Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

происходили в войсках, содержавших караулы в Кронштадте. Разрушали в

чувствах Федора Михайловича и расположение к техническим работам. Нередко

его чертежи (планы и фасады зданий, караульни с их платформами и пр.), составленные им неправильно, без масштаба, возвращались обратно в

инженерную команду с выговором или с саркастической заметкой... их автору.

Все это тревожило молодого инженера и охлаждало его к военной службе, и как

ни старались я и товарищи его успокоить, помирить с испытываемыми им

неудачами, а тут еще и удручающая его болезнь окончательно его свалили. Федор

Михайлович подал в отставку.

К. А. ТРУТОВСКИЙ

Константин Александрович Трутовский (1826-1893), живописец-жанрист

и иллюстратор. Поступил в 1839 году в Главное инженерное училище в

Петербурге, там и познакомился с Ф. М. Достоевским. По окончании, в 1845 году

был оставлен репетитором в классе живописи и архитектуры. В том же году

поступил в Академию художеств. По-прежнему встречался с Достоевским;

написал его портрет. В 1849 году ушел из Академии и уехал в родительское

имение, где украинская природа и народный быт произвели на него столь сильное

впечатление, что сделались главным источником его произведений. Проникнутые

любовью к народу, они правдиво рассказывают о жизни и быте украинского и

русского крестьянства ("Хоровод в Курской губернии", 1860; "Сорочинская

ярмарка", 1872 и др.). Следует еще отметить его иллюстрации к произведениям

русских и украинских писателей: Крылова, Пушкина, Гоголя, Лермонтова,

Шевченко и др.

ВОСПОМИНАНИЯ О ФЕДОРЕ МИХАЙЛОВИЧЕ ДОСТОЕВСКОМ

В 1839 году я поступил в Главное инженерное училище (ныне

Николаевское) в четвертый, младший, класс, тринадцати лет. Федор Михайлович

в это время был во II классе. Мы, воспитанники низшего класса, не имели ничего

общего в то время с воспитанниками (как тогда называли, "кондукторами") высших классов, так как первый год поступления в училище был для новичка

годом полного бесправия и подчинения старшим воспитанникам. Существовал

обычай, что все старшие воспитанники имели полное право приказывать

новичкам, а те должны были беспрекословно исполнять их приказания. Всякое

72

сопротивление их приказанию или проявление самостоятельности было

наказываемо ими подчас очень жестоко. Обычай дикий, который, слава богу

теперь вывелся.

Я лично находился в этом случае в исключительном положении: так как я

рисовал лучше других, то мне часто приходилось, по просьбе, а большею частью

по приказанию, рисовать для старших воспитанников. Рисовал я или орнаменты

для архитектурных проектов, или вырисовывал самые архитектурные проекты, или наконец делал просто рисунки. Офицеры "офицерских" классов (ныне

академических) иногда также приносили мне свои архитектурные проекты, на

которых я должен был вычерчивать капители и орнаменты на зданиях.

Как-то раз и Федор Михайлович попросил меня исполнить для него

подобного рода работу, – и когда я сделал то, что он просил, то Федор

Михайлович заинтересовался моими способностями и стал моим защитником

против грубых наших повелителей из старших классов,

В то время Федор Михайлович был очень худощав; цвет лица был у него

какой-то бледный, серый, волосы светлые и редкие, глаза впалые, но взгляд

проницательный и глубокий.

Во всем училище не было воспитанника, который бы так мало подходил к

военной выправке, как Ф. М. Достоевский. Движения его были какие-то

угловатые и {вместе с тем порывистые. Мундир сидел неловко, а ранец, кивер, ружье – все это на нем казалось какими-то веригами, которые временно он обязан

был носить и которые его тяготили.

Нравственно он также резко отличался от всех своих – более или менее

легкомысленных – товарищей. Всегда сосредоточенный в себе, он в свободное

время постоянно задумчиво ходил взад и вперед где-нибудь в стороне, не видя и

не слыша, что происходило вокруг него.

Добр и мягок он был всегда, но мало с кем сходился из товарищей. Было

только два лица, с которыми он подолгу беседовал и вел длинные разговоры о

разных вопросах. Эти лица были Бережецкий и, кажется, А. Н. Бекетов. Такое

изолированное положение Федора Михайловича вызывало со стороны товарищей

добродушные насмешки, и почему-то ему присвоили название "Фотия" {1}. Но

Федор Михайлович мало обращав внимания на такое отношение товарищей.

Несмотря на насмешки, к Федору Михайловичу вообще товарищи относились с

некоторым уважением. Молодость всегда чувствует умственное и нравственное

превосходство товарища – только не удержится, чтоб иногда не подсмеяться над

ним.

Когда Федор Михайлович окончил курс в академических классах, то он

поступил на службу в С.-Петербурге при инженерном департаменте. Жил он

тогда на углу Владимирской улицы и Графского переулка.

Как-то, встретив меня на улице, Федор Михайлович стал расспрашивать

меня, занимаюсь ли я рисованием, что я читаю? Потом советовал мне серьезно

заниматься искусством, находя во мне талант, и в то же время заниматься и

чтением произведений великих авторов, – при этом пригласил меня навестить его

когда-нибудь в праздничное время. Я поспешил воспользоваться любезным

приглашением и в первое же воскресенье отправился к Федору Михайловичу.

73

Квартира его была во втором этаже и состояла из четырех комнат: просторной

прихожей, зальца и еще двух комнат; из них одну занимал Федор Михайлович, а

остальные были совсем без мебели. В узенькой комнате, в которой помещался, работал и спал Федор Михайлович, был письменный стол, диван, служивший ему

постелью, и несколько стульев. На столе, стульях и на полу лежали книги и

исписанные листы бумаги.

Встретил меня Федор Михайлович очень ласково участливо стал

расспрашивать о моих занятиях. Доли говорил со мною об искусстве и

литературе, указывал на сочинения, которые советовал прочесть, и снабдил меня

некоторыми книгами. Яснее всего сохранилось у меня в памяти то, что он говорил

о произведениях Гоголя. Он просто открывал мне глаза и объяснял глубину и

значение произведений Гоголя. Мы, воспитанники училища, были очень мало

подготовлены к пониманию Гоголя, да и не мудрено: преподаватель русской

словесности, профессор Плаксин, изображал нам Гоголя как полную бездарность, а его произведения называл бессмысленно-грубыми и грязными. Но значение

Гоголя было в то время уже так велико, а юность так восприимчива к новым

великим талантам, что никакие профессора старого закала не могли затмить для

нас образ великого Гоголя. Мы зачитывались его "Вечерами на хуторе близ

Диканьки". Конечно, на нас, юношей, действовала больше внешняя сторона его

произведений – его юмор и лиризм.

Затем Федор Михайлович советовал мне читать и других русских и

иностранных писателей, и Шекспира в особенности. По его совету, я усиленно

занялся французским языком; читал и делал переводы. Одним словом, Федор

Михайлович дал сильный толчок моему развитию своими разговорами, руководя

моим чтением и моими занятиями.

В 1843 году я окончил курс в Инженерном училище, будучи семнадцати

лет, и перешел в академические классы. Жил я тогда во все время моего

пребывания в академических классах (в Петербурге) с товарищем, Безусом, и

Федор Михайлович изредка посещал меня. В это время он оканчивал свою

повесть "Бедные люди" {2}. Но об этом его произведении никто не знал, пока он

его не напечатал, так как Федор Михайлович никому не говорил о своей работе.

В 1844 году мне было восемнадцать лет, и я, как водится, был влюблен,

переписывался с предметом моей любви, писал ей стихи.

С юношескою откровенностью я передавал Федору Михайловичу все

перипетии моего романа, с увлечением описывал красоту моего предмета, ее

действия, слова... Имя этой милой девушки было Анна Львовна И. Дома ее звали

Неточка. Федору Михайловичу очень понравилось это название, и он озаглавил

свой новый рассказ "Неточка Незванова". {3}

По окончании курса в Инженерной академии в 1845, я оставлен был при

Инженерном училище, несмотря на мою крайнюю молодость (19 лет), в качестве

репетитора в классах рисования и архитектуры, так как начальство Инженерного

училища желало дать мне возможность в то же время заниматься и в Академии

художеств. В то время начальство этого училища если видело в воспитаннике

какое-нибудь дарование, то старалось дать возможность ему развиться, направляя

его на то поприще, к которому у него были природные способности. Стоило

74

только доложить покойному государю Николаю Павловичу или великому князю

Михаилу Павловичу, что воспитанник обладает талантом, чтоб ему сделали

всевозможные льготы, понимая, что всякий человек только тогда будет полезным

деятелем, когда он будет работать на своем поприще.

Сколько в то время было военных, которые получали жалованье и в то же

время были временно освобождены от службы и занимались или в Академии

художеств, или занимались музыкой.

Прошу извинения за это отступление, но так как я сам испытал в высшей

степени гуманное отношение ко мне, то и останусь всегда благодарен этим

людям, столь отзывчивым на все хорошее...

До 1849 я изредка виделся с Федором Михайловичем, весь погруженный в

свои художественные занятия. Посещая изредка Федора Михайловича, я встречал

у него Филиппова, Петрашевского и других лиц, которые потом пострадали

вместе с ним. О замысле их я не имел, конечно, никакого понятия, так как Федор

Михайлович не считал нужным сообщать о своих планах такому юноше, каким я

тогда был. Случилось как-то, что в 1849 году Федор Михайлович прожил у меня

на квартире несколько дней и в эти дни, когда он ложился спать, всякий раз

просил меня, что если с ним случится летаргия, то чтобы не хоронили его ранее

трех суток. Мысль о возможности летаргии всегда его беспокоила и страшила.

В конце 1849 года Федор Михайлович как-то заговорил со мной о том, что

у него по пятницам собирается общество, что там читаются и объясняются

литературные произведения, доступные пониманию народа, то есть тех мещан и

мастеровых, которые бывали там, и звал меня на эти вечера.

Почему-то – я теперь не припомню – мне все не удавалось попасть на эти

собрания, о которых я не имел никакого понятия. Наконец любопытство

одержало верх, и я решил хотя раз пойти на один из этих вечеров. Но тут

случилось событие, которое помешало мне исполнить мое намерение и в скором

времени изменило всю мою жизнь. Я получил известие о смерти моей матушки; мне тотчас дали отпуск, и я уехал в Харьковскую губернию, в свое имение. По

приезде в деревню я скоро поехал в Харьков (вследствие раздела имения) и там с

ужасом узнал, что все общество было арестовано именно в ту пятницу, когда я

собирался туда пойти.

В 1862 году Федор Михайлович вернулся из ссылки {4}. Я жил тогда в

Петербурге. Велика была моя радость, когда я увидал его входящим ко мне на

квартиру, свободным. Много рассказывал он мне о своей тяжелой жизни и о

перенесенных им физических и нравственных страданиях. Несмотря на это, он

казался здоровее, чем прежде. Вид его был бодрый, и он говорил, что"припадки

падучей болезни у него уменьшились. Взгляды его на многое радикально

изменились... Но это было почти последнее свидание. Обстоятельства и жизнь

совсем разлучили нас.

В последний раз я виделся с ним мельком в Москве, когда он приезжал на

открытие памятника Пушкину.

75

А. Е. РИЗЕНКАМПФ

Александр Егорович Ризенкампф родился в 1821 году. "Получил дома

самое основательное и разностороннее образование, бегло говорил на четырех

живых языках, свободно писал по-латыни, прекрасно рисовал акварелью, был

замечательным пианистом и даже композитором и страстно любил ботанику"

("Врач", 1895, N 50, стр. 1426).

В 1843 году А. Е. Ризенкампф получил звание лекаря в Медико-

хирургической академии. В "Записках" он вспоминает с особенным

благоговением о своем знаменитом учителе и руководителе Н. И. Пирогове и о

Достоевском, с которым жил некоторое время на одной квартире. С небольшими

перерывами служба Ризенкампфа протекает в Сибири, при Омском военном

госпитале, где он и приготовил свой обширный "Атлас флоры Омского округа". В

1869 году он вышел в отставку и посвятил себя путешествиям по Европейской

России с научной целью. Он отовсюду вывозит богатый научный материал, массу

карт, стихов и описаний виденных местностей. С 1875 года уже безвыездно жил в

Пятигорске и продолжал свои занятия ботаникой. Между изданными его

сочинениями особенно ценен "Полный список растений Пятигорского края", М.

1883. Многочисленные другие труды его по ботанике, а также "Записки", которые

он вел в течение пятидесяти пяти лет, остались неизданными (см. некролог А. Е.

Ризенкампфа в газете "Врач", 1895, N 50). Где эти "Записки" находятся в

настоящее время, нам неизвестно (см. стр. 396 наст. тома).

<НАЧАЛО ЛИТЕРАТУРНОГО ПОПРИЩА>

В ноябре 1838 года посетил Федора Михайловича в Инженерном училище

Александр Егорович Ризенкампф, приехавший для поступления в Медико-

хирургическую академию из Ревеля, где познакомился с Михаилом

Михайловичем, поручившим ему передать Федору Михайловичу письмо. "Здесь, -

вспоминает г. Ризенкампф, – в приемном покое, находившемся на южном фасаде

Инженерного замка, мы провели несколько незабвенных часов. Он

продекламировал мне со свойственным ему увлечением стихи: из Пушкина

"Египетские ночи" и Жуковского "Смальгольмский барон" и др., рассказывал о

своих собственных литературных опытах и жалел только, что заведенная в

училище строгость не позволяла ему отлучаться. Но мне это не мешало бывать у

него по воскресеньям перед обедом; кроме же того, по пятницам мы встречались

в гимнастическом заведении шведа де Рона, помещавшемся в одном из

павильонов Инженерного замка".

Вот как описывает доктор Ризенкампф тогдашнего Федора Михайловича:

"довольно кругленький, полненький светлый блондин с лицом округленным и

слегка вздернутым носом... Светло-каштановые волосы были коротко острижены, под высоким лбом и редкими бровями скрывались небольшие, довольно глубоко

лежащие серые глаза; щеки были бледные, с веснушками; цвет лица болезненный, землистый, губы толстоватые. Он был далеко живее, подвижнее, горячее

76

степенного своего брата... Он любил поэзию страстно, но писал только прозою, потому что на обработку формы не хватало у него терпения... Мысли в его голове

родились подобно брызгам в водовороте... Природная прекрасная его декламация

выходила из границ артистического самообладания".

В конце 1840 года Федору Михайловичу довелось увидеться с братом,

приехавшим, по свидетельству г. Ризенкампфа, в Петербург держать экзамен на

чин прапорщика полевых инженеров. Он и был произведен в офицеры в январе

1841 года и оставался затем в Петербурге до 17-го февраля. Накануне отъезда он

собрал к себе друзей на прощальный вечер.

Был тут, конечно, и Федор Михайлович и читал отрывки из двух своих

драматических опытов (навеянных, надо думать, чтением Шиллера и Пушкина):

"Марии Стюарт" и "Бориса Годунова". Что касается первого сюжета, то Федор

Михайлович, по свидетельству г. Ризенкампфа, продолжал ревностно им

заниматься и в 1842 году, чему способствовало сильное впечатление,

произведенное на него в роли Марии Стюарт немецкою трагическою актрисою

Лилли Лёве {1}. Достоевский хотел обработать эту трагическую тему по-своему, для чего тщательно принялся за приготовительное историческое чтение. Куда

девались наброски его "Марии Стюарт", а равно и "Бориса" – остается

неизвестным.

Как раз к первым годам жизни Федора Михайловича на свободе относится

продолжительный перерыв в его переписке с братом.

Пробел, оказывающийся в письмах, до некоторой степени восполняется

тем более драгоценными воспоминаниями доктора Ризенкампфа. Побывав в

Ревеле в июле 1842 года и повидавшись там с Михаилом Михайловичем,

Александр Егорович Ризенкампф, по возвращении своем осенью в Петербург, стал чаще навещать Федора Михайловича, о незавидном материальном

положении которого наслышался от его брата. На поверку в самом деле

оказалось, что из всей занимаемой Федором Михайловичем квартиры

отапливался только один кабинет. Федор Михайлович совершенно почти

отказался от удовольствий, после того как немало потратился в 1841 и начале

1842 года на Александрийский театр, процветавший в то время, отчасти и на

балете который он почему-то тогда любил, и на дорогие концерты таких

виртуозов, как Оле-Буль и Лист {2}. Теперь, после утреннего посещения

офицерских классов, он сидел запершись в своем кабинете, предавшись

литературным занятиям. Цвет лица его был какой-то землянок, его постоянно

мучил сухой кашель, особенно обострившийся по утрам; голос его отличался

усиленною хрипотой; к болезненным симптомам присоединялась еще опухоль

подчелюстных желез. Все это, однако же, упорно скрывалось от всех, и даже

приятелю-доктору насилу удавалось прописать Федору Михайловичу хотя какие-

нибудь средства от кашля и заставить его хоть несколько умереннее курить

жуковский табак. Из товарищей часто навещал тогда Достоевского только Дм.

Вас. Григорович, представлявший во многих отношениях прямую

противоположность Федору Михайловичу. "Молодой, ловкий, статный, -

вспоминает доктор Ризенкампф, – светский, красивый и живой, сын богатого

гусарского полковника и его жены, француженки-аристократки, друг поручика

77

Тотлебена, тогда уже обнаружившего задатки будущей своей известности, и

артиста Рамазанова, любимец и поклонник прекрасного пола, вращавшийся

постоянно в лучшем петербургском обществе, Григорович привязался к

нелюдиму и затворнику Достоевскому по врожденной ему страсти к литературе".

Тогда он, сколько помнится г. Ризенкампфу, переводил с французского какую-то

пьесу из китайского быта, а Достоевский, отказавшись от продолжения своей

"Марии Стюарт", усердно принялся за "Бориса Годунова", также оставшегося

неоконченным. Кроме того, Федора Михайловича тогда уже занимали различные

повести и рассказы, планы которых так и сменяли друг друга в его плодовитом

воображении. Подобного рода производительность поддерживалась в нем

постоянным литературным чтением. (О том, будто Федор Михайлович еще в

Инженерном училище писал своих "Бедных людей", доктор Ризенкампф ничего

не знал3.) Из русских писателей он особенно охотно читал тогда Гоголя и любил

произносить наизусть целые страницы из "Мертвых душ". Из французских

писателей, кроме прежде уже ему особенно полюбившихся Бальзака, Жорж Санд

и Виктора Гюго, – он, по свидетельству г. Ризенкампфа, читал Ламартина, Фредерика Сулье (особенно любя его "Memeires du diable"), Эмиля Сувестра, отчасти даже Поль де Кока. Понятно, что при все более и более развивающихся

литературных наклонностях Достоевский должен был тяготиться посещением

офицерских классов. Он бы давно бросил их, если бы не угроза опекуна

прекратить в таком случае выдачу ему денег, А Федор Михайлович в них

постоянно нуждался!

В ноябре 1842 года получено было из Ревеля известие о рождении у

Михаила Михайловича сына. Федор Михайлович был его крестным отцом и, по

замечанию г. Ризенкампфа, проявил по этому случаю свою обычную щедрость. В

декабре младший брат, Андрей Михайлович, живший, как мы знаем из писем, с

1841 года у Федора Михайловича, поступил в Строительное училище. Оставшись

один, Федор Михайлович стал тем усиленнее готовиться к экзамену из

офицерских классов. В то же время и г. Ризенкампфу пришлось серьезно думать о

выпускном экзамене из Медицинской академии. Поневоле они стали видеться

реже.

В великом посту 1842 года, запомнил, однако, г. Ризенкампф, Федор

Михайлович, у которого вдруг оказался опять прилив денег (расщедрился, может

быть, опекун, чтобы поощрить его усидчивые занятия инженерными науками), позволил себе отдыхать от трудов на концертах вновь прибывшего Листа, а также

знаменитого певца Рубини и кларнетиста Блаза {4}. После пасхи, в апреле, он

сошелся с доктором Ризенкампфом на представлении "Руслана и Людмилы" {5}.

Но уже с мая Федор Михайлович опять отказался от всяких удовольствий, чтобы

вполне отдаться приготовлениям к окончательному экзамену, продолжавшемуся с

20-го мая по 20-е июня. В то же время держал свой выпускной экзамен и доктор

Ризенкампф. От усиленных занятий он заболел и еще 30-го июня лежал в постели.

Как вдруг в этот день приезжает к нему Федор Михайлович, которого нельзя

было и узнать. Веселый, с здоровым видом, довольный судьбой, он возвестил о

благополучном окончании экзаменов, выпуске из заведения с чином подпоручика

(в полевые инженеры), о получении от опекуна такой суммы денег, которая дала

78

ему возможность расплатиться со всеми кредиторами, наконец о получении

двадцативосьмидневного отпуска в Ревель и о своем намерении отправиться туда

на другой же день. Теперь же он силою стащил приятеля с постели, посадил его с

собой на пролетку и повез в ресторан Лерха на Невском проспекте. Тут

Достоевский потребовал себе номер с роялем, заказал роскошный обед с винами и

заставил больного приятеля есть и пить с собой вместе. Как ни казалось это

сначала невозможным для больного г. Ризенкампфа, но пример Федора

Михайловича подействовал на него заразительно; он хорошо пообедал, сел за

рояль – и выздоровел.

На другой день, в десять часов утра, он, как ни в чем не бывало, проводил

Федора Михайловича на пароход, а через три недели и сам отправился в Ревель, где нашел его вполне наслаждающимся свободой в семействе брата. Пришлось, однако, познакомиться и с ревельским обществом, и оно, по свидетельству

доктора Ризенкампфа, "своим традициональным, кастовым духом, своим

непотизмом и ханжеством, своим пиэтизмом, разжигаемым фанатическими

проповедями тогдашнего модного пастора гернгутера Гуна, своею нетерпимостью

особенно в отношении военного элемента" произвело на Достоевского весьма

тяжелое впечатление. Оно так и не изгладилось в нем во всю жизнь. Он был тем

более поражен, что ожидал встретить в культурном обществе здоровые признаки

культуры. "С трудом я мог убедить Федора Михайловича, – говорит доктор

Ризенкампф, – что все это – только местный колорит, свойственный жителям

Ревеля... При своей склонности к генерализации он возымел с тех пор какое-то

предубеждение против всего немецкого".

Между тем Михаил Михайлович, с помощью жены, снабдил брата

полным ремонтом белья и платья, столь дешевого в Ревеле. Уверенный в том, что

Федор Михайлович никогда не знает, сколько у него чего, он, по словам г.

Ризенкампфа, просил последнего поселиться в Петербурге вместе с Федором

Михайловичем и, по возможности, подействовать на него примером немецкой

аккуратности. Вернувшись в Петербург в сентябре 1843 года, доктор Ризенкампф

так и сделал. Застал он Федора Михайловича без копейки, кормящимся молоком и

хлебом, да и то в долг, из лавочки. "Федор Михайлович, – говорит он, -

принадлежал к тем личностям, около которых живется всем хорошо, но которые

сами постоянно нуждаются. Его обкрадывали немилосердно, но, при своей

доверчивости и доброте, он не хотел вникать в дело и обличать прислугу и ее

приживалок, пользовавшихся его беспечностью". Самое сожительство с доктором

чуть было не обратилось для Федора Михайловича в постоянный источник новых

расходов. Каждого бедняка, приходившего к доктору за советом, он готов был

принять как дорогого гостя. "Принявшись за описание быта бедных людей, -

говорил он как бы в оправдание, – я рад случаю ближе познакомиться с

пролетариатом столицы". На поверку, однако же, оказалось, что громадные счеты, подававшиеся в конце месяца даже одним булочником, зависят не столько от

подобного гостеприимства Федора Михайловича, сколько от того, что его денщик

Семен, находясь в интимных отношениях с прачкой, прокармливал не только ее, но и всю ее семью и целую компанию ее друзей на счет своего барина. Мало того: вскоре раскрылась и подобная же причина быстрого таяния белья,

79

ремонтировавшегося каждые три месяца, то есть при каждой получке денег из

Москвы. Но точно так же, как в денщике, пришлось разочаровывать Федора

Михайловича в его портном, сапожнике, цирюльнике и т. д., а равным образом

доводить его до сознания, что и в числе угощаемых им посетителей далеко не все

заслуживали участия.

Крайнее безденежье Федора Михайловича продолжалось около двух

месяцев. Как вдруг, в ноябре, он стал расхаживать по вале как-то не по-

обыкновенному – громко, самоуверенно, чуть не гордо. Оказалось, что он получил

из Москвы тысячу рублей. Но на другой же день утром, – рассказывает далее

доктор Ризенкампф, – он опять своею обыкновенного тихою, робкою походкою

вошел в мою спальню с просьбою одолжить ему пять рублей. Оказалось, что

большая часть полученных денег ушла на уплату за различные заборы в долг, остальное же частию проиграно на бильярде, частию украдено каким-то

партнером, которого Федор Михайлович доверчиво зазвал к себе и оставил на

минуту одного в кабинете, где лежали незапертыми последние пятьдесят рублей.

По всей вероятности, зазванный Федором Михайловичем незнакомец в

свою очередь показался ему любопытным субъектом для наблюдений. Особенное

его внимание остановил на себе один молодой человек, более долгое время

пользовавшийся советами г. Ризенкампфа, – брат фортепьянного мастера Келера

{6}. Это был, рассказывает доктор, вертлявый, угодливый, почти оборванный

немчик, по профессии комиссионер, а в сущности– приживалка. Заметив

беззаветное гостеприимство Федора Михайловича, он сделался одно время

ежедневным его посетителем – к чаю, обеду и ужину, и Федор Михайлович

терпеливо выслушивал его рассказы о столичных пролетариях. Нередко он

записывал слышанное, и г. Ризенкампф впоследствии убедился, что кое-что из

келеровского материала отразилось потом на романах "Бедные люди", "Двойник",

"Неточка Незванова" и т. д.

В декабре 1843 года Федор Михайлович опять дошел" до крайнего

недостатка в деньгах. Дело дошло до займа у одного отставного унтер-офицера, бывшего прежде приемщиком мяса у подрядчиков во 2-м Сухопутном госпитале

и дававшего деньги под заклад. Федору Михайловичу пришлось дать ростовщику

доверенность на получение вперед жалованья за январскую треть 1844 года, с

ручательством казначея Инженерного управления. При этой операции вместо

трехсот рублей ассигнациями Федору Михайловичу доставалось всего двести, а

сто рублей считались процентами за четыре месяца. Понятно, что при этой сделке

Федор Михайлович должен был чувствовать глубокое отвращение к ростовщику.

Оно, может быть, припомнилось ему, когда, столько лет спустя, он описывал

ощущения Раскольникова при первом посещении им процентщицы. В

единственном, дошедшем до нас письме 1843 года, относящемся к его

последнему дню, сам Федор Михайлович говорит о своих долгах, хотя опекун и

не оставляет его без денег. Он подбивает брата общими усилиями перевести

"Матильду" Евгения Сю, причем молодое, разыгравшееся воображение сулит ему

огромный барыш для поправления их запутанных денежных обстоятельств {7}.

К 1-му февраля 1844 года Федору Михайловичу выслали опять из Москвы

тысячу рублей, но уже к вечеру в кармане у него, по свидетельству г.

80

Ризенкампфа, оставалось всего сто. На беду, отправившись ужинать к Доминику, он с любопытством стал наблюдать за биллиардной игрой. Тут подобрался к нему

какой-то господин, обративший его внимание на одного из участвующих в игре -

ловкого шулера, которым была подкуплена вся прислуга в ресторане. "Вот, -

продолжал незнакомец, – домино, так совершенно невинная, честная игра".

Кончилось тем, что Федор Михайлович тут же захотел выучиться новой игре, но

за урок пришлось заплатить дорого: на это понадобились целых двадцать пять

партий и последняя сторублевая Достоевского перешла в карман партнера-

учителя.

На другой день новое безденежье, новые займы, нередко за самые

варварские проценты, чтобы только было на что купить сахару, чаю и т. п. В

марте доктору Ризенкампфу пришлось оставить Петербург, не успев приучить

Федора Михайловича к немецкой аккуратности и практичности.

РОЖДЕНИЕ ПИСАТЕЛЯ

Д. В. ГРИГОРОВИЧ

«Литературные воспоминания» Д. В. Григоровича (1822-1899) в той их

части, которая рассказывает о знакомстве с Достоевским, о жизни с ним на одной

квартире и об успехе "Бедных людей", имеют первостепенное историко-

литературное значение. В этом разделе воспоминаний Григоровича больше

точности в изложении событий и меньше того, что является характерным для его

литературной манеры как мемуариста, – нарочитого сгущения комизма, меньше

стремления к анекдотизму в изложении хода событий; эту черту своей мемуарной

прозы Григорович и сам признавал "неудобной". В письме к А. С. Суворину от 20

января 1892 года он писал: "У меня нет злобы против кого бы то ни было, но я

имею другой недостаток, неудобный для писания воспоминаний: мне все

представляется не в саркастическом, а в смешном виде..." ("Письма русских

писателей к А. С. Суворину", Л. 1927, стр. 33).

Между Григоровичем и Достоевским особенной близости не было

никогда, даже в период их кратковременного проживания на одной квартире в

1844-1845 годах. В дальнейшем жизнь развела их очень далеко; этому, возможно, способствовало и то, что в журнале Достоевского "Эпоха" была напечатана статья

Ап. Григорьева "Отживающие в литературе явления" (1864), с очень резкой

оценкой всего творчества Григоровича. Вспоминая свое знакомство с

Достоевским, Григорович вводит небольшие, но в какой-то мере выгодные для

себя поправки в воспоминания Достоевского в "Дневнике писателя" в связи с

"Бедными людьми". Так, по Достоевскому, Григорович пришел к нему просить

рукопись "Бедных людей", еще не читавши ее. Григорович же утверждает, что он

ее читал и потом уже отнес к Некрасову. Изложение разрыва Достоевского с

кружком "Современника" у Григоровича полемично по отношению к

81

воспоминаниям Панаевой (см. стр. 140-143 наст. тома). Он изображает дело таким

образом, что вина за обострение отношений падает на Достоевского, а не на

Тургенева, как пишет Панаева. В некоторых отношениях воспоминания

Григоровича имеют значение первоисточника: так, сообщение о связях

Достоевского с братьями Бекетовыми является единственным мемуарным

свидетельством о принадлежности его к социалистически настроенному кружку

еще до знакомства с Петрашевским.

ИЗ «ЛИТЕРАТУРНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ»

Первый год в училище {1} был для меня сплошным терзанием. Даже

теперь, когда меня разделяет от этого времени больше полустолетия, не могу

вспомнить о нем без тягостного чувства; и этому не столько способствовали

строгость дисциплинарных отношений начальства к воспитанникам, маршировка

и ружьистика, не столько даже трудность ученья в классах, сколько новые

товарищи, с которыми предстояло жить в одних стенах, спать в одних комнатах.

Представить трудно, чтобы в казенном, и притом военно-учебном, заведении