечутся туда и сюда, говорят, говорят – и в конце концов ложатся в землю молча, а на устах у них последние невысказанные слова: самое главное-то и не сделано!

Бабетта уже совершенно перестала соображать. Она была так взволнована, что все валилось у нее из рук. Ах, Христина, Христина! Какой мошенник ее опутал? В том, что здесь замешан мужчина, она не сомневалась. А бедное, неопытное дитя, разумеется, поверило на слово этому мошеннику.

В Борн зашел почтальон, старый сплетник, разносивший из дома в дом новости и слухи. Он важно заявил, что сегодня у него есть совершенно необычайная новость: Христина Шпан сбежала!

В кухонном окне мгновенно появилось рассерженное лицо Бабетты.

– Сбежала? – Ее визгливый голос звучал насмешливо.

– Да, так рассказывают! Старый Шпан, говорят, слишком строго обходился с ней.

– Пусть люди говорят, что им вздумается! – закричала Бабетта. – Она уехала в город учиться в школе домоводства, если хотите знать! Я сама была у нее и помогала ей укладывать вещи!

С Бабеттой трудно было разговаривать в эти дни. На гору явилась Долли Нюслейн, чтобы поговорить с Генсхеном. Генсхен, по-видимому, был сердит на нее. Она принесла ему пачку сигарет. Долли заглянула к Бабетте на кухню и, разумеется, тотчас же принялась болтать о Христине.

– Ах, Бабетта, ты, конечно, давно уже знаешь? – спросила она.

– Что? – закричала Бабетта, моментально приходя в ярость.

Долли пришла в незлобивом настроении, испытывая лишь легкое беспокойство в своем влюбленном сердечке, но ее обидело, что Бабетта сразу так свирепо набросилась на нее. Она разразилась смехом.

– Ты, должно быть, плохо выспалась, Бабетта! – насмешливо воскликнула она. – Да ты просто смешишь меня! Она сбежала тайком, она, которая всегда морщила нос, если одна из нас осмеливалась глаза на кого-нибудь поднять! А теперь она сама попалась!

– Как это попалась? – Бабетта побагровела от злости.

– Ну, я могу тебе сказать, с кем она удрала, как мы предполагаем…

– С кем? Скажи мне, если знаешь!

– А тебе бы очень хотелось узнать? Не правда ли? Тебе это пришлось бы очень кстати? Счастливо оставаться!

– Я бы на твоем месте не важничала так, Долли! – завизжала ей вдогонку Бабетта, высовывая голову за дверь. – Ты ходишь сюда, чтобы беседовать с одним молодым человеком, и суешь ему каждый раз сигареты! Постыдилась бы, вместо того чтобы языком трепать!

Теперь рассвирепела Долли. Покраснев как рак, она остановилась.

– Посмотрите-ка на нее! – закричала она, вызывающе подбоченившись. – Ты бы лучше не задавалась, Бабетта! Все знают, что у тебя есть в Рауне двадцатилетняя дочь! Тебя и Шпан-то выгнал из-за этого!

– Ах ты стерва! – Бабетта в ярости сплюнула.

Это был ловкий удар. Бабетта отступила и, шатаясь, прошла через кухню. Затем остановилась, бледная и расстроенная. В Рауне! Откуда они знают? И то, что Альвине двадцать лет! Откуда они знают?

24

Наконец в Борне перестали говорить об этом. Жизнь опять пошла своим чередом. Ветер изменил направление, и холода возобновились. Личинки майского жука зарылись почти на метр в землю, Рыжий говорил, что это предвещает долгую, суровую зиму, а ему можно было верить.

Хельзее был по-прежнему погребен под снегом, острая колокольня сверкала, как ледяная сосулька. Несколько дней тому назад, во время оттепели, озеро выделялось иссиня-черным пятном среди белой равнины. Оно было тогда похоже на мрамор, а теперь стало снова белоснежным, как поля, и очертания его берегов можно было распознать лишь по ржавой кайме сухого тростника, поваленного ветром.

Оставалось только работать – дни, слава богу, начали удлиняться. Герман и Антон сколачивали леса для пристройки к сараю.

– Теперь тебе уж и перекусить некогда стало, Герман! – с упреком сказала Бабетта.

Герман работал почти без передышки, замкнутый и молчаливый. Лишь когда Бабетта приближалась к нему, он начинал тихонько насвистывать. Пусть только она не думает, что он тоскует!

Генсхен почти ежедневно бывал в городе. Вечера не прекращались: певцы, стрелки, гимнасты, пожарные – все устраивали свои вечера. Он рассказывал истории и сплетни; прямо удивительно, что делается в этом сонном, словно вымершем городке. О Христине Генсхен не заикался ни единым словом, хотя и узнавал в салоне Нюслейна все, о чем сплетничали в городке. У Германа не раз было искушение расспросить его. Он старался не слушать, когда Бабетта иной раз заводила речь о Шпане и Христине. И все же стоило ему услышать имя Христины, как он ощущал острую боль в сердце, словно в него вонзали большой раскаленный нож.

– Никогда и ни за что не поверю, что Христина сделала что-нибудь дурное, – говорила Бабетта. – Никогда и ни за что, я ведъ ее знаю! У нее доброе, гордое сердце. Но почему она не пишет? Старик умрет от огорчения!

Герман ответил спустя много времени и таким изменившимся, равнодушным голосом, что у Бабетты захватило дыхание:

– Должно быть, у нее есть на то причины, Бабетта! Бабетта пристально посмотрела Герману в лицо. А она-то все время думала, что он тоскует, и жалела его! Нет, оказывается! Он произнес это таким равнодушным и скучающим тоном, словно ему хотелось бы вообще больше ничего не слышать о Христине. Ладно, она может и помолчать, раз ему этого хочется!

У них в хозяйстве произошло событие: крольчиха Антона принесла как-то ночью восемь крольчат. Мать надергала из своей шубки шелковистого пуха, и малыши лежали удобно, словно на вате, прикрытые пушистой паутиной. Антон был вне себя от гордости. Восемь штук! Можно было подумать, что это уже взрослые кролики, весом по крайней мере фунтов в шесть каждый, а не жалкие, крошечные комочки, похожие на крысят.

– Наступил перелом! – хвастался Антон. – Теперь нужде пришел конец! Они растут очень быстро!

Все чувствовали, что и в самом деле нужно расти крольчатам поскорее, чтобы в Борне наступил перелом. Щеки у всех ввалились и стали землистыми. Если бы Генсхен так о них не заботился, они давно свалились бы от голода.

А Рыжий, оказывается, был настоящий чародей! В его ящиках для рассады уже затеплилась жизнь. Они стояли то в темноте, то на свету, временами появлялись в прохладном сарае» затем опять возвращались в теплую кухню. Он ежедневно возился с ними, и наконец некоторые из ящиков покрылись великолепной, густой зеленью, на которую они поглядывали с тайной нежностью. Рыжий, когда его хвалили, становился багровым от гордости. Ну, теперь уже весна действительно не за горами!

Но зима не сдавалась, и с востока все еще дул ледяной ветер. Колодец опять покрылся толстой броней льда, и Рыжий снова стал щеголять в полярном снаряжении, из которого был виден один только нос.

Однажды ночью ветер был так силен, что Герман дрожал от холода в своей жалкой постели. Печь остыла; он встал, развел огонь из щепок и хвороста и придвинулся к печке вплотную, чтобы согреться. Усталый, с опустошенным сердцем, смотрел он на огонь. Вдруг он испугался: среди пламени он увидел лицо Христины, окруженное искрами.

Это было лицо Христины, каким он его видел год тому назад, в последний день своей побывки. Она приходила к Бабетте, и он провожал ее обратно в город. В тот вечер прошла сильная гроза, с мокрых верхушек лип, стоявших вдоль дороги, стекали капли, сыпались на них дождем. Но над темными деревьями сияли луна и яркие звезды. Лицо Христины было озарено трепетным лунным светом, дождевые капли, как роса, блистали на ее волосах и щеках, глубокие глаза искрились. Это было видение, сотканное из росы, звезд и искр; оно было освещено луной. Такой он видел ее перед собой. Пожимая его руку, сна произнесла в тот вечер одно лишь слово:

– Возвращайся!

Это слово провело его сквозь ужасы войны, его волшебная сила сохранила Германа невредимым.

Он подбросил в огонь хвороста, чтобы удержать видение. Хворост затрещал. На еловой ветке вскипали крошечные белые пузырьки пара, и лицо в огне вдруг заволоклось дымом.

В одну из ночей началась буря, ночь взвыла, лес зашумел, как море в шторм. Треснул подгнивший сук, и слышно было, как он тяжело ударился о землю. Это подул южный ветер. Герман проснулся: он совершенно явственно услышал выстрел тяжелого орудия, стоявшего, по-видимому, очень далеко. Вновь раздался отдаленный глухой гром. Озеро! Лед на озере начал лопаться! Значит, этой бесконечной зиме все-таки приходит конец! Герман прислушался, сердце его громко стучало. Оно было исполнено печали и боязни. «Возвращайся!» Вот он вернулся. Зачем?

Друзья храпели, а он лежал с открытыми горящими глазами, пока не посветлело маленькое оконце. Тогда он поднялся.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Светит солнце. Ветрено.

Они стоят в обеденный перерыв у ворот усадьбы, взоры их блуждают по долине. Ветер треплет волосы и покрытые заплатами куртки. Лица кажутся немного бледными, зато зима уже позади.

Только в дальних лесах еще сверкал там и сям снег, но пахотная земля лежала перед ними обнаженная, коричневая и влажная, как шкура зверя, который вылез из воды и улегся сохнуть на солнце. Местами на полях пробивалась светлая, нежная зелень, она была едва заметна. Это озимь. Озеро наполовину очистилось. На его маленьких проворных волнах качалось солнце. Стаи чаек сидели на краях льдин, беспокойно вертясь во все стороны.

– Что это за птицы? – спросил Генсхен, дрожавший от холода.

Никто ему не ответил, все молчали. Наконец Антон потянул своим большим носом и сказал:

– Это чайки. Они сидят и подкарауливают рыбу.

Рыжий был укутан, как в самые жестокие морозы. Герман взял у него из рук лопату и с силой воткнул ее в землю. Полетели искры. Почва все еще была промерзшей.

– Придется, должно быть, переждать еще несколько дней, раньше мы начать не сможем! – произнес Герман.

Он в нетерпении обходил поля. На этой полосе будет пшеница, на той – рожь, эту мы пустим под репу, ту – под картофель. Он часто останавливался, голова его горела; работа начинала ему казаться нечеловечески трудной. Это были не поля, это была пустыня.

Он написал тете Кларе насчет семян. Ответа не было, и он начал беспокоиться. Уж не раскаивается ли она в своем обещании? Что, если теперь она оставит его ни с чем? Но через несколько дней пришла подвода с семенами. Зерно было выгружено со всеми возможными предосторожностями, им заполнили все сухие уголки, оно лежало даже под кроватью Бабетты. Теперь Герман мог опять спать спокойно. Возбужденный, с раскрасневшимся лицом, рылся он в высоких грудах зерна, пропуская его сквозь пальцы. Зерно было тяжелое, плотное, отсвечивало здоровым блеском.

– Прекрасные семена!

– Да, прекрасные! – подтвердил Антон, кивнув головой.

Из этих семян должен был возродиться Борн, – такой, каким он был раньше. Так из ореха вырастает ореховый куст – это длится много, много лет. Терпение!

Земля оттаяла, но почва все еще была слишком влажная и тяжелая. Рыжий, однако, не мог уже больше ждать – иначе ему не поспеть. Он работал на огороде, за развалинами дома, с рассвета до поздней ночи. Стоя по грудь в земле, он рыл канаву. Когда он наклонялся, видны были только его шляпа и огненная борода. Лопата скрежетала и причмокивала в мокрой земле, а земля, когда он ее приглаживал, блестела как сало. С каждым днем канава увеличивалась на небольшой кусочек – быстрее невозможно было копать при такой влажной почве, да он и не спешил. Терпение Рыжий считал высшей добродетелью человека.

Утка Тетушка взволнованно ковыляла взад и вперед и крякала. Куры следовали за ней. Они жадно рыли и клевали черную землю. Когда Рыжий обнаруживал какую-нибудь заманчивую находку – жирную желтую личинку или толстого, мясистого червяка, – он отбрасывал лакомый кусочек в сторону и звал:

– Идите сюда!

Его лицо сияло от удовольствия, он чувствовал себя божеством, которое заботится о своих созданиях.

Иногда Рыжий останавливался, обливаясь потом. Сдвинув на затылок измятую шляпу, он вытирал лицо. Лишь тогда можно было увидеть по-настоящему, как безобразен Рыжий. Кожа иссиня-бледная, лицо покрыто желтыми пятнами. Он был похож на ящерицу, на пещерную ящерицу, никогда не выползавшую на свет, дряблую, рыхлую, бесформенную.

Становилось уже теплее, и он понемногу разматывал свой шарф.

– Идите сюда! Скорее! Вот это лакомство так лакомство! Тише, только потише, Тетушка, другие тоже хотят попробовать.

2

Если день бывал солнечный. Карл-кузнец сидел обычно в обеденный перерыв перед дверью сарая. Здесь было приятно сидеть, ветра почти не было, деревянная дверь нагревалась и отражала тепло. Он сидел, положив кулаки на колени, подставив лицо под солнечные лучи. При этом он откидывал голову так, что в черных стеклах его очков играло крохотное отражение солнца. Лицо у Карла было худое и желтое, как натянутый на колодку кусок кожи, глубокие, скорбные морщины, точно шрамы, прорезали это лицо, покрытое густой черной щетиной. Он сидел спокойно, неподвижно и только порой тихо стонал про себя, совсем тихо, чтобы Бабетта не услыхала: «А-а-а!» Его уши вздрагивали. Вот скворцы прокричали. Вдалеке насвистывает зяблик. Вот и весна, а-а-а! Опять весна, a-а! Иногда над двором с резким криком начинали носиться птицы, и он следил за их полетом, обратив в их сторону черные очки. Когда послеобеденный отдых кончался, Бабетта выходила на крыльцо и звала:

– Пора, Карл!

Карл покорно вставал и принимался за работу.

– Ты знаешь, что тебе нужно за неделю сплести три корзины? – Голос Бабетты звучал почти недружелюбно, она была недовольна Карлом в последние дни. Он ей не нравился: все время думал о чем-то, лоб его испещрили морщины, и морщины эти непрерывно шевелились. Он почти не разговаривал. Так у него всегда начиналось, и она убедилась, что в эту пору лучше всего обходиться с ним построже. Недавно она заметила, как он оттачивал лезвие старого перочинного ножа, который разыскал где-то. Лезвие было острым как бритва, когда ей удалось незаметно стянуть у него нож.

– Да, я знаю, Бабетта! – буркнул Карл и достал трубку, собираясь ее набить.

– И что ты все куришь! – рассердилась Бабетта. – Один только расход и вред для твоих нервов. Не удивительно, что нервы у тебя становятся все хуже и хуже!

Карл послушно отложил трубку и взялся за прутья. Спустя немного Бабетта подошла к нему и сказала:

– Ну, Карл, теперь ты с чистой совестью можешь выкурить трубочку.

Но Карл лишь проворчал что-то; лицо его было мрачно, курить ему уже расхотелось. Бабетте стало стыдно за свою строгость, она была огорчена.

– Подумаешь, уж и слова ему не скажи! Я ведь о твоем же здоровье забочусь, а ты обижаешься!

Теперь Бабетта говорила с ним почти нежным голосом; она сказала, что скоро они пойдут вместе в город, чтобы продать то, что он наработал за зиму. Тогда Карл купит себе новую трубку и табаку в придачу, но только не такого скверного, какой он курит сейчас. От этого табака такая вонь, что даже Ведьма выдержать не может, а ведь у собаки нос не особенно нежный.

– Да, да! – ответил Карл и кивнул. Его лицо так странно исказилось, что Бабетта испугалась и замолчала.

Карл опять захандрил, думала она; за ним надо следить в оба. Какая жалость – такой силач, и к тому же человек с таким добрым сердцем! Ему едва исполнилось тридцать лет, а волосы у него начали седеть, на лоб Свисала совершенно белая прядь. Жаль его прямо до слез, люди добрые!

Карл становился все молчаливее. У остальных было какое-то особенно радостное и приподнятое настроение, они только и говорили что о своей работе – о пахоте, о севе, об огороде. Герман и Антон задавали тон. Через несколько дней должна была прийти упряжка Борнгребера, и Анзорге тоже собирался предоставить им на неделю пару лошадей. Карл вырос в деревне, пахал и косил, он считал, что понимает в этих делах побольше Антона, который так ужасно важничает. Несколько раз он пробовал вмешаться в их разговор, но они пропустили его слова мимо ушей, и с тех пор он больше ничего не говорил. Да и к чему? Это не имеет никакого смысла. Он и они – два разных мира. Они живут там, на свету, работы у них по горло, они бьются как рыба об лед. Но жизнь ведь в том и состоит, чтобы трудиться в поте лица, и все-таки она прекрасна. А он живет глубоко под ними, в темноте, на глубине двадцати саженей под землей, и от одной этой тьмы уже можно умереть. Он составил себе фантастический план: вырыть собственную могилу, яму в десять метров глубиной, затем забраться в нее – и пусть земля его засыплет. Этот план занимал его много дней и ночей, но в конце концов он убедился, что план этот совершенно невыполним. Ведь они отняли у него даже маленький ножик, который он уже было отточил как бритву.

Мягкий, почти теплый ветерок скользил по двору, он нежил и сушил кожу. Карл окунул руки в теплый, ласкающий воздух. Краснушку и теленка выпустили на волю. Он ощущал их запах, когда они проходили мимо него. Ведьма яростно тявкала каждый раз, как раздавался крик кукушки, – должно быть, она была где-то совсем близко.