Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Однако революционная идеология Чернышевского в целом уже тогда, в

1861-1862 годах, была, конечно, для Достоевского неприемлема (об этом, в

частности, свидетельствуют и многие заметки из записной книжки Достоевского, опубликованные С. Борщевским в книге "Щедрин и Достоевский"), МОИ СВИДАНИЯ С Ф. М. ДОСТОЕВСКИМ

Через несколько дней после пожара, истребившего Толкучий рынок, слуга

подал мне карточку с именем Ф. М. Достоевского и сказал, что этот посетитель

желает видеть меня. Я тотчас вышел в зал; там стоял человек среднего роста или

поменьше среднего, лицо которого было несколько знакомо мне по портретам.

Подошедши к нему, я попросил его сесть на диван и сел подле со словами, что

мне очень приятно видеть автора "Бедных людей". Он, после нескольких секунд

колебания, отвечал мне на приветствие непосредственным, без всякого приступа, объяснением цели своего визита в словах коротких, простых и прямых,

приблизительно следующих: "Я к вам по важному делу с горячей просьбой. Вы

близко знаете людей, которые сожгли Толкучий рынок, и имеете влияние на них.

Прошу вас, удержите их от повторения того, что сделано ими". Я слышал, что

Достоевский имеет нервы расстроенные до беспорядочности, близкой к

умственному расстройству, но не полагал, что его болезнь достигла такого

развития, при котором могли бы сочетаться понятия обо мне с представлениями о

поджоге Толкучего рынка. Увидев, что умственное расстройство бедного

больного имеет характер, при котором медики воспрещают всякий спор с

несчастным, предписывают говорить все необходимое для его успокоения, я

отвечал: "Хорошо, Федор Михайлович, я исполню ваше желание". Он схватил

меня за руку, тискал ее, насколько доставало у него силы, произнося

задыхающимся от радостного волнения голосом восторженные выражения

личной его благодарности мне за то, что по уважению к нему избавляю Петербург

от судьбы быть сожженным, на которую был обречен этот город. Заметив через

несколько минут, что порыв чувства уже утомляет его нервы и делает их

способными успокоиться, я спросил моего гостя о первом попавшемся мне на

мысль постороннем его болезненному увлечению и с тем вместе интересном для

него деле, как велят поступать в подобных случаях медики. Я спросил его, в

каком положении находятся денежные обстоятельства издаваемого им журнала, 212

покрываются ли расходы, возникает ли возможность начать уплату долгов, которыми журнал обременил брата его, Михаила Михайловича, можно ли ему и

Михаилу Михайловичу надеяться, что журнал будет кормить их. Он стал отвечать

на данную ему тему, забыв прежнюю; я дал ему говорить о делах его журнала

сколько угодно. Он рассказывал очень долго, вероятно часа два. Я мало слушал, но делал вид, что слушаю. Устав говорить, он вспомнил, что сидит у меня много

времени, вынул часы, сказал, что и сам запоздал к чтению корректур, и, вероятно, задержал меня, встал, простился. Я пошел проводить его до двери, отвечая, что

меня он не задержал, что, правда, я всегда занят делом, но и всегда имею свободу

отложить дело и на час и на два. С этими словами я раскланялся с ним,

уходившим в дверь.

Через неделю или полторы зашел ко мне незнакомый человек скромного и

почтенного вида. Отрекомендовавшись и, по моему приглашению, усевшись, он

сказал, что думает издать книгу для чтения малообразованным, но

любознательным людям, не имеющим много денег; это будет нечто вроде

хрестоматии для взрослых; вынул два или три листа и попросил меня прочесть их.

Это было оглавление его предполагаемой книги. Взглянув на три, четыре строки

первой, потом четвертой или пятой страниц, я сказал ему, что читать бесполезно: по строкам, попавшимся мне на глаза, достаточно ясно, что подбор сделан

человеком, хорошо понявшим, каков должен быть состав хрестоматии для

взрослых, прекрасно знающим нашу беллетристику и популярную научную

литературу, что никаких поправок или пополнений не нужно ему слышать от

меня. Он сказал на это, что в таком случае есть у него другая просьба: он человек, чуждый литературному миру, незнакомый ни с одним литератором; он просит

меня, если это не представляет мне особого труда, выпросить у авторов

выбранных им для его книги отрывков дозволения воспользоваться ими. Цена

книги была назначена очень дешевая, только покрывающая издержки издания при

распродаже всех экземпляров. Потому я сказал моему гостю, что ручаюсь ему за

согласие почти всех литераторов, отрывки из которых он берет, и при случае

скажу тем, с кем видаюсь, что дал от их имени согласие, а с теми, о ком не знаю

вперед, одобрят ли они согласие, данное за них, я безотлагательно поговорю и

прошу его пожаловать ко мне за их ответом дня через два. Сказав это, я

просмотрел имена авторов в оглавлении, нашел в них только одного такого, в

согласии которого не мог быть уверен без разговора с ним; это был Ф. М.

Достоевский. Я выписал из оглавления книги, какие отрывки его рассказов

предполагается взять, и на следующее утро отправился к нему с этой запиской, рассказал ему, в чем дело, попросил его согласия. Он охотно дал. Просидев у

него, сколько требовала учтивость, вероятно больше пяти минут и, наверное, меньше четверти часа, я простился. Разговор в эти минуты, по получении его

согласия, был ничтожный; кажется, он хвалил своего брата Михаила

Михайловича и своего сотрудника г. Страхова; наверное, он говорил что-то в

этом роде; я слушал, не противоречил, не выражал одобрения. Дав хозяину

кончить начатую тему разговора, я пожелал его журналу успеха, простился и

ушел.

Это были два единственные случая, когда я виделся с Ф. М. Достоевским.

213

П. М. КОВАЛЕВСКИЙ

Павел Михайлович Ковалевский (1823-1907) – поэт, беллетрист и

художественный критик, племянник путешественника и писателя Егора

Петровича Ковалевского, горный инженер по образованию.

С 1853 до 1858 года, живя в Швейцарии и Италии, писал статьи,

опубликованные частью в "Отечественных записках" в 1857 и 1858 годах под

общим названием "Картины Италии и Швейцарии", а частью с половины 1859

года – в "Современнике", под общим заглавием "Путевые впечатления

ипохондрика". В 1864 году эти статьи были собраны автором в одну книгу и

изданы под заглавием "Этюды путешественника: Италия, Швейцария.

Путешественники и путешествие" (СПб. 1864). Книга была встречена весьма

сочувственно как публикой, так и критикой.

По возвращении в 1859 году в Петербург Ковалевский помещал переводы

и оригинальные стихотворения в "Современнике", "Отечественных записках",

"Вестнике Европы". В N 2 "Современника" за 1861 год был напечатан его рассказ

"Уголок Италии", а в N 11 и 12 за 1864 год – повесть "Непрактические люди"; в

1870 году помещал в "Вестнике Европы" отчеты о художественных выставках.

Ковалевский имел возможность наблюдать многих выдающихся деятелей

искусства своего времени: Тургенева, Фета, Некрасова, Глинку, Крамского. Им

написаны воспоминания "Встречи на жизненном пути" (о Достоевском в гл. V -

"Николай Алексеевич Некрасов"). Ковалевскому принадлежит также

незаконченный автобиографический роман "Итоги жизни" (BE, 1883, N 1-3).

ИЗ «ВСТРЕЧ НА ЖИЗНЕННОМ ПУТИ»

Лучшего редактора, как Некрасов, я не знал; едва ли даже был у нас

другой такой же. Были люди сведущее его, образованнее: Дружинин, например, но умнее, проницательнее и умелее в сношениях с писателями и читателями

никого не было. Краевский был просто толковым хозяином литературной лавки

со значительной приправой кулачества; литературного вкуса у него и духу не

было. Некрасов был тонкого обоняния редактор, эстетик, каких мало (хотя он и

обязан был скрывать этот порок от столпов своей редакции, Чернышевского и

Добролюбова). Эстетическую контрабанду он один умел проносить в журнал

через такие таможенные заставы, какие воздвигнуты были отрицанием искусства,

– в то время когда... "Рукописи с направлением" стояли ему поперек горла.

– Нынче, – жаловался он, – разве ленивый пишет без направления, а вот

чтобы с дарованием, так не слыхать что-то...

Статья и помимо содержания должна читаться. Она обязана быть

литературной, – и читаться в таком виде будет.

Знание вкусов читателей у него выражалось не без своеобразного юмора.

214

– Читатель ведь чего хочет? Он хочет, чтобы повесть была поскучнее;

серьезная, дескать, повесть, не какая-нибудь, а ученая статья чтоб была повеселее: он прочитать ее может.

Никогда он не ошибался в выборе рукописей: "читаться будет!"– скажет и

напечатает. Смотришь, читают точно. Ошибся он один раз, зато сильно, нехорошо

и нерасчетливо ошибся, с повестью Достоевского "Село Степанчиково", которая

была точно слаба, но которую тот привез с собой из ссылки и которую редактор

"Современника" уже по одному этому обязан был взять {1}.

– Достоевский вышел весь. Ему не написать ничего больше, – произнес

Некрасов приговор – и ошибся: Достоевский в ответ взял да и написал "Записки из

Мертвого дома" и "Преступление и наказание". Он только делался "весь".

Некрасову на этот раз чутье изменило.

Печальный случай этот имел и последствия печальные. Что

"Современник" добровольно потерял те перлы, которые могли украсить его

книжки, еще горе не особенное: он подбирал их в изобилии у Льва Толстого, у

Тургенева, Писемского, Островского... {2} Но в судьбе Достоевского, разбитого

каторгой, больного падучей болезнью, озлобленного, щекотливого и обидчивого, отсюда пришел поворот, надевший на весь остаток его жизни кандалы нужды и

срочного труда... {3} А он только что избавился от других кандалов.

– Если так, – решил он, – я заведу свой собственный журнал.

И тоже ошибся.

При помощи родного брата, Михаила Михайловича, собрал он кое-какие

средства: взял на себя отдел полемики: нападал, отбивался, грызся и грыз; но

положил в это дело и свое здоровье, и последние средства свои и брата (человека

семейного), остался за барьером с долгами, с смертельным недугом, нажитым в

Сибири, развившимся в редакции. Он сердился, а его противники смеялись – и

смех победил. Его журнал "Эпоху" Салтыков прозвал "юпкой", а членов редакции

"стрижами" {4}, сам Некрасов поместил в "Свистке" несколько смешных

куплетов насчет "сухих туманов" и "жителей луны" {5}, по целым месяцам

населявших книжки журнала.

Когда же о сухих туманах

Статейку тиснешь невзначай,

Внезапно засвистит в карманах.

Тогда ложись и умирай, -

повествовал «Свисток».

Над жителями луны издевались еще больше, даже не прочитавши статей;

а они затем именно и писались, чтобы доказать, что на луне никаких жителей нет.

Бедный Достоевский от всего этого страдал глубоко; следы неприязни

"Современника" видел там, где их быть могло не более, чем жителей на луне.

Сломался в типографии какой-то вал как раз к выходу сезонной книжки; рука

"Современника" и тут была, – она сломала вал! без нее он не сломался бы!..

– Но ведь валы не в одной вашей типографии ломаются, – старались его

успокоить.

215

– Ломаются, да-с, но не к выходу книжки! А тут именно к выходу! И

именно сезонной, перед подпиской. Нет, тут не без руки "Современника"! Нет!

Для меня это совершенно ясно!

Больно и жалко было видеть в это время Достоевского. Он походил на

затравленного, но все еще огрызающегося зверя...

А. П. МИЛЮКОВ

ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ ДОСТОЕВСКИЙ

<...> По возвращении из ссылки в Петербург Федор Михайлович горячо

интересовался всеми сколько-нибудь замечательными явлениями в нашей

литературе. С особенным участием всматривался он в молодых начинающих

писателей и, видимо, радовался, когда подмечал в ком-нибудь из них дарование и

любовь к искусству. Когда я заведовал редакцией журнала "Светоч", у меня

каждую неделю собирались по вечерам сотрудники, большею частию молодежь

{1}. Между прочим, постоянным моим посетителем был известный романист

Всеволод Владимирович Крестовский, тогда только что оставивший университет

и начинавший свою деятельность лирическими стихотворениями,

замечательными по свежести мысли и изяществу формы. Однажды он в

присутствии Достоевского прочел небольшую пьесу "Солимская Гетера", сходную по сюжету с известной картиною Семирадского "Грешница". Федор

Михайлович, выслушав это стихотворение, отнесся к автору с самым теплым

сочувствием и после того не раз просил Крестовского повторять его. Еще с

большим участием любил он слушать его поэтические эскизы, связанные в одну

небольшую лирическую поэму, под общим названием "Весенние ночи".

Стихотворения эти так нравились ему, что некоторые эпизоды он удержал в

памяти. Однажды, когда В. В. Крестовский почему-то не был на моем обычном

вечере, Достоевский за ужином сам продекламировал отрывок из его "Ночей": Здесь-то, боже, сколько ягод,

Сколько спелой земляники.

Помнишь, как мы ровно за год

Тут сходились без улики?

Только раз, кажись, попался

Нам в кустах твой старый дядя.

И потом, когда встречался,

Все лукаво улыбался,

На меня с тобою глядя...

<...> Позднейшие отношения Федора Михайловича к обществу и нашему

молодому поколению известны из его "Дневника". Он всегда готов был

выслушать молодого человека, ободрить его и помочь добрым советом, хотя

216

никогда не заискивал перед "новыми людьми" для приобретения популярности. Я

знаю, как однажды пришел к нему незнакомый студент, не в видах получения

какого-нибудь покровительства, а только с желанием открыть свои религиозные и

нравственные сомнения симпатичному человеку, и после довольно

продолжительной беседы с ним вышел в слезах, ободренный и обновленный

душевно. И кажется, это не единственный случай в таком роде. Можно ли было

так действовать на молодежь без горячей любви к ней?

С особенной симпатией относился Ф. М. Достоевский к детям, не только в

знакомых ему семействах, но и совершенно посторонним. Нередко видал я, с

каким участием следил он за детскими играми, входил в их интересы и

вслушивался в их наивные разговоры. Не удивительно, что в сочинениях его мы

находим несколько детских фигур, прелестных как головки Грёза. У меня остался

в памяти один случай, который дает наглядное понятие о том, как ему близко

было все, что касалось интереса детей. Однажды я рассказал ему, что был

свидетелем маленькой сцены на нашей улице. Как-то летом сидел я вечером у

открытого окна. Пастух гнал несколько коров и, остановясь перед нашим домом, -

пустил резкую трель из своей двухаршинной трубы, хорошо известной всем

петербургским жителям, не уезжающим на лето за город. И вот какой-то мальчик-

мастеровой, в пестрядевом халатишке и без сапог, подошел к пастуху и

предложил ему грош за то, чтоб он позволил ему поиграть немного на своем

мусикийском орудии. Пастух согласился, передал ему трубу и начал объяснять, как за нее приняться. Ребенок едва держал этот уродливый и не по силам его

тяжелый инструмент. Сначала щеки его надулись, как пузырь, но ничего не

выходило, потом мало-помалу начали слышаться хотя слабые, однако довольно

резкие отрывистые звуки. Мальчик, видимо, был очень доволен. Но в самом жару

этого музыкального упражнения, когда у него вырвалась такая звонкая трель, что

коровы дружно замывали, откуда-то явился городовой, взял ребенка за ухо и

крикнул: "Что ты, постреленок, балуешь! вот я тебя!" Мальчик оторопел, бросил

трубу и побежал, опустя печально голову.

Когда я рассказал это Федору Михайловичу, он быстро заходил по

комнате и заговорил с жаром:

– Неужели вам этот случай кажется только забавным? Да ведь это драма,

серьезная драма! Бедный мальчишка этот родился в какой-нибудь деревне, по

целым дням был на свежем воздухе, бегал в поле, ходил с ребятишками в лес по

грибы или за ягодами, видел, как овцы пасутся, слышал, как птицы поют. Может

быть, тятька или там дядя какой-нибудь на телегу с сенокоса посадит его или

даже верхом на кобылке даст проехаться. Там у ребенка была какая-нибудь

свистулька, а может, и дудка, и он насвистывал на ней во всю силу своей детской

груди. И вот привезли этого ребенка в Петербург и отдали на года в ученье, или, лучше сказать, на мученье, к какому-нибудь слесарю или меднику, и сидит он с

раннего утра до ночи в подвале душной мастерской, в непроглядном дыму и

копоти, и не слышит ничего, кроме стука молотков по меди и железу да ругани

подмастерьев. Ведь это маленький "мертвый дом", где суждено ему вести

каторжную жизнь много лет, а вернее, бессрочно, как там, в сибирском особом

разряде. Все развлечение его в том только, что хозяин пошлет его сбегать в кабак

217

за водкой, да в светлый праздник он с другими малолетними каторжниками-

ремесленниками пошатается на вонючем дворе, да может постоять у ворот, если

не прогонит дворник. И вот теперь у этого мальчишки завелся грош, и он не проел

его на прянике, не пропил на грушевом квасу, а видит – гонят коровушек и у

пастуха какая-то большая дудка. Он уж слыхал ее. Захотелось ему удовлетворить

высшей, эстетической потребности, так или иначе присущей всякому человеку, и

отдает он свой последний грош пастуху, чтобы дал ему минуту, одну только

минуту, поиграть, хоть несколько звуков выжать из этой, придавленной в душной

мастерской детской груди. Какое удовольствие! какое наслаждение! труба его

звучит, он сам на ней наигрывает, и корова-то замычала, – откликается ему по-

деревенски. Вдруг полицейский блюститель городского порядка и тишины

хватает бедного ребенка за вихор, отнимает у него трубу, грозит ему... Да

поймите же, сколько в этом трогательного, какая это драма! Славный ребенок, бедный ребенок!

В последние годы мне случалось слышать, что Достоевского обвиняли в

гордости и пренебрежительном обращении не только с людьми, мало ему

известными, но даже и с теми, кого он давно и хорошо знал. Говорили, будто, проходя по улице, он умышленно не узнавал знакомых и даже, встречаясь с ними

где-нибудь в доме, не отвечал на поклоны и иногда про человека, давно ему

известного, спрашивал: кто это такой? Может быть, подобные случаи и

действительно были, но мне кажется, это происходило не от надменности или

самомнения, а только вследствие несчастной болезни и большею частию вскоре

после припадков. Кто был свидетелем жестокости этих часто повторявшихся

припадков и видел, какие следы оставляли они на несколько дней, тот поймет, отчего он не узнавал иногда людей довольно близких. Я помню вот какой случай.

Когда я жил в Павловске, Федор Михайлович пришел ко мне как-то вечером. Мы

пили чай. Только что дочь моя подала ему стакан, он вдруг вскочил, побледнел, зашатался, и я с трудом дотащил его до дивана, на который он упал в судорогах, с

искаженным лицом. Его сильно било. Когда через четверть часа он очнулся, то

ничего не помнил и только проговорил глухим голосом: "Что это было со мною?"

Я старался успокоить его и просил остаться у меня ночевать, но он решительно

отказался, говоря, что должен непременно воротиться в Петербург. Зачем

воротиться – он не помнил, но знал только, что нужно. Я хотел послать за

извозчиком, но он и это отклонил. "Лучше пройдем пешком до вокзала; это меня

освежит", – говорил он. Мы вышли, когда уже было довольно темно. Квартира

моя была у самого выезда на Колпинскую дорогу, так что нам предстояло пройти

через весь парк, в эти часы почти безлюдный. Не доходя еще до так называемой

Сетки, Достоевский вдруг остановился и прошептал: "Со мной сейчас будет

припадок!" Кругом не было ни души. Я посадил его на траву у самой дорожки. Он

посидел минут пять, но припадка, к счастию, не было. Мы пошли дальше, но у

самой лестницы, которая недалеко от дворца спускается к мостикам через

Славянку, он снова остановился и, смотря на меня помутившимися глазами, сказал: "Припадок! сейчас припадок!" Однако ж и теперь обошлось тем, что мы

минут десять просидели на скамейке. И это повторялось еще раза два, прежде чем

мы дошли до вокзала. Оттуда послал я сторожа на дачу за его родственником, 218

который тотчас же приехал и проводил его в Петербург. Когда, на другой день, я

поехал навестить его, он был слаб, как будто после болезни, и в первую минуту не

узнал меня. Я думаю, он сам догадывался, что его напрасно подозревают в

гордости.

По рассказам старшего брата, Федор Михайлович еще в детстве был

мальчик крайне впечатлительный и нервный, но впоследствии припадки должны

были еще больше развить в нем чувствительность и раздражительность. Мне

кажется, они имели даже большое влияние на самый характер его творчества.

Если, при жизненной правде и психической верности большей части созданных

им лиц, особенно в последних сочинениях, на них лежит печать какой-то

болезненной фантазии, если они представляются нам точно сквозь какое-то

цветное стекло, в странном колорите, придающем им призрачный вид, – то на все

это, как и на его личный характер, действовала, без сомнения, его несчастная

болезнь, особенно развивавшаяся по возвращении из Сибири. Я уверен, что

близкие друзья покойного Достоевского, которые знали его хорошо и долго, согласятся со мною, что заметная в нем иногда несообщительность и резкость

вовсе не были следствием гордости или слишком высокого мнения его о себе.

<...>

П. И. ВЕЙНБЕРГ

Петр Исаевич Вейнберг (1831-1908) – историк литературы, поэт и

переводчик, сотрудник "Искры" и других периодических изданий (см. о нем

"Поэты "Искры", Л. 1955, т. 2, стр. 617 и далее). С Достоевским познакомился

вскоре после возвращения того в конце 1859 года из ссылки. В начале 60-х годов

оба они активно участвовали в деятельности Литературного фонда. Спектакль, о

котором рассказывает Вейнберг, состоялся 14 апреля 1860 года (см. "XXV лет.

1859-1884. Сборник, изданный комитетом Общества для пособия нуждающимся

литераторам и ученым", СПб. 1884, стр. 431-432).

О спектакле говорит, несколько перепутав события, Л. Ф. Пантелеев

("Воспоминания", Гослитиздат, М. 1958, стр. 229-231). Отклики на спектакль см.

С, 1860, N 4 – "Современное обозрение", стр. 445-446; "Искра", 1860, N 17, стр.

177-179.

Весьма любопытна приведенная Вейнбергом оценка Достоевским

общественного значения роли Шпекина. Она перекликается с оценкой

"Шпекиных" в письме Белинского к Гоголю.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ СПЕКТАКЛИ

(Из моих воспоминаний)

219

<...> Сделавшись членом Фонда {1} с самого его основания и, само собой

разумеется, горячо сочувствуя его целям и деятельности, я, ввиду сочувствия к

нему и к литераторам также и со стороны общества, задумал устроить в пользу

его литературный спектакль, то есть с участием возможно большего числа

писателей.

В то время, вращаясь преимущественно в "дружининском" кружке {2}, где часто собирались все тогдашние главари литературы, я был особенно близок, между прочим, с Писемским, который, сверх своего громадного литературного

дарования, обладал еще, как говорили видевшие его в качестве актера, большим

талантом сценическим. Я сообщил ему мою мысль, он горячо ухватился за нее – и

мы начали работать. Решено было устроить два спектакля: в первый дать

"Ревизора", во второй – "Женитьбу". Понятно, что прежде всего приходилось

отыскать актеров, – и я пустился на поиски после того, как мы сообща условились, что городничего будет играть Писемский, Хлестакова – я.

Все литераторы из "больших" – а их-то участие в спектакле и было

наиболее желательно – самым сочувственным образом отнеслись к моему

предприятию, но принять участие активное, выступить в мало-мальски

ответственной роли нашлось мало охотников. Ни одному из них не приходилось

до того времени выступать на сцене, и сделать первый опыт теперь никто не

решался; не решался даже Тургенев, который игрывал в своей жизни, но теперь

почему-то уклонялся сыграть даже графа в своей "Провинциалке", которую мы

тоже собирались поставить в один вечер с "Женитьбой" {3}. А читал он эту роль

отлично... Единственным писателем из этого кружка, выказавшим полнейшую, даже горячую готовность играть – не выйти только на сцену, а именно играть, -

оказался, как это ни может показаться странным для знавших этого писателя, особенно впоследствии, – Федор Михайлович Достоевский (незадолго до того

вернувшийся в Петербург) {4}. "Дело хорошее, очень хорошее, дело даже – прямо

скажу – очень важное!" – говорил он с какою-то суетливою радостью и раза два-

три, пока шли приготовления, забегал ко мне узнавать, ладится ли все как

следует. Само собой разумеется, что и Писемский (без совета которого я не

позволял себе ничего решать) и я предоставили Федору Михайловичу полную

свободу в выборе роли, и он без всяких обдумываний остановился на роли

почтмейстера Шпекина.

"Это, – сказал он, – одна из самых высококомических ролей не только в

гоголевском, но и во всем русском репертуаре, и притом исполненная глубокого

общественного значения... Не знаю, как мне удастся с нею справиться, но играть

её буду с большим старанием и большою любовью..."

Итак, почтмейстер – Достоевский. Но как же быть с остальными ролями?

А самое главное – как утилизировать остальных "больших" писателей, без

присутствия которых и спектакль будет не в спектакль, – если принять в

соображение мысль, руководившую мною в этом устройстве? И вот мне приходит

в голову сделать их являющимися к Хлестакову, а потом и к городничему

безмолвными купцами. На это приглашение все отвечали согласием, – и вот какая

компания купцов образовалась у меня: Тургенев, Григорович, Майков, Дружинин, Краевский, Василий Курочкин! Представьте себе гордость режиссера, у которого

220

в распоряжении такие "выходные"! Но между купцами есть Абдулин, которому

приходится говорить не мало, а говорить никто из моих "выходных" не хочет.

Тогда я пишу Александру Николаевичу Островскому в Москву. "Хорошо, -

отвечает он, – с удовольствием буду играть Абдулина, только репетируйте без

меня, я приеду на две последние репетиции..." {5} Таким образом, персонал

писательский у меня обеспечен, причем еще квартального соглашается играть

только что начинающий литератор Сниткин, приобревший себе некоторую

известность в легкой юмористической прессе под псевдонимом Аммоса

Шишкина (и увы! умерший жертвою этого спектакля, потому что простудился на

нем и схватил горячку); {6} роль городничихи берет на себя известная артистка, Ирина Семеновна Кони (бывшая Сандунова); все остальные роли распределяются

уже между лицами из публики. <...>

Достоевский – которого петербургская публика узнала уже много позже

тоже как отличного чтеца – обнаружил и хорошее сценическое дарование. Я

думаю, что никто из знавших Федора Михайловича в последние годы его жизни

не может себе представить его – комиком, притом комиком тонким, умеющим

вызывать чисто гоголевский смех; а между тем это было действительно так, и

Достоевский – Шпекин был за немногими не важными исключениями

безукоризнен... Прекрасна была И. С. Кони Анною Андреевною, и – смело могу

сказать – до гениальности хорош студент здешнего университета, Ловягин, в роли

Осипа; из всей массы виденных мною Осипов (а я однажды играл Хлестакова

даже с Осипом-Мартыновым) Ловягину под пару мог бы быть разве только

Садовский.

Что касается собственно меня, то с исполнением роли Хлестакова связано

у меня воспоминание, которое, думаю, не без интереса, если и с возражением, прочтут актеры, в репертуаре которых эта роль находится.

Многих Хлестаковых видел я до тех пор, – видел и лучшего между ними,

Алексея Максимова, – и у всех, даже у такого тщательнейшего "штудировщика"

своих ролей, каким был Шумский, меня поражало исполнение сцены вранья

после завтрака, совершенно не соответствовавшее, по моему мнению, тому

положению, в которое в этой сцене поставил Хлестакова автор, не

соответствовавшее не только с внутренней, но и с внешней стороны. Все

Хлестаковы, каких я видел, повышали более или менее тон, рассказывая о своем

управлении департаментом, но к концу монолога голос их начинал ослабевать, увлечение – и вообще не сильное – сменялось постепенным впадением в

полупьяную дремоту, и слова: "ва... ва... вашество" – городничему приходилось

обращать уже к человеку, почти задремавшему. Я находил такое исполнение

фальшивым с двух, как сказано выше, сторон: с внутренней потому, что

Хлестаков, – именно потому, что он Хлестаков, – раз вообразивши себя

директором департамента с тридцатью тысячами курьеров к его услугам и видя, что его подобострастно слушают, должен непременно все более и более

закусывать удила, с полной, следовательно, невозможностью при этом перейти в

полудремотное состояние; с внешней же стороны оттого, что у самого Гоголя, в

конце этого монолога, после прерывающегося на половине слова "фельдмаршал"

поставлено в ремарке, что Хлестаков "поскальзывается". Как же может

221

поскользнуться человек, покойно сидящий в кресле? И естествен ли в городничем

страх, доводящий его даже до потери способности связно произнести два слова

перед человеком почти уснувшим, и уснувшим еще, очевидно, от опьянения?..

Имея все это в виду, я повел сцену иначе: после слов: "извольте, я принимаю... но

уж у меня..." и т. д. – я повышал тон с грозной интонацией, а через минуту после

того уже вскакивал с места и, продолжая говорить грознее и грознее, принимал

позу героически настроенного сановника, в которой и происходило

"поскальзывание", не переходившее в падение потому, что городничий с

несколькими чиновниками кидались на помощь...

Очень может быть, что (как это весьма часто случается с актерами)

исполнение не соответствовало у меня замыслу, но замысел был совершенно ясен.

Писемский на первой же репетиции вполне одобрил мое понимание этой сцены, сделав замечание только насчет нескольких чисто внешних приемов. Достоевский

– вспоминаю это с удовольствием и понятною, полагаю, гордостью – пришел в

восторг.

"Вот это Хлестаков в его трагикомическом величии!"– нервно заговорил

он и, заметив нечто вроде недоумения на лицах стоявших тут же нескольких

человек, продолжал: "Да, да, трагикомическом!.. Это слово подходит сюда как

нельзя больше!.. Именно таким самообольщающимся героем – да, героем,

непременно героем – должен быть в такую минуту Хлестаков! Иначе он не

Хлестаков!.."

И не раз впоследствии, через много лет после этого спектакля, Федор

Михайлович, при наших встречах, вспоминал об этой сцене и говорил о

необходимости исполнения ее именно в таком духе и тоне...

Но отзывами людей литературных я не удовольствовался; мне хотелось

узнать мнения специалистов, то есть актеров, и я обратился к Мартынову, ценя в

нем не только высокое, гениальное дарование, но и тончайшее критическое чутье, в котором, равно как и в его серьезном и очень обдуманном отношении к

созданию ролей, я хорошо убедился из частых и интимных бесед с этим великим

артистом, – вопреки, замечу кстати, довольно широко распространенному

мнению, что Мартынов был творец бессознательный, что всякий теоретический

взгляд на сценическое искусство был чужд ему, что он играл как бог на душу