Текст книги "Голос Лема"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Яцек Дукай,Роберт Вегнер,Рафал Косик,Януш Цыран,Кшиштоф Пискорский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Два года – вроде бы большой срок, но недостаточный, чтобы охладить эмоции. Корабль и его пассажиры продолжали будоражить воображение. Образ Шумы с близнецами у обеих грудей стал самым популярным изображением в мире, иконой, присутствовавшей повсюду: в художественных галереях, на чашках, футболках, платках, плакатах и обложках журналов. Шума и мальчики с каждым днем становились все чаще используемыми персонажами в популярной культуре. Иногда они выступали в роли положительных героев, иногда – отрицательных, будто создатели фильмов, книг и комиксов не могли принять однозначного решения по данному вопросу. Впрочем, по поводу намерений пришельцев велись оживленные дискуссии, и не было дня, чтобы где-нибудь в мире не возникла новая теория заговора с их участием. В серьезной прессе тоже регулярно появлялись сплетни о пришелице из космоса и ее детях, которых держат в тайном центре НАСА, рассказы мнимых уборщиц или сантехников, получивших доступ в центр в связи с их работой и ставших свидетелями жутких сцен. Кто-то якобы видел, как лица пришельцев на мгновение превращаются в морды чудовищных зверей, как близнецов кормят кровью только что зарезанных овец, а от одного удара рукой женщины падают стены.

Наверняка после такого потребовалась бы немалая уборка.

Как ни странно, за эти два года был отмечен лишь один серьезный инцидент. Какой-то сумасшедший вторгся на территорию закрытого центра НАСА в Мичигане, где в то время держали женщину и ее детей. Никто не узнал, откуда ему стало известно местонахождение центра, тайну которого охраняли как зеницу ока.

Может, ему рассказали об этом голоса в голове?

Мужчина был вооружен слегка доработанным садовым распылителем, из которого прыскал во все стороны едкой кислотой. Его громкие крики не оставляли сомнений в том, кто является его целью. Пока его наконец не скрутили, он успел обжечь нескольких охранников и сотрудников центра. По слухам, люди из обслуживающего персонала настолько потеряли голову при виде страшных ран жертв, что запихнули перепуганную женщину и детей в автомобиль и отвезли в ближайшую церковь. Весьма симпатичная история, но это неправда – их забрал к себе домой Джон Барроу. Он сам мне об этом рассказывал.

С его женой, Мэнди Барроу, я встречался лишь однажды, но разговор наш длился недолго – всего несколько фраз на пронизывающем морозе. Она успела вспомнить про тот вечер много лет назад, когда в ее дверях появилась та женщина. «Я не могла двинуться с места, просто не знала, как реагировать», – сказала Мэнди, и ее глаза в окружении морщин и сухой, словно пергамент, кожи холодно вспыхнули.

Мои близкие контакты с Барроу начались с записи на автоответчике. Сообщение звучало загадочно: «У меня есть для вас интересное предложение, перезвоните». Дальше следовал ряд цифр. Номер телефона ничего мне не говорил, но я сразу узнал голос профессора Барроу, с которым несколько раз встречался во время подготовки экспедиции «Арес-5». Я сразу перезвонил.

Мы встретились неделю спустя. Предложение оказалось и впрямь интересным.

– Советую хорошенько подумать, – сказал он в конце. – Это нечто большее, чем просто работа. Это обязательство, возможно, на всю жизнь.

Я кивнул в знак того, что все понимаю.

– Есть еще кое-что… – Он колебался. – Может, это и мелочь, но мне хотелось бы, чтобы вы представили себе полную картину. В общем, женщины… женщины, как правило, относятся к такому нелучшим образом… Ну, знаете, постоянные переезды…

Я горько улыбнулся. Когда правительство отменило проект «Арес» и заморозило все средства на космические исследования, я остался без мечты, работы и постоянного дохода. А вскоре и без жены. И ничто не предвещало, что в будущем что-то может измениться.

Лишь намного позже я понял, что переезды были самой несущественной из проблем, которые доставляла Мэнди Барроу работа ее мужа.

Через два года после посадки женщина с объекта Мюррея смогла наконец рассказать свою историю. По крайней мере такова официальная версия. Думаю, ее способностей к общению хватало для этого и раньше, но ребята из НАСА решили, что настал подходящий момент, чтобы поделиться ее историей со всем миром.

Впрочем, история была достаточно проста: женщина ничего не помнила до момента, когда проснулась внутри корабля. Слово «проснулась» она произнесла не вполне уверенно, объяснив, что оно не передает сущности того, что с ней тогда произошло.

– Раньше меня не существовало, – говорила она. – Меня просто не было. Моя жизнь и сознание, все мое «я» родилось в тот миг, когда я открыла глаза на том корабле.

Она подняла веки. Ее взгляд остановился на плавной дуге голубого потолка.

Естественно, в дело пошло все – детектор лжи, замысловатые психологические тесты, многочасовые допросы, гипноз, всевозможные мягкие и не слишком способы убеждения. Якобы даже пытки…

Когда много лет спустя я отважился спросить Барроу об их применении, он ничего не ответил, лишь молча на меня посмотрел. Но я знал, что подобный взгляд на самом деле ничего не означает. В то время его тело вело безнадежную борьбу с приближающейся смертью, и взгляд тогда всегда был таким.

…но ничто, даже пытки (если предположить, что они имели место) не смогли изменить ее версию событий.

Она подняла веки. Ее взгляд остановился на плавной дуге голубого потолка.

После неожиданного звонка Барроу и первой встречи последовали новые. Джон – тогда мы уже обращались друг к другу по имени – много часов рассказывал, потягивая водянистый кофе и пытаясь уместить в слова десять лет, прошедшие со дня посадки корабля. Я, в основном, слушал и запоминал. В конце концов у меня сложилось примерное представление о ситуации, и я понял, чего следует ожидать.

И все же первая встреча стала для меня шоком.

Она стояла у большого, выходившего на балкон окна, почти полностью скрытая в складках ажурной занавески.

– Познакомься, – Барроу положил ладонь ей на плечо и, как мы с ним договорились, представил меня физиотерапевтом, который должен заботиться о здоровье и физической кондиции всей запертой в ограниченном пространстве исследовательской группы.

Повернувшись, она протянула руку.

– Шума, очень приятно.

Обычный голос. Кожа ладони теплая, чуть грубоватая. Пожатие не слишком сильное и не слишком слабое. Вьющиеся каштановые волосы до плеч и лицо, знакомое по сотням, а может, и тысячам фотографий и документальных фильмов; точно такое же, как на фотографиях: не слишком красивое, но и не отталкивающее, ничем особо не выделяющееся, разве что легкой асимметрией рта и бровей.

Ее рядовая внешность меня потрясла. Я ожидал, что при непосредственном контакте проявится нечто, чего не могли зафиксировать никакие камеры и фотоаппараты. Нечто необычное. Нечто… космическое.

Необычным же оказалось только имя – Шума. С очень долгим «у» и коротеньким, отрывистым «ма» в конце. «Шуу-ма». Странное слово, над которым несколько лет ломали себе голову лингвисты всего мира.

С именами мальчиков проблем не было с самого начала. Никто не сомневался, что их нужно как-то назвать, хотя бы затем, чтобы различать по карточкам с именами, привязанным к маленьким запястьям новорожденных. «Мальчик А» и «мальчик Б» звучало бы бездушно, к тому же всем известно, что после рождения ребенка нужно дать ему имя. Таков естественный порядок вещей, а в данном случае внешняя естественность стала защитной реакцией всего человечества, столкнувшегося со столь беспрецедентным – и неестественным – событием.

С женщиной дело обстояло совершенно иначе – нельзя просто взять и придумать имя для взрослого. Это как раз выглядело бы неестественно.

Соответственно, когда она начала делать успехи в овладении речью и справилась с первыми абстрактными понятиями…

Радость, любовь, добро. Бог.

…ее спросили, как ее зовут.

– Я – Хелен, я – Хелен, – повторяла учительница, показывая пальцем туда, где находилось ее сердце. – А ты? – Палец развернулся на сто восемьдесят градусов.

– Шума, – послышалось в ответ.

– Я – Джулиан, я – Джулиан, – настаивал другой учитель. – А ты?

– Шума, – стояла на своем женщина. Как и с любой другой информацией о ней самой, корабле или космическом путешествии, так и с именем ни разу не удалось поймать ее даже на малейшей непоследовательности.

Я смотрел на женщину, ослепленный как ее заурядностью, так и светившим в окно за ее спиной солнцем, от разочарования не в силах вымолвить ни слова. Молчание затягивалось, становясь все более неловким. Нужно было наконец что-то сказать, ответить на ее «очень приятно»…

Меня спасли ее сыновья, которые выбежали из соседней комнаты, с грохотом распахнув дверь, – двое смеющихся, шумных десятилетних мальчишек. Один схватил женщину за руку, другой потянулся к руке Джона. На меня они не обращали никакого внимания.

– Мама! Джон! Идите посмотрите! – Мальчики потащили обоих к выходу.

Женщина и Барроу понимающе переглянулись и позволили себя увести. Было видно, что Уилл и Боб не первый раз делились с ними своими мальчишескими тайнами, что всех четверых связывают близкие отношения, что прикосновение руки, улыбка, понимающий взгляд для них – нечто обычное и нормальное.

А я стоял, не в силах двинуться с места или открыть рот, и, не веря собственным глазам, смотрел, как двое восторженных десятилеток ведут за руки свою мать и улыбающегося Барроу.

Со временем я привык – не могу сказать, когда именно, привыкал постепенно. Помню, что уже через несколько месяцев, во время празднества по случаю одиннадцатого дня рождения близнецов, от моего первоначального шока не осталось и следа. Я привык к их заурядности и незаурядности, начав относиться к Шуме и ее детям как к обычным людям.

Годом раньше из-за нездорового интереса к круглой годовщине посадки корабля десятилетие Уилла и Боба не отмечали вовсе, так что на этот раз решили устроить шумную – по меркам нашего маленького замкнутого сообщества – вечеринку.

Десятая годовщина посадки была не единственной причиной повышенного интереса к Шуме и близнецам. В то же время – явно не случайно – появилась статья русского физика и философа Кирилла Нышкина, якобы одним махом раскрывающая тайны, на которых обломали зубы лучшие ученые. Длившиеся десятилетие исследования корабля, Шумы и мальчиков приводили к одним и тем же выводам: произошел контакт с тремя совершенно обычными представителями вида хомо сапиенс, которые ничем не выделялись и не обладали никакими развитыми технологиями, даже принимая во внимание, что их корабль должен был откуда-то попасть на Землю.

«Выводы полностью ошибочны, – гремел Нышкин в своей статье. – Все это лишь дымовая завеса. В действительности мы имеем дело с чем-то непостижимым, невообразимо чуждым, с тремя космическими чудовищами. Мы не видим этого лишь потому, что нас подводит исследовательский аппарат – человеческий глаз, человеческая наука и технология, способные заметить и опознать лишь человеческие черты, пусть даже для объекта исследования они второразрядные или даже третьеразрядные, а основная его натура остается чужой и враждебной». В группе Барроу откровения Нышкина приняли достаточно холодно.

День рождения действительно ожидался шумный. Посреди самой просторной комнаты поставили большой стол, а на нем – подарки, торт со свечами, газированные напитки и украшения из разноцветной бумаги. Вокруг собралась вся исследовательская группа Джона Барроу, которая уже одиннадцать лет постоянно сопровождала Шуму и близнецов – как сами они в шутку себя называли, свита королевы. Среди них был Андраш Керекеш, знаменитый биолог, которого Джон пригласил из Венгрии; рядом стоял Роберт Бек, физик; дальше – Амелия Тирано, молодая женщина запутанного итальянско-французско-португальского происхождения, знаменитая лингвистка. Неподалеку крутилась команда психологов и социологов из шести человек во главе с профессором Виктором Гриффином, затем – Оуэн Фостер, врач, в тени которого, как обычно, скрывался молодой ассистент Хейз. Далее – генетик Катя Боровски, я, Шума и Джон. Не хватало только юбиляров.

Их мать то и дело нетерпеливо выглядывала в коридор.

– Шума, не крутись, а то они тебя заметят, и сюрприза не будет, – сказал я.

Отодвинув с угла стола пластиковые стаканчики, она уселась на него, но продолжала нервно болтать ногами, не в силах сдержаться, как маленькая девочка, которая не может дождаться порции торта на день рождения.

– Надеюсь, они не засели где-нибудь в углу за игрой, – угрюмо ответила она.

Игры были любимым развлечением лишенных контактов с ровесниками мальчишек: настольные, компьютерные, логические, стратегические, на ловкость. У них всегда была какая-нибудь самая новая и самая интересная игра, полностью поглощавшая их время и внимание.

– Не знаю, понравится ли им мой подарок, – Шума окинула взглядом стоявшую рядом коробочку, завернутую в цветную бумагу.

– Я купил им книгу о подводных лодках, но тоже не уверен, что это именно то, о чем они мечтают, – рассмеялся я.

– А ты о чем мечтал в одиннадцать лет? – как ни в чем не бывало спросила она, в одно мгновение забыв о празднике и подарках и полностью сосредоточившись на собеседнике. Она даже перестала болтать ногами.

О чем я мечтал, когда мне было одиннадцать? О том же самом, о чем мечтал в десять лет. И в семь. И в пятнадцать. И в четыре. И сейчас.

– Как о чем? – улыбнулся я. – О полете в космос.

Не знаю точно, когда именно началось это мое увлечение и с чего. Может, с какой-нибудь телепередачи или с картинки в книжке, которую я увидел, когда был еще слишком мал, чтобы потом об этом помнить. Мечта о космосе сопровождала меня всю жизнь, и с ней я связал свою молодость. После нескольких лет учебы и подготовки меня включили в космическую программу НАСА. Но как раз тогда правительство решило урезать расходы на агентство, а по сути, полностью отказаться от космической программы. Полеты за пределы орбиты, драматические старты плюющихся огнем и дымом ракет, многомесячные и даже многолетние путешествия сквозь ледяную пустоту – все это вышло из моды и больше не будоражило человеческое воображение, как когда-то. Вселенную познавали иным способом – с помощью суперсовременных технологий, позволявших наблюдать все большие области космоса, а по мере открытия новых планет, лишенных даже следов жизни, росло убеждение, что «там ничего нет». Последний удар по традиционной космической программе нанесла экспедиция «Арес-4» – полностью неудачная, пусть лишь с точки зрения прессы, первая высадка человека на Марс, подтвердившая информацию, ранее полученную посредством беспилотных зондов.

Естественно, с появлением Шумы настроения изменились. Возобновились исследования, и в НАСА вновь полился денежный поток. Но для меня было слишком поздно. Есть одно короткое временное окно, в течение которого из потенциального астронавта можно стать настоящим – примерно между двадцатью и тридцатью годами, а мне тогда уже было за тридцать. Мое окно закрылось, и я потерял свой шанс.

Шума надула губы.

– Поверь мне, полеты в космос чересчур разрекламированы, – со смертельной серьезностью проговорила она, но надолго ее не хватило, и она почти сразу рассмеялась. Одновременно в другом конце зала послышались возгласы:

– Мальчики! Пришли!

Шума спрыгнула со стола и побежала к дверям, где действительно стояли ошеломленные близнецы. Начался праздник.

С каждым годом мы проводили вместе все больше времени. Мы много разговаривали – о мальчиках, вступавших в трудный подростковый возраст; о членах нашей исследовательской группы, ставшей со временем как для Шумы, так и для меня настоящей семьей, с теми же неразрывными отношениями и той же смесью радостей и горестей. Мы разговаривали о жизни не только в нашем центре, но и за его пределами. Шума имела доступ к газетам и прочим средствам массовой информации, с немалым интересом следила за событиями в мире. Почти обо всем у нее имелось собственное мнение, порой весьма удивительное для того, кто всю жизнь провел вне человеческого общества. Я знал все ее заботы, что ее смешит, а что доводит до слез, по каким признакам понять, что сейчас она расхохочется, а по каким – что она злится, и лучше оставить ее одну.

Чем больше я относился к ней как к обычному человеку, тем больше замечал ее необычность.

О космосе мы почти не разговаривали. Когда я об этом спрашивал, Шума лишь пожимала плечами.

– Загляни еще раз в документацию. Там вся история, все, что я могла на эту тему рассказать, – повторяла она.

И я заглянул. Я прочитал все, что сумел раздобыть, – не только документацию агентства, но и статьи из прессы, серьезную и не очень аналитику. Несмотря на то что объем информации составлял тысячи страниц, возникавшая на основе ее картина казалась мне неполной. Мне не удавалось сопоставить сухие слова с радостной, полной жизни Шумой. Видимо, именно тогда я начал представлять все по-своему: «Она подняла веки. Ее взгляд остановился на плавной дуге голубого потолка…»

Вместо космоса она предпочитала говорить о своих учениках. Уроки для беженцев были идеей Джона, которому очень хотелось найти для Шумы какое-то занятие. Естественно, немало сил у нее отнимала забота о сыновьях, но с каждым годом мальчики становились все самостоятельнее, и у нее появлялось больше свободного времени. Организовать эти уроки и убедить руководство НАСА, чтобы они на них согласились, было непросто, но в конце концов все удалось, и, когда я присоединился к группе, занятия продолжались уже несколько месяцев.

То была часть жизни Шумы, с которой я имел мало общего. Я не присутствовал на уроках – там и без того хватало официальной охраны, чтобы под ногами путался какой-то физиотерапевт, – и лишь издалека наблюдал, как три-четыре раза в неделю по коридорам центра проходит очередная группа учеников. Хотя время от времени они менялись, для меня все они выглядели одинаково – серьезные и робкие, в основном темнокожие, чувствовавшие себя явно стесненно в западной одежде, будто в этом есть что-то неприличное. Они были настолько забиты, что могли даже не знать, кто их учительница. Могло показаться, что они совершенно неопасны.

Я достаю из ящика стола фотографию и смотрю на изображенного на ней мужнину. Все сходится – и ввалившееся, почти полностью черное лицо, и глаза, в страхе смотрящие в камеру, и не застегнутый до конца, криво сидящий вельветовый пиджак.

Через три года после того, как я пришел в группу Барроу, на территорию центра, в то время находившегося в Юте, вторглись террористы. За время пребывания Шумы на Земле это была вторая непосредственная атака, но на сей раз ситуация выглядела опаснее. Вместо прыскающего кислотой сумасшедшего в возрасте далеко за сорок пришлось иметь дело с отрядом примерно из двадцати хорошо обученных и вооруженных молодых мужчин в масках – по сути, с небольшой армией, которая бесшумно перемещалась, прекрасно ориентируясь во внутреннем расположении зданий, и уничтожала каждого, кто оказывался у нее на пути. Они знали сверхсекретные коды безопасности и пользовались украденной картой доступа. И у них был план.

Когда раздался сигнал тревоги, я всего этого не знал. Впрочем, тогда нападавшие волновали меня во вторую очередь – первой моей реакцией было найти Шуму. Помню, как я бежал по коридору, заглядывая в каждую комнату. Сигнал тревоги сводил меня с ума. Шумы нигде не было. Я потянул за ручку последней двери – пусто. Сирена продолжала пронзительно выть. Сбежав по лестнице в подвал, я наконец нашел в путанице коридоров и помещений ящик с переключателями, набрал код на клавиатуре и выключил питание сирены. Наступила тишина.

И тут что-то – может, едва слышный шорох, а может, как мне нравилось думать, шестое чувство следопыта – подсказало мне заглянуть в соседнее помещение. Внутри него, за шкафом со старыми военными делами, я нашел Шуму, близнецов и Кевина Брауна, одного из психологов из группы профессора Гриффина.

– Вы целы? – едва не закричал я.

– Да, – прошептала Шума, бледная, но спокойная. – Нас привел сюда Кевин.

– Хорошая мысль, – я одобрительно кивнул в сторону Брауна. – Но будет еще лучше, если вы покинете здание.

Я знал, что в другом конце главного коридора есть вентиляционная решетка, и единственное, что пришло мне в голову, – добраться до нее.

Подойдя к двери, я выглянул наружу. В боковом ответвлении коридора тянулись продолговатые тени безымянных фигур.

Я попятился, жестом велев Шуме, детям и Брауну снова спрятаться за шкаф. Достав из спрятанной на лодыжке кобуры пистолет, я прижался к стене и снова выглянул в коридор. Их было трое. К счастью, двое стояли ко мне спиной.

В третьего я выстрелил в тот момент, когда он нацелил на меня свое оружие, но я нажал на спуск на долю секунды раньше. Во второго я попал еще до того, как тот успел обернуться. Пуля последнего угодила мне в бок, но следующая вылетела уже из моего пистолета. Третье тело свалилось на пол.

Я тоже упал.

– Ты ранен! – Открыв глаза, я увидел склонившуюся надо мной Шуму.

Я с трудом встал – в любой момент мог появиться еще один враг.

– Заберите мальчиков, – бросил я Шуме и Брауну. – Идем.

Обойдя трупы, мы преодолели довольно большой участок коридора, когда две очередные тени предупредили нас о новой опасности. Моя рана сильно кровоточила, и я знал, что вскоре ослабею. На то, чтобы укрыться или выбрать другой путь, не оставалось времени. Я просто встал напротив них и дважды нажал на спуск.

Мне повезло, и даже очень – никто из них не успел в меня попасть.

Мы пошли дальше. Я чувствовал, как поддерживающий меня до сих пор на ногах адреналин вытекает из меня вместе с кровью. Каким-то чудом я все же добрался до вентиляционной решетки, вырвал ее из стены – выключенная сирена не сработала – и выбрался на другую сторону, а потом помог сделать то же самое близнецам, Шуме и Брауну.

– Дальше… – Я показал в сторону неосвещенной зелени.

Нужно было отойти как можно дальше от здания, но для меня последние метры стали настоящим мучением. Когда на краю парка мы наткнулись на группу вооруженных охранников из центра, я потерял сознание.

Два дня спустя я очнулся в больнице. История покушения к тому времени была хорошо известна. За ним стояла Церковь Второго двойного пришествия, точнее – полтора десятка высокопоставленных священников и самых влиятельных сторонников, которые заявляли, что не собирались никому причинять вреда – напротив, хотели спасти мальчиков и их мать, введя их в лоно Церкви, где мог бы наконец развиться их подавленный божественный потенциал и где им ничто не угрожало бы.

В самом деле? Сомневаюсь. В религиях есть тенденция к почитанию мертвых богов.

Их шпионом в центре, поставлявшим информацию, оказался Тинаше Ивеала, один из беженцев и учеников Шумы.

Я снова гляжу на смотрящие с фотографии испуганные глаза Ивеалы, пытаясь увидеть в них ум и хитрость, которые позволили бы ему подсмотреть коды безопасности и украсть у охранника карту доступа так, что тот не замечал ее отсутствия весь день. А может, ум ему вовсе не требовался? Может, хватило отчаяния? Дочь и тяжелобольная жена Тинаше Ивеалы гнили в африканской тюрьме; деньги от Церкви Второго двойного пришествия должны были пойти на их освобождение, взятки для охранников и чиновников, завышенные выплаты для организаторов нелегального бегства в рай западной цивилизации.

Я никогда не говорил с Шумой о предательстве ее ученика. Мы вообще почти никогда не затрагивали тему событий того вечера. Однажды, несколько месяцев спустя, уже в другом центре, на другом конце страны, мы сидели вместе перед телевизором, и Шума, переключая с пульта каналы, наткнулась на репортаж о Церкви Второго двойного пришествия.

Церковь основал некий Эд Никас, канадец с греческими корнями, еще тем памятным летом, когда человечество ожидало посадки объекта Мюррея. Естественно, тогда она еще называлась не Церковью Второго двойного пришествия, а Церковью Ноябрьского конца, ничем особенным не выделяясь среди десятков других подобных религиозных групп, возникавших в то время по всему миру. Однако четырнадцатого ноября, в тот день, когда корабль вышел на орбиту, случилось необычное – Эд Никас умер. Он не покончил с собой, не был убит другим членом своей организации, хотя таких случаев было немало. Никас, здоровый мужчина в расцвете сил, умер естественной смертью, что подтвердили несколько независимых врачебных экспертиз. Таким образом, у Церкви – быстро соответственным образом переименованной – появился первый пророк и мученик, а также слава, которую та использовала для своего послания человечеству.

– Бог наконец приходит ко всем людям, а не к одному народу и не к жителям какой-то определенной территории. Он нашел способ обратиться ко всем жителям Земли сразу…

Какое-то время мы слушали, как на экране телевизора молодая рыжеволосая женщина восторженно вещает о важнейших истинах веры Церкви Второго двойного пришествия.

– Все это ни к чему… – загадочно вздохнула Шума.

И тут, сидя рядом с Шумой, которая снова сменила канал и теперь смотрела середину «Чужого», я вспомнил, что в начале нашего знакомства она рассказывала мне, как разные специалисты учили ее языку.

– Только представь себе, – говорила она, и в ее глазах вспыхивали огоньки. – Продолговатое лицо, запавшие веки, меланхоличный взгляд, узкие бледные губы… и он корчит какую-то физиономию. Сжимает губы, двигает их уголками и так многозначительно при этом смотрит… Я думала, с ним что-то случилось, может удар, хотя тогда, конечно, я такого слова не знала. И что оказалось? Он мне радость показывал! Улыбку и веселье!

Радость, любовь, добро – о том, чтобы научить ее эти понятиям, позаботились другие. Горе, ненависть, зло – этому ее научила жизнь.

Сидя на диване рядом с Шумой, глядя, как от Чужого в панике убегает экипаж «Ностромо», и воспроизводя в памяти сцену, в которой Шума подшучивает над учителем, я вдруг затосковал по свободе и доверию, когда-то бывшему между нами. После покушения в поведении Шумы чувствовались холод и отстраненность.

Думаю, она начала догадываться.

– Она утверждает, что не знает больше ничего сверх того, что уже рассказала, – сообщил Джон Барроу во время нашей первой встречи. – Я ей верю, но тем более боюсь того, чего она не осознает.

– Не понимаю.

Барроу потянулся к чашке с кофе, но передумал и снова поставил ее, не сделав глотка.

– Я долго над этим думал, собственно и сейчас думаю, просто не могу перестать… В один прекрасный день на Землю садится космический корабль, внутри – рожающая женщина… Что-то это должно значить. Просто должно. Я проанализировал все варианты, почти рассчитывал вероятности… знаю, невозможно… но я… Впрочем, неважно, – он махнул рукой. – Важно, что я уверен – рано или поздно что-то… что-то случится, не знаю… в ней пробудится нечто чуждое, которое сейчас спит… А может, произойдет нечто иное, невообразимое. Нечто… страшное. Мы должны быть к этому готовы и в случае чего, – он достал из кармана пистолет и подвинул его по столу ко мне, – действовать соответственно.

Я не пошевелился.

– А мальчики? Ты говоришь о женщине, а может, настоящая опасность нам грозит с их стороны?

– Возможно, но предчувствие мне подсказывает, что близнецы – нечто вроде дымовой завесы. Главное – она.

Какое-то время мы молчат, глядя на лежащее между нами оружие.

– Решишься? – спросил наконец Барроу.

Я кивнул.

Так я стал тайным охранником Шумы, ее ангелом-хранителем – вернее, ангелом-хранителем человечества.

Ангелом-хранителем человечества и палачом Шумы.

Догадываться она начала, в первую очередь, из-за пистолета. Внутри нашей группы оружие было официально запрещено – да, нас окружали вооруженные до зубов охранники, но внутренняя территория, где пребывали Шума, мальчики и вся исследовательская группа, по определению должна была считаться демилитаризованной зоной. Тогда зачем физиотерапевту носить при себе оружие? Зачем он так тщательно прятал его под штаниной? Почему ему все это позволялось? Ведь никто не сумел бы так просто пронести пистолет в центр…

– Но почему я? Почему ты выбрал именно меня?

Барроу провел рукой по подбородку.

– Во-первых – твоя подготовка астронавта. Ты во всем разбираешься, тебе не нужно ничего объяснять. А во-вторых…

– А во-вторых?

– Что ж… мне не нужен тот, кто увяз во всем этом по уши и завязан на существующую в агентстве систему. Мне нужен тот, кто в надлежащий момент сумеет принять правильное решение, не оглядываясь на интересы НАСА или правительства. А у тебя был перерыв, ты отошел от дел…

Я мысленно усмехнулся. У тебя был перерыв, ты отошел от дел… Пожалуй, впервые кто-то столь изящно назвал годы, когда я работал продавцом в ночном магазине и охранником на складе.

Примерно через полгода после атаки со стороны Церкви Второго двойного пришествия Джон снова пригласил меня к себе в кабинет. Сев в кресло, он показал мне на стул напротив и долго молчал.

– Он вернулся, – наконец тихо проговорил он.

– Вернулся? Кто вернулся?

– Рак. И на этот раз он меня уже не отпустит.

Когда Джон заболел в первый раз, врачи не давали ему никаких шансов. Редкая и исключительно злокачественная разновидность рака печени – именно по причине такого диагноза он стал искать того, кто мог бы взять на себя его важнейшую обязанность после его смерти. Именно потому он со мной и связался.

Однако после полугодового лечения, предпринятого практически ради формальности, опухоль исчезла. Врачи говорили о чуде.

Возвращение болезни закончилось не столь счастливо. Через несколько месяцев после нашего разговора в кабинете я оказался на похоронах Джона, во время которых мне пришлось пережить боль утраты друга, пронизывающий декабрьский мороз и ненависть, которую я увидел в глазах Мэнди Барроу – ненависть к отсутствовавшей среди соболезнующих Шуме, ненависть одной женщины, ревнующей к другой.

Когда я познакомился с Шумой и впервые увидел, как Уилл и Боб тянут за руки мать и Джона, уже тогда подумал, что они выглядят как семья – женщина, мужчина, двое сыновей. Они проводили много времени вместе, и было видно, что общество друг друга доставляет им удовольствие. А иногда мне казалось, что совместные забавы с близнецами – фрисби, мяч, теннис, триумфальные объятия команды-победительницы – были для Джона и Шумы лишь поводом, чтобы взяться за руки, коснуться друг друга, ощутить близость.

После смерти Джона в группе образовалась дыра, которую было невозможно заполнить. Барроу был для нее больше, чем начальником, – сердцем всего предприятия, именно он удерживал нас вместе.

Андраш Керекеш ушел из группы почти сразу. Вскоре его примеру последовал профессор Виктор Гриффин, увлекший за собой большую часть психологов. Оба оправдывали свой уход научными соображениями и ждавшей их работой, хотя на самом деле Шума и мальчики уже много лет не давали нового материала для исследований, и как Керекеш, так и Гриффин раньше занимались, как бы неофициально, другими проектами. Потом ушла генетик Катя Боровски, и от первоначального коллектива осталась половина. Единственным новым приобретением стал Эндрю Холл, которого назначили преемником Джона. Холл был молод и энергичен, но, когда уходили Керекеш, Гриффин и другие, он не сделал ничего, чтобы убедить их изменить решение. Он называл себя биологом, хотя, честно говоря, нисколько не походил на ученого. Каждый раз, думая о нем, я не мог отогнать прочь неясные подозрения.