Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

уши в ее прелестях. А у него, заметьте, всякие там Аглаи и Анастасии

Филипповны... И когда он говорит о них, у него восторг какой-то чувствуется...

Одно могу сказать: у писателя этого глубокое познание жизни чувствуется, особенно в темнейших ее сторонах. В "Бесах", например, возьмите хотя бы

Ставрогина. Ведь это какой-то походячий блуд (я тут же решил непременно

передать это определение Федору Михайловичу). И хуже всего то, что читатель

при всем том видит, что автор человек якобы верующий, даже христианин. В

действительности же он вовсе не христианин, и все его углубления (sic!) суть

одна лишь маска, скрывающая скептицизм и неверие".

Эта оценка со стороны ханжи и изувера, готового даже Достоевского

предать анафеме, по-своему поучительна. Но в чем-то отца Алексия не обмануло

его изуверское чутье: Достоевский был писателем от жизни, а не от богословских

догм, какое бы сам он ни придавал значение этим догмам.

Злые слова эти сказаны были тогда, когда официальная Россия оказывала

писателю знаки сочувствия и внимания и Победоносцев подчеркивал "близость"

Достоевского к официально-ретроградным взглядам. Раздраженные обвинения

22

Алексия – неплохая иллюстрация того разноречия, того столкновения страстей, что неизбежно возникало в русском обществе вокруг имени Достоевского.

Страхов писал: "Достоевский был консерватор по натуре. <...> Он образец

истинного консерватора". Мы говорили о консервативных, реакционных идеях, развиваемых Достоевским, о далеко не прогрессивных выступлениях и поступках

его, но объявить писателя "консерватором" по натуре, отдавать его реакции -

значит односторонне и предвзято объяснять взгляды и творчество писателя.

"По натуре" Достоевский был гуманистом и диалектиком, и действующая

диалектика была огромной его силой, враждебной всякому консерватизму. Там, где писатель терял верное идейное направление, диалектика изменяла ему.

Застывшая, негибкая, предвзятая, раздраженная мысль отталкивает нас в ряде

публицистических статей, в романе "Бесы", на некоторых страницах других его

произведений. Но когда эта диалектика находит истинное взаимодействие с

действительностью, с процессом общественного развития, обретает жизненную

силу, сливается с гуманистическим пафосом – тогда она становится могучей и

неотразимой. Тогда во всем блеске раскрываются знаменитые идеи-образы

Достоевского, тогда возникает тот редкостный сплав мысли и страсти, честного и

мужественного искания, требовательной любви к человеку, который мы называем

творчеством Достоевского. Тогда, постигая человека в развитии, писатель

выражает не мрачную убежденность в извечности и непреоборимости зла в душе

человека, а светлую веру счастье человечества, победу добра в его душе. Тогда он

признает бессилие религии перед реальным общественным злом и находит слова

оправдания действенной борьбы с бесчеловечием и слова о законности отрицания

отжившего, бунта против него. Тогда он пишет о народе – не рабски покорном, а

созидающем и мудром.

Диалектика – враг всяческого консерватизма. Страстная диалектика

Достоевского с неумолимой силой отбрасывала консервативные, реакционные

начала его мировоззрения. Жизнь и творчество писателя – замечательная картина

борьбы несовместимых и непримиримых начал в его мировоззрении. Борьба эта

шла на протяжении всей жизни писателя, и в разные периоды с разной силой

звучали за и против.

Вскоре после смерти Достоевского была издана книга "Биография, письма

и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского". В нее вошли статьи О.

Миллера и Н. Страхова – первые попытки биографии Достоевского. Какие это

были предвзятые, грубо тенденциозные "попытки"! Миллер освещал первый

период жизни писателя, по 60-е годы, Страхов – второй период, причем оба

биографа старались представить Достоевского как можно более

"благонамеренным", рассказывали, как "обожал" он государя, как осуждал он

"отрицательную деятельность" и как в ответ на слова собеседника: какое

несправедливое дело была ваша ссылка – ответил: "Нет, справедливое". О

стараниях Страхова изобразить Достоевского консерватором по натуре

говорилось выше.

Но вот интересный случай на похоронах писателя. За гробом его шла

многотысячная процессия. Группа молодежи раздобыла кандалы и пыталась

нести их за гробом, как символ пережитого писателем. Недремлющая полиция

23

вмешалась, и злонамеренные попытки были пресечены. Очень характерно: печать

полна статей о Достоевском – проповеднике самодержавия и православия, царь

назначает пенсию семье писателя, а молодежь поднимает над похоронной

процессией кандалы каторжника, в которые заковало его самодержавие. Для

молодежи это прошлое не было зачеркнуто и забыто.

* * *

Вокруг творчества Достоевского всегда кипела острая идейная борьба.

Русская литературная критика сказала много верного и справедливого о

произведениях писателя. В ходе борьбы возникали и неверные, односторонние

оценки, но в целом передовая критика в лице Белинского, Добролюбова, Писарева

проявила глубокое понимание своеобразия творчества писателя. Она была

непримирима к мистическим и антиреволюционным мотивам, и в то же время

поддерживала все правдивое, честное, помогающее освободительному движению, что содержало творчество писателя.

М. Горький, непримиримо выступавший против "достоевщины", против

ложных тенденций мировоззрения писателя, вместе с тем с огромной глубиной

определил место его в жизни русского общества: "Должен был явиться человек, который воплотил бы в своей душе память о всех этих муках людских и отразил

эту страшную память, – этот человек Достоевский" {М. Горький, История русской

литературы, М. 1939, стр. 251.}.

Ленин поддерживал борьбу Горького против "достоевщины", но отмечал

также значение наследия Достоевского. "Беспощадно осуждал Владимир Ильич

реакционные тенденции творчества Достоевского... – вспоминал В. Д. Бонч-

Бруевич. – Вместе с тем Владимир Ильич не раз говорил, что Достоевский

действительно гениальный писатель, рассматривавший больные стороны

современного ему общества, что у него много противоречий, изломов, но

одновременно – и живые картины действительности" {"Литературная газета", 21

апреля 1955 г., стр. 2.}.

Ленин учил творчески воспринимать культурное наследие прошлого,

принципиально и всесторонне оценивать его с точки зрения интересов нашего

великого дела. Бедное, одностороннее, схематическое восприятие ценностей

прошлого противоречит задачам создания богатой, многогранной и

многокрасочной, высокочеловечной культуры коммунизма.

Самое полное, самое глубокое представление о творчестве Достоевского

дает марксистская литературная мысль. Горький, Луначарский, советские

литературоведы и критики много сделали, чтобы дать читателям не иконописный

лик, не одностороннее изображение, а правдивый портрет великого художника-

реалиста.

Живые штрихи облика писателя содержат и воспоминания о писателе,

собранные в этой книге, – они помогут читателю ярче и полнее представить себе, ближе почувствовать облик великого сына русского народа.

24

Б. РЮРИКОВ

ДЕТСТВО. ОТРОЧЕСТВО. ЮНОСТЬ

А. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Андрей Михайлович Достоевский (1825-1897), младший брат Федора

Михайловича, гражданский инженер. В 1849 году окончил Строительное

училище и затем работал архитектором в разных городах. В 1890 году вышел в

отставку. Незадолго до смерти переселился в Петербург.

К составлению своих воспоминаний – о годах детства – Андрей

Михайлович приступил впервые в 1875 году. В начале 80-х годов им была

написана вторая редакция воспоминаний (ее черновик в форме письма к О. Ф.

Миллеру хранится в отделе рукописей ИРЛИ), использованная Миллером в

составлявшейся им биографии Достоевского (см. Биография). Закончены были

воспоминания 16 июля 1896 года.

Сын Андрея Михайловича Андрей Андреевич, известный статистик-

географ и ученый секретарь русского Географического общества, так

характеризует воспоминания отца: они "не претендуют на художественно-

литературное изложение, не затрагивают широких политических или

общественных вопросов, а представляют собою простой, бесхитростный рассказ"

{Предисловие к "Воспоминаниям А. М. Достоевского", Л. 1930.}, – очень

подробный, о родительской семье, в которой росла молодежь, поросль

Достоевских, о пансионе Чермака, где Андрей Михайлович учился (как и старшие

братья), о сравнительно недолгой своей жизни в Петербурге совместно с Федором

Михайловичем, о годах, проведенных в Строительном училище, и о редких тогда

свиданиях с братом, о некоторых его знакомых. И дальше уже целиком все о себе: о жизни в провинции, о новых встречах в городах юга, о впечатлениях и

наблюдениях над людьми, совершенно чужими и чуждыми, лишь кое-где – о

редких встречах с братьями и родственниками, в разные времена, в Петербурге и

в Москве... В центре всего – о чем бы ни рассказывалось – он и только он, Андрей

Михайлович. Это "Записки" о себе, о своей жизни. И Федор Михайлович

освещается тем же светом, что и другие участники его личной хроники: они

близки как братья по рождению, как члены одной семьи со сходными житейскими

интересами в годы юности, особенно – детства. В этом основное значение, ценность записок для биографии того, кто потом навсегда уйдет из этой узкой

мещанской среды. В каких обстоятельствах, в какой обстановке складывался

характер Федора Михайловича – на все это имеются в записках ответы весьма

подробные. Но что касается внутренней его жизни, духовного роста, того, как

откликался он душою на окружающую обстановку, какие мысли и чувства в нем

возбуждали люди и события, – на эти вопросы ответа у Андрея Михайловича мы

не найдем, они вне поля его внимания. Здесь-то слабость этих "Воспоминаний", здесь же и сила. Их отличает та простота "летописных сказаний", та "наивность", 25

когда почти не возникает чувства подозрения, правду ли говорит мемуарист, свободен ли он полностью от некоего пристрастия к герою мемуара, как к

человеку определенных качеств, к его идеологии, к продукту его творчества...

Над Андреем Михайловичем не властна мысль о великом значении брата;

отсутствует даже тень благоговения перед ним. Они равны как братья, живущие в

одной и той же обстановке, в той же среде, как бы на одном и том же уровне

интересов и понимания – и в то же время, внутренне – психологически, идейно -

далеки друг другу. По мнению А. А. Достоевского, эта "обособленность" давала

Андрею Михайловичу возможность наблюдать брата "вполне объективно". Кроме

того, в мемуарах проявились "некоторые характерные свойства автора": "его

кристальная честность, правдивость, аккуратность и точность". Эти свойства и

делают воспоминания "особенно ценными для установления различных

фактических данных в историко-литературных и бытовых исследовательских

работах". О пунктуальности и аккуратности Андрея Михайловича,

соответствующих его удивительно спокойному темпераменту, говорит и дочь его

Варвара Андреевна, по мужу Севастьянова (Волоцкой, 174-175).

Сам Федор Михайлович констатирует в отношениях с братом Андреем

только некую "прохладу" вследствие "обособленности". "Брат Андрей

Михайлович, – пишет он 17 сентября 1869 года Майкову, – довольно в далеких со

мной отношениях (хотя и без малейших неприятностей)" (Письма, II, 214). А в

письме к самому брату Андрею от 6 апреля 1862 года: "Мне все причины тебя

любить и уважать и ни одной – забыть тебя" (Письма, I, 307). Было, очевидно, взаимоощущение некоторой отдаленности, если приходилось уверять в

отсутствии причины к забвению.

Записки А. М. Достоевского – не только главный, но, в сущности почти

единственный источник биографии молодого Достоевского. Это своего рода

"семейная хроника", написанная, правда, крайне прозаически, действительно без

каких бы то ни было претензий на "постановку", тем более – "решение" серьезных

политических или общественных вопросов. Сказалась природа провинциального

архитектора, который, наверное, строил дома в губернском городе главным

образом с расчетом на количество квартир.

Интересно, что на квартиры, распределены Андреем Михайловичем его

"Записки". Для нас являются наиболее ценными первые три квартиры, из них

самая ценная – первая квартира.

ИЗ «ВОСПОМИНАНИЙ»

КВАРТИРА ПЕРВАЯ

РОЖДЕНИЕ, МЛАДЕНЧЕСТВО И ОТРОЧЕСТВО, ПРОВЕДЕННОЕ В

СЕМЕЙСТВЕ ОТЦА

26

Московская Марьинская больница

К сожалению, я очень мало знаю подробностей о своих родителях.

Вероятно, это произошло потому, что не только я остался слишком юн после их

смерти, но и старшие мои братья и сестры тоже не могли быть допущены к

серьезным разговорам с родителями о их прошедшем. Впрочем, это относится

только до сведения об отце, об матери же я впоследствии мог собрать очень

подробные сведения от ее сестры, а моей тетки – Александры Федоровны

Куманиной.

Отец мой, Михаил Андреевич Достоевский, окончив свою общественную

деятельность, был коллежский советник и кавалер трех орденов. <...> Из

некоторых бумаг покойного отца, случайно перешедших ко мне, видно, что отец

моего отца, то есть мой дед Андрей, по батюшке, кажется, Михайлович, был

священник. <...>

Так как отец мой не чувствовал к этой профессии призвания, то он, с

согласия и благословения матери своей, удалился из отческого дома в Москву, где

и поступил в Московскую медико-хирургическую академию студентом. По

окончании курса наук в академии, он в 1812 году был командирован на службу

лекарем, первоначально в Головинскую и Касимовскую временные военные

госпитали, а затем в Бородинский пехотный полк, где получил звание штаб-

лекаря. Из Бородинского полка был переведен ординатором в Московскую

военную госпиталь в 1818 году. Затем был уволен из военной службы и назначен

лекарем в московскую Марьинскую больницу, со званием штаб-лекаря, в марте

месяце 1821 года, где я и родился и где отец мой, покончив свою служебную

деятельность в 1837 году, прослужил все двадцать пять лет. Из разговоров отца с

моею матерью я усвоил себе то, что у отца моего в Каменец-Подольской

губернии, кроме родителей его, остался брат, очень слабого здоровья, и несколько

сестер; что <...> отец мой неоднократно писал на родину и вызывал оставшихся

родных на отклик и даже, как кажется, прибегал к печатным о себе объявлениям; но никаких известий не получал от своих родных. <...>

Хотя <...> дворянский род наш один из древних, но или вследствие того, что отец мой, оставив родину, скрылся из дому своих родителей, не имея при себе

всех документов о своем происхождении, или по другим каким причинам он, дослужившись до чина коллежского асессора и получив орден (что давало тогда

право на потомственное дворянство), зачислил себя и всех сыновей к дворянству

Московской губернии и записан в 3-ю часть Родословной книги. <...> Теперь расскажу все, что я знаю о происхождении и родстве моей матери.

Мать моя – Марья Федоровна, урожденная Нечаева. Родители ее были

купеческого звания. Отец ее Федор Тимофеевич Нечаев <...> до 1812 года, то есть

до Отечественной войны, был очень богатый человек и считался, то есть имел

тогдашнее звание именитого гражданина. Во время войны он потерял все свое

состояние, но, однако же, не сделался банкротом, а уплатил все свои долги до

копейки. <...>

Дед моей матери, а мой прадед, был Михаил Федорович Котельницкий.

Он принадлежал к дворянскому роду и в год замужества своей дочери Варвары

27

Михайловны (моей бабушки), в 1795 году, был коллежским регистратором и

занимал должность корректора при Московской духовной типографии {Как это

сведение, так и некоторые другие, заимствованы мною из бумаг, приобретенных

во время хлопот по наследству от тетки моей, Александры Федоровны

Куманиной. (Прим. А. М. Достоевского).}. По всей вероятности, личность эта

была недюжинная. Это можно заключить из того, во-первых, что по должности

своей он должен был знать в совершенстве русский язык и, по всем вероятиям, находился в близких соотношениях со всеми тогдашними литераторами (так как

типографий тогда было немного), а судя по времени, мог быть в сношениях и с

знаменитым в то время Новиковым. Во-вторых, косвенным образом об его

развитости можно заключить и из того, что своего сына, Василия Михайловича, он повел так, что тот получил высшее образование и впоследствии был не только

доктором, но и профессором Московского университета на одной из кафедр по

медицинскому факультету. <...>

От брака Федора Тимофеевича с Варварой Михайловной (это был первый

брак Федора Тимофеевича) был один только сын Михаил Федорович, оставшийся

холостым, и две дочери: Александра Федоровна, в замужестве за Александром

Алексеевичем Куманиным, то есть моя тетка, и Марья Федоровна – моя мать.

После смерти бабки моей Варвары Михайловны в 1813 году дед мой Федор

Тимофеевич женился вторым браком на девице Ольге Яковлевне Антиповой в

1814 году. <...>

Итак, во время моего малолетства у нас были следующие родные со

стороны матери: 1) отец ее Федор Тимофеевич Нечаев; 2) брат Михаил

Федорович Нечаев; 3) сестра родная Александра Федоровна Куманина и ее муж

Александр Алексеевич Куманин; 4) мачеха Ольга Яковлевна Нечаева; 5) сестра

единокровная Ольга Федоровна 6) и таковая же Екатерина Федоровна; 7) родной

дядя Василий Михайлович Котельницкий и его жена Надежда Андреевна; 8)

сестра двоюродная Настасья Андреевна Маслович и ее муж Григорий Павлович; 9) двоюродный брат Василий Андреевич Тихомиров. Все эти личности были

родственно знакомы с нашим семейством и бывали в нашем доме <...>.

Рассказавши все, что знаю, об отце и матери, их происхождении и

родстве, я должен сообщить то же самое и о нашем семействе. Отец мой женился

на моей матери в 1819 году. До рождения моего у родителей моих было трое

детей, следовательно, я был четвертым. В 1820 году, октября 13-го, родился мой

старший брат Михаил; 1821 года, октября 30-го, родился брат Федор; 1822-го

года, декабря 5-го, родилась сестра Варвара. После меня у родителей моих было

еще четверо детей; а именно – сестры Вера и Любовь родились 22-го июля 1829

года близнятами; брат Николай родился 13 декабря 1831 года, и сестра

Александра, родившаяся в июле 1835 года. <...>

Квартира, занимаемая отцом во время моего рождения и младенчества <С-

>, была в правом (при выходе из двора) каменном трехэтажном флигеле

московской Марьинской больницы, в нижнем этаже. Сравнивая теперешние

помещения служащих лиц в казенных квартирах, невольно обратишь внимание на

то, что в старину давались эти помещения гораздо экономнее. И в самом деле: отец наш, уже семейный человек, имевший в то время 4-5 человек детей,

28

пользуясь штаб-офицерским чином, занимал квартиру, состоящую, собственно, из

двух чистых комнат, кроме передней и кухни. При входе из холодных сеней, как

обыкновенно бывает, помещалась передняя в одно окно (на чистый двор). В

задней части этой довольно глубокой передней отделялось помощию дощатой

столярной перегородки, не доходящей до потолка, полутемное помещение для

детской. Далее следовал зал, довольно поместительная комната о двух окнах на

улицу и трех на чистый двор. Потом гостиная в два окна на улицу, от которой

тоже столярного дощатою перегородкою отделялось полусветлое помещение для

спальни родителей. Вот и вся квартира! Впоследствии, уже в 30-х годах, когда

семейство родителей еще увеличилось, была прибавлена к этой квартире еще

одна комната с тремя окнами на задний двор, так что образовался и другой

черный выход из квартиры, которого прежде не было. Кухня, довольно большая, была расположена особо, через холодные чистые сени; в ней помещалась

громадная русская печь и устроены палати; что же касается до кухонного очага с

плитою, то об нем и помину не было! <...> В холодных чистых сенях, частию под

парадною лестницею, была расположена большая кладовая. Вот все помещение и

удобства нашей квартиры!

Обстановка квартиры была тоже очень скромная: передняя с детской были

окрашены темно-перловою клеевою краскою; зал – желто-канареечным цветом, а

гостиная со спальной – темно-кобальтовым цветом. Обои бумажные тогда еще в

употреблении не были. Три голландские печи были громадных размеров и

сложены из так называемого ленточного изразца (с синими каемками).

Обмеблировка была тоже очень простая. В зале стояли два ломберных стола

(между окнами), хотя в карты у нас в доме никогда не игрывали. Помню, что

такое беззаконие у нас случилось на моей памяти раза два в дни именин моего

отца. Далее помещался обеденный стол на средине залы и дюжины полторы

стульев березового дерева под светлою политурою и с мягкими подушками из

зеленого сафьяна. <...> В гостиной помещался диван, несколько кресел, туалет

маменьки, шифоньер и книжный шкаф. В спальне же размещались кровать

родителей, рукомойник и два громадных сундука с гардеробом маменьки. Я

сказал, что стулья и кресла были с мягкими подушками <...>. Подушки же у

стульев, кресел и диванов набивались просто чистым волосом, отчего при долгом

употреблении на мебели этой образовывались впадины. Стулья и кресла, по

тогдашней моде, были громадных размеров, так что ежели сдвинуть два кресла, то на них легко мог улечься взрослый человек. Что же касается до диванов, то

любой из них мог служить двухспальной кроватью! Вследствие этого, сидя на

стульях, креслах и диванах, никоим образом нельзя было облокотиться на спинку, а надо было всегда сидеть как с проглоченным аршином. Гардин на окнах и

портьер при дверях, конечно, не было; на окнах же были прилажены простые

белые коленкоровые шторы без всяких украшений.

Ясное дело, что при такой небольшой квартире не все члены семейства

имели удобные помещения. В полутемной детской, которая расположена была в

заду передней, помещались только старшие братья. Сестра Варя спала ночью в

гостиной на диване. Что же касается до меня, а позднее и до сестры Верочки, то

мы, как младенцы, спали в люльках в спальне родителей. Няня же и кормилицы

29

спали в темной комнатке, имевшейся при спальной родителей. Упомянув о

кормилицах, я должен отметить, что маменька сама кормила только первого

ребенка, то есть старшего брата Мишу <...>.

Говоря о нашем семействе, я не могу не упомянуть об личности, которая

входила в него всею своею жизнию, всеми своими интересами. Это была няня

Алена Фроловна {1}. Алена Фроловна была действительно замечательная

личность, и, как я начинаю себя помнить, не только была в уважении у моих

родителей, но даже считалась как бы членом нашего дома, нашей семьи! Она не

была нашею крепостною, но была московская мещанка, и званием этим очень

гордилась, говоря, что она не из простых. Поступила она к нам в няни еще к

сестре Вареньке, следовательно до моего рождения, и потом вынянчила всех нас

<...>. С того времени, как я начинаю ее помнить, ей было уже лет под пятьдесят.

Она была для женщины довольно высокого росту и притом очень толста, так что

живот ее почти висел до колен. Ела она страшно много, но только два раза в день; чай же пила без хлеба вприкуску. Кроме обязанности няни <...>, она занимала еще

обязанность ключницы <...>. Мы все называли ее нянюшкою и говорили ей "ты", но зато и она всем нам говорила тоже "ты" не только во время нашего детства, но

и впоследствии, когда мы были уже совершенно взрослыми. Отец и мать

называли ее всегда Аленой Фроловной, или просто Фроловной, а она их

(единственная из прислуг) называла по имени и отчеству, то есть Михаилом

Андреевичем и Марьею Федоровною. Вся же прочая прислуга называла их

барином и барыней. Алена Фроловна как поступила в дом наш на жалованье в 5

рублей ассигнациями (ныне 1 р. 43 к.), так и оставила наше семейство после

смерти родителей, прожив более пятнадцати лет, получая то же жалование <...>.

Она была девицей и называла себя "Христовой невестой". Никогда и никто не

помнил, чтобы она засиживалась в кухне, объясняя это тем, что в кухне бывают

различные разговоры, которые ей, как девице, слушать непристойно. Родители

улыбались, слушая это, но сами были очень довольны такими поступками Алены

Фроловны. Обедала и ужинала она всегда в детской, куда ей приносили всех

кушаньев прямо со стола нашего.

Мы, дети, допускались к общему столу с тех пор, когда начинали уметь

есть сами, без посторонней помощи, то есть владеть ложкою, вилкою и ножом. До

приобретения же этих способностей мы обедывали постоянно с нянюшкой в

детской. <...> Обучение и наставления ее по искусству владеть столовыми

инструментами, вероятно, были успешны, потому что между тремя-четырьмя

годами я помню уже себя за общим столом хотя и на высоком стуле, но

обедающим без всякой посторонней помощи. Постов Алена Фроловна очень

строго не придерживалась, говоря, что она человек подневольный и что с нее за

это не взыщется, но зато она почитала страшным грехом есть что-нибудь без

хлеба. <...> "Ты, батюшка, откуси сперва хлебца, а потом возьми в рот кушанье...

так бог велел!" – это было всегдашнее ее поучение. <...> Со двора, то есть в гости, Фроловна почти никогда не ходила. Раз в год или в полтора года она получала

известие о приезде в Москву родной сестры своей Натальи Фроловны, которая

была монахиней в Коломенском женском монастыре и во время приездов своих в

Москву останавливалась в каком-нибудь московском женском монастыре. Тогда

30

нянюшка с раннего утра наряжалась и ехала к сестре в гости на целый день до

вечера, и маменька в то время бывала (как говаривала сама) как бы без рук. Через

несколько дней сестра отплачивала няне визит, также проводя целый день в

нашем доме. И этим и кончались все выезды и приемы нашей Алены Фроловны.

Одевалась Фроловна всегда очень чисто и ежедневно была в белых кисейных

чепцах, а по праздникам и в тюлевых. Отличались эти чепцы громадными

оборками; бывало, как она идет несколько скорее обыкновенного, то оборки эти

так и поднимаются вверх. <...>

Собственно, в доме у нас, кроме нянюшки и кормилицы, ежели время

совпадало с кормлением кого-нибудь из новорожденных, были только одни

прислуги – горничные. Они были наемные, но жили у нас очень по Долгому

времени; из них одну я помню хорошо, это Веру; она жила у нас несколько лет, лета два ездила с нами в деревню, и вообще очень обжилась у нас; но, Увы, в

конце концов отошла от нас со скандалом <...>. Она была дочь хорошего столяра, который с женою своею, как говорится, души не слышали в своей Верочке! После

же нее наемных горничных у нас более не было, потому что маменька взяла из

деревни трех сирот девочек, которые и исполняли все обязанности горничных, двух из них я помню – это Ариша и Катя. Первая, то есть Арина, впоследствии

Арина Архипьевна, была очень скромная девочка, постоянно сидевшая за

пяльцами или другою какою работою. Вторая же, Катя, была огонь-девчонка. <...> Кухонную же нашу прислугу составляли четыре личности, а именно: а)

кучер Давид Савельев, или, как его называли, Даввид; он был, собственно, прислугою отца. Кроме своих четверки лошадей, Давид ничего не знал и не имел

более никаких занятий; да, впрочем, выездов было много, а потому и работы ему

было достаточно <...>. Личность эту папенька особенно любил и уважал против

прочей кухонной прислуги; б) лакей Федор Савельев, брат кучера. Я не понимаю, почему он назывался лакеем <...>. Он скорее мог назваться дворником, и

обязанности его состояли в том, чтобы наколоть дров, разнести их по печкам и

наблюдать за самою топкою печей, наносить воды, которая, собственно для чая, была ежедневно им приносима в количестве двух ведер с фонтана от Сухаревой

башни <...>. И только изредка, в том случае когда маменька выходила одна

пешком в город, Федор облекался в ливрею и треугольную шляпу, сопровождал

ее, шествуя гордо несколько шагов сзади. Или когда маменька выезжала одна, без

отца, то Федор, тоже в ливрее, стоял на запятках экипажа. Это было непременным

условием тогдашнего московского этикета! Обе эти личности, как кучер Давид, так и Федор, были родными братьями и были малороссы. Не знаю, как они

сделались крепостными отца, но знаю только, что это было еще до женитьбы отца

<...>. К счастию, они были бобыли и никогда не вспоминали и не жалели о своей

родине; в) кухарка Анна. <...> Она тоже была крепостною с давних пор, то есть

еще до покупки деревни, и была отличная кухарка и уже истинно могла заменять

повара; г) прачка Василиса. Обязанности ее состояли в том, чтобы каждую

неделю, первые три дня ее, стоять за корытом, а последние три дня за катком и

утюгом. Василиса тоже была крепостная, но впоследствии скрылась, или – говоря

проще – сбежала. Этот побег был чувствителен для родителей моих не столько в

материальном отношении, сколько в нравственном, потому что бросал тень на

31

худое житье у нас крепостным людям, между тем как жизнь у нас для них была

очень хороша <...>.

Наши знакомые

Знакомые наши, то есть знакомые моих родителей, были очень

немногочисленны, некоторые из них были знакомы только на поклонах, другие

же были знакомы и по домам, первых я только перечислю, а о вторых кое-что

сообщу. Во-первых, все служащие в московской Марьинской больнице были, конечно, нам знакомы, с них я и начну.

1) Александр Андреевич Рихтер и его супруга Вера (по батюшке не

помню) был главным доктором московской Марьинской больницы. Он держал

себя по-начальнически и никогда не бывал у нас запросто, а в дни именин отца

бывал по вечерам. У него был сын Петя, но его держали слишком на

аристократическую ногу, и он даже никогда не выходил в сад на прогулку, вследствие чего мы с ним не встречались. Раза два в год его привозили к нам, то

есть ко мне для собеседования, и столько же раз я отплачивал ему визит. Этим

наше детское знакомство и ограничивалось. Отца его, то есть доктора Александра

Андреевича Рихтера, я помню почти ежедневно бывавшего у нас по утрам в

первые два месяца 1837 года, то есть в то время, когда маменька была уже в

последнем градусе чахотки и он в числе прочих докторов навещал больную и, кажется, значительно облегчил предсмертные страдания маменьки. Жена его тоже

держала себя важно и изредка менялась визитами с маменькою.

2) Кузьма Алексеевич Щуровский; это был старейший врач в больнице,

ему было и тогда лет под семьдесят, и он уже более тридцати пяти лет состоял на

службе. Эта личность бывала у нас только по утрам, а в именины отца вечером, но

зато его семья женского пола часто бывала у маменьки; она состояла: а) из жены

его Аграфены Степановны, б) свояченицы Марьи Степановны и в) пожилой уже

дочери Лизаветы Кузьминичны. Эти три личности очень часто бывали у

маменьки по утрам на чашку кофе; придут, бывало, часу в 11-м утра и просидят

до 1-го. Предметом разговора были базарные цены на говядину, телятину, рафинад и меласс {патоку.} и т. п., а далее про ситцы и другие материи и про