Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

большие расчеты. Но, несмотря на все это, нельзя сказать, чтобы мы горевали.

Никто не унывал, и все готовы были смотреть на это происшествие только как на

один из крупных случаев обыкновенных литературных превратностей. До сих пор

дело у нас шло очень весело и успешно; поэтому мы рассчитывали, что и вперед

мы успеем еще десять раз поднять его и добиться еще лучших результатов. Гром, который поднялся в литературных кружках и в обществе, представлял и свою

выгодную сторону – распространение нашей известности в публике. Этим

утешениям и надеждам, однако же, далеко не суждено было сбыться в таких

размерах, как мы предполагали.

Решительный поворот делу дала наконец заметка, помещенная в "Русском

вестнике". Редакция "Московских ведомостей", чувствуя себя в некоторой мере

виноватою, усиленно хлопотала о том, чтобы помочь беде, и после всяческих

настояний у министра П. А. Валуева добилась наконец того, что ей, но только ей

одной, дана была возможность объяснить возникшую путаницу. Это объяснение

явилось в майской книжке "Русского вестника"; но так как хлопоты долго

тянулись, а редакция не хотела выпускать книжки без своего объяснения, то эта

майская книжка была подписана цензором лишь 28-го июня, следовательно

явилась в свет в начале июля. Заметка называлась "По поводу статьи "Роковой

вопрос" и отличалась обыкновенным мастерством. В ней я был осыпан упреками, очень резкими по форме, но мало обидными по содержанию; решительно

отвергались и опровергались все положения моей статьи, но вместе столь же

решительно утверждалась и доказывалась ее невинность {51}. Таким образом, было сделано полное удовлетворение всем, негодовавшим на статью и доведшим

дело до запрещения журнала, и в то же время редакция "Времени" и я были

ограждены от всяких дальнейших дурных последствий. Только настояниям

"Русского вестника" и его заметке следует, кажется, приписывать и то, что никого

из нас больше не трогали, и то, что через восемь месяцев Михаилу Михайловичу

Достоевскому дозволено было начать новый журнал.

Однако же я с этих пор попал на замечание и состоял на нем лет

пятнадцать, так что два или три раза, когда издатели журналов предлагали мне

редакторство, цензура отказывалась утвердить меня в звании редактора. <...> XI

Вторая поездка за границу

Летом 1863 года, вероятно к концу лета {52}, Федор Михайлович уехал за

границу. Предыдущая поездка была так полезна для его здоровья, что он с тех пор

202

постоянно стремился за границу, когда чувствовал нужду поправиться и

освежиться. Какая тут была причина– перемена ли воздуха или перемена его

изнурительного образа жизни, но только эти поездки были для него спасением; польза их доказывалась мерилом, в котором не могло быть никакого сомнения, -

быстрым уменьшением числа припадков.

Судя по всему, что могу припомнить, и по всем обстоятельствам дела,

Федор Михайлович взял с собою достаточно денег для поездки, но за границею

попробовал поиграть в рулетку и проигрался {53}. Он познакомился с рулеткой

еще в первую поездку, прежде чем доехал до Парижа, и тогда выиграл тысяч

одиннадцать франков, что, разумеется, было очень кстати для путешественника.

Но эта первая удача уже больше не повторялась, а разве только вводила его в

соблазн. В рулетке он не видел для себя ничего дурного, так как романисту было

не лишнее испытать эту забаву и познакомиться с нравами тех мест и людей, где

она происходит. Действительно, благодаря этому знакомству мы имеем повесть

"Игрок", где дело изображено с совершенною живостью.

Как бы то ни было, в конце сентября я получил от него <...> письмо, <...> оно рисует почти все тогдашние обстоятельства и характеризует его собственные

приемы и обычаи {54}.

В этом письме отражаются и обыкновенные затруднения, среди которых

жил Федор Михайлович, и его манера кабалить себя для добывания средств, и

приемы его просьб, излагаемых с волнением и настойчивостию, с повторениями, подробными пояснениями и вариациями. Из письма видно также, что наша

редакция была в дурном положении. Дело в том, что Михаил Михайлович, как и

многое множество наших дворян, имел очень мало свойств делового человека.

Жизнь он вел скромную и был гораздо осмотрительнее Федора Михайловича; но

он имел большое семейство, и фабрика его давно уже шла в убыток, давая ему

только опору для поддержания кредита и постепенного наращения долгов. Когда

журнал пошел с чрезвычайным успехом, он постарался развязаться с невыгодным

делом, уплатил долги и продал фабрику. В начале 1863 года я помню, как он

похвалился этим, показывая кипу разорванных векселей. Расчет его был очень

хороший, но когда неожиданно стряслось запрещение журнала, он оказался вдруг

и без денег, и без всякого торгового дела. Удар для него был страшный; между

тем мы, сотрудники, не зная его дел и занятые нашими литературными

мечтаниями, не догадывались об его беде и даже сердились на него, рассчитывая, что деньги четырех тысяч подписчиков не могли же все уйти на первые четыре

книжки журнала и что, следовательно, он напрасно охает и жалуется.

Получив <...> письмо, я сейчас же отправился к П. Д. Боборыкину, и он

объявил мне, что дело самое подходящее и что он может дать денег. Он был в это

время редактором "Библиотеки для чтения" и с великим усердием старался

поднять этот журнал. К 1863 году знаменитая "Библиотека" так упала, что у нее

оказалось только несколько сотен подписчиков. Если не ошибаюсь, с третьей

книжки редакторство принял на себя Петр Дмитриевич. Поднимать падающее и

начинать дело совершенно не вовремя было в высшей степени не расчетливо; и

действительно, много денег и трудов были погублены в этом деле. Но работа шла

203

тогда горячо, и редактор постарался не упустить такого сотрудника, как Федор

Михайлович.

На другой день зашел ко мне Михайло Михайлович и выведал у меня и

данное поручение, и мои переговоры. Он просил меня приостановиться, говоря, что, может быть, успеет сам найти деньги. Разумеется, ему жаль было и брата и

повести, которая без этого пошла бы в его собственный, ожидаемый им журнал

{55}. Я имел жестокость отвечать, что не могу ждать, и вечером же сказал П. Д.

Боборыкину, чтобы он не медлил. На третий день дело было кончено; Михайло

Михайлович отказался от соперничества и послал брату чужие деньги.

Этой запроданной повести, однако, не суждено было явиться в

"Библиотеке для чтения". Редактор долго ее ждал, наконец, когда началась

"Эпоха", стал требовать денег назад и не скоро их получил. Такой ход дела был

очень неприятен, и, по неведению, я винил тут все бедного Михаила

Михайловича. Что касается до Федора Михайловича, то исполнить обещание ему

помешали самые уважительные причины. Его жена, Марья Дмитриевна, умирала, и он должен был находиться при ней, то есть в Москве, куда доктора

посоветовали перевезти ее. Вопрос был уже не об излечении, а только об

облегчении болезни; чахотка достигла последней степени {56}.

XII

Разрешение нового журнала

Не могу сказать, когда именно Федор Михайлович вернулся из-за границы

и переехал в Москву к Марье Дмитриевне. Но сохранилось его письмо к Михаилу

Михайловичу из первых дней этого времени {57}.

О хлопотах по журналу, которые упоминаются в этом письме, память

сохранила мне мало подробностей. Помню только, что цензурное ведомство

оказалось необыкновенно тугим. Случай с "Роковым вопросом", очевидно, сбил

цензуру с толку. Так как промах оказался там, где она вовсе не ожидала (статья

была процензурована, как все, что тогда печаталось, и не встретила ни малейшего

затруднения), то цензура уже не знала, что ей останавливать и что запрещать, и

удесятерила свою строгость. Название "Правда" показалось прямым намеком и не

было допущено; точно так было признано опасным название "Дело" и другие

подобные; после долгих переговоров редакция скрепя сердце остановилась на

неудачном названии "Эпоха", в котором наконец цензура не нашла ничего

неудобного. Нерусское название было очень неприятно; нас сердило, когда

попадались читатели, которые с трудом его запоминали, произносили "Эпоха", смешивали с "Эхо" и т. д.

Кроме того, помню, что разрешение журнала все оттягивалось и

оттягивалось. Почему-то принят был срок восьми месяцев со времени

запрещения. По этому счету новому журналу позволено было выходить с января

1864 года; но за разными проволочками, измучившими всех нас, объявление об

204

издании "Эпохи" могло появиться в "С.-Петербургских ведомостях" только 31

января 1864 года {58}. <...>

Объявление мастерское, именно такое, о каком питал замыслы Федор

Михайлович. Ничего яснее нельзя было желать, особенно когда вверху стояло

крупными буквами: "О подписке на журнал "Эпоха" и о расчете с подписчиками

"Времени". Но тут же видна и ошибка, сделанная прежде. Если только сто

подписчиков требовали возвращения денег, то тысячи других, не писавших писем

в редакцию, наверное, ждали, однако, от нее какого-нибудь удовлетворения или

хоть отзыва и, конечно, сердились, не находя в газетах никакого обращения к

себе. За этим последовал целый ряд других ошибок и несчастий, и дело стало

идти все хуже и хуже.

Постараюсь перечислить этот ряд несчастий и неудач отчасти потому, что

они имели большое значение для Федора Михайловича, отчасти для того, чтобы

указать черты тогдашнего хода литературы и даже вообще черты падения

журналов, дела, как известно, очень обыкновенного у нас.

Братья Достоевские принадлежали к числу людей непрактичных, или

мало практичных. <...> Михаила Михайловича нельзя было считать человеком

вполне непрактичным; он был довольно осмотрителен и предусмотрителен.

Федор же Михайлович, несмотря на свой быстрый ум, несмотря на возвышенные

цели, которых всегда держался в своей деятельности и в своем поведении, или, скорее – именно по причине этих возвышенных целей, – чрезвычайно страдал

непрактичностию; когда он вел дело, он вел его очень хорошо; но он делал это

порывами, очень короткими, легко утешался и останавливался, и хаос возрастал

вокруг него ежеминутно. "Эпоха" была начата ни с чем; через год, когда она

кончилась (второю книжкою 1865), на нее была убита не только вся подписка, но

и та доля наследства, которая приходилась братьям от богатой московской

родственницы (кажется, по десять тысяч рублей на каждого) и которую они

выпросили вперед, и, сверх того, пятнадцать тысяч рублей долга, с которым

остался Федор Михайлович после прекращения журнала {59}.

XIII

"Эпоха" и ее падение

Началась «Эпоха» в очень неблагоприятных обстоятельствах. Федор

Михайлович был в Москве, у постели умирающей жены и сам больной, так что не

успел ничего написать. Мою статью "Перелом" запретила напуганная цензура, вообще очень подозрительно следившая за "Эпохою", а меня считавшая

чрезвычайно опасным, так что не пропускала тех самых моих статей, в которых я

рвался заявить свой патриотизм и снять с себя обидное обвинение. Все

сотрудники были в каком-то разброде. Но главное – переменилось настроение

публики и литературы. <...>

При таких обстоятельствах требовалась особенная энергия со стороны

редакции. Между тем Михайло Михайлович действовал вяло, может быть

205

измученный предшествовавшими волнениями, а может быть уже носивший в себе

ту болезнь, которая скоро должна была свести его в могилу. Тут очень повредило

делу и воспоминание о блестящем успехе "Времени". Во все продолжение

"Эпохи" оба Достоевские никак не хотели верить, чтобы их могла постигнуть

неудача, и были поэтому часто очень небрежны. Как бы то ни было, первая

книжка "Эпохи", которая могла бы явиться уже в феврале, особенно если бы была

заранее подготовлена, не явилась и в первой половине марта; вместо того решено

было издать двойную книжку за январь и за февраль, но и эта двойная книжка

явилась лишь к началу апреля. Объявление об ее выходе напечатано в "С.-

Петербургских ведомостях" 24 марта 1864 года. Разумеется, тогда подписка на

журналы давно состоялась, и публика, выбитая из старой колеи, не обратила

никакого внимания на новое литературное явление {60}.

Из этого отрывка ясно видны и жалкий вид нашего двойного номера, и

одна из причин этого жалкого вида – строгость и растерянность цензуры. Но

другая причина была небрежность редакции: и дурная обертка, и избитый шрифт, и плохая бумага, и обилие опечаток – все было до крайности неприятно и ничем

не извинялось. Подобных неисправностей никогда не допускали журналы,

умевшие пользоваться успехом и поддерживать его. Например, "Современник", какие бы слабые и пустые книжки ни случалось ему выпускать, всегда отличался

блестящею наружностию и по части корректуры был замечательно исправен.

Так потянулась "Эпоха" и дальше: вяло, неопрятно, запаздывая книжками.

Она велась, собственно, так же, как и "Время", но прежде все само собою шло

хорошо, а теперь точно так же все само собою шло дурно. Между тем последовал

ряд смертей: Марьи Дмитриевны, Михаила Михайловича и Ап. Григорьева.

Марья Дмитриевна умерла 16-го апреля, и Федор Михайлович сейчас же переехал

в Петербург. 10-го июня неожиданно умер Михайло Михайлович, хворавший

очень недолго и бывший почти все время болезни на ногах.

Это было жестоким ударом. Журнал, и без того запоздавший, остановился

на два месяца, пока был найден и утвержден новый редактор и приведены дела в

порядок. Задержка со стороны цензуры, не имевшей никакой причины

торопиться, была очень значительна по времени. Подходящие литературные

имена состояли в подозрении у цензуры, и потому редактором попросили стать

Александра Устиновича Порецкого {61}, служившего в лесном департаменте, человека неизвестного в литературе, но очень умного и образованного,

отличавшегося, сверх того, редкими душевными качествами, безукоризненной

добротою и чистотою сердца. Сочувствуя всею душою направлению "Эпохи", он

взял на себя официальное редакторство, тогда как всем делом заправлял, разумеется, Федор Михайлович. Кстати: в публике, не слишком внимательной к

именам, произошла путаница, и многие считали тогда умершим Федора

Михайловича, то есть знаменитого Достоевского. Поэтому Федор Михайлович

должен был употреблять даже особые старания, всячески давая знать, что он, известный писатель, жив, а умер его брат.

В руках Федора Михайловича дело тотчас пошло иначе; он повел его

довольно энергически, с тою заботливостию, которою он отличался в этого рода

работах. К сожалению, эта энергия должна была устремиться на цели

206

несущественные для дела и была потрачена понапрасну. Предполагалось, что

главная задача состоит в том, чтобы додать книжки за начатый год и, войдя в

сроки, собрать новую подписку, то есть, судя по-прежнему, получить тысячи

четыре подписчиков или больше. Тогда все дело пошло бы опять хорошо и все

затраты и хлопоты были бы вознаграждены. И вот книжки выходили за

книжками; в последние месяцы 1864 года редакция выпускала по две книжки в

месяц, так что январь 1865 года вышел уже 13-го февраля, а февраль – в марте.

Типография и бумага были также изменены; корректура была исправная; мало

того – книжки, очевидно, росли в объеме, и январская книга 1864 года дошла чуть

не до сорока печатных листов вместо обещаемых двадцати пяти {Приведу здесь

время цензурных разрешений, как оно помечено на книжках. Мартовская книжка

разрешена 23 апреля, майская – 7 июля, июньская – 20 августа, июльская – 19

сентября, августовская – 22 октября, сентябрьская – 22 ноября, октябрьская – 24

октября (!), ноябрьская – 24 декабря, декабрьская – 25 января 1865 года. Эти

пометки не могут, однако, точно указывать времени, потому что делались то при

начале печатания книжки (на первом ее листе), то при конце (на последнем

листе). Беспорядок был так велик, что на октябрьской книжке поставлено: 24

октября, очевидно, вместо 24 ноября; на обертке июньской книжки стояло: N 6, июль, и выше: журнал, издаваемый семейством М. М. Достоевского. (Прим. Н. Н.

Страхова.)}.

Но чем старательнее были выполнены внешние условия издания, тем

меньше имела редакция времени и сил для выполнения внутренних его условий, и

публика не могла этого не заметить, особенно при таких огромных размерах всего

этого литературного явления. Книжки составлялись с большим толком и вкусом; Федор Михайлович не мог поместить какой-нибудь вполне негодной вещи; но и

ничего выдающегося в них не было, – сам он не мог писать и неоткуда было взять

замечательных вещей для стольких номеров. Главное же, эти книжки не

представляли никакой современности, ничего важного для текущей минуты; это

были простые сборники, хотя и возможные для чтения, но ничем к себе не

привлекающие {62}. Чем чаще они выходили, чем толще были, тем яснее это

становилось. Публика не могла чувствовать к ним расположения, так как она в

значительной мере читает по обязанности, для того, чтобы иметь понятие об

авторе или книге, чтобы следить за вопросами, чтобы иметь возможность

говорить и судить и т. д. Следовательно, книга не будет читаться, если у читателя

нет заранее никаких побуждений для ее чтения. И вот таких-то восемь или десять

книг было издано редакциею "Эпохи". Частое появление их только утомляло

внимание публики и литературы, которого ни одна из них и не могла и не

успевала остановить на себе.

Содержанию книжек вредили не только совершенно ненужная строгость

цензуры и отсутствие статей самого Федора Михайловича. В сентябре 1864 года

умер Ап. Григорьев, статьи которого были так важны для журнала. Правда, публика почти не читала их, как не читает и до сих пор; но в наших глазах и для

серьезных литераторов они придавали вес и цвет журналу. Два ряда его писем, напечатанные мною после его смерти, принадлежат, конечно, к истинным

украшениям "Эпохи".

207

Наконец, была еще сторона, необыкновенно вредившая ходу дела, -

именно беспорядок в хозяйственной части, в рассылке журнала, в скором и

точном удовлетворении подписчиков. Дело шло так плохо, что пришлось

публично извиняться перед подписчиками. <...>

Зло, которым страдала редакция, очевидно, досталось Федору

Михайловичу по наследству, и при нем оно не только не исцелилось, а

увеличилось. Хозяйство не было непосредственно в его руках, и он не хотел брать

его крепче в свои руки, не чувствуя к нему охоты и считая литературную сторону

важнее. Касса редакции в это время была очень скудна, часто совсем пуста; следовательно, всякое движение в хозяйстве задерживалось. Под конец, в самую

важную минуту новой подписки, было много случаев, что требования

подписчиков, поступавшие в редакцию, вовсе не доходили до редактора.

И при всем этом – дело удивительное! – на "Эпоху" 1865 года все-таки

набралось 1300 подписчиков, то есть число, с которым мог бы с некоторым

трудом начинать и вести издание новый журнал. Но старый журнал,

обремененный сделанными затратами, не мог выдержать. После февральской

книжки в редакции не оказалось ни копейки денег, никакой возможности платить

сотрудникам, за бумагу, в типографию. Все рассыпалось и разлетелось; семейство

Михаила Михайловича осталось без всяких средств, и Федор Михайлович остался

с огромным долгом в пятнадцать тысяч.

Так погибла "Эпоха". Рассказывая ее историю, я не упомянул об одном

обстоятельстве, имевшем тоже свое значение, – именно об отношении к журналу

остальной литературы, то есть главным образом петербургских издании,

составлявших, как и до сих пор, огромное большинство периодической печати.

Отношение это с начала и до конца было враждебное, и, вследствие стараний

самой "Эпохи", вражда эта возрастала и разгоралась с каждым месяцем {63}. Во

"Времени", несмотря на бывшую полемику с "Современником", в конце 1862 года

(в сентябрьской книжке) была еще помещена статья Щедрина, а в первой книжке

1863 года явилось стихотворение Некрасова "Смерть Прокла" {64}. Но "Эпоха"

уже не имела ничего общего с "Современником". Направление ее было уже

сознательно славянофильским; припоминаю, как однажды Федор Михайлович по

поводу какой-то статьи в защиту "Дня" прямо сказал: "Это хорошо; нужно

помогать ему сколько можем". Разрыв с нигилистическим направлением был

полный, и против него исключительно направилась полемика, до которой Федор

Михайлович вообще был большой охотник. Он имел дар язвительности, иногда

очень веселой, и еще в последних книжках "Времени" очень остроумно задел

Щедрина {65}, хотя не по вопросу, касавшемуся направления. Между тем не

только Щедрин, бывший с 1863 года присяжным сотрудником "Современника", внес в него свое остроумие и глумление, но в 1864 году этот журнал вообще стал

заниматься полемикой в неслыханных дотоле и неповторявшихся потом размерах

{66}. Поднялась ужасная война, которую "Эпоха" сперва весело поддерживала, но

в которой наконец принуждена была остаться позади своих противников, так как

не могла поравняться с ними ни в задоре и резкости выражений, ни во множестве

печатных листов, усыпанных этими выражениями. За "Современником" тянули в

ту же сторону другие издания. Для людей, исполненных гражданских порывов и

208

не имеющих ни уменья, ни возможности в чем-нибудь их выразить, ничего не

могло быть удобнее, как отыскать себе врага в собственной сфере и приняться

всячески его казнить. Полемика становится, таким образом, гражданским

занятием, и вот благороднейшая причина, по которой она иногда так разрастается.

В этой чернильной войне "Эпоха" вела себя почти безукоризненно, оставаясь на

чисто литературной почве и имея в виду всегда принципы, и потому, конечно, была слабее противников, которым не было счета и которые разрешали себе не

только всякое глумление и ругательство, например, называли своих оппонентов

ракалиями, бутербродами, стрижами и т. п., но и позволяли себе намеки на то, что

мы не честны, угодники правительства, доносчики и т. д. Помню, как бедный

Михаил Михайлович был огорчен, когда его "расчет с подписчиками" был где-то

продернут и доказывалось, что он обсчитал своих подписчиков <...> {67}

XI

Тяжелый год. – "Преступление и наказание"

Летом 1865 года, в конце июля, Федор Михайлович уехал за границу. В

сентябре и октябре он жил в Висбадене (см. письма к Врангелю). В ноябре он уже

опять был в Петербурге и оставался здесь весь 1866 год. Этот год имел в его

жизни большое значение. С января стал появляться в "Русском вестнике" роман

"Преступление и наказание", а осенью, 4-го октября 1866 года, Федор

Михайлович познакомился с Анной Григорьевной Сниткиной, своею будущею

женою {68}.

В продолжение всего этого времени мы с ним не видались. У нас вышла

первая размолвка, о которой не стану рассказывать. Отчасти, но лишь в самой

ничтожной части, тут участвовали и те неудовольствия и затруднения, которые

бывают при падении общего дела. Приходится делить общее несчастие, и каждый

из участников, естественно, старается, чтобы его доля была как можно меньше.

Грустно вспоминать черты эгоизма, которые таким образом обнаруживаются. Но

повторяю, дела не имели при нашей размолвке никакого существенного значения.

Нечего и говорить, что Федор Михайлович был очень внимателен к своим

сотрудникам, так что все они сохранили к нему уважение и расположение. Но он

сам был в тисках и невольно раздражался. Эта тень неудовольствия, однако же, быстро прошла. Д. В. Аверкиев и я были свидетелями со стороны Федора

Михайловича на его свадьбе, и много других сошлись в церкви и у него на дому

после совершения таинства {69}. <...>

Ставши вдовцом, он иногда, несмотря на всю тяжесть своих

обстоятельств, действительно смотрел женихом – так, по крайней мере, замечали

зоркие в этом отношении женские глаза. Эта энергия и эти жизненные стремления

достигли своей цели. Новая женитьба скоро доставила ему в полной и даже

необычайной мере то семейное счастие, которого он так желал; тогда стала легче

и успешнее и жестокая борьба с нуждою и долгами, борьба, однако же, долго

тянувшаяся и кончившаяся победою разве лишь за два, за три года до смерти

неутомимого борца. <...>

209

Впечатление, произведенное романом "Преступление и наказание", было

необычайное. Только его и читали в этом 1866 году, только об нем и говорили

охотники до чтения, говорили, обыкновенно жалуясь на подавляющую силу

романа, на тяжелое впечатление, от которого люди с здоровыми нервами почти

заболевали, а люди с слабыми нервами принуждены были оставлять чтение. Но

всего поразительнее было случившееся при этом совпадение романа с

действительностию. В то самое время, когда вышла книжка "Русского вестника" с

описанием преступления Раскольникова, в газетах появилось известие о

совершенно подобном преступлении, происшедшем в Москве. Какой-то студент

убил и ограбил ростовщика и, по всем признакам, сделал это из нигилистического

убеждения, что дозволены все средства, чтобы исправить неразумное положение

дел. Убийство было совершено, если не ошибаюсь, дня за два или за три до

появления "Преступления и наказания" {70}. Не знаю, были ли поражены этим

читатели, но Федор Михайлович очень это заметил, часто говорил об этом и

гордился таким подвигом художественной проницательности. Припоминаю я

также, что покойный М. П. Покровский {71}, много лет спустя, рассказывал, как

сильно подействовал этот роман на молодых людей, бывших в ссылке в одном из

городов Европейской России. Нашелся даже юноша, который стал на сторону

Раскольникова и некоторое время носился с мыслью совершить нечто подобное

его преступлению, и лишь потом одумался. Так верно была схвачена автором эта

логика людей, оторвавшихся от основ и дерзко идущих против собственной

совести.

Успех был чрезвычайный, но не без сопротивления. В начале 1867 года я

поместил в "Отечественных записках" разбор "Преступления и наказания", разбор, писанный очень сдержанным и сухим тоном {72}. Эта статья памятна мне

в двух отношениях. Федор Михайлович, прочитавши ее, сказал мне очень лестное

слово: "Вы одни меня поняли". Но редакция была недовольна и прямо меня

упрекнула, что я расхвалил роман по-приятельски. Я же, напротив, был виноват

именно в том, что холодно и вяло говорил о таком поразительном литературном

явлении {73}. <...>

Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

В последних числах мая или в самом начале июня 1862 года, – как пишет

Чернышевский в мемуарной заметке "Мои свидания с Ф. М. Достоевским" (1888),

"через несколько дней после пожара, истребившего Толкучий рынок" (то есть

после 28-30 мая), – к нему пришел Достоевский с просьбой осудить организаторов

грандиозных петербургских пожаров, которых Чернышевский якобы "близко

знал".

Обстановка в Петербурге была тогда очень тревожной. Опустошительные

пожары, начавшиеся 16 мая и продолжавшиеся две недели, совпали с появлением

(18 мая) прокламации "Молодая Россия", призывавшей к беспощадному, решительному, до основания, разрушению социального и политического строя

210

России, истреблению господствующего класса ("императорской партии") и

царской фамилии. Распространились – не без участия реакционной и либеральной

печати – провокационные слухи о причастности к поджогам революционной

студенческой молодежи, названные Герценом "натравливанием обманутого

народа на студентов" (Герцен, XVI, 219).

Все эти события, очевидно, и были предметом беседы Достоевского и

Чернышевского, как о том свидетельствуют их воспоминания (хотя относительно

повода посещения они и расходятся: Достоевский называет таким поводом

появление прокламации "Молодая Россия" {"Дневник писателя" за 1873 год, глава "Нечто личное".}, Чернышевский – петербургские пожары).

В. Н. Шаганов передает слышанный им в ссылке от Чернышевского

рассказ о посещении его Достоевским, совпадающий, в общем, с позднейшей

мемуарной заметкой Чернышевского: "В мае 1862 года, в самое время

петербургских пожаров, рано поутру врывается в квартиру Чернышевского Ф.

Достоевский и прямо обращается к нему со следующими словами: "Николай

Гаврилович, ради самого господа, прикажите остановить пожары!.." Большого

труда тогда стоило, говорил Чернышевский, что-нибудь объяснить Ф.

Достоевскому. Он ничему верить не хотел и, кажется, с этим неверием, с этим

отчаянием в душе убежал обратно" (Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях

современников, т. 2, Саратов, 1959, стр. 121).

В своем показании Чернышевский, арестованный через месяц после

встречи с Достоевским, 7 июля (показание дано 1 июня 1863 года), говорит о

слухах, связывавших его имя с пожарами и поджигателями: "Мне известно, что, кроме обвинений, против" которых я могу теперь прямо оправдываться, потому

что они прямо выражены, существовало против меня множество других

подозрений. Например, были слухи <...>, что я даже был участником поджога

Толкучего рынка (в конце мая 1862)" (Н. Г. Чернышевский, Поли. собр. соч., т.

XIV, М. 1949, стр. 732). Если Достоевский просил Чернышевского "удержать"

поджигателей, он так или иначе поверил слухам, будто поджоги вдохновлены

"революционной партией" (хотя, разумеется, лично Чернышевский не мог быть

для него участником поджога Толкучего рынка).

Правда, в статье "Пожары", запрещенной цензурой, редакция "Времени"

(то есть Ф. М. или М. М. Достоевские), охарактеризовав "Молодую Россию" как

"возмутительную прокламацию", "возбудившую отвращение", все же

подчеркнула недоказанность слухов о том, "что люди, производящие поджоги, – в

связи с "Молодой Россией" (Б. П. Козьмин, Бр. Достоевские и прокламация

"Молодая Россия". – "Печать и революция", 1929, кн. 2-3, стр. 71).

Позиция Достоевского в дни пожаров, безусловно, отличалась от позиции

реакционных кругов, но в то же время противостояла и революционно-

демократической оценке событий: в ней отразились отношения писателя с

революционным лагерем в начале 60-х годов. Полемизируя в 1861 году

фактически со всеми влиятельными в то время органами русской журналистики, Достоевский затронул и "Современник" (например, в статье "Г.-бов и вопрос об

искусстве"). Откровенным и очень резким выпадом против Чернышевского в

журнале Достоевских была статья Н. Н. Страхова "Еще о петербургской

211

литературе" ("Время", 1861, июнь). Позднее Достоевский специально подчеркнул, что "Время" начало с того, что не соглашалось и даже нападало на

Чернышевского и Добролюбова" ("Необходимое литературное объяснение по

поводу разных хлебных и нехлебных вопросов". – "Время", 1863, январь; ср.

Достоевский, 1928-1930, XIII, 285). Однако, когда "Русский вестник" ополчился

на "свистунов", "крикунов-мальчишек" из "Современника", Достоевский, хотя и с

оговорками, принял в ряде статей 1861 года сторону журнала Чернышевского и

Добролюбова. Это тем более знаменательно, что как раз в 1861 году

Чернышевский подвергся ожесточенным нападкам реакционной и либеральной

печати, в особенности "Русского вестника".