Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

кричишь?" – "Я, мол, не кричу, а насчет того сказываю, что немочные у нас есть, чуть ноги двигают". – "Да ты, говорит, буянишь и других бунтуешь; вот пойду

капитану скажу". – "Я, говорю, не буяню, а капитану как хочешь рапортуй". Тут, слыша разговор наш, иные из арестантов тоже стали ворчать, да кто-то ругнул и

начальство. Писарь-то и обозлился. "Ты, – говорит мне, – бунтовщик; вот капитан

с тобой справится". И пошел. Зло меня такое взяло, что и сказать не могу; чуял я, что дело не обойдется без греха. Был у меня в ту пору нож складной, под Нижним

у арестанта на рубашку выменял. И не помню теперь, как я достал его из-за

пазухи и сунул в рукав. Смотрим, выходит из казармы офицер, красный такой с

рожи-то, глаза словно выскочить хотят, надо быть, выпил. А писаришко-то за

ним. "Где бунтовщик? – крикнул капитан да прямо ко мне. – Ты что бунтуешь?

А?" – "Я, говорю, не бунтую, ваше благородие, а только о людях печалюсь, для

того морить голодом ни от бога, ни от царя не показано". Как зарычит он: "Ах ты

такой-сякой! я тебе покажу, как показано с разбойниками управляться. Позвать

солдат!" А я это нож-то в рукаве прилаживаю, да и изноравливаюсь. "Я тебя, говорит, научу!" – "Нечего, мол, ваше благородие, ученого учить; я и без науки

себя понимаю". Это уж я ему назло сказал, чтоб он пуще обозлился да поближе ко

мне подошел... не стерпит, думаю. Ну, и не стерпел он: сжал кулаки и ко мне, а я

этак подался да как сигну вперед и ножом-то ему снизу живот, почитай, до самой

глотки так и пропорол. Повалился, словно колода. Что делать? неправда-то его к

арестантам больно уж меня обозлила. Вот за этого самого капитана и попал я, Федор Михайлович, в особый разряд, в вечные".

Все это, по словам Достоевского, арестант рассказывал с такой простотой

и спокойствием, как будто речь шла о каком-нибудь срубленном в лесу гнилом

дереве. Он не фанфаронил своим преступлением, не оправдывался в нем, а

передавал это точно какой-нибудь обыденный случай. Между тем это был один из

самых смирных арестантов во всем остроге. В "Записках из Мертвого дома" есть

несколько похожий на это эпизод об убийстве этапного майора; но рассказ, приведенный мною, я слышал от Федора Михайловича лично и передаю если не

совсем его словами, то, во всяком случае, близко, потому что он тогда сильно

поразил меня и живо остался в моей памяти. Может быть, кто-нибудь из наших

132

общих знакомых помнит его. <...> Вспоминая о преступниках, каких ему

пришлось видеть в каторжном остроге, он не относился к ним с брезгливостью и

презрением человека, который по образованию стоял неизмеримо выше их, а

старался найти какую-нибудь человеческую черту в самом ожесточенном сердце.

С другой стороны, он не жаловался никогда на свою собственную судьбу, ни на

суровость суда и приговора, ни на загубленные цветущие годы своей молодости.

Правда, и от других возвратившихся из каторги петрашевцев мне не случалось

слышать резких жалоб, но у них это, кажется, происходило от присущего

русскому человеку свойства не помнить зла; у Достоевского же соединялось еще

как будто с чувством благодарности к судьбе, которая дала ему возможность в

ссылке не только хорошо узнать русского человека, но вместе с тем и лучше

понять самого себя. О долгих лишениях в остроге говорил он неохотно и только с

горечью вспоминал о своем отчуждении от литературы, но и тут прибавлял, что, читая по необходимости одну Библию, он яснее и глубже мог понять смысл

христианства. <...>

П. П. СЕМЕНОВ-ТЯН-ШАНСКИЙ

Петр Петрович Семенов, граф (1827-1914), названный Тян-Шанским в

память его замечательного путешествия 1856-1857 годов в дикий, недоступный в

то время для европейцев Тянь-Шань, – выдающийся ученый, географ, ботаник и

энтомолог, крупный государственный деятель (принимал близкое участие в

подготовке крестьянской реформы 1861 г.); организатор и идейный руководитель

многочисленных экспедиций (Пржевальского, Потехина, П. А. Кропоткина, В. А.

Комарова и др.); сыграл большую роль в развитии статистики в России (его

статистическими работами пользовался В. И. Ленин). Собрал богатейшую

коллекцию картин фламандских и голландских художников XVI и XVII веков, вторую по полноте в Европе (в 1910 г. передана им в Эрмитаж), издал обширный

труд: "Этюды по истории нидерландской живописи" (1885-1890).

П. П. Семенову принадлежат обширные "Мемуары" (четыре тома). Это

своего рода "семейная хроника", написанная по личным воспоминаниям

человеком, обладавшим огромной памятью ученого, всегда и во всем

стремившимся к точной передаче фактов, в данном случае – явлений и событий

русской истории и жизни современной ему эпохи. В частности, в отношении к

Достоевскому П. П. Семенов проявляет свое особенное беспристрастие как в

сфере лично-бытовой, так и со стороны идейной, оставаясь вне той борьбы, которая не утихала вокруг писателя и его творчества в течение десятилетий.

Близкий друг Н. Я. Данилевского, в 40-х годах чрезвычайно увлекавшегося

фурьеризмом, читавшего в обществе петрашевцев ряд рефератов о социализме, П.

П. Семенов тоже был прикосновен к этому обществу, считал своими близкими

знакомыми не только "некоторых молодых ученых, но и начинавших

литературную деятельность молодых литераторов", как, например, М. Е.

133

Салтыкова, Ф. М. Достоевского, А. Н. Плещеева, Аполлона и Валериана

Майковых.

В своих письмах из Сибири к некоторым близким ему людям,

Достоевский пишет о Семенове в тонах очень теплых, как о чело, веке, хорошо

ему знакомом еще по Петербургу. Так, в письме от октября 1859 года к своему

семипалатинскому приятелю А. Е. Врангелю он спрашивает его: "Знакомы ли вы

с Петром Петровичем Семеновым, который был у нас в Сибири, после вас, – мой

превосходный знакомый. Это прекрасный человек, а прекрасных людей надо

искать. Если знакомы, то передайте ему мой поклон и расскажите ему обо мне"

(Письма, I, 262). О нем же в письме к Валиханову от 14 декабря 1856 года (там

же, стр. 202),

ИЗ «МЕМУАРОВ»

Из тома 1 – «Детство и юность (1827-1855 гг.)»

Во время моей совместной жизни с Данилевским {1}, после отъезда брата

и дяди из Петербурга, круг нашего знакомства значительно расширился, главным

образом потому, что Данилевский, не имея никакого состояния, должен был

обеспечивать свое существование литературным трудом и писал обширные, очень

дельные научные статьи в "Отечественных записках". Это ввело его в знакомство

не только с Краевским (редактором их), но и со многими другими литературными

деятелями и критиками – Белинским и Валерианом Майковым. Они оценили

необыкновенно логичный ум Данилевского, его изумительную диалектику и

обширную, разностороннюю эрудицию. Таким образом, кружок даже наших

близких знакомых был во время посещения нами университета не исключительно

студенческий, а состоял из молодой, уже закончившей высшее образование

интеллигенции того времени. К нему принадлежали не только некоторые

молодые ученые, но и начинавшие литературную деятельность молодые

литераторы, как, например, лицейские товарищи Данилевского: Салтыков

(Щедрин) и Мей, Ф. М. Достоевский, Дм. В. Григорович, Ал. Ник. Плещеев, Аполлон и Валериан Майковы и др. Посещала мы друг друга не особенно часто, но главным местом и временем нашего общения были определенные дни

(пятницы), в которые мы собирались у одного из лицейских товарищей брата и

Данилевского – Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского. Там мы и

перезнакомились с кружком петербургской интеллигентной молодежи того

времени, в среде которой я более других знал из пострадавших в истории

Петрашевского – Спешнева, двух Дебу, Дурова, Пальма, Кашкина и избегших их

участи – Д. В. Григоровича, А. М. Жемчужникова, двух Майковых. Е. И.

Ламанского, Беклемишева, двух Мордвиновых, Владимира Милютина, Панаева и

др. Все эти лица охотно посещали гостеприимного Петрашевского главным

образом потому, что он имел собственный дом и возможность устраивать

подобные очень интересные для нас вечера, хотя сам Петрашевский казался нам

134

крайне эксцентричным, если не сказать сумасбродным {2}. Как лицеист, он

числился на службе, занимая должность переводчика в министерстве

иностранных дел; единственная его обязанность состояла в том, что его посылали

в качестве переводчика при процессах иностранцев, а еще более при составлении

описей их выморочного имущества, особливо библиотек. Это последнее занятие

было крайне на руку Петрашевскому: он выбирал из этих библиотек все

запрещенные иностранные книги, заменяя их разрешенными, а из запрещенных

формировал свою библиотеку, которую дополнял покупкою различных книг и

предлагал к услугам всем своим знакомым, не исключая даже и членов

купеческой и мещанской управ и городской думы, в которой сам состоял

гласным. Будучи крайним либералом и радикалом того времени, атеистом,

республиканцем и социалистом, он представлял замечательный тип

прирожденного агитатора: ему нравились именно пропаганда и агитаторская

деятельность, которую он старался проявить во всех слоях общества. Он

проповедовал, хотя и очень несвязно и непоследовательно, какую-то смесь

антимонархических, даже революционных и социалистических идей не только в

кружках тогдашней интеллигентной молодежи, но и между сословными

избирателями городской думы. Стремился он для целей пропаганды сделаться

учителем и в военно-учебных заведениях, и на вопрос Ростовцева, которому он

представился, какие предметы он может преподавать, он представил ему список

одиннадцати предметов; когда же его Допустили к испытанию в одном из них, он

начал свою пробную лекцию словами: "На этот предмет можно смотреть с

двадцати точек зрения", и действительно изложил все двадцать, но в учителя

принят не был. В костюме своем он отличался крайней оригинальностью: не

говоря уже о строго преследовавшихся в то время длинных волосах, усах и

бороде, он ходил в какой-то альмавиве испанского покроя и цилиндре с четырьмя

углами, стараясь обратить на себя внимание публики, которую он привлекал

всячески, – например, пусканием фейерверков, произнесением речей, раздачею

книжек и т. п., а потом вступал с нею в конфиденциальные разговоры. Один раз

он пришел в Казанский собор переодетый в женское платье, стал между дамами и

притворился чинно молящимся, но его несколько разбойничья физиономия и

черная борода, которую он не особенно тщательно скрыл, обратили на него

внимание соседей, и когда наконец подошел к нему квартальный надзиратель со

словами: "Милостивая государыня, вы, кажется, переодетый мужчина", он

ответил ему: "Милостивый государь, а мне кажется, что вы переодетая женщина".

Квартальный смутился, а Петрашевский воспользовался этим, чтобы исчезнуть в

толпе, и уехал домой.

Весь наш приятельский кружок, конечно не принимавший самого

Петрашевского за сколько-нибудь серьезного и основательного человека,

посещал, однако же, его по пятницам и при этом видел каждый раз, что у него

появлялись все новые лица. В пятницу на страстной неделе он выставлял на столе, на котором обыкновенно была выставляема закуска, – кулич, пасху, красные яйца

и т. п. На пятничных вечерах, кроме оживленных разговоров, в которых в

особенности молодые писатели выливали свою душу, жалуясь на цензурные

притеснения, в то время страшно тяготевшие над литературою, производились

135

литературные чтения и устные рефераты по самым разнообразным научным и

литературным предметам, разумеется, с тем либеральным освещением, которое

недоступно было тогда печатному слову. Многие из нас ставили себе идеалом

освобождение крестьян из крепостной зависимости, но эти стремления оставались

еще в пределах несбыточных мечтаний и бы-, ли более серьезно обсуждаемы

только в тесном кружке, когда впоследствии до него дошла через одного из его

посетителей прочитанная в одном из частных собраний кружка и составлявшая в

то время государственную тайну записка сотрудника министра государственных

имуществ Киселева, А. П. Заблоцкого-Десятовского, по возбужденному

императором Николаем I вопросу об освобождении крестьян {3}.

Н. Я. Данилевский читал целый ряд рефератов о социализме и в

особенности о фурьеризме, которым он чрезвычайно увлекался, и развивал свои

идеи с необыкновенно увлекательной логикою. Достоевский читал отрывки из

своих повестей "Бедные люди" и "Неточка Незванова" и высказывался страстно

против злоупотреблений помещиками крепостным правом. Обсуждался вопрос о

борьбе с ненавистной всем цензурою, и Петрашевский предложил в виде

пробного камня один опыт, за выполнение которого принялись многие из его

кружка. Они предприняли издание под заглавием: "Словарь иностранных слов, вошедших в употребление в русский язык", и на каждое из таких слов писались

часто невозможные с точки зрения тогдашней цензуры статьи. Цензировали этот

лексикон, выходивший небольшими выпусками, разные цензора, а потому если

один цензор не пропускал статью, то она переносилась почти целиком под другое

слово и шла к другому цензору и таким образом протискивалась через цензуру, хотя бы и с некоторыми урезками; притом же Петрашевский, который сам держал

корректуру статей, посылаемых цензору, ухитрялся расставлять знаки препинания

так, что после получения рукописи, пропущенной цензором, он достигал, при

помощи перестановки этих знаков и изменения нескольких букв, совершенно

другого смысла фраз, уже пропущенных цензурою. Основателем и

первоначальным редактором лексикона был офицер, воспитатель одного из

военно-учебных заведений, Н. С. Кириллов, человек совершенно

благонамеренный с точки зрения цензурного управления и совершенно не

соображавший того, во что превратилось перешедшее в руки Петрашевского его

издание, посвященное великому князю Михаилу Павловичу {4}.

Петрашевскому было в то время двадцать семь лет. Почти ровесником ему

был Н. А. Спешнев {5}, очень выдающийся по своим способностям, впоследствии

приговоренный к смертной казни. Н. А. Спешнев отличался замечательной

мужественной красотою. С него прямо можно было рисовать этюд головы и

фигуры Спасителя. Замечательно образованный, культурный и начитанный, он

воспитывался в Лицее, принадлежал к очень зажиточной дворянской семье и был

сам крупным помещиком. Романтическое происшествие в его жизни заставило

его провести несколько лет во Франции в начале и середине сороковых годов.

<...>

Шестилетнее пребывание во Франции выработало из него типичного

либерала сороковых годов: освобождение крестьян и народное представительство

сделались его идеалами. Обладая прекрасным знанием европейских языков и

136

обширною эрудицией, он уже во время своего пребывания во Франции увлекался

не только произведениями Жорж Санд и Беранже, философскими учениями

Огюста Конта, но и социалистическими теориями Сен-Симона, Оуэна и Фурье; однако, сочувствуя им как гуманист, Спешнев считал их неосуществимыми

утопиями. Получив амнистию за свой беспаспортный побег за границу, он

прибыл в Петербург, и, найдя в кружке Петрашевского много лиц, с которыми

сходился во взглядах и идеалах, сделался одним из самых выдающихся деятелей

этого кружка. Будучи убежден, что для воспринятия идеи освобождения крестьян

и народного представительства необходимо подготовить русское общество путем

печатного слова, он возмущался цензурным его притеснением и первый задумал

основать свободный заграничный журнал {6} на русском языке, не заботясь о

том, как он попадет в Россию. Спешнев непременно бы осуществил его

предприятие, если бы не попал в группу лиц, осужденных за государственное

преступление.

Пробыв шесть лет в каторге и потеряв свое имение, перешедшее при

лишении его всех прав состояния к его сестре, Спешнев был помилован с

возвращением ему прав состояния только при вступлении на престол императора

Александра II. Верный своим идеалам, он с восторгом следил за делом

освобождения крестьян и после 19 февраля 1861 года сделался одним из лучших

мировых посредников первого призыва. В этом звании я видел его в 1863 году в

первый раз после его осуждения: он казался, несмотря на то что был еще в цвете

лет (ему было сорок два года), глубоким, хотя все еще величественным старцем.

Выдающимися лицами в кружке были братья Дебу, из которых старший,

Константин, был начальником отделения в азиатском департаменте министерства

иностранных дел. В противоположность Спешневу, они не имели корней в земле, а принадлежали к столичной бюрократической интеллигенции. Оба Дебу

окончили курс университета и в 1848 году уже занимали административные

должности в министерстве иностранных дел. Как и многие либеральные

чиновники того времени, хорошо образованные и начитанные, они отдались

изучению экономических и политических наук и поставили себе идеалом отмену

крепостного права и введение конституционного правления. Но о революционном

способе достижения этих идеалов оба Дебу и не думали. Они примкнули к

кружку Петрашевского потому, что встретили в нем много людей,

сочувствовавших их идеалам, и живой обмен мыслей с людьми, гораздо лучше их

знающими быт русского народа. Старший Дебу слишком хорошо изучил историю

французской революции, а с другой стороны имел уже слишком большую

административную опытность, чтобы не знать, что в то время в России

революции произойти было неоткуда. Столичной интеллигенции предъявлять

какие бы то ни было желания, а тем более требования было бы напрасно и даже

безумно, а народ, порабощенный тою же, но земскою, интеллигенцией, был

связан по рукам и ногам крепостным правом.

При всем том движение, происходившее в конце сороковых годов во всей

Европе, находило себе отголосок и встречало сочувствие именно в столичной

интеллигенции не только Петербурга, но и Москвы, и ее настроение тогда

выразилось очень определенно в следующих стихах И. Аксакова:

137

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вставала Венгрия, славянские народы...

Все оживало, шло вперед;

Тогда мы слушали с восторженным вниманьем

Далекий шум святой борьбы,

Дрожала наша грудь тревожным ожиданьем

Перед решением судьбы.

Мы братьев видели в защитниках свободы.

Мы не могли их не любить...

Могучий дух тогда воспламенял народы!

И нас он мог ли не пленить? {7}

Но подобные братьям Дебу либеральные интеллигентные бюрократы того

времени (а их было много) только прислушивались с восторженным вниманием к

далекому шуму борьбы за свободу, а сами никакой борьбы не затевали и

революционерами не были, ограничиваясь борьбою за некоторую свободу

печатного слова.

Самым оригинальным и своеобразным из группы осужденных был Ф. М.

Достоевский, великий русский писатель-художник.

Данилевский и я познакомились с двумя Достоевскими в то время, когда

Федор Михайлович сразу вошел в большую славу своим романом "Бедные люди", но уже рассорился с Белинским и Тургеневым {8}, совершенно оставил их

литературный кружок и стал посещать чаще кружки Петрашевского и Дурова. В

это время Достоевский, по обыкновению, боролся с нуждою. Успех "Бедных

людей" сначала доставил ему некоторые материальные выгоды, но затем принес

ему в материальном же отношении более вреда, чем пользы, потому что возбудил

в нем неосуществимые ожидания и вызвал в дальнейшем нерасчетливые затраты

денег {9}. Неуспех следующих его произведений, как, например, "Двойник", над

которым он так много работал, и "Хозяйка", от которой так много ожидал, привел

его к заключению, что слава, по выражению Пушкина, только

. . . . . . яркая заплата

На ветхом рубище певца {10}.

Биография Достоевского прекрасно разработана {11}, но с двумя

выводами некоторых его биографов я никак не могу согласиться {12}. Первое -

это то, что Достоевский будто бы был очень начитанный, но необразованный

человек. Мы знали близко Достоевского в 1846-1849 годах, когда он часто

приходил к нам и вел продолжительные разговоры с Данилевским. Я утверждаю

вместе с О. Ф. Миллером, что Достоевский был не только начитанным, но и

образованным человеком. В детские годы он имел прекрасную подготовку от

своего научно образованного отца, московского военного медика. Ф. М.

Достоевский знал французский и немецкий языки достаточно для того, чтобы

понимать до точности все прочитанное на этих языках. Отец обучал его даже

138

латинскому языку. Вообще воспитание Ф. М. велось правильно и систематично

до поступления его в шестнадцатилетнем возрасте в высшее учебное заведение -

Инженерное училище, в котором он также систематически изучал с полным

успехом, кроме общеобразовательных предметов, высшую математику, физику, механику и технические предметы, относящиеся до инженерного искусства. Он

окончил курс в 1843 году, двадцати двух лет от роду. Таким образом, это было

хотя и специальное, но высшее и систематическое образование, которому

широким дополнением служила его начитанность. Если принять в соображение, что он с детских лет читал и много раз перечитывал всех русских поэтов и

беллетристов, а историю Карамзина знал почти наизусть {13}, что, изучая с

большим интересом французских и немецких писателей, он увлекался в

особенности Шиллером, Гете, Виктором Гюго, Ламартином {14}, Беранже, Жорж

Сандом, перечитал много французских исторических сочинений, в том числе и

историю французской революции Тьера, Минье и Луи Блана и "Cours de philosophies positive" Огюста Конта, что читал и социалистические сочинения

Сен-Симона и Фурье {15}, то нельзя было не признать Ф. М. Достоевского

человеком образованным. Во всяком случае, он был образованнее многих русских

литераторов своего времени, как, например, Некрасова, Панаева, Григоровича, Плещеева и даже самого Гоголя.

Но всего менее я могу согласиться с мнением биографов, что Ф. М.

Достоевский был "истерически-нервным сыном города". Истерически-нервным

он действительно был, но был им от рождения и остался бы таким, если бы даже

никогда не выезжал из деревни, в которой пробыл лучшие годы своего детства

{16}.

В эти-то годы он был ближе к крестьянам, их быту и всему нравственному

облику русского народа, чем не только интеллигентные и либеральные столичные

бюрократы, никогда не бывавшие в деревне в свои детские и юношеские годы, но

даже, может быть, и многие из зажиточных столичных столбовых русских дворян, например, граф Алексей Толстой, граф Соллогуб и даже Тургенев (последний

ближе познакомился с деревнею уже в более поздний период своей жизни, во

время своих охотничьих экскурсий), которых родители намеренно держали вдали

от всякого общения с крестьянами.

Стоит вспомнить показания Андрея Михайловича Достоевского о детстве

его брата {17}, слышанное нами сознание самого Ф. М. Достоевского о том, что

деревня оставила на всю его жизнь неизгладимые впечатления, и его собственные

рассказы о крестьянине Марее и страстные сообщения на вечерах Петрашевского

о том, что делают помещики со своими крестьянами, его идеалистическое

отношение к освобождению крестьян с землею и, наконец, его глубокую веру в

русский народ {18}, разумея под таковым сельское население – крестьян, чтобы

убедиться в том, что Ф. М. Достоевский был сыном деревни, а не города.

Особенностью высокохудожественного творчества Ф. М. Достоевского

было то, что он мог изображать, притом с необыкновенной силою, только тех

людей, с которыми освоился так, как будто бы влез в их кожу, проник в их душу, страдал их страданиями, радовался их радостями. Таким он был, когда еще в

детские годы привез жбан воды жаждущему ребенку и когда помогал крестьянам

139

в их работах {19}. Когда же он впервые писал свой роман "Бедные люди", то у

него случайно не было под рукою другого объекта для его творчества, кроме

городского разночинца-пролетария".

Но сам Достоевский не был ни разночинцем, ни пролетарием. Он

чувствовал себя дворянином даже и на каторге, и не с действительной нуждою он

боролся, а с несоответствием своих средств, даже не с действительными

потребностями, а нередко с психопатическими запросами его болезненной воли; вот хотя бы, например, его запросы отцу на лагерные расходы {20}. Я жил в

Одном с ним лагере, в такой же полотняной палатке, отстоявшей от палатки, в

которой он находился (мы тогда еще не были знакомы), всего только в двадцати

саженях расстояния, и обходился без своего чая (казенный давали у нас по утрам

и вечерам, а в Инженерном училище один раз в день), без собственных сапогов, довольствуясь казенными, и без сундука для книг, хотя я читал их не менее, чем

Ф. М. Достоевский. Стало быть, все это было не действительной потребностью, а

делалось просто для того, чтобы не отстать от других товарищей, у которых были

и свой чай, и свои сапоги, и свой сундук. В нашем более богатом,

аристократическом заведении мои товарищи тратили в среднем рублей триста на

лагерь, а были и такие, которых траты доходили до 3000 рублей, мне же

присылали, и то неаккуратно, 10 рублей на лагерь, и я не тяготился безденежьем.

По окончании Инженерного училища, до выхода своего в отставку,

Достоевский получал жалованье и от опекуна, всего пять тысяч рублей

ассигнациями {21}, а я получал после окончания курса в военно-учебном

заведении и во время слушания лекций в университете всего тысячу рублей

ассигнациями в год.

Только в первый год после выхода в отставку (1844) и до успеха его

"Бедных людей" Достоевский мог быть в действительной нужде, потому что уже

не имел ничего, кроме своего литературного заработка. Н, Я. Данилевский, не

имея ничего и ничего ниоткуда не получая, жил таким же заработком с 1841 по

1849 год и не был в нужде, хотя тот же Краевский оплачивал его статьи меньшей

платою, чем беллетристические произведения Достоевского, Но хроническая, относительная нужда Достоевского не прекращалась и после того, как он в 1845

году вошел сразу в большую славу: когда мы с ним сблизились, он жил

"предвосхищением вещественных получений", а с действительной нуждою

познакомился разве только после выхода из каторги с 1854 года. По возвращении

в 1859 году из ссылки, Достоевский вошел уже окончательно в свою столь

заслуженную славу {22}, и хотя все еще нуждался в средствах, но не был, однако, и не мог быть пролетарием.

О том, какое несомненное влияние имело на Достоевского его пребывание

на каторге, я буду говорить в другом месте. Здесь же могу сказать только то, что

революционером Достоевский никогда не был и не мог быть, но, как человек

чувства, мог увлекаться чувствами негодования и даже злобою при виде насилия, совершаемого над униженными и оскорбленными, что и случилось, например, когда он увидел или узнал, как был прогнан сквозь строй фельдфебель

Финляндского полка. Только в минуты таких порывов Достоевский был способен

140

выйти на площадь с красным знаменем, о чем, впрочем, почти никто из кружка

Петрашевского и де помышлял.

Помоложе Достоевского был уже составивший себе имя как лирический

поэт Алексей Николаевич Плещеев. Он был блондин, приятной наружности, но

"бледен был лик его туманный"... Столь же туманно было и направление этого

идеалиста в душе, человека доброго и мягкого характера. Он сочувствовал всему, что казалось ему гуманным и высоким, но определенных тенденций у него не

было, а примкнул он к кружку потому, что видел в нем более идеалистические, чем практические стремления. В кружке Петрашевского он получил прозвание

Andre Chenier.

Младший из всех осужденных был Кашкин, лицеист XV курса, только что

окончивший Царскосельский лицей и до того получивший прекрасное домашнее

образование, так как принадлежал к зажиточной дворянской семье, владевшей

значительными поместьями. Кашкин был в высшей степени симпатичный

молодой человек с очень гуманными воззрениями. Одним из главных идеалов

жизни он ставил себе освобождение крестьян. Верный этому идеалу, он, так же

как Спешнев, после 1861 года сделался мировым посредником первого призыва.

Григорьев, Момбелли, Львов и Пальм были офицеры гвардейских полков.

Три первые отличались своей серьезной любознательностью. Они

перечитали множество сочинений, собранных Петрашевским в его "библиотеке

запрещенных книг", которой он хотел придать общественный характер и сделать

доступною. Он радовался присутствию в своем кружке офицеров и возлагал

надежду на их пропаганду не между нижними чинами, о чем никто и не думал, кроме разве автора, впрочем, очень умеренной "Солдатской беседы" Григорьева, а

между своими товарищами, которые принадлежали к лучшим в России

дворянским фамилиям.

Четвертый из гвардейских офицеров – Пальм, человек поверхностный и

добродушный, примкнул к кружку по юношескому увлечению, безо всякой

определенной цели.

Из группы осужденных, кроме Петрашевского, разве только одного

Дурова {23} можно было считать до некоторой степени революционером, то есть

человеком, желавшим провести либеральные реформы путем насилия. Однако

между Петрашевским и Дуровым была существенная разница. Первый был

революционером по призванию; для него революция не была средством к

достижению каких бы то ни было определенных результатов, а целью; ему

нравилась деятельность агитатора, он стремился к революции для революции.

Наоборот, для Дурова революция, по-видимому, казалась средством не для

достижения определенных целей, а для сокрушения существующего порядка и

для личного достижения какого-нибудь выдающегося положения во вновь

возникшем. Для него это тем более было необходимо, что он уже разорвал свои

семейные и общественные связи рядом безнравственных поступков {24} и мог

ожидать реабилитации только от революционной деятельности, которую он начал

образованием особого кружка (дуровцев), нераздельного, но и не слившегося с

кружком Петрашевского. Известно, что, когда Дуров и Достоевский очутились на

каторге в одном "мертвом, доме", они оба пришли к заключению, что в их

141

убеждениях и идеалах нет ничего общего и что они могли попасть в одно место

заточения по фатальному недоразумению.

Из лиц, близких кружку Петрашевского (я повторяю – к кружку, потому

что организованного, хотя бы и тайного, общества в этом случае никогда не

было), не внесены были следственной комиссиею в группу осуждаемых еще двое

только потому, что они окончили свою жизнь как раз в то время, когда

следственная комиссия только что приступала к своим занятиям. Это были: Валериан Николаевич Майков, принимавший самое деятельное и талантливое

участие в издаваемом кружком Петрашевского словаре Кириллова и умерший

летом 1847 года от удара в купальне, и Виссарион Григорьевич Белинский

(скончавшийся весною 1848 г.), пользовавшийся высоким уважением во всех

кружках сороковых годов (где не пропущенные цензурою его сочинения читались

с такой жадностью, что член одного из кружков был даже присужден к смертной

казни за распространение письма Белинского к Гоголю {25}). Остальные же