Текст книги "Антология странного рассказа"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

Александр Мильштейн
/Харьков/

Классический случай

1

В первый полдень сентября Матвей Ильич лежал на кушетке, по грудь завернутый в клеенку цвета морской волны. В помещении, похожем на заводской цех. Освещение было естественное: высоко под потолком находились маленькие, но многочисленные окошки. Матвей Ильич был не одинок: вокруг него были такие же точно кушетки, и на них лежали люди, завернутые в такие же точно клеенки, под которыми тоже теплилась целебная грязь… Матвей Ильич не мог вспомнить, где он видел эти зеленые клеенки. То ли в морге, то ли в роддоме. А может, и там, и там? От клеенки до клеенки… Где-то это было. «У Пенн Уоррена, – вспомнил Матвей Ильич. Но уточнил: – Нет, там: «от вонючей пеленки до смердящего савана».

Но все равно: «всегда что-то есть».

А может, нет. Но так или иначе, попал Матвей Ильич в переплет – то ли из-за своей простаты, то ли по простоте душевной.

Впрочем, Матвей Ильич как раз думал, что диагноз был ложный, ругал себя за то, что доверился сомнительному врачу и что вообще пошел к врачу из-за вполне терпимых резей, которые сразу после визита к врачу исчезли. Зато врач его так напугал, что он послушно отправился на грязи.

Вспоминая озорной взгляд уролога, Матвей Ильич предполагал даже, что диагноз мог быть чистейшим розыгрышем.

И вы тоже – глядя на Матвея Ильича, вы бы допустили, что врач решил вернуть его таким образом к особой форме существования белковых тел. Если бы вы знали, что посоветовал врач в качестве главного лекарства.

Но Матвей Ильич более склонялся все же к другой версии: время тяжелое, врачи на голодном пайке – так почему бы им не доить вымышленных больных? Ведь по возвращении из санатория Матвею Ильичу… Он периодически бормотал себе под нос эту жутковатую считалочку: предстоит предстать перед врачом в позе, предоставляющей доступ к предстательной железе. Курс массажа должен был включать десять сеансов по пять долларов за сеанс, и каждые полгода его следовало повторять.

Я был знаком с этим врачом, мы были коллегами, можно даже сказать, друзьями. Однажды я спросил его, зачем он делает пациентам массаж простаты, ведь сейчас считается доказанным, что это в лучшем случае ничего не дает.

– Я с этим не согласен, – сказал коллега, – да, это консервативный метод, но я его приверженец, у меня большой опыт, весьма позитивный.

– Но почитай материалы последнего сим… – начал было я, но он меня резко прервал.

– Ты видишь этот дом? – сказал он. Мы в тот момент были у него на даче, возвращались с прогулки. Дом, на который он указывал, был в самом деле по тем временам впечатляющим. Три этажа как-никак.

– Так вот, я весь этот дом одним этим пальцем сделал, понял? – гордо сказал коллега, показывая мне палец. И больше я к этой теме не возвращался.

В общем, трудно сказать, насколько в своих подозрениях Матвей Ильич был близок к прозрению. Но в любом случае, он решил так просто не сдаваться и пойти для проверки к еще одному урологу. Ему уже успели порекомендовать другое светило. Антибиотики он купил, но принимать не стал, а на грязи поехал, потому что отпуск перенести не мог, да и разницы особой не предвидел – все равно к морю. Это на месте выяснилось, что море ему, как и всем принимающим грязелечение, разрешено лишь как объект созерцания. Купаться же строго запрещалось. И вот уже пять дней Матвей Ильич, отмывшись от грязи, бродил по берегу, заставленному лотками, ларьками и забегаловками, потом прятался от солнца в парке или в номере, а к морю приходил лишь под вечер, ложился на топчан и смотрел на звезды. Запретное море ночью тянуло не меньше, вспоминались заплывы, вообще казалось, что там его дом. Матвей Ильич приподнимался на локте, щупал вогкие жерди топчана, поднимал гальку и бросал ее в море. Амфитеатр амфибии, – говорил Матвей Ильич вслух, – амфора, амфибрахий…

Но даже больше, чем запреты, сводило с ума идиотское предписание.

– Вам нужна жена или постоянная любовница, – сказал ему все тот же врач.

– Что? – воскликнул Матвей Ильич. – Да мне уже о душе пора подумать!

– Вот-вот, я же вижу, что у вас какая-то нездоровая дихотомия, – хитро улыбнулся доктор, – и как следствие мы имеем реванш плоти!

Накануне событий, хотя каких таких событий? Просто накануне, то есть 31 августа, Матвей Ильич ехал в битком набитом автобусе в предварительные кассы и под полой своей куртки (день выдался пасмурный), можно сказать: за пазухой у себя, нашел прехорошенькую головку. Возле рынка многие вышли, стало свободнее, и девушка выпорхнула из Матвея Ильича и села у окна. Он, поколебавшись, сел рядом. Труднее было заговорить, но в конце концов он решился: «Давайте сойдем вместе на следующей и отправимся в кафе». – «Я выхожу через две – возле гостиницы», – сказала девушка. На следующей Матвей Ильич не вышел, но он не вышел и через две. «Я понимаю вашу проблему, но, к сожалению, ничем не могу вам помочь», – сказала девушка, перед тем как выйти, и этот ответ так поразил Матвея Ильича своей точностью, что он не заметил, как автобус доехал до конечной, развернулся, поехал назад. Мир был автоматом. Люди – автоответчиками. Это было накануне, сейчас все было снова пристойно, по крайней мере, механизмы спрятаны. Все были завернуты в клеенки. Грязь остывала, вставать не хотелось. Мимо пронеслись разносчицы. Две хохотливые плотные тетки в черных трико. Они неутомимо выбегали из дверей, пригнувшись от тяжести гигантской лепешки, которую тащили на отрезе целлофана. Подбежав к пустой койке, на счет «три» забросили на нее свою ношу. Голый астеник с козлиной бородкой сел в центр лепешки и взвыл – грязь была горячая. Женщины захохотали. «Почему женщины? – думал Матвей Ильич, глядя, как они закатывают человека в черное тесто. – Но хоть не черти. И глина, не смола. Но отмывается не лучше. И тетки в этих черных трико похожи на чертей, у обеих черные кудри… В горящую избу…» Матвей Ильич отвернул клеенку, сел и вырыл из черного месива контуры своего тела. Довольно приблизительные. «Я леплю из пластилина, – тихонько запел он, уточняя свои контуры, – пластилин нежней, чем глина…» Он встряхивал руку, и комочки с чмоканьем падали в общую массу. Все лишнее он не убрал таким образом, и с кушетки поднялся не совсем еще Матвей Ильич, но черная заготовка. Остальное сделала вода, но водные процедуры я не буду переписывать. Матвей Ильич переходит из черновика в чистовик – не сказать: с сокращениями, это звучит как-то анатомически… с купюрами – Матвей Ильич переходит с купюрами какой-то никому здесь не нужной валюты, поэтому он ходит от ларька к ларьку, безуспешно пытаясь их поменять, пока солнце не загоняет его в парк – на его любимую скамеечку возле неработающего фонтана. Рядом с будочкой турбюро. Сощурившись, Матвей Ильич прочел на ней заглавие нового плаката: «МИР БЕЗ ГРАНИЦ» – и вспомнил, как на центральной аллее санатория страшный бритый парень в тельняшке наставлял на всех встречных указательный палец и говорил: «Ты – глюк». Матвея Ильича он тоже включил в этот список, а потом запел: «Мое сознанье не имеет границ – дайте скорее шприц!» Матвей Ильич подумал, что у него самого до сих пор не было никакого наркотического опыта. Он об этом не сожалел, стакан вина был в данный момент пределом мечтаний. У этих, допустим, нет границ, но пьяному тоже море по колено. Так я не смогу, надо что-то придумать, – сказал себе Матвей Ильич, – или хватит думать, просто разрубить морской узел… В секту скопцов пойти. Была такая в России. Не только. Но там они только провозглашали, а здесь, как всегда, на самом деле, нет, все кончится простым ударом, – говорил себе Матвей Ильич, перемещаясь по скамейке вслед за уползавшей влево тенью. Жара была немыслимая. Мыслить в такую жару значило не существовать. «Гип-гип-ура!» – неожиданно сказал Матвей Ильич вслух непонятно по какому поводу. Вообще-то должность его так называлась: «ГИП». Главный инженер проекта. Он подошел к фонтану, чтобы намочить рубашку. И увидел, что достает из воды сидящая на бордюре девочка. Она доставала из воды ос, клала их на теплый бетон, они начинали шевелиться. Матвей Ильич наблюдал, положив мокрую рубашку на лысину. Эдакая Дюймовочка. Матвей Ильич отверг саму мысль. Солдат ребенка не обидит. Офицер тем более. Матвей Ильич был капитаном запаса. Запас кончался. Капитан должен был сойти последним. Небо заволокло, и он переехал на скамейке на набережную. Мимо прошла уже целая стайка школьниц, и Матвей Ильич вспомнил: первое сентября. Первое сентября было для Матвея Ильича каким-то трансцендентным числом. И в школу он пошел не первого, а неизвестно какого, потому что строители не успели сдать к первому школу. Кроме того, первого сентября Матвей Ильич не пришел в загс, а его невеста вместе со свитой ждали два часа. Он почти стер этот день из памяти. Даже не столько из-за чувства вины, сколько ради того, чтобы не дай бог не вспомнить и не испытать заново чувство, которое помешало ему дойти до загса. Он и сейчас поспешил вернуться от этого воспоминания, чреватого водоворотом, к тому школьному, он вспомнил, что и непервого школу открыли как-то плохо – не все двери, и возникла страшная давка, а на лестнице толпа его попросту опрокинула и побежала по нему. Вот это он вспомнил сейчас вдруг удивительно четко – холодный кафельный пол, мелькающие сверху подошвы… Какая-то дырка была в этом дне, и всегда была вероятность, что попадешь в нее снова. Матвей Ильич вдруг отчетливо понял, что сегодня же покончит с навязанным ему механизмами сценарием, со всем этим липким черноземом, а заодно и с сухим законом, и вообще с сушей. Он встал и пошел по набережной. Художники, сидевшие несколькими длинными рядами, издали показались ему оркестром, играющим его внутренний марш. Подходя, он понял ошибку, но ему все равно это было интересно, и он зашел к ним с тыла. Его всегда завораживало то, как художники легкими, осторожными движениями стягивают с людей лица, под которыми оказываются еще одни, часто более задумчивые…

– Напишем портрет, а? – спросила его девушка с подрамником.

– Не надо, – сказал Матвей Ильич.

– Почему бы и нет? – спросила она. Она была одета по последней погоде, которую час назад невозможно было предугадать: рыжие ботинки, джинсы, длинный свитер грубой вязки. Матвей Ильич всегда плохо разбирался в возрасте, но сейчас он был уверен, что ей не больше шестнадцати, хотя дать можно все двадцать пять. Волосы плохо прокрашены, или специально – в линейку. В глаза было бы лучше не смотреть, но Матвей Ильич уже заглянул. И моргнул первым. Он стоял на набережной, дул ветер, долговязый подросток хотел есть и теребил кисточку.

– Лучше что-нибудь другое, – сказал Матвей Ильич.

– А что?

– Море?

– А вы купите?

– За сколько?

– За двадцать.

– А портрет?

– Стоил бы пять.

– Хорошо, – вздохнул Матвей Ильич, – значит, море. Когда прийти за картиной?

– Завтра в такое же время подойдет? А вы точно будете?

– Как штык, – сказал Матвей Ильич. Покидая набережную, он увидел в небе над морем молнию, похожую на росчерк чьей-то подписи. Но ливень начался, когда Матвей Ильич был уже под козырьком первого корпуса.

2

Мама говорила: «Ты – такая же художница, как я – балерина». И Оля вдруг поняла, что это – название картины, которую она подарит маме на день рождения. По принципу «сказано – сделано». Оля начала писать маму в пачке, на пуантах, прямо поверх морского пейзажа, чувствуя прямо-таки вдохновение… Но тут погас свет. Летом электричество еще не отключали. Зимой сколько угодно, но сейчас вроде лето… Оля зажгла спичку, сигарету, потом опять спичку… Света не было. В доме напротив – тоже. В нескольких окнах уже тускло светились лучинки. Одна переползла в соседнее окно. Там погасла. Оля не могла вспомнить, где лежат свечи. Она пошла по направлению к кухне. Дойдя до входной двери, открыла ее, сделала шаг, вспомнила, что на ней ничего нет, вернулась, нашла на ощупь халат, набросила на себя и, на ходу завязывая поясок, вышла из квартиры. Она никуда не хотела идти и не шла, но улица плыла мимо, освещенная снизу фарами машин. На лица прохожих света не хватало, они были как будто закрыты опущенными забралами. Вскоре за Олей увязалась белая спортивная «мазда». Вообще-то это – то, что нужно, – подумала она, – потому что денег нет, засада полная… Но почему-то не хочется. Не уверен – не обгоняй. Хотя он, наоборот, не обгоняет, потому что уверен. Машина плыла рядом. С открытой дверцей. Оля зашла в парк – прямо в заросли, раздвигая ветки руками, пошла по тропинке, которая вела к морю. Не меньше трех баллов, – подумала она, – но странное дело – он собирается плыть. «Ночная прогулка с дискотекой!» Мать твою. В такую волну? Катер качался у причала и в пику все еще темному городу мигал огнями, как новогодняя елка. У Оли никто не спросил билет, молча подхватили под руки и помогли перескочить на борт. Она стрельнула у кого-то сигаретку, уселась на скамеечку. Катер отчалил и стал разворачиваться. Палубу захлестнула волна. Грянула музыка. Люди пытались танцевать, но вместо этого перемещались по палубе от поручня к поручню короткими перебежками. Оля встала на ноги, и ноги ее понесли. Она влетела в открытую дверь, сбежала по ступенькам, попала в сеть, висевшую во втором дверном проеме, раздвинула ее и оказалась в баре. Стены тоже были обклеены сетью. Пока еще никто кроме нее не попал в эту лузу. Над стойкой появилась голова с раскосыми глазами. Как в кукольном театре. Оля попросила голову налить ей стакан сока.

– А платить будет кто, папа или мама? – спросил бармен.

– С чего вы взяли, что у меня нет денег?

– А что, есть?

– У меня на самом деле нет…

– У тебя нет карманов.

Оля провела рукой по халатику и согласилась:

– Действительно. Ну, я пойду.

На стойке появился стакан с желтоватой жидкостью. Оля выпила залпом и покачнулась.

– Ничего себе, – сказала она.

– А ты что – думала, соки из меня пить будешь? – Бармен был уже по эту сторону стойки и нагло обнимал Олю за талию.

– Давай потанцуем, – сказал он.

– Ты забыл о своей работе, – прошептала она.

– Ничего я не забыл. У нас сегодня все свои. Каюк-компания. Меня Шакир зовут, а тебя?

– Оля. Что ты мне налил?

– Нектар такой.

– Послушай, зачем ты это сделал? Натощак, у меня пол из-под ног уходит…

– Сейчас накормим. Эйч! Мы же в море, нас всех качает, не тебя одну, ну, очнись!

К ним подошел мужчина в зеленом спортивном костюме и сказал:

– Ей надо на воздух.

– Дурочку валяет, – сказал Шакир, поддерживая Олю под мышки, – а мне делать больше нечего, как с ней возиться!

– А что тебе еще делать? Все тихо, все хорошо. Давай я ее на палубу вынесу.

– Да ее там море сглотнет.

– Я ее привяжу.

– Не надо, это ж не собака.

– Она там очнется, порыгает.

– Да ей и рыгать-то нечем, – сказал Шакир и подтащил Олю к столику. Он посадил ее на стул, голову поместил на скатерть, рядом – руки, и вернулся за стойку. Там его ждал незнакомый посетитель. Старый хрен, – подумал Шакир, – ты-то куда лезешь…

– Сто грамм коньяку и шоколадку. Вы не знаете, в котором часу мы вернемся?

– К утру, – сказал Шакир, – если все будет нормально.

– А что может быть? Шторм вроде бы проходит.

– Землетрясение, цунами, ошибка расчета подводной лодки…

– Да, конечно, – улыбнулся посетитель, – но почему утром, ведь написано было: «трехчасовая».

– Где написано?

– На будочке.

– Вы что-то не так поняли. Сегодня – необычная программа. Были в детстве в пионерлагере? Помните конец смены? Взвейтесь кострами, синие ночи? Кстати, вы, случайно, не папа вон той пионерки?

– Ну, разве что случайно.

– Не хотите взять ее под опеку? Ну не щурьтесь вы так.

– Это вы щуритесь.

– Так я ж всегда такой, ладно, вы меня не поняли, я не торгую детским сексом, мне никаких денег не надо, вот ваша сдача.

Кто зазвал эту толпу? – недоумевал Шакир. – Специально? Это хорошо – при таком столпотворении… Хотя это – не помеха.

– Коньяка больше нет! – объявил он.

– А сока не найдется стаканчик?

Шакир налил стакан сока.

– Передайте ей, что на этот раз без дураков, – сказал он.

Сок на самом деле был соком, но попал не в то горло.

Оля закашлялась. Потом хрипло спросила:

– Ты – факир?

– Почему ты так подумала?

– Я просто спросила. Нет, ты – не факир.

– Это даже как-то обидно.

– Не обижайтесь. Вы – не тот факир.

– А где тот?

– Да вон он, за стойкой. Или как его? Хакир?

– Харакир, – сказал мужчина. Оля хмыкнула.

– Я пьяная, – предупредила она.

– А я трезв мертвецки, – сказал он, – а коньяка больше нет.

– Это не вы сегодня подходили на набережной? Картину заказывали?

– А что, уже готово?

– Конечно. Всегда готово.

– Я вам не помешаю? – спросил Шакир, присаживаясь за их столик. – Вы не хотите в карты сыграть?

– Я – нет, – сказала Оля.

– Ну, тогда мы с товарищем и с «болванчиком», да? Без денег, просто так. Как вас звать?

– Матвей Ильич. Я тоже не хочу играть.

– Жаль. Мне все надоели, а вы мне чем-то оба нравитесь. Оля, прости за огненную воду.

– Вы не знаете, что это так хрустит? – спросила Оля.

– Действительно – что это так хрустит? – спохватился Шакир. Хруст прекратился, и одновременно из-за соседнего столика поднялся человек. Он подошел к стойке и сказал:

– Я хочу расплатиться за стакан.

– Стакан чего? – переспросила женщина, стоявшая на месте Шакира. – Я не поняла.

– Стакан ничего. Просто стакан.

– Мы стаканы не продаем.

– Я же не знал.

– Так знайте.

– Поздно.

– Это еще почему?

– Я уже полстакана съел.

– Шакир, подойди! – закричала женщина.

– В чем дело? – спросил Шакир, подходя к стойке.

– Вот он – стакан съел.

Последним словом женщина как будто подавилась.

– Я все понял, – сказал Шакир, – заплатите сколько не жалко. Ответственный вы наш.

– Он не ваш! – закричал человек, который сидел за столиком стеклоеда.

– Брат, чего это он? – спросил Шакир.

– Он тебе не брат! – закричал тот же человек. Стеклоед молчал.

– Вообще-то все люди – братья, – тихо сказала Оля.

– Не все! Ты не вмешивайся!

Оля, сощурившись, попыталась разглядеть источник бреда. Человечек был зол. Погладить его? Руку откусит. Стаканы грызет. Нет, это не он, это вон тот, но они какие-то одинаковые. Оля увидела на столе объедок стакана и расхохоталась.

– Да я не над вами, – сказала она, встретившись с человечком глазами.

– Вы – козлы, – сказал человечек, – вы не понимаете, кто это. Но лучше вам и не знать.

– Чего? Да я сама могу стакан съесть, – сказала Оля, – что, не веришь?

Она схватила стакан, но Матвей Ильич выдернул его у нее из рук.

– Я могу! – закричала Оля.

– Никто не сомневается, – сказал Матвей Ильич.

– Убери руку!

– Нет.

– Тогда уведи меня отсюда.

На лестнице она упала, Матвей Ильич помог ей подняться и больше не выпускал ее из рук. На палубе он велел ей держаться за поручень, набросил ей на плечи свою куртку и обнял. Вспомнил вчерашний день, автобус. Поймал? Глупость.

– Стрельнешь мне сигарету? – спросила она.

– Я боюсь тебя оставлять, – сказал он, – к тому же они сами стреляют– посмотри. Трассирующими.

Мимо пролетали красные огоньки, отрывавшиеся от чьих-то сигарет.

– Я бы съела этот чертов стакан, – сказала Оля.

– Не сомневаюсь, – повторил Матвей Ильич.

3

Открытое море. Ночь. Тихие всплески, потом голоса.

Оля: Шакир пошутил.

Матвей Ильич: Мы уже далеко отплыли, точнее, они далеко отплыли.

Оля: Мы бы все равно услышали.

Матвей Ильич: Я не поверил, но когда ты прыгнула – что мне оставалось делать?

Оля: Я была в Феодосии месяц назад. Сидела в кафе, и вдруг туда вошли люди и сказали, чтобы все немедленно вышли, потому что через пять минут кафе взорвется. Я вышла. Кафе взорвалось.

Матвей Ильич: Никто не остался?

Оля: Некоторые хотели, но их вытолкнули.

Матвей Ильич: Кажется, в этот раз все тихо.

Оля: Даже слишком. Катера вообще не видно, послушай, он исчез!

Матвей Ильич: Точно. Ни зги. Какая-то черная дыра. Больше не оглядываемся.

Оля: Доплывем?

Матвей Ильич: Вне всяких сомнений. Тут нечего плыть. Ты отдохнула?

Оля: Давай еще полежим. Звезды больше, чем огни берега. Значит, они ближе?

Матвей Ильич: Холодно.

Оля: Поплыли к звездам.

Матвей Ильич: Звезды – невод, рыбы – мы…

Оля: Ты хлебнул? А может, мы уже приплыли, смотри – звезды плавают возле нас.

Она зачерпнула горсть и показала Матвею.

Матвей Ильич: Они холодные. Теперь поплыли к огням.

Он нырнул и подплыл снизу. Схватил ее за талию, толкнулся ногами от толщи воды, потянул за собой.

Оля: Еще чуть-чуть полежим.

Матвей Ильич: Ты замерзнешь.

Оля: Конечно, ты в плавках, так нечестно. Надо бы и мне себе что-нибудь сшить, но нечем.

Матвей Ильич: Рыбой-иглой?

Оля: Где ты их видел? Они уже в Красной Книге.

Матвей Ильич: И мы там будем, если не поплывем.

Оля: Плывем. Выбрось плавки из солидарности. А то будем идти по городу – ты как приличный человек, а я как последняя…

Матвей Ильич: Уже выбросил.

Оля: Главное – доплыть. А там фиги дадут нам и пищу и одежду.

Матвей Ильич: Фиги?

Оля: Они же – инжир.

Матвей Ильич: Ночь полна открытий.

Оля: Он растет здесь повсюду, и его как-то странно не обрывают.

Матвей Ильич: Я как раз подумал, что мне уже не фиг там ловить, на этой суше. И тут – инжир. Плыву.

Оля: Слушай, а как же я?

Матвей Ильич: Ты любишь ближнего. На суше ты исчезнешь. Я был твой временный попутчик, а ты – глоток воды…

Оля: Ты жив? Ау!

Матвей Ильич: Морской… Египетские ночи, воистину. Хлебнул немного, ничего страшного.

Оля: Полежи.

Матвей Ильич: А потом молча до самого берега.

Берега они не видели, даже когда коснулись ногами дна. Берег был совершенно черный, а огни были по-прежнему далеко – на горе. Они долго лежали на гальке, потом встали, не разнимая объятий, и пошли против серого предрассветного ветра.

Матвей Ильич: Слушай, у меня как бы это… Гениталии… Ты прости, что я тебе говорю, но они горят прямо. Как будто их отхлестали крапивой.

Оля: Это – медуза. Ничего страшного. Это даже полезно.

Матвей Ильич: Я устал от процедур. Я же тут был в санатории.

Оля: Был? Ты уезжаешь?

Матвей Ильич: Нет, я сбежал – ты что, не видишь? Пойдем в тот домик – кажется, дверь открыта.

Оля: Это – домик спасателей. Зачем они нам теперь?

Матвей Ильич: Согреться.

Оля: Света нет. Голый бетон. Пойдем, здесь еще холоднее.

Матвей Ильич: А вот лодка.

Оля: Эй, ты, человек за бортом, мы на суше.

Матвей Ильич: Но куда мы пойдем?

Оля: Ко мне.

Матвей Ильич: Там ведь твоя мама.

Оля: Я скажу ей, что нашла папу. Давай посчитаем: мог ты здесь быть шестнадцать лет назад?

Матвей Ильич: Кажется, нет.

Оля: Но мы скажем. А она все равно его не помнит, так что ты сойдешь.

Матвей Ильич: Это уже было у Фриша. «Homo Faber».

Оля: А чем кончилось?

Матвей Ильич: Ничем. Ах, да, ее укусила змея, и она умерла.

Оля: Мама?

Матвей Ильич: Да нет, дочка.

Оля: Но у нас все иначе – медуза укусила фатера.

Матвей Ильич: Фабера. Болит. Она ядовитая?

Оля: Если она была с синими кругами.

Матвей Ильич: Этого мы как раз и не знаем. Может быть, это вообще была не медуза.

Оля (поет): С неба звездочка упала прямо милому в штаны…

Матвей Ильич: Давай лучше попробуем проникнуть в санаторий.

Оля: Ты, что, не заметил, что это другой город?

Матвей Ильич: Я вообще пока города не заметил.

Оля: Мы не дойдем.

Матвей Ильич: Прощай, санаторий.

Оля: Знаешь, я лежала как-то в психушке…

Матвей Ильич: На самом деле?

Оля: Да, да, да. И там было два отделения: «санаторное» и «наблюдаемое». И я тебе хотела сказать, что в «санаторном» намного лучше. А все на самом деле – психушка. Так что ты подумай – стоит ли тебе бежать.

Матвей Ильич: А как ты туда попала?

Оля: Суицид. Хотя на самом деле просто переела таблеток. Я тогда на них сидела. Вообще, я не думаю, что ты меня правильно представляешь. Я стала пай-девочкой только год назад. А до этого было много всякого. В тринадцать лет я сбежала от мамы к одному человеку. Он как раз вышел, отсидев лет десять. Он меня бил. Хотя и кормил. Немножко. Так что маму уже ничем не удивишь. А тебя? Я тебя удивляю?

Матвей Ильич: Мне кажется, ты сочиняешь.

Оля: Просто у меня был потом совсем другой друг. Он читал книжки, даже писал, и читал мне вслух. Нет, я ничего не сочиняю. А ты что думаешь, нормальный человек прыгнул бы вот так – за борт? Не надо набрасывать на меня сеть.

Матвей Ильич: Это – не сеть, это парашют. Или палатка, сшитая из парашюта, – не поймешь.

Оля: Я мечтаю прыгнуть с парашютом. Но не берут, сволочи. Мои друзья. Омоновцы. Сами прыгают, а меня не берут.

Матвей Ильич: Слушай, у тебя всесторонние связи.

Оля: А ты как думал. Смотри, я поймала черную кошку в темной комнате.

Матвей Ильич: Брось ее.

Оля: Какой ты умный.

Матвей Ильич: Я сонный. Я засыпаю. Этот заплыв меня ухандохал.

Оля: Погладь ее.

Матвей Ильич: Ее же нет.

Оля: Кого же я глажу?

Матвей Ильич: Себя.

Оля: Но ты же меня не гладишь и не можешь знать, есть я тут или нет. Да, да, так хорошо… Да… Ты не хочешь меня попробовать?

Матвей Ильич: После моря ты и здесь такая же, как там, ты везде одинаковая на вкус.

Оля: А у тебя хвост вырос уже на суше, и он совсем не соленый.

Матвей Ильич: Зато у тебя… Все шутки соленые… Мы с тобой сошли с ума… Спасибо…

Оля: Вам спасибо. Я вас проглотила, миллионы вас во мне теперь, и тьмы, и тьмы, и тьмы…

Матвей Ильич: И все с раскосыми и жадными.

Оля: Как у Шакира. Тебе понравилось? Ты знаешь, как это называется?

Матвей Ильич: Еще бы. Это первый раз со мной случилось в шестьдесят девятом году.

Оля (смеясь): Смешно.

Матвей Ильич: Или это дежа вю? Или мы снова превращались во что-то другое? В змею, глотающую свой хвост? Совместный сдвиг по фазе. Амфора, амфибрахий, уроборос, синхрофазотрон…

Оля: Чего-чего?

Матвей Ильич: Смотри, причал заползает в море, семеня ножками, изгибаясь…

Оля: Ты что?

Матвей Ильич: По-моему, я сплю.

Оля: Не спи, я хочу, чтобы ты был со мной… Чтобы ты родился. Я не хочу быть здесь одна, я все время здесь одна…

Матвей Ильич: Только что я был твоим отцом, и вот уже ты хочешь стать моей матерью… Мы так совсем запутаемся…

Оля: Не спи сейчас, не спи.

Матвей Ильич: Если я еще минуту… я не знаю, что тогда…

Оля: Ты спишь?

Матвей Ильич: Всё, всё…

Оля села на колени, убрала с лица пряди волос. За дверью светало, море было бесшумно. Она поднялась и сказала: «Ну что с тобой делать?» Пнула ногой в бок. На самом деле спит. Или умер? А кто его знает. Пусть спасатели разбираются. Оля набросила на Матвея Ильича брезент, вышла из домика и побрела по пляжу. Куда, зачем, почему? Они с подругой называли такие моменты жизни «движением». На этот раз движение произошло без травы и без винта, просто ночь такая, с рельсов сошла девочка, мы толкали паровоз без воды и без колес… Она не сразу заметила, что галька под ногами превратилась в асфальт.

Машина плавно огибала желтые холмы. Оля сидела на заднем сиденье. Совершенно голая. На передних сиденьях были мужчина и женщина средних лет, видимо, муж и жена.

– А куда вы едете? – спросила Оля.

– На базар, – ответила женщина, – тряпки продавать.

На ручках под крышей висели плечики с женскими платьями. Оля перебрала их и сказала:

– Я тоже хочу купить.

Ей ничего не ответили.

– Ладно, только не говорите, что у меня нет карманов, – сказала Оля, – это я сегодня уже слышала.

Женщина глянула на нее в зеркальце. Склонила голову к уху мужчины, что-то ему прошептала. Потом он – ей. Посовещавшись, они минуту ехали молча, а потом мужчина громко сказал:

– Мы решили тебе подарить.

– На счастье, – объяснила женщина, – чтобы день был удачным, чтобы мы все продали.

– Спасибо, – сказала Оля, – я тогда прямо сейчас и надену. Вы не против?

– Я – нет, – сказала женщина, – но надо у мужа спросить: ты не против, чтобы прямо сейчас?

– Нет. Мы и так из-за нее несколько раз чуть в пропасть не заехали.

– В пропасть летят, а не заезжают, – усмехнулась женщина.

Оля надела платье через голову, приподнялась и расправила его на бедрах.

– Замечательно. Теперь вы особо… – Женщина так и не закончила фразу.

– Я и была особой, – сказала Оля.

– Нет, детка, ты была особью, – сказал мужчина, – а теперь ты знаешь кто? Ты – мисс Вселенная.

Ну конечно. Только этого не надо говорить. Особенно во время движения. Вообще, разговаривать с водителем запрещается. А кто водитель? А кто его знает. Оля почти воочию увидела, как между ней и водителем вырастает стекло. Как в каком-то старом черно-белом фильме. Она сняла с себя платье и повесила его обратно.

– Что такое? – строго спросила женщина.

– Мне не нравится, – сказала Оля, – можно другое?

– Не наглей! – сказал мужчина.

– Спокойно, – сказала женщина, – лапочка, ты же его примерила на голое тело.

– Я чистая, – сказала Оля, – я всю ночь в море плавала.

– Ладно, бери другое, – сказал мужчина, – только скорее, мы уже подъезжаем.

За стеклом теперь было море. Было рано, берег был почти пуст. Из-за песчаной насыпи вдруг показались фигурки, покрытые серой грязью. Они стояли с распростертыми руками, подставляя себя на обжиг солнцу. Они на самом деле из глины, – думала Оля, – они все…

– Почему ты не надеваешь? – спросил мужчина.

– Мне ни одно не нравится, – сказала Оля.

– Тогда выходи, – сказал он, останавливая машину, – по городу я так не поеду.