Текст книги "Песнь дружбы"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Они наслаждались воскресным отдыхом, особенно Рыжий: уборка урожая вконец измотала его. О,он умел наслаждаться отдыхом, как никто!

Он вставал поздно, затем умывался – в будни у него не хватало на это времени. Откровенно говоря, он не любил воды; даже в летнюю жару вода и холод были его заклятыми врагами. Потом он растягивался, чтобы вздремнуть где-нибудь на самом солнцепеке. Он лежал на спине плашмя, словно сваленный ударом кулака, совершенно безжизненный, только борода вокруг вздутых, багровых губ шевелилась при каждом шумно вырывавшемся вздохе. Тетушка постоянно спала возле него, зарыв клюв в перья, зачастую тут же спала и Ведьма, положив голову ему на живот.

Во дворе царила воскресная тишина. Куры и утки Бабетты с кудахтаньем и кряканьем бродили вокруг огромной башни из снопов, словно по волшебству выросшей посреди двора. Это была целая гора хлеба. Налетали, трепыхая крылышками, воробьи, возбужденно порхали голуби, даже вяхири прилетали из лесу: в Борне опять появилась пища.

Вздремнув, Рыжий старательно выводил письмо к Эльзхен, иногда принимался читать желтенькие книжечки, отыскавшиеся среди наследства, оставленного Михелем. Это был бульварный роман «Тайна зеленого свода». После обеда он снова ложился поспать – вот воскресенье и прошло.

Но в одно из воскресений, когда он почувствовал себя уже бодрее, Рыжий решил отправиться в лес, примыкавший к его огороду.

Едва пройдя сто шагов, он остановился как зачарованный. Здесь было темно и таинственно тихо. Огромные дубы, буки, ольхи, ели – смешанный лес, немного одичавший, чудесный лес! Он прислушался; сердце его громко билось, красота леса взволновала его. Высоко среди вершин светило солнце, ветви покачивались с тихим, далеким шумом, но внизу, на земле, было совершенно тихо, ничто не шевелилось. Глубокое молчание наполняло его благоговением и даже внушало легкий страх. Не лучше ли вернуться? Каждую минуту может случиться что-нибудь непредвиденное, из темноты навстречу может кто-нибудь выйти. Ему казалось, что он видит сон. Он так давно не был в лесу. Его ухо уловило писк комара, над листьями папоротника плясали золотистые мухи: казалось, что у них нет крыльев, – маленькие бронзовые шарики; покачнулась ветка бука, взлетела птица, но Рыжий ее не видел. Вдали тихо и задумчиво пела птица. Пение ее слышалось словно сквозь сон.

Рыжий пробирался вперед крадучись, втянув голову в плечи, словно вор, словно злоумышленник, вторгшийся в храм.

– Чудесный лес! – произнес он, чтобы хоть чем-нибудь нарушить тишину.

Однако спустя немного он освоился с сумраком и торжественной тишиной леса. Он кашлянул несколько раз и начал спокойно, пытливо оглядываться вокруг. Лишь теперь он был в состоянии внимательно осмотреть лес.

Да здесь полным-полно сухого хвороста и валежника! Можно обогревать жилье целую зиму, две, три зимы, не тратя притом ни гроша. Он остановился. Грибы! Здесь где-нибудь поблизости должны быть грибы; в следующий раз он захватит с собой мешок. Черная лесная почва! Тут он не мог удержаться, опустился на колени и начал рыться в ней руками. Как изумительно пахнет эта черная земля – более прекрасного запаха нет на свете. Яма, полная перегнивших листьев! Все это могло ему пригодиться, очень пригодиться! Для его садоводства, которое он со временем собирался открыть в Хельзее, – да, да, как только приедет Эльзхен! О, у Рыжего тоже были свои планы, только он не говорил о них. Камни, камни, плиты великолепного песчаника, – они тоже отлично пригодятся ему. Впоследствии!

Внезапно он очутился перед мшистой скалой; пеней тонкой жилкой струился родник. Между двух скал Рыжий обнаружил отверстие. Из любопытства он осторожно просунул туда голову: пещера, самая настоящая пещера! Пещера была так велика, что в ней свободно могли поместиться лежа четыре человека. И настолько высока, что он мог в ней стоять, выпрямившись во весь рост. В пещере было совершенно сухо, пол был усыпан обугленными щепками. Здесь, по-видимому, жил дровосек или охотник. Рыжий с ребяческим рвением подмел пещеру, затем забрался в нее и уселся там в самом благодушном настроении. Он слышал, как каплет родниковая вода, стекая со скалы. По стволу дерева, росшего у самого входа в пещеру, резвясь скакала белочка. Чудесное местечко! Здесь немного жутко, но зато удивительно красиво! Он наслаждался торжественной тишиной леса и журчанием родника. Он дышал глубоко и радостно.

– Ну, теперь-то Эльзхен, наверно, скоро приедет! – проговорил он. – И маленький Роберт!

Эльзхен жила в услужении у владельца лесопильни в Тюрингии, и хозяин пока не мог обойтись без нее. Но как только он ее отпустит, она приедет вместе с маленьким Робертом, – так писала Эльзхен.

Ах, какое это было сказочное воскресенье!

С тех пор лес властно влек его к себе. Каждое воскресенье он отправлялся на разведку. Он старался запомнить места, где лежали каменные плиты, мох, перегной. Хорошо было узнавать, где растут грибы, ландыши и черника. Хорошо было запоминать солнечные – полянки, на которых зрела земляника.

– Посмотри-ка, Роберт, – земляника, сладкая земляника!

В одно из воскресений он не смог отыскать свою пещеру. Целую неделю он чувствовал себя несчастным. Не во сне же он видел эти скалы, и высокое дерево, и карабкающуюся белку! Или в этом лесу водится нечистая сила? Но в следующее воскресенье он снова набрел на свою пещеру и был счастлив. Белочка, резвясь, снова прыгала по стволу старой лиственницы. Ее коготки забавно постукивали по коре, отставшей тонкими слоями. Рыжий собрал корм для белочки и положил его к подножию дерева. Потом уселся у входа в пещеру, закурил трубку и с наслаждением затянулся.

Белочка соскользнула вниз головой по стволу и подкралась к приготовленному угощению. Тут она заметила Рыжего, сверкнула в его сторону маленькими блестящими глазками и вот уже снова исчезла среди ветвей. Рыжий тихонько свистнул.

– Ничего, скоро ты будешь есть из моих рук, – сказал он, – я уж знаю. И скоро придешь в мою пещеру, Скажешь – нет?

В иные воскресенья он целиком отдавался очарованию леса. Когда бывало ветрено, деревья шумели сильно и грозно; он вздрагивал – их шум напоминал звуки органа в церкви. Но в другие воскресные дни его ум бывал направлен исключительно на практические вещи: он рыскал, обследуя камни, почву и растения. Потом принялся таскать камни из лесу и складывать их около своего огорода. Он таскал камни из лесу все лето и осень. Кто хочет строить, тому нужны камни!

Иногда Рыжий приносил Бабетте из лесу корзиночку черники. Один раз он высыпал ей на стол груду грибов. Но Бабетта не хотела к ним прикоснуться.

– Боже милостивый, что это за мерзкие грибы? – закричала она. – Ты что, отравить нас вздумал?

Рыжий отварил грибы, но никто не захотел их пробовать. Рыжий с наслаждением съел их сам и сидел, лукаво поглядывая на друзей. Они тоже смотрели на него и ждали, что он свалится замертво. Но он остался жив.

22

В эти дни из кухни часто доносится пение Бабетты. Высоким, пронзительным голосом она поет старинные, берущие за душу песни. Когда она уже не может вытянуть ноту, она останавливается, а потом продолжает на целую октаву ниже. Карл сидит на крыльце и плетет свои корзины.

– Красивая песня, Бабетта! Как там дальше-то поется?

– Ее пели, когда я была молода! – Бабетта глубоко вздыхает. – Ах, боже мой!

Она подозрительно часто ходила в город. У нее не хватало нескольких зубов сбоку, это было не так страшно; но в верхнем ряду у нее недоставало как раз двух передних, и это было некрасиво. В один прекрасный день эти уродливые дыры исчезли, на их месте появилось два ослепительно белых – пожалуй, слишком белых, – зуба.

Побывав в городе, Бабетта каждый раз возвращалась нагруженная свертками. Опа обливалась потом. Все свои покупки она тащила на гору сама, потому что всем, что она купила за день, ей хотелось полюбоваться в тот же вечер. В пакетах были полотенца, передники, белье. Однажды она притащила целую штуку полотна и всю неделю кроила простыни и наволочки. Потом принесла новые башмаки и долго смотрела на них влюбленными глазами. У них были лакированные носки! Да она никак с ума сошла? В воскресенье она попробовала надеть новые башмаки и пройтись по двору. Она переваливалась с боку на бок, осторожно, словно шла по гвоздям, а потом поспешно сняла элегантные башмаки. Ноги у нее горели как в огне. Башмаки были слишком узки. Она была страшно огорчена. Столько денег зря!

В другой раз она притащила тяжелый сверток черного сукна. Это было отличное плотное сукно с шелковистым блеском. Такому сукну сноса не будет.

Пришла вдова Шальке.

– Здравствуй, Фрида! – сказала Бабетта. – О, у меня накопилась для тебя уйма работы.

Нужно было перешить ее зеленое шерстяное платье и две юбки, затем у нее было старое зимнее пальто, уже довольно поношенное. Из него Шальке должна была сделать жакетку. Рукава нужно оторочить черным мехом, из такого же меха сделать и воротник.

– Из меха? Разве у тебя есть мех? – спросила Шальке, и у нее даже нос заострился от любопытства. Она сразу заметила новые зубы во рту у Бабетты. Выиграла Бабетта, что ли?

– Но лучше всего, Фрида, если ты начнешь с черного суконного платья, – заявила Бабетта. – Это должно быть такое платье, в котором можно было бы ходить и в церковь.

Она не могла больше удержаться – достала сверток с черным сукном и раскинула его на кухонном столе. Потом взяла кофейную мельницу, зажала ее между колен и начала молоть кофе. Портниха! Это было что-то вроде праздника: вот уже два года, как у нее не шила портниха.

У Шальке было достаточно времени, чтобы рассмотреть черное сукно. Она гладила его своими прозрачными пальцами.

– Замечательное сукно! – сказала она, не скрывая восхищения. – Ему сноса не будет. Наверное, марок по восемь за метр?

– Восемь? – возразила Бабетта. – Ишь ты какая! Двенадцать, если хочешь знать! – торжествующе закричала она.

– Что ты говоришь? – Шальке опустила голову, на ее лице проступил легкий румянец. Смотрите-ка, у этой Бабетты, как видно, водятся деньжата! Не нужно портить с ней отношения. Да, сказала она, материал отличный, не всякий может себе позволить купить такой! И платье можно сделать городского покроя, не правда ли? Ведь в конце концов Бабетта еще молодая женщина!

– Вид у тебя молодой и свежий, Бабетта, – сказала Шальке. – Ты, кажется, немного пополнела, но это тебе идет. А какой у тебя кофе! Даже у жены бургомистра кофе не лучше.

Каждый человек любит послушать приятные речи, и Бабетта налила Шальке еще чашку кофе.

– Ты видела за последнее время Шпана, Фрида?

Да, ответила Шальке, она его видела, – ведь она ходит к нему каждые две недели, чтобы осмотреть его белье. Он становится все более странным, этот господин Шпан. Мете у него приходится нелегко. Он то и дело распекает ее: то она опоздала минут на пять, то слишком шумно прошла по комнате, то недостаточно экономно ведет хозяйство. Он стал так скуп за последнее время.

И еще он не разрешает Мете выходить из дому, а ведь она молодая девушка, и у нее есть жених. Но в прошлое воскресенье она все-таки ушла, была на вечеринке, а потом еще пошла прогуляться со своим женихом и вернулась домой в три часа утра. И вдруг дверь распахнулась, и перед нею предстал Шпан, еще одетый. Мета чуть в обморок не упала от испуга. А Шпан заявил: «То, что ты делаешь, Мета, грех – да, грех! Все кабачки закрываются в час ночи, а теперь уже три». Мета чуть не провалилась сквозь землю от стыда. И тогда Шпан сказал: «Ступай в свою комнату, стань на колени и проси господа, чтобы он снова наставил тебя на путь истинный. И я тоже буду за тебя молиться».

Бабетта удивленно покачала головой.

– Он Мете добра желает, – продолжала Шальке. – У него благородные намерения. Но ведь Мета в конце концов молодая девушка. Она три дня ходила бледная как смерть и плакала. Она говорит, что долго этого не выдержит. Шпан становится все более странным, часто разговаривает вслух сам с собой. Временами она просто боится его.

Бабетта испуганно подняла глаза.

– Боится его? – переспросила она шепотом.

– Да, боится. Мета так говорит.

Бабетта долго молчала, потом покачала головой.

– Послушай, Фрида, – заговорила она, понизив голос, – мне ты ведь можешь все рассказать – ты знаешь, как я отношусь к Шпану. Но не рассказывай другим; ты знаешь, каковы люди. У Шпана все это от нервов, нервы у него не в порядке, вот и все.

Шальке поклялась не говорить никому ни слова.

– Это ты сейчас так говоришь, Фрида. Но стоит им угостить тебя чашечкой кофе, и твой язык начинает молоть, как мельница. Ты не обижайся на меня за то, что я это говорю, мы ведь с тобой старые знакомые. Мне рассказывали, что ты говоришь о Христине, – о, только не сердись на меня! – будто она красит щеки и франтит и заигрывает с мужчинами.

Шальке побледнела еще больше и отодвинулась от стола.

– Пусть я умру на месте, – воскликнула она, – если я говорила это или что-нибудь подобное! Совсем наоборот, я говорила… Ах, я говорила, что фрейлейн Христина…

Ну-ну, Бабетта хочет только сказать, что иногда нужно попридержать язык: люди ведь только и делают, что болтают, весь город полон сплетен.

Шальке начала снимать мерку. Не так-то легко было шить на Бабетту. У нее была немного кривая спина. Ну, это еще можно было поправить, но груди свисали до самого корсажа юбки, а живот был подозрительно велик. Шальке покосилась на ее живот. Ах ты господи! Она высчитывала и прикидывала, чертила по черному сукну мелом и взяла в руки ножницы.

Бабетта испугалась не на шутку, увидев, что Шальке взялась за ножницы, а Бабетте как раз нужно было уходить, оставив ее одну. Боже мой, ведь в конце концов такое платье не пустяк! Она ушла в хлев и принялась за работу.

– Спасибо, Бабетта! – сказала Шальке, прощаясь. – Значит, я послезавтра приду на примерку.

Спускаясь с горы, она вся была полна злорадства: нет никакого сомнения в том, что Бабетта беременна. Да еще на последних месяцах! На следующий день она рассказала об этом заказчицам. Да, да – несмотря на то, что ей уже под пятьдесят! Пятеро мужчин, ничего удивительного! «И старая кобыла до соли лакома». Шальке хихикала про себя. Но кто же это мог быть? Который из пятерых?

А Бабетта уже действительно не могла больше скрывать свое положение. Да и не хотела скрывать. Когда она шла по двору, все могли видеть ее вздутый живот, но это ее не тревожило. Так устроил господь бог, а она – лишь смиренно£.орудие в его руках.

– Послушай, – смущенно обратилась она к Герману как-то вечером, очутившись вдвоем с ним в хлеву, – я уже давно собиралась поговорить с тобой, да все как-то не выходило. Я хотела тебе только сказать, что мы скоро поженимся – Карл и я.

К изумлению Бабетты, Герман нисколько не удивился. Ведь в конце концов и у них были глаза. Эго было самое лучшее для Карла, самое лучшее для Бабетты. Герман благословлял их.

23

В продолжение нескольких недель по вечерам только и было разговора что о лошадях, которые Герман собирался купить у своей тетки. Они знали этих вороных, о которых Герман так долго мечтал, – они видели их весной, когда кони привозили в Борн зерно для посева. Это были прекрасные, сильные лошади.

Но Антон был против этой покупки. Он вообще был против покупки старых лошадей. Их нужно щадить, из года в год от них все меньше пользы, а корма им надо все равно что молодым. А молодые кони с каждым годом становятся сильнее.

В один из жарких осенних дней Герман отправился в Нейштеттен покупать у тетки вороных. Он выложил ассигнации на стол. Это были первые деньги, вырученные им после уборки урожая. Как раз в ту минуту, когда он собрался домой, разразилась сильная гроза, и ему пришлось задержаться. Но после ужина он тотчас же тронулся в путь.

Килиан, батрак, вывел лошадей из конюшни и сказал, что проводит его часть пути. Они двинулись. Было уже темно.

– Это хорошие кони, Герман, – раздался во тьме голос Килиана. Он ходил за ними шесть лет. Они еще пригодны ко всякой работе, только не надо их погонять, В последнюю зиму он возил на них дрова, тяжелые возы, более молодым коням с этим не справиться. С ними надо много разговаривать, так они приучены. Вот этого зовут просто Черный, а вот этого, с отвисшим правым ухом, – Бродяга, потому что он и впрямь настоящий бродяга. Килиану пора было возвращаться. Если Герман будет все время идти таким шагом, то он еще до восхода солнца доберется до Хельзее.

– Доброй ночи! – Килиан похлопал лошадей по крутым бокам. – Прощайте, я приду как-нибудь вас навестить!

Он исчез в темноте.

Герман пошел своей дорогой. Ливень размыл почву. Герман увязал в грязи, копыта лошадей шлепали позади него. Вороные шли за ним без недоуздка. Они знали, что Килиан не отдал бы их дурному человеку.

Время от времени Герман начинал с ними громко разговаривать. Он говорил, что им будет хорошо в Борне. Почва там легче, чем в Нейштеттене, – ведь там вязкая глина. Овса у него достаточно, они могут есть досыта, он не так скуп, как его тетка. И лошади, довольные, брели за ним следом.

Грозовые тучи еще неслись по небу, но затем прояснилось, и внезапно над ним раскинулось сверкающее звездное небо. Кузнечики, которых дождь загнал в норки, выползли и снова завели свою трескотню. Над полями повеяло запахом промокшего сена. В прудах снова заквакали лягушки. Воздух быстро теплел, и наконец стало так же душно, как перед грозой.

Герман шел вперед при свете звезд, под аккомпанемент пиликавших кузнечиков. Шаги его звучали твердо и уверенно. Он много пережил за этот год, иногда падал духом, временами приходил в отчаяние – он охотно сознавался в этом. Теперь он вел в Борн лошадей – начиналась новая полоса, теперь все станет легче. Он будет идти своим путем все дальше, все вперед. Никакая сила на свете его не остановит.

– Но, вперед! Эй, не засыпайте!

Когда взошло солнце, он добрался до Борна. Он был весь мокрый от росы. Все высыпали наружу, чтобы осмотреть вороных. Пришли наконец! Да, теперь самое трудное уже позади!

Герман обтер лошадиные спины мешком, и они так и заблестели в лучах утреннего солнца. Они были черны как смоль, в их аспидно-серых гривах кое-где мелькали седые волоски. У них были широкие, мощные копыта; черт побери, на такие копыта действительно можно прочно опереться, когда поклажа тяжела! На бабках у них густыми пучками росли седые волосы – настоящий мех. Это были прекрасные, сильные животные, все единодушно признавали это, а Герман сиял от радости и вытирал потное лицо.

– Сильные кони! – кивнула Бабетта. – Я перевидала немало лошадей на своем веку.

В это время из сарая вышел Антон. На спине у него висел мешок с инструментами. Он был все время против этой покупки и теперь критически осматривал лошадей. Откровенно говоря, сейчас они нравятся ему еще меньше, чем весной. Он недовольно покачал головой. Ему достаточно взглянуть на ноздри лошади, чтобы определить, сколько ей лет. Тетка надула Германа.

– Никто не говорит, что они молоды. Зато они и стоят дешево.

Дешево? Ну, за ту же цену Герман мог бы получить молодых лошадей. У одной круп был слишком покатый, а у другой впадина на спине, и передние бабки у нее не совсем в порядке, хотя она и не засекает. Антон придирался. К тому же ему очень хотелось проявить свою осведомленность, хотелось, чтобы они увидели, что он действительно знает толк в лошадях.

– Я, во всяком случае, не купил бы этих лошадей, Герман! – заявил он, направляясь к воротам.

Герман был огорчен. Он целые сутки не спал, шел всю ночь напролет – не удивительно, что его легко было вывести из себя. Кровь ударила ему в голову.

– Ты не купил бы! – ответил он. – А я купил, и в конце концов я ведь хозяин в Борне!

Антон резко обернулся. Слышно было, как звякнули тяжелые инструменты в его мешке.

– Хозяин в Борне? – повторил он, наморщив лоб, с легкой насмешкой. – Прекрасно, прекрасно! Всего хорошего! – И он ушел.

Вернувшись вечером, Антон долго возился в сарае. Когда он вышел, его рюкзак был набит, в правой руке он держал полный мешок. Он распахнул дверь в кухню.

– Ну, я ухожу, Бабетта! – закричал он. – Спасибо за все! Мы с тобой как-нибудь увидимся. Будь здорова!

Бабетта не поняла его.

– У вас есть где-нибудь работа? – спросила она.

– Нет, нет, но я ухожу! Передай им всем привет, и Герману тоже. Ему не следовало говорить: «Я хозяин в Борне», – можешь ему спокойно это передать!

Прежде чем Бабетта опомнилась от изумления, Антон исчез.

За ужином Герман едва прикасался к еде. Расстроенный, с мрачным лицом, жевал он кусок хлеба. Ну ладно, ему не следовало этого говорить, он сознавал. Но этот Антон способен свести человека с ума своей болтовней о лошадях. То круп не в порядке, то спина, то одна из них хромает, и еще бог знает что. Вечно он придирается, всегда всех учит, и это тянется уже давно.

Герман был рассержен не на шутку.

– И из-за этого нужно было сразу сорваться и убежать? – выкрикнул он.

Никто не проронил ни слова, только Бабетта тяжело вздохнула.

Однако после ужина Герман незаметно вышел и спустился в город. Он нашел Антона, как и предполагал, в «Якоре». Антон сидел, обхватив голову своими огромными руками; перед ним стояла кружка пива. Он не взглянул, когда Герман уселся против него, но как только Герман открыл рот, он поднял руку, словно обороняясь:

– Ни слова! – закричал он. – Ты не должен был этого говорить, Герман! Довольно, довольно! Ни слова!

Герман сказал, что провел целые сутки на ногах и что ведь в конце концов Антон разнес лошадей в пух и прах.

Антон желчно рассмеялся:

– И это, по твоему, лошади? Да твоя тетка просто-напросто обманула тебя! Околпачила, как последнего дурака! А попробуй только заикнуться об этом, – ревел Антон вне себя, бросая на Германа такие взгляды, словно хотел испепелить его, – так ты, видите ли, хозяин в Борне!

Герман достаточно хорошо знал Антона. Продолжать с ним разговор сегодня бесполезно. Герман поднялся. Он надеется, сказал он, что завтра Антон посмотрит на все это иными глазами, – сегодня он слишком возбужден.

– Возбужден! – взревел Антон, чуть не опрокинув стол. – Возбужден! Да я спокоен так, как только может быть спокоен человек!

На следующий день Генсхен попытался уговорить Антона, но и он вернулся домой заметно присмиревшим. Он застал Антона пьяным, и тот напрямик заявил ему, что никогда не вернется в Борн, где есть хозяева и батраки. Пусть, мол, они не стараются понапрасну. Если Герман желает иметь батраков, пусть выпишет себе откуда-нибудь рабов! А он, Антон Хохштеттер, родом из Лангенценна во Франконии, плотник по профессии, – человек свободный, а не раб какой-нибудь!

– Можешь ему так и передать! – сказал он.

Бабетта тоже пыталась уладить дело. Она отправилась в «Якорь», но Антон не дал ей и слова сказать. Он пил запоем; увидев ее, он тотчас же начал бушевать. Этого только не хватало, закричал он, теперь уже и бабы вздумали вмешиваться в споры между мужчинами! Бабетта пустилась наутек.

Нужно было оставить Антона на несколько дней в покое. В Борне царило печальное настроение, словно в доме был покойник. По вечерам они почти не разговаривали между собой; можно было подумать, что Антон умер. Лишь теперь они почувствовали, как много он значил для них. Они любили его за мужественный, непреклонный нрав: он словно излучал силу. Этот человек не отступал и не колебался, он не уступил бы и самому сатане. Никогда они не слышали от него ни слова жалобы, одни только проклятия. Смелости у него было нисколько не меньше, чем самоуверенности. У каждого из них были свои заботы, большие и мелкие, и они часто поддавались унынию и падали духом, хотя и старались это скрыть. Антон же никогда не унывал, никогда. Сила, с которой он противостоял всем испытаниям, поражала их.

Через несколько дней Герман сделал еще одну попытку.

– Послушай, Антон, – сказал он, – я пришел к тебе еще раз, последний! У меня тоже есть самолюбие!

Антон кивнул. Герман сказал ему, что у них на горе похоронное настроение и что они успокоятся, только когда он вернется.

– Я говорю совершенно откровенно. Ты необходим нам, ты поддерживал в нас мужество.

Антон выслушал молча, подумал немного и наконец поднял голову. Он посмотрел в глаза Герману долгим, твердым, решительным взглядом. Потом снова потупился.

– И я, – сказал он, – если уж говорить начистоту, я тоже тоскую по вас! Я здесь просто пропадаю! Все это глупости.

Он протянул Герману руку.

– Завтра я вернусь!

24

Пока шла уборка урожая, о свадьбе, разумеется, и думать не приходилось, да Бабетта и не думала. Картофель, репа, второй и третий покос, сено – какая уж тут свадьба! Но ее беременность становилась все более и более заметной. Сможет ли она в таком виде предстать перед алтарем? Ей будет смертельно стыдно перед пастором, а люди станут пальцами на нее указывать. Не лучше ли обождать, пока ребенок появится на свет, а потом уж обвенчаться? Почему бы и нет? Бабетта была женщина практичная.

Но Карл возражал. В конце концов, заявил он, он тоже имеет право голоса в этом деле – ведь это его ребенок, и он хочет, чтобы ребенок родился так, как предписывает закон. Пусть Герман их рассудит. Герман стал на сторону Карла.

– А какой у тебя вид, Бабетта, – сказал он, – это совершенно безразлично!

Ему нужно было сегодня побывать по делам в городе, и он взялся переговорить с пастором.

– Недель через шесть, ладно?

– Ах ты господи! – сокрушалась Бабетта. Она была просто в отчаянии. – За шесть недель я не справлюсь, Герман!

– Ну, через два месяца, иначе может оказаться поздно.

Два месяца! Бабетта была вне себя от волнения. Когда она начинала соображать, что еще нужно сделать, она совершенно теряла голову. Люди добрые! К тому же почти ежедневно приходили гости, приятельницы, которые узнали об оглашении брака и хотели принести свои поздравления. Видишь по крайней мере, что у тебя есть друзья! Они либо глазели с любопытством на ее живот, либо старались не замечать его и глядели, с риском вывихнуть себе шею, куда-то в пространство. Надо надеяться, она еще дотянет, думали женщины. Два месяца! Как бы с нею не произошло чего при венчании! Голубой эмалированный кофейник Бабетты целый день стоял на очаге.

Одна из первых заявилась с поздравлениями вдова Шальке. Она просунула в кухонную дверь бледное лицо и долго с укоризной качала головой. Потом сказала:

– Хороша, нечего сказать! Так-то ты относишься ко мне! Ни словом не обмолвилась! Поздравляю тебя. Ах, кто бы мог подумать, Бабетта!

– Входи же, Фрида! Очень мило с твоей стороны, что ты пришла. Кофе еще не остыл.

Шальке сидела в скромной позе, опустив веки и прихлебывая кофе.

– Сколько лет твоему жениху, Бабетта? – спросила она.

– Сколько лет? – Ну, точно Бабетта не знала. – Так, лет около тридцати.

– Около тридцати? Он выглядит гораздо старше. Около тридцати, говоришь ты? – Шальке рассмеялась своим коротким жиденьким смешком. – Да это ведь совсем еще молодой человек, Бабетта!

О да, ответила Бабетта, он еще молод, да и она ведь не старуха. Тут она вспомнила важную вещь: ее дочери Альвине, которая служит в Рауне у портного, к свадьбе тоже понадобится черное платье. Материал у нее найдется.

– Я совсем не знала, что у тебя такая взрослая Дочь! – заявила Шальке. – А ты выходишь замуж, И у тебя будет маленький!

Шальке прекрасно знала, что у Бабетты есть взрослая дочь, но она не могла устоять: ну как не съязвить при таком удобном случае? Бабетта беспокойно ерзала на стуле, смущенно бормотала что-то, и вдруг в ней шевельнулась неприязнь к Шальке. Она заявила, что, пожалуй, лучше будет отослать материал Альвине, – пусть ей сошьют платье в Рауне.

Шальке почувствовала, что зашла слишком далеко.

– Ах да, – сказала она, – прости меня, Бабетта: теперь я вспоминаю, что ты уже один раз была замужем. Как быстро летит время!

Бабетте приходилось часто бывать в городе. Не мог же Карл предстать перед алтарем в этой рваной и покрытой заплатами куртке! Ему необходим черный свадебный сюртук, и цилиндр, и ботинки, и еще всякая всячина. Ах ты господи, а время-то уходит!

Затем Бабетте надо было съездить в родную деревню, где была похоронена ее мать. Она должна была сказать своей матери, лежащей в сырой земле, что выходит замуж, и попросить ее благословения. Так надо было, без этого Бабетта обойтись не могла, хотя на поездку туда и обратно ушло целых два дня.

Приближался день свадьбы. Бабетта волновалась все сильнее. Она устроила генеральную уборку, предстояла еще большая стирка. Бабетта начала составлять список блюд для свадебного стола. Герман пожелал уплатить за все, предоставив Бабетте полную свободу выбора. Бабетта напекла целую гору пирогов – нельзя же, чтобы угощение было скудным! Она хлопотала у себя на кухне до поздней ночи, эта неутомимая труженица, которой так скоро предстояло стать матерью.

За неделю до свадьбы Бабетта окончательно впала в панику. Пот струился у нее по лицу, она попросту не могла управиться со всей работой. Она послала дочери телеграмму, чтобы та немедленно приехала. Это была первая телеграмма, отправленная Бабеттой за всю ее жизнь.

Альвина известила, что едет. Портной дал ей отпуск.

– Альвина едет!

Весь Борн был охвачен волнением. И вот она приехала.

Это была дородная, пышущая здоровьем девушка с толстыми румяными щеками, пытливо глядящими глазами и русыми косами, обвитыми вокруг головы. Красивой ее нельзя было назвать: у нее был слишком большой рот, и когда она смеялась, у нее сильно обнажались десны. А смеялась она почти беспрестанно. Голос у нее был такой же визгливый, как у Бабетты, и молчаливостью она тоже не отличалась. С первого же часа она почувствовала себя в Борне как дома. Антон поглядывал на нее не без удовольствия.

– У тебя, Бабетта, дочка – бой-баба! – одобрительно заявил он, – Есть на что посмотреть, черт побери!

В последнюю минуту выяснилось, что Бабетта забыла самое важное: фату и миртовый венок. С двадцатилетнего возраста она мечтала о фате и миртовом венке: что это за невеста, если у нее нет фаты и венка? Обойтись без них было совершенно невозможно! Ведь в конце концов деньги у нее есть, почему же она должна пренебречь мечтой всей своей жизни? За три дня до свадьбы она отправилась в город и посвятила в это дело вдову Шальке.

– Как ты думаешь, Фрида?

Шальке горячо поддержала ее. И в самом деле, почему Бабетте не надеть фату и миртовый венок, раз даже крестьянские девушки это делают? Но тут возникло затруднение: в Хельзее невозможно достать что-нибудь приличное, в Нейштеттене тоже. Шальке предложила съездить в город. В город? Полдня езды туда и полдня обратно только для того, чтобы купить венчальную фату и венок? Неслыханное дело!

– Сколько же ты возьмешь за такую услугу?