Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

В прачечной было совершенно темно, дождь шумно хлестал по стеклам маленького оконца. Казалось, чья-то рука швыряет камешки: с желоба на крыше через равные промежутки падали тяжелые капли, стучали о железо под окном. В соседней каморке тявкала Ведьма и вскрикивала во сне Бабетта, испуганно и пронзительно. Храп друзей то вдруг нарастал, сливаясь в разноголосый хор, то так же внезапно затихал. Карл-кузнец стонал во сне. Герман напряженно прислушивался к чему-то там, снаружи, в ночной тишине, его ухо старалось сквозь храпение спящих и шум дождя что-то уловить. Он все напряженнее и напряженнее вслушивался в тишину ночи, и вдруг до него донесся плеск и шелест, отдаленное журчание. Ручей! Как часто Герман мечтал о том, чтобы услышать журчание ручья, ручья в Борне! Он узнал голос этого ручья, его лепет, его торопливый веселый говорок. Он узнал бы его среди сотни других. Ручей был по-прежнему здесь, он бежал среди лугов как всегда, бог в своем гневе не уничтожил ручья. Его плеск утешал Германа, наполнял ощущением радости, и он внезапно забыл свое горе. Чу! Ручей по-прежнему здесь, вот он плещет, журчит! Кажется, он течет совсем близко… и в то же мгновение Герман погрузился в мертвый сон.

4

Во дворе кто-то крикливо отдавал приказания. Герман еще сквозь сон узнал голос Антона, который вечно важничал и задавался. Грохнуло что-то тяжелое, словно бревно, брошенное на землю. Тут Герман проснулся окончательно. Друзья были уже во дворе. Бабетта принесла ему кусок хлеба и крынку теплого молока. Больше у нее ничего не было, да ему больше ничего и не нужно. Она что-то сказала, но он не понял ее и не ответил.

Первым долгом он пошел в сарайчик, где Бабетта устроила временное пристанище для Краснушки и ее теленка. В сарае было холодно, в двери не хватало доски, в стенах зияли щели. Этот сарай уже несколько лет служил лишь мастерской и кладовкой для старого хлама. На тоненькой подстилке из овсяной соломы лежала Краснушка и неохотно жевала жвачку. Она повела ухом, когда Герман ее окликнул, а когда он похлопал ее ладонью, бока ее нервно вздрогнули.

– Ну, старуха!

Он не мог смотреть на нее без волнения. Во время пожара насмерть перепуганная Краснушка – она, должно быть, испугалась за своего теленка – выворотила толстую железную балку, вцементированную в стену хлева. Балка согнулась, как гвоздь; это казалось просто невероятным.

Теленок выглядел гораздо бодрее, чем Краснушка. Он стоял в отгороженном досками полутемном чулане, в так называемой мастерской. Ему Бабетта пожертвовала немного больше соломы. Он весь был в рыжих и белых пятнах, и потому Бабетта окрестила его Пегим. Его блестящая шерстка была шелковистой и гладкой, белые пятна на ней походили на сливки, глаза, опушенные длинными ресницами, казались глубокими и прозрачными, словно родники. Герман погладил его мягкую, нежную мордочку. Теленок расшалился, подпрыгнул на высоких, как ходули, ножках и выгнул спину: ему захотелось порезвиться Движения теленка были так забавны, что Герман невольно громко рассмеялся.

– Как же нам с тобой быть? – проговорил он. – Тебе нужен хороший корм. Ну ничего, все найдется, не горюй!

Это звучало уже гораздо более обнадеживающе. Животные придали Герману мужества.

На оглобле маленькой тележки, уже много лет стоявшей без употребления в сарае, сидели три курицы, следившие за ним тревожным взглядом. Они сидели, растопырив обгоревшие местами перья, и были готовы каждую минуту взлететь. У них был совершенно растерянный вид. Каким-то чудом они спаслись от огня. Из-под тележки показалась и утка; она бесцельно ковыляла взад и вперед и испуганно крякала. Это была вся живность, оставленная ему огнем. Герман распахнул дверь.

– Убирайтесь-ка во двор! – крикнул он. – Чего вы здесь сидите?

Куры вылетели, утка заковыляла вслед за ними.

Герман вышел в поле. Глядя на скудное, жалкое жнивье, он с первого взгляда понял, в какой бесконечный упадок пришло хозяйство. Да, здесь предстояла большая, почти нечеловеческая работа!

Полз туман над долиной. Над озером нависло белое облако, похожее на толстый слой снега. Оно поглотило и большую часть городка. Серое небо, затянутое неподвижными тучами, напоминало чело, изрезанное скорбными морщинами. Герман прошел несколько сот шагов до ручья, торопливо стремившегося вперед и омывавшего своими струями стебли увядших трав. Здесь он стоял довольно долго, вдыхая влажный запах ручья; лишь после этого, собравшись с духом, вернулся в усадьбу.

– Доброе утро!

– Доброе утро, Герман!

Ночью Антон сказал: «Днем весь мир выглядит иначе». Что ж, все и в самом деле выглядело иначе. Куда ужаснее. Нужно было мужество для того, чтобы смотреть на это страшное опустошение. Что, собственно, осталось от Борна? Маленькая сторожка, в которой жила Бабетта, сарайчик, где находились Краснушка и теленок, да свинарник, сложенный из нетесаных камней, причем крыша его тоже сгорела. Сгорели оба больших сарая, включая гумно, где находилось зерно и машины, сгорели до самого фундамента хлев и жилой дом.

Настоящие горы щебня и обломков высились по всему двору, а среди них торчали наполовину обугленные стволы старых каштанов, прежней гордости Борна. За деревьями виднелись развалины сгоревшего почти дотла дома. Это было красивое строение городского типа, с веселыми желтыми ставнями; в длину – добрых сорок шагов; нелегко было Герману смотреть на черные, закопченные развалины. Но он храбро расхаживал повсюду, взбирался на кучи обломков и внимательно все осматривал. Он хотел познать всю глубину своего несчастья.

– Ничего не осталось, ничего! – повторял он про себя. – Я должен начинать с начала. С самого начала!

Антон и Рыжий, взобравшись на самую верхушку беспорядочной груды обугленных бревен, рубили топорами и что-то отпиливали.

– Мы начали тут понемногу разбирать, Герман! – закричал сверху Антон. – Все равно ведь придется взяться за это, правда?

Герман пробормотал что-то, но ничего не ответил. Ему придется начинать с самого начала, да!

Карл-кузнец, в черных очках, сидел, сгорбившись, на куче обломков и отбивал штукатурку от кирпичей. Генсхен – посиневший от холода, с капелькой на кончике носа – раскапывал мусор старой лопатой.

– Золу сгребай в одну кучу, слышишь, Генсхен, – распоряжался Антон. Лицо его было красно. – Она понадобится Рыжему для огорода. Надеюсь, ты не переутомишься! Правда, это не так легко, как завивать кудряшки хорошеньким девушкам!

Генсхен прекратил работу и неторопливо набил трубку.

– Можно действительно подумать, что вы, плотники, порох выдумали! – насмешливо отозвался он.

– А что, скажешь – нет? – закричал Антон.

Герман продолжал расхаживать взад и вперед, взад ш вперед. Глубокая складка залегла у него между бровей. Да, ему придется начинать с самого начала, с самого начала! Вдруг он остановился. Он стоит, широкоплечий, сдвинув брови. Его темные глаза устремлены в землю.

– Черт побери! – произносит он вполголоса. – А почему бы мне и не начать с начала? Почему, собственно, нет?

Он сбрасывает куртку, вот он уже карабкается на груду бревен туда, к Антону.

– Дай сюда! – говорит он Рыжему и берет топор у него из рук. – Помоги пока Карлу отбивать кирпичи.

И он начинает рубить обугленное бревно, так что только щепки летят.

– Из крепкого, однако, дерева строили когда-то! – кричит Антон. – Сплошной дуб! Теперь это никому не по карману!

Герман взмахивает топором.

– Послушай, Антон, – говорит он, – нам надо починить дверь сарая, там не хватает доски.

Щепки летят. Герман думает о Краснушке и ее теленке. В сарае слишком холодно. Что будет, если начнутся ледяные северные ветры? «А ледяные ветры могут начаться хоть завтра – декабрь уже не за горами. Что тогда?

– Я хочу утеплить сарай камышом. Антон, как ты думаешь? – спрашивает Герман, вытирая потный лоб.

– Что ж, дело хорошее!

Герман опускает топор.

– Эй, Рыжий!

– Я здесь.

– Видишь там ивы? – спрашивает Герман, выпрямляясь между двумя обгорелыми балками. Да, ивы еще можно было рассмотреть, но больше ничего. Даже буковой рощи, начинавшейся за оградой и примыкавшей к усадьбе Дитлей, не было видно. Они были словно обнесены стеной тумана. Отрезанные от всего мира, они одиноко трудились у себя на горе, будто были единственными людьми на земле.

Да, Рыжий видит ивы. Ну так вот, он должен пойти вниз, по ручью, тогда он придет к озеру, заросшему камышом. Там есть и лодка.

– Много тебе нужно камыша?

– О, очень много, только возьмись за это!

Антон тащил на плече тяжелое бревно совершенно один, никто не смел приблизиться. Он любил хвастать своей необычайной силой.

– С дороги! – кричал он. Он был в хорошем настроении. Смотрите-ка на Германа, он уже приходит в себя! Что вы на это скажете! Еще вчера он бы не поручился за него. Но таковы уж люди!

Герман таскал камыш в сарай. Скоро у Краснушки и ее теленка была подстилка в два фута толщиной.

– Зачем же вам мерзнуть? – говорил им Герман. – После обеда Антон починит дверь, и тогда сквозняка не будет. Дайте только срок, теперь здесь с каждым днем будет становиться все лучше!

5

Целую неделю трудились они не покладая рук на развалинах дома. Уже видно было, что здесь работают люди, умеющие взяться за дело. Между отдельными кучами были проложены узкие дорожки; теперь по крайней мере можно было опять передвигаться по двору.

Все эти дни стоял туман. Временами в его бездонной глубине появлялось серебряное мерцание; казалось, какой-то сверкающий огонь хочет прорвать туман. В такие минуты они видели, как за грудами развалин встает буковый лес редкостной красоты – высокий и могучий, как крепостная стена; в долине выплывали, чтобы тотчас же рассеяться вновь, очертания Хельзее. С голых ветвей обугленных каштанов стекала вода, на паутине висели капли, крупные и чистые, как кристаллы.

– Я уж думал, что солнышко выглянет, – ворчал про себя Антон, – а оно опять раздумало.

Он говорил сам с собою и не ждал ответа. Они работали молча, каждый был занят своими мыслями. Словно стук, дятла, раздавались удары молотка: Карл-кузнец равномерно и терпеливо обивал свои кирпичи. Работы ему должно было хватить еще надолго, и она нравилась ему. Каждые два часа появлялся Рыжий с тачкой, нагруженной камышом. Сначала слышалось поскрипывание его тачки, потом и сам он выплывал из тумана. Он натаскал уже целую груду. Герман с удовлетворением следит, как она растет. Из камыша можно много чего сделать. Он годится на подстилку в хлеву, на утепление сарая, на кровлю. Когда Рыжий управится с камышом, Герман поручит ему нарезать ивовых прутьев. Для них он тоже придумал применение. В сущности, дела совсем не так уж плохи. Нужно только умело использовать то немногое, чем он располагает. Герман за все эти дни не произнес почти ни слова, ни на кого не смотрел, он был погружен в свои мысли: так, значит, итак, и так. Он еще не знает отчетливо, чего хочет, но мысли копошатся в его мозгу. Он размышляет медленно, но ему с каждым днем все яснее становится лежащий перед ним путь.

Антон отпиливал от бревен обуглившиеся концы.

– Мерзнуть в эту зиму мы уж, во всяком случае, не будем! – закричал он и весело рассмеялся.

Герман проворчал что-то. Ему было неприятно, что Антон то и дело заговаривает об «этой зиме». Друзья могут оставаться здесь сколько хотят, он ничего не имеет против, даже наоборот. Но все же ему не по себе. Ведь не может же он требовать от них, чтобы они жили с ним среди этих развалин, да еще впроголодь. По совести говоря, он просто не вправе задерживать их здесь хотя бы на один день.

– Ястреб! – закричал Антон, указывая вверх. – Как низко летит!

Герман старался разобраться в путанице обуревавших его мыслей. Но так трудно привести их в порядок, когда этот Антон болтает без конца!

Как сможет он весной вспахать поля без лошадей? Как сеять без семян? Иной раз он вдруг просыпается среди ночи, мучаясь сознанием своего полного бессилия. Он – выжатый лимон, от которого осталась одна кожура, он – ничто: его можно вышвырнуть, зарыть в землю, в нем больше нет жизненных соков. Он, правда, мог бы поговорить со своей теткой Кларой, у которой усадьба в Нейштеттене. Быть может, она дала бы ему хоть совет или смогла бы ссудить его парой лошадей и семенами?

Бабетта каждый день твердит, что он должен сделать визиты в Хельзее. Ох, Бабетта права! Ему давно бы уже следовало навестить старика Шпана, лучшего друга отца, а то, что он еще не повидал Христину Шпан, это уж никуда не годится. Они, разумеется, давно знают, что он вернулся, и Христина знает это. Но неужели же они не понимают, что он просто не может отлучиться, пока здесь не будет приведено в порядок хотя бы самое необходимое. Порой у него мелькала мысль, что Христина могла бы зайти к ним – ведь раньше она часто навещала Бабетту. Но нет, нет, сюда ей заходить нельзя, а то о ней невесть что скажут… ну конечно, сюда она прийти не может.

Теперь он твердо решил навестить Христину завтра, самое позднее – послезавтра. А друзья? Что ему делать с друзьями?

Ведь он никак не ожидал, что дело примет такой оборот, что здесь, в Борне, произойдут такие резкие перемены. Чего они только не пережили на фронте; в один прекрасный день их блиндаж разворотило снарядом, – тогда-то и произошло несчастье с глазами Карла; целый день просидели они, скорчившись, в темноте и чуть не задохнулись. Выбраться на волю им помог второй снаряд, разметавший остатки блиндажа. Герман лежал, потеряв сознание, зажатый между бревнами. Друзья спасли его. Такие случаи бывают на фронте ежедневно. Он подробно сообщил обо всем отцу, и тот начал слать длинные письма: привези их с собою, твоих друзей, этих храбрецов, этих героев, твоих спасителей! Я хочу с ними познакомиться! Они будут моими гостями, они останутся сколько захотят – навсегда, если пожелают, я дам им землю. Во всяком случае, они должны несколько месяцев отдохнуть и поправиться. И в конце неизменно повторялся рассказ о жирной свинье и дюжине бургундского.

Да, так должно было быть, так хотел отец. Все вышло иначе, чем он предполагал! Герман обратился за помощью к соседям; ему было нелегко, но он сделал это ради друзей. Соседи ссудили его кое-чем, хотя сами располагали немногим. У него еще полная яма картофеля– и это все, а впереди долгая зима! Ничего, ничего не может он предложить друзьям! Они спят на соломе в прачечной и мерзнут. Нет, он не смеет задерживать их ни одного дня. Они хорошие мастера, они везде найдут себе работу. Так обстоит дело – пусть это тяжело, но это так. Он должен сказать им всю правду, это его долг.

Не проходило дня, чтобы Герман не делал попытки намекнуть на скорую разлуку, но друзья, по-видимому, не хотели его понимать.

Лицо Германа было задумчиво и сумрачно. Еще и другие заботы удручали его. Антон починил дверь хлева, но в нем было по-прежнему холодно. Что будет, если ударят морозы? Да, забот было немало.

Герман осмотрел старый свинарник, построенный из камня. Крыша сгорела, но стены были в полметра толщиной и без изъянов. Нельзя ли перевести скотину сюда? А в сарае устроить временное жилье? Все это нужно трезво, по порядку обдумать. А завтра он обязательно навестит Шпана. Иначе что в конце концов подумает о нем Христина?

В дверях показалось доброе круглое лицо Бабетты. Она визгливо закричала:

– Суп готов!

Это был неизменный молочный суп с накрошенным в него хлебом. Краснушка давала четыре литра молока в день, этим они и питались.

6

Бабетта была глубоко несчастна. Ей нужно было обсудить с Германом очень многое, но он совершенно не слушал ее и большей частью даже не отвечал.

– Я просто не узнаю его, этого Германа! – жаловалась она. – Вот он опять торчит во дворе и не идет к столу! Он ни о чем не спрашивает, ничего не говорит, все думает, думает день и ночь. Посмотрели бы вы на него раньше! Это была сама жизнь. Душа радовалась, как только он появлялся на пороге. О, боже милостивый!

Она месила на столе огромный ком теста, мужчины сидели вдоль стен с тарелками на коленях и хлебали суп.

– Потерпи немного, Бабетта, – заметил Ганс. Карл-кузнец кивнул.

– Мы знаем его лучше, – сказал он. – Его не так-то легко осилить, он упрям. Да, очень упрям, это верно!

Рыжий собрался было тоже что-то сказать. Он дул на горячее молоко в своей тарелке так усердно, что его рыжая борода развевалась, обнажая вздутые багровые губы. Но как раз в ту минуту, когда он собрался открыть рот, чтобы заговорить, Антон внезапно выпрямился и закричал во всю глотку:

– Оставь его в покое, Бабетта! Ты его совсем не знаешь! Он такой замкнутый! Сколько раз, когда мы, бывало, терялись, Герман находил правильный выход. Я за него спокоен. Немало он, должно быть, передумал за эти дни!

Бабетта, окончательно смущенная, втянула голову в плечи и замолчала.

В кухню вошел Герман.

– Счастье еще, что погода стоит такая мягкая! – сказал он.

– Да, нам просто везет.

Все отправились снова работать, один Герман остался в кухне.

– Я побуду немножко с тобою, Бабетта, – сказал он.

Он попросил миску горячей воды и тряпочку. Несколько дней тому назад он занозил большой палец на левой руке; палец сильно распух и гноился. Герман хотел вскрыть нарыв.

Бабетта продолжала месить тесто. Мускулы ее обнаженных рук играли, вздувались и натягивались, как канаты; никто не мог бы предположить, что у этой коренастой маленькой женщины столько силы. Между пальцами налипло клейкое тесто, руки были до самых локтей обсыпаны мукою. Герман зевал, держа больную руку в горячей воде.

Казалось, все указывало на то, что ей наконец представился случай поговорить с Германом. Ах, ей нужно так много ему рассказать; она не знает, с чего начать! Боже милосердный! Она заговорила о хозяйстве, если вообще это можно назвать хозяйством, – о Краснушке и теленке. Смогут они прокормить Краснушку с теленком или придется их продать? Герман перебил ее. Только не продавать! Он считает, что продавать ни в коем случае нельзя. У них еще есть порядочный запас брюквы. Да, брюква у них есть, но в остальном у них нехватки на каждом шагу. Бабетта тяжело вздохнула. А еда? Она день и ночь ломает себе голову, а крестьянам самим есть нечего, и они ничего не хотят продавать, просто беда! Герману следовало бы сходить в Нейштеттен к тете Кларе. У нее-то, наверное, кладовые ломятся от добра, она женщина дельная, во время войны загребала деньги лопатой. Герман проворчал, что пойдет.

Но пусть Герман не думает, что она пала духом. О нет, нет, ей самой ничего больше не надо, решительно ничего! С нее довольно нескольких картофелин в день. Но когда она думает о мужчинах, которые работают целыми днями, она зачастую всю ночь не может уснуть. Ей-то лучше, чем им всем! За эти годы она прикопила немного денег; у нее в сберегательной кассе около четырех тысяч марок. Это не так мало. Она могла бы открыть мелочную, лавку в Хельзее. Почему бы и нет?

Бабетта стала подливать воду в тесто. Герман улыбнулся.

– Значит, нам скоро придется самим варить себе суп, Бабетта? – спросил он.

Бабетта повернула к нему свое круглое, слегка одутловатое лицо с воспаленными глазами.

– То есть как это так? – удивленно спросила она.

– Я хочу только сказать, что открыть мелочную лавку – вовсе неплохая мысль!

Бабетта сердито покачала головой. Ведь это пока еще только так, фантазии, лишь на случай, если здесь для нее не найдется больше работы, – дело-то к старости. Да и вообще сейчас речь идет не о ней, а о нем, о Германе. Он должен побывать у своей тетки в Нейштеттене и сходить в город, чтобы навестить Шпанов. Боже милосердный! Что подумает о нем старый Шпан? Когда умер отец, он сейчас же пришел сюда, на гору, он явился первый. Нельзя же так обижать людей!

– Завтра я пойду в город, обещаю тебе, – сказал Гермай. – Ты права, как всегда, Бабетта! – продолжал он с робкой нежностью в голосе. – Но ты пойми меня, здесь ведь так много работы, что я до сих пор никак не мог собраться.

Да, Бабетта прекрасно все понимала. Она усердно месила, тесто было уже почти готово.

– Увидишь, как изменился Шпан! – сказала она. – Он уже совсем не тот. Вспомнить только, какой он был! Суровый, правда, но все же у него всегда находилось доброе слово для каждого. А теперь? – О, Бабетта хорошо знает Шпана, знает его лучше чем кто-либо; восемь лет она вела у него хозяйство, до того как перешла сюда, в Борн.

– Он постарел, Герман! Он сразу стал стариком – недоверчивым, подозрительным и еще более замкнутым, чем раньше.

– Еще бы, ведь его Фриц не вернулся с фронта.

– Да, с тех пор он конченый человек. Уж как он своим Фрицем гордился, какие на него возлагал надежды! Собирался послать его в Париж, Лондон, даже в Америку, чтобы тот повидал свет. Шпан мог себе это позволить. Ах, господи, то-то горе для старика! – Бабетта тяжело вздохнула.

Герман кивнул, внимательно осмотрел распухшую руку и снова опустил ее в теплую воду.

– Шпан – не единственный! – проговорил он.

Это была правда. Таких, как Шпан, было много, очень много в городе.

– Но Шпан вецет себя так, словно он один потерял сына. Он ропщет на бога, не может простить ему, что тот отнял у него Фрица. «Я ведь следовал всегда его заповедям», – говорит он. «Ах, не надо грешить, – говорю я ему, – бывают на свете большие несчастья», говорю. У вас нет никаких забот, господин Шпан, – сказала я ему. – У вас есть деньги, и вы не одни. У вас осталась Христина, господин Шпан!» – «Христина осталась, – согласился он. – Ты права, Бабетта, я не должен роптать, да свершится воля его!

Ну теперь Бабетта вошла во вкус. Ее бледные щеки разгорелись. Разговор опьянял ее, она молчала так долго, так много, бесконечно много дней! Ведь жизнь так непонятна, непостижима, но когда говоришь, кажется, что эту непостижимую бездну пронизывает свет; многое становится яснее; слова, точно лампы, освещают тьму, и то, чего раньше нельзя было постичь, вдруг кажется понятным.

Теперь она говорила о Христине, только о Христине. Ах, она-то ведь знает Христину, она воспитывала ее после смерти матери; она, может, и по сей день жила бы в их доме; если бы Шпан тогда не обошелся с нею так плохо. Но об этом она не хочет говорить: люди – это люди, у каждого есть свои слабости. Шпан – чудак, большой чудак. Ну, да у кого нет недостатков? А какая славная девушка Христина! Кто на ней женится, не пожалеет. Такая прямая, без всякой фальши, без жеманства, без капризов, не то что другие девушки! И к тому же так хороша собой – да, красивая девушка, слов нет! Разумеется, она Шпану дороже всего на свете, она для него все и вся, но этот Шпан совершенно не понимает ее! Да и где ему понять молоденькую девушку? Она должна вечно сидеть дома и делась то, что хочет Шпан, потому что Шпан думает только о себе. Но когда пришло известие о Фрице, он сказал ей: «Теперь у меня осталась только Христина! Сжажи ей, Бабетта, что я люблю ее, скажи ей это!» Потому что сам Шпан о таких вещах говорить не умеет.

Бабетта говорила без умолку, поглядывая по временам на Германа: она боялась, что он уйдет, прежде чем она успеет выложить все, что у нее на душе.

Ах, она любит Христину как родное дитя, и Христина тоже к ней привязана, уж это она знает. Христина каждую неделю приходила к ней сюда, а со времени последней побывки Германа – нередко даже два раза в неделю. И никогда она не забывала спросить, нет ли весточек с фронта.

Бабетта остановилась, чтобы перевести дух. Она говорила так быстро, что начала заикаться. Но за последние полгода, продолжала она, Христина стала навещать ее реже. Должно быть, ей много приходилось работать в лавке – у них давно уже не было помощника; кроме того, жизнь с отцом становилась все тяжелее.

Да, нелегко приходилось Христине! Где уж тут ходить в гости! Но после пожара она пришла на следующий же день. Она сказала: «Зарево ослепило меня, я сразу же увидала, что это здесь, у вас, на горе. Борн горит, подумала я, и заплакала».

Герман взглянул на Бабетту.

– Неужели она так и сказала? – спросил он.

– Да, именно так! Она еще сказала: «Герман ничего не знает. Что он скажет, когда узнает?»

Бабетта раскатала тесто по столу, натерла его мукой. Затем разделила ножом на шесть частей, перемяла каждый из шести хлебов, пришлепнула, придала им нужную форму и наконец сложила хлебы в плоскую плетеную корзинку. Но и работая так, что пот струился по щекам, она ни на секунду не закрывала рта. О чем она только ни говорила: о крестьянине Борге, который сидел за поджог, о Катарине Шейерман, задушившей своего ребенка, – Бабетта жалела ее мать. Но в конце концов она опять завела речь о Христине. Разумеется, у такой хорошенькой девушки, да еще с деньгами, ухажеров много. Ах, как они вокруг нее увиваются! Таковы уж мужчины. Да, лакомый кусочек! Бабетта визгливо рассмеялась. Этакое приданое, да и сама девушка уж больно хороша!

Вот, например, Вальтер, сын Борнгребера, владельца лесопильни. Старый Борнгребер сам говорил со Шпаном. Но Шпан только пожал плечами. Этот Вальтер – просто ветрогон. Никогда в жизни не занимался ничем путным, хотя ему уже двадцать пять лет, а воображает о себе бог весть что.

Но потом появился другой. Это уже было дело иное. Герман не поднимал головы – он пробовал острие своего складного ножа. Так вот, явился молодой господин фон Дитлей, и весь город только и говорил что о нем. Молодой фон Дитлей вернулся с фронта, раненный в грудь и худой как смерть. Ну, этот господин фон Дитлей стал ежедневно заходить в лавку Шпана за какой-нибудь покупкой, лишь бы повидать Христину. Христина сама рассказывала ей. Он так открыто ухаживал за девушкой, что все заговорили об этом.

Герман покачал головой. Он приложил нож к большому пальцу и вскрыл нарыв.

Бабетта болтала без конца. Но и этого жениха Христина не очень-то жаловала. А ведь он был из самой лучшей семьи, и она могла сделать хорошую партию. Теперь он в санатории в Швейцарии.

– Нет, она ни на кого не обращает внимания, – сказала Бабетта. – Но о тебе она справлялась каждый раз!

И, так как Герман ничего не отвечал, она добавила:

– Можно подумать, что она ждет кого-то!

Операция была закончена. Герман протянул Бабетте палец, обернутый тряпочкой.

– Завяжи, Бабетта! – попросил он. – Потуже! Мне не больно.

Он вдруг страшно заторопился. Ему нужно немедленно приниматься за работу. Бабетта удержала его.

– Послушай, Герман, – начала она, и в ее голосе зазвучали странные, обидчивые нотки. – Ты давеча сказал…

– Что я сказал?

– Что вам скоро придется самим варить суп. Мне это обидно, Герман, мне это, право же, обидно! Неужели я это заслужила?

– Да погоди, Бабетта! Я ведь не думал ничего плохого! – Он обнял ее за плечи.

– Ведь я только так, между прочим сказала, что у меня четыре с лишним тысячи марок в сберегательной кассе! Никаких дурных намерений у меня при этом не было.

Она провела рукой по глазам. Теперь все ее лицо было перепачкано мукой.

– Почему ты не берешь этих четырех тысяч, Герман? – вдруг спросила она.

Герман опустил глаза.

– Что ты хочешь этим сказать? – Он покраснел.

Она хотела… Ну, словом, она хотела сказать, что он может взять эти деньги, если ему нужно. Ведь они пригодились бы ему для хозяйства!

– Ты очень добра, но этого никогда не будет!

Герман принадлежал к числу людей, умеющих только давать, но не брать.

– Ты же сможешь мне их потом отдать! – воскликнула Бабетта.

– Никогда, ты ведь меня знаешь. Спасибо, Бабетта, но я не возьму.

Герман вышел.

Бабетта тихонько заплакала. Почему он так высокомерен? Зачем обижает ее? Ведь она уже почти десять лет живет в Борне!

7

Бабетта все еще была обижена. Вчера она плакала, сегодня не говорила ни слова. Когда Герман, собравшись после обеда в город, попрощался с ней, она, чтобы не отвечать, стала изо всех сил дуть на огонь.

Герман медленно спускался с холма. Ночной иней за день растаял и остался только в тех немногих местах, куда не проникало солнце. Взор Германа испытующе скользил по склону, покрытому озимью, – он всегда, проходя мимо, внимательно осматривал посевы. Всходы были недружные, чахлые и немощные, верхушки пожелтели, прихваченные холодом. Почва была истощена, поля казались запущенными, пришли в упадок. Одна из полос даже заросла хвощом. Проезжая дорога, ведущая через поля, вся бы^та в ухабах и выбоинах. Ее надо будет засыпать щебнем. Рыжему придется долго таскать сюда свою тачку. Работа, работа, куда ни глянь! В эту зиму не придется ни одной минуты сидеть без дела!

Он перешел через маленький каменный мостик, под которым торопливо журчал ручей, и свернул на шоссе. Огромные старые липы по краям дороги почернели от сырости, верхушки их сливались с блекло-зеленым, туманным, низко нависшим небом. Отсюда были уже видны первые городские строения.

Герман брел очень медленно, и чем ближе он подходил к крайним домам, тем нерешительнее становились его шаги. Странное волнение охватило его. Город! Опять он здесь! Он может встретить знакомых, ^они начнут его расспрашивать, а что, в сущности, может он им сказать в ответ? Он вдруг остановился. Скоро он будет стоять лицом к лицу с Христиной, – а что он скажет ей?

Христина Шпан! Стоило ему подумать о ней, и перед ним тотчас же возникали ее глаза – сверкающие, темные, прозрачно-чистые, какими бывают лишь глаза животных, 0 загадочным блеском в глубине. Еще в те времена, когда они в детстве играли вместе, эти глаза таинственно влекли его к себе, а порой пугали. Черты лица Христины слегка померкли в его памяти, но совершенно отчетливо перед ним витала странная улыбка, игравшая на губах и лице девушки всегда, даже когда она не улыбалась. Скоро он опять услышит ее грудной, мягкий голос. Однажды, во время его последнего отпуска, она сказала ему на прощанье одно коротенькое словечко, и это коротенькое, такое простое словечко он не забывал ни на минуту. Он и сейчас еще верил, что это словечко, как волшебное заклинание, провело его невредимым через все опасности войны.

Герман пошел дальше. Христина ему нравилась, он этого не отрицал; возможно, что это было даже нечто большее. Теперь, правда, когда с ним стряслась беда, он стал скромнее в своих притязаниях. Но разве, оставаясь один, он не предавался часто дерзким мечтам?

Город мало изменился. Перед «Якорем» сидела новая собака, лохматый пудель, с любопытством обнюхавший Германа. Как и прежде, по ухабистой мостовой рыночной площади со страшным грохотом катились крестьянские телеги.

– Ба, Герман! – послышался звонкий голос, когда Герман проходил мимо скобяной лавки Шпангенберга. Толстый, круглый как шар Бенно Шпангенберг вразвалку спускался по ступенькам крыльца, протягивая ему свои пухлые руки и сияя от радости.

– Вот это сюрприз! – Бенно был готов прижать Германа к своему животу и смеялся так, что его двойной подбородок трясся. – Вот ты и вернулся! – воскликнул он, словно Герман возвратился из поездки на курорт. – Заходи же! Хоть на минутку! Выглядываю в дверь – вдруг вижу, идет Герман! – Жирные щеки Бенно лоснились.