Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

выйти на площадь с красным знаменем". Иначе говоря, протест Достоевского

сводился только к эмоциональному порыву, и не больше того. Думается, что это

не так. А. П. Милюков сообщает, что Федор Михайлович высказывался о делах

законодательных и административных, о цензуре, о злоупотреблениях властей, и

"высказывался с неменьшей резкостью и увлечением, чем другие члены кружка".

На собраниях петрашевцев Достоевский читал письмо Белинского к Гоголю, бывшее страстным революционным манифестом той эпохи. Он готов был

приняты участие в издании обличительной литературы, во время бесед резко

осуждал крепостное право, возмущался всякими попытками идеализации

крепостничества (не случайна и позднейшая, в 1861 году, полемика Достоевского

с И. С. Аксаковым, пытавшимся доказать гуманность отношений помещиков к

крепостным {В газете И. С. Аксакова "День" утверждалось: "...в общей сложности

личные отношения помещиков и крестьян были довольно человечны".

Достоевский возмущался этой статьей: "...До какой же отупелости должен дойти

человек, чтобы быть уверенным в божеской законности крепостного права" (Ф.

М. Достоевский, Собр. соч., т. XIII, М.-Л. 1930, стр. 154).}).

В то же время нельзя не видеть и расхождения Достоевского с

революционерами уже тогда. В революционных кружках сороковых годов

изучались и пропагандировались идеи утопических социалистов Запада – Сен-

Симона, Фурье, Кабе и других. Достоевский занимал здесь особую позицию.

Знакомясь с сочинениями Фурье и Сен-Симона и сочувствуя идее уничтожения

эксплуатации человека человеком, идее равенства, Достоевский не принимал

утопических проектов организации будущего общества. "Жизнь в Икарийской

коммуне, или фаланстере, представляется ему ужаснее и противнее всякой

каторги. Конечно, – писал А. П. Милюков, – наши упорные проповедники

социализма не соглашались с ним".

12

Социалисты-утописты стремились показать преимущества организации

общественной и хозяйственной жизни на основах разума – на коллективных

отношениях людей. При этом они не были свободны от мелочной регламентации, делали попытки умозрительно предопределить весь порядок жизни будущего

общества, детали труда и быта. Это, разумеется, свидетельствовало о слабости, а

не о силе их. Научный социализм, опираясь на анализ тенденций общественного

развития, отрицательно относится к такой регламентации. Опыт истории

позволяет предвидеть основные черты отношений людей в обществе будущего.

Но научный социализм никогда не предписывал деталей устройства этого

общества. В грядущем общественном строе, где восторжествует социальная

справедливость и человек, освобожденный от экономических, политических и

духовных оков, будет хозяином всей жизни, он сам сумеет достойно определить

рамки своей деятельности, своего быта.

Достоевский не сумел исторически подойти к трудам утопистов-

социалистов. Его сознание воспротивилось тому, что некоторые утописты

ставили человека будущего общества в какие-то узкие регламентированные

рамки.

Спорил Достоевский с Белинским и петрашевцами о боге, о религии.

Белинский, как вспоминал Федор Михайлович, прямо начал с ним с атеизма.

Достоевский с детства был религиозным человеком; но он писал позднее в одном

из писем, что всю жизнь сознательно и бессознательно мучился вопросом о

существовании божьем {Ф. М. Достоевский, Письма, т. II, М.-Л. 1930, стр. 263.}.

Достоевский поддавался в чем-то под натиском страстной аргументации

Белинского, мучился сомнениями, отстаивал Христа, спорил о бессмертии души.

Мистико-фантастические ноты в "Двойнике", и особенно в "Хозяйке", свидетельствовали, что от принятия идей Белинского Достоевский переходил к

чуждым реализму и материализму мистическим тенденциям.

Большое значение имело расхождение с Белинским, как писал Федор

Михайлович, "из-за идей о литературе и направлении литературы" {Н. Ф.

Бельчиков, Достоевский в процессе петрашевцев, М. 1936, стр. 85.}. Белинский

осуждал попытки Достоевского толковать народность в мистико-фантастическом

духе. Он выступал за литературу высокоидейную, сознательную в отношении к

действительности, несущую свет истины народу. Достоевский, как он сам писал

тогда, считал обременительными эти "служебные", как он их называл, обязанности искусства.

Таким образом, круг разногласий между Достоевским и Белинским, а

затем петрашевцами был достаточно широк.

Бесполезно предполагать, как развивались бы эти противоречия, -

развитие творчества писателя было прервано насильственной рукой почти на

целых десять лет.

* * *

13

Воспоминания о пребывании Достоевского на каторге и в ссылке,

естественно, не богаты. Но мемуары П. Мартьянова, Д. Врангеля и других дают

представление о том, какие физические и нравственные лишения и муки вынес и

преодолел писатель. Воспоминания эти показывают, что Достоевский на каторге

и в ссылке сохранил энергию характера, силу личности, не потерял веру в себя.

Самым ярким свидетельством остаются "Записки из Мертвого дома" – эта

страшная летопись странствия по кругам ада русской каторги. Наиболее

тягостным испытанием была не непосильная работа, не ужасные условия жизни, а

жестокое и безжалостное унижение человека, попрание его достоинства и чести, надругательство над его личностью.

Чего стоит казенный "список государственных и политических

преступников", находящихся в Омской крепости, в котором под номером

седьмым значится Федор Достоевский, двадцати восьми лет. В графе: "Какое

знает мастерство и умеет ли грамоте", здесь написано: "чернорабочий, грамоте

знает" {К. Николаевский, Товарищи Достоевского по каторге. – "Исторический

вестник", 1898, N 1.}.

Трудно спокойно читать рассказ П. Мартьянова о том, как ослабевшего от

болезни Достоевского, которого плац-майор Кривцов застал лежащим на нарах, этот самодур приказал отвести в кордегардию и наказать розгами – только

вмешательство коменданта крепости спасло от этого садистского истязания...

Достоевский писал в 1862 году о картине Якоби "Привал арестантов":

"Арестанты в кандалах, один даже натер себе рану в них, и все без

надкандальников. Будьте уверены, что не только несколько тысяч, но даже одной

версты нельзя пройти без кожаных надкандальников, чтобы не стереть себе ногу.

А на расстоянии одного этапа и без них можно натереть тело до костей. Между

тем их нет. Вы, конечно, их забыли, а может быть, и не справились совершенно с

действительностью". Какой пережитой опыт раскрывается в частном замечании о

картине на выставке! {Ф. М. Достоевский, Собр. соч., т. XIII, М. 1930, стр. 531. В

т. XIII Собр. соч. Достоевского эта статья о выставке в Академии художеств

включена в раздел "приписываемых". Нам кажется, что по стилю, а главное, по

знанию кандальной "действительности" можно считать обоснованным мнение о

принадлежности этой статьи Достоевскому.}

Годы каторги и ссылки были для Достоевского годами перелома, все

значение которого раскрылось лишь впоследствии. В этот период усилились

религиозные тенденции в сознании Достоевского, укрепилась идея смирения

перед лицом зла, он перестал верить в революцию. Он стал идеализировать

покорность, смирение, рассматривая их как особенности русского национального

характера. В конце концов, Достоевский пришел, как писал сам, к измене своим

прежним убеждениям {Ф. М. Достоевский, Письма, т. II, М.-Л. 1930, стр. 30.}.

Достоевский говорил в 1874 году Вс. Соловьеву о значении каторги для

его духовного развития: "Мне тогда судьба помогла, меня спасла каторга. Совсем

новым человеком сделался... О! Это большое для меня было счастье: Сибирь и

каторга... Говорят, ужас, озлобление, о законности какого-то озлобления говорят?

Ужасный вздор! Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя

понял, голубчик... Христа понял... русского человека поднял и почувствовал..."

14

За годы, которые писатель провел на каторге и в солдатчине, в стране

произошли события, приведшие к еще большему размежеванию общественных

сил. Царизм понес в Крымской войне тяжелое поражение. В России назревала

революционная ситуация. Но напуганные угрозой народного восстания,

активизировались и реакционные, охранительные силы. В условиях разгула

реакции, после разгрома революции 1848 года в Западной Европе, в сознании

Достоевского окрепла мысль о незыблемости самодержавия, а революционное

движение стало представляться ему беспочвенным, бессильным, далеким от

народной жизни. Писатель сочувствовал страданиям народа, но страшился

программы Чернышевского и передовым, освободительным идеям, чем дальше, тем настойчивее, противопоставлял идею особой роли "богоносного" русского

народа, который якобы чужд революции и "вдохновляется христианскими

заповедями всепрощения и смирения.

В 1873 году в "Дневнике писателя" Достоевский рассказал о встречах с

Чернышевским, подчеркивая сердечный характер своих отношений с вождем

революционных демократов, который предстал перед писателем как человек

мягкий и радушный. Достоевский писал, что его приезд к Чернышевскому был

вызван прокламацией "Молодая Россия", призывавшей к беспощадной

революции. Согласно воспоминаниям Чернышевского ("Мои свидания с

Достоевским"), Достоевский приезжал к нему с просьбой повлиять, чтобы были

остановлены знаменитые пожары 1862 года. Пожары эти, как известно, носили

явно провокационный характер, они были нужны самодержавию, чтоб

расправиться с революционерами, возложив на них ответственность за поджоги.

Достоевский в какой-то мере поддался реакционным толкам, связывавшим имя

Чернышевского с пожарами и призывами к кровавым расправам.

Заметка "Мои свидания с Достоевским" написана в 1888 году явно в

противовес воспоминаниям автора "Дневника писателя". Достоевский в период

революционной ситуации 60-х годов выступал против идей революционной

демократии, и вернувшийся из Сибири Чернышевский счел необходимым

засвидетельствовать это противоречие идей.

* * *

В. В. Тимофеева (Починковская) рассказывает о своем знакомстве с

Достоевским: "Рука у него была холодная, сухая и как бы безжизненная. Да и все

в нем в тот день мне казалось безжизненным: вялые, точно через силу, движения, беззвучный голос, потухшие глаза, устремленные на меня двумя неподвижными

точками".

Но вот другой момент, другое настроение, другое лицо Достоевского:

"Как бы озаренное властной думой, оживленно бледное и совсем молодое, с

проникновенным взглядом глубоких потемневших глаз, с выразительно-

замкнутым очарованием тонких губ, – оно дышит торжеством своей умственной

силы, горделивым сознанием своей власти... Такого лица я больше никогда не

видала у Достоевского. Но в эти мгновения лицо его больше сказало мне о нем, 15

чем все его статьи и романы. Это было лицо великого человека, историческое

лицо".

В воспоминаниях мы часто встречаемся с разными Достоевскими. Мы

видим писателя обидчивым, мнительным, часто несдержанным, не умеющим

владеть своими чувствами. Иногда он оставлял впечатление недоброжелательного

к людям человека. Даже в кружке близких ему людей он часто появлялся

недовольный, сухо раскланиваясь, "как будто это были неприятные ему люди".

Но мемуаристы пишут и о другом Достоевском. Как рассказывает его

родственница Иванова, среди молодежи Достоевский чувствовал себя живым, веселым, задавал тон в играх и развлечениях молодежи, участвовал в ее

пирушках, сочинял шутливые стихи. Достоевский участвовал в любительской

постановке "Ревизора", исполнял роль почтмейстера Шпекина. Он оказался

комиком, "причем комиком тонким, умевшим вызвать чисто гоголевский смех".

Сколько раз, отзываясь на просьбы студентов, выступал Достоевский на

литературных вечерах. Он мог отдать последние деньги случайному человеку, не

умел отказывать, когда у него просили, и в то же время жаловался, что его

обирают, к нему плохо относятся. Доверчивость сочеталась в Достоевском с

болезненной мнительностью, нелюдимость и замкнутость – с расположенностью к

людям, простота и сердечность – с холодной недоверчивостью.

Все это не просто противоречия личности писателя, проявления

сложности и изменчивости его натуры. Это противоречия характера, который

исковеркало общество, противоречия его идеологии и творчества. У В. Г.

Короленко есть очень яркое и точное сравнение. В произведениях Достоевского,

"в искаженных отражениях, как клочки неба в черных лесных озерах", сверкают

"откровения изумительной глубины и силы". Но эти откровения односторонни, в

них нет многокрасочности здоровой жизни.

Гоголя, Толстого, Достоевского называли "искалеченными титанами

русской литературы". В этих словах заключена трагическая правда.

Да, Достоевский титан, сознание которого искалечено давлением

реакционных сил. И все же это титан художественной мысли. "Достоевский тесно

связан со всеми своими героями. Его кровь течет в их жилах. Его сердце бьется во

всех создаваемых им образах. Достоевский рождает свои образы в муках, с

учащенно бьющимся сердцем и с тяжело прерывающимся дыханием. Он идет на

преступление вместе со своими героями. Он живет с ними титанически кипучей

жизнью. Он кается вместе с ними. Он с ними, в мыслях своих, потрясает небо и

землю. И из-за этой необходимости самому переживать страшно конкретно все

новые и новые авантюры он нас потрясает так, как никто", – писал А. В.

Луначарский {А. В. Луначарский, Собр. соч. в восьми томах, т. I, M. 1963, стр.

191.}.

Достоевский как художник-психолог представлял собой редчайшее,

исключительное явление. Ему присуща была поразительная чуткость к самым

сокровенным и потаенным движениям души, способность проникать в самые

отдаленные уголки сознания и чувства, наблюдать и анализировать тончайшие

колебания психики, зарождение почти неуловимых еще представлений и их

развитие, столкновение различных стремлений в глубинах духовного мира. Эти

16

свойства производили тем более сильное впечатление, что выступали в сочетании

с другой чертой – с талантом смелой мысли, стремлением к обобщению, к своей, отчетливо выраженной концепции. Романы Достоевского называли

идеологическими романами. Писатель не боялся вторжения философии,

публицистики, не боялся диспутов, столкновения разных точек зрения. Его

произведения проникнуты духом идейных исканий. Анализ душевных движений

неотделим от синтеза, обобщений, отстаивания нравственных идей, дорогих

писателю.

В советском литературоведении обстоятельно рассмотрен вопрос о

"многоголосности" творчества Достоевского. В его произведениях звучит целый

ансамбль самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний {М. Бахтин,

Проблемы поэтики Достоевского, "Советский писатель", М. 1963; ср. А. В.

Луначарский, О "многоголосности" Достоевского (по поводу 1-го издания книги

М. Бахтина). – А. В. Луначарский, Собр. соч. в восьми томах, т. I, M. 1963; см.

также В. Шкловский, За и против, "Советский писатель". М. 1957.}.

Было бы, однако, неправильным полагать, что, разворачивая диалог,

выделяя голоса, ведущие спор pro и contra, сам писатель остается в стороне.

Какой бы сложной организацией ни были его романы, какие бы разные голоса в

них ни звучали, писатель придавал этому хору определенное единство – не на

основе примитивного дидактизма, а на основе широкого диалектического охвата

объективной действительности. В системе противоречий какое-то из

противоречий является ведущим, определяющим в конечном счете. Но именно в

конечном счете. Противоречивость произведений Достоевского всегда тяжелая, мучительная, заставляющая героев страдать, думать, искать выхода.

Писатель стремился поднимать новые жизненные пласты, откликаться на

новые явления общественного развития, показывать людям путь к более

современной и справедливой жизни. Но он не мог найти верный путь в лабиринте

противоречий.

Ему хотелось примирить противоречия, добиться их устранения, найдя

"общую почву". Еще в 1861 году в "Ряде статей о русской литературе"

Достоевский утверждал, что дворянство и народ составляют одно целое и дух

русского общества "пошире сословной вражды" {Ф. М. Достоевский, Собр. соч., т. XIII, М. 1930, стр. 41.}. Он писал, что идеал красоты человеческой – русский

народ, но тут же доказывал, что "у нас вся народность основана на христианстве"

{Ф. М. Достоевский, Письма, т. IV, М. 1959, стр. 220.}. Он хотел найти идеал

новой жизни и нового человека в православии, полагая, что нравственные идеи

формируются на основе религиозного чувства.

В своих письмах семидесятых годов Достоевский не раз говорил о

двадцатипятилетии "заблуждений" русского общества. В борьбе с этими

"заблуждениями" писатель и выдвинул свои идеи против "гордыни", в защиту

смирения и единения. С наибольшей четкостью и полнотой Достоевский

сформулировал эти идеи в знаменитой Пушкинской речи (1880). Он писал тогда

С. А. Толстой: "Главное же, я, в конце речи, дал формулу, слово примирения для

всех наших партий и указал исход к новой эре. Вот это-то все и почувствовали..."

{Ф. М. Достоевский, Письма, т. IV, М. 1959, стр. 175.}

17

Призыв к борьбе Достоевский объявлял гордыней, проявлением...

доктринерства и оторванности от народа. Он напал на тех, кто живет не в ладу с

существующей действительностью, не хочет подчиниться "народному духу", трактуемому в консервативном плане. Он заявляет ищущему свободы: "Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость". Вопрос о свободе

переносится в плоскость самовоспитания и саморазвития: "Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен, как никогда и не воображал себе".

Рассуждения Достоевского, бесспорно, несли печать реакционного

утопизма. Он доказывал, что равенство социальное, равенство в богатстве и труде

не принесет счастья – его принесет религиозное чувство, служение людям в духе

христианства. Спасение он видит в "братском согласии всех племен по Христову

евангельскому закону". Но на властные требования жизни, выдвигавшей вопрос о

земном счастье людей, эти религиозно-моральные догмы бессильны были дать

ответ.

Писатель ведет неустанную полемику с материализмом и атеизмом, видя в

них главное проявление "порчи духовной".

Душа человека представлялась писателю темным хаосом, в который

только религия может внести свет.

Идея "обуздания" индивидуализма религией, богом уводила от реальных

отношений, от общественных сил, способных активно воздействовать на сознание

людей. Положение о том, что религия связывает личность с обществом,

обуздывает зоологический индивидуализм, В. И. Ленин называл поповски-

крепостнической идеей, считал его вредным и реакционным.

Ленин спорил с Горьким, когда тот написал, что религия укрепляла

общественные связи людей. "Идея бога всегда усыпляла и притупляла

"социальные чувства", подменяя живое мертвечиной, будучи всегда идеей рабства

(худшего, безысходного рабства). Никогда идея бога не "связывала личность с

обществом", а всегда связывала угнетенные классы верой в божественность

угнетателей" {В. И. Ленин, Сочинения, изд. 4-е, т. 35, стр. 93.}.

Как справедливо заметил А. В. Луначарский, искание правды небесной,

которая оправдывает земные неправды, "могло служить формой примирения с

действительностью для проснувшихся к острой критике умов, для сердец,

начавших содрогаться при виде социального зла..." {А. В. Луначарский, Собр.

соч. в восьми томах, т. I, M. 1963, стр. 184.}.

Мысль о том, что социализм, отрицая бога, "забывает" о душе человека и

содействует его "порче", разумеется, неверна и несостоятельна. Научный

социализм дает самое глубокое, мудрое понимание исторической

действительности и подлинной роли человека. Отказавшись от религиозных

фантазий, от упований на божественные силы, именно социализм раскрывает

подлинную роль человека, его созидательную и преобразующую силу,

творческую мощь народных масс. С точки зрения научного мышления люди -

активные и сознательные творцы своих судеб, а не пассивные исполнители

потусторонних предначертаний.

Разрушение личности несли те эгоистические, собственнические

индивидуалистические силы, которые порождены буржуазно-помещичьим

18

строем. Социализм ведет борьбу с этим строем за всестороннее развитие

личности, за возвышение человека. Социализм, как величайшая творческая сила, обновляет духовную жизнь общества, строя ее на новых, передовых,

гуманистических началах и преодолевая то темное, злое, враждебное человеку, что порождалось эксплуататорским обществом.

В этом представлении об обновлении человека нет ничего утопического.

Еще Маркс страстно опровергал пессимистические взгляды Макса

Штирнера на природу человека. Этот анархический философ спрашивал: "Как

обуздать нечеловека, который ведь сидит в каждом отдельном человеке? Как

сделать, чтоб вместе с человеком не выпустить на волю и нечеловека?..

Государство, общество, человечество не могут одолеть этого дьявола".

Со всей силой научной логики Маркс показал, что "дьявол", "нечеловек" в

сознании индивида, то есть антиобщественные, антигуманные тенденции,

появились не случайно: развитие человека определяется характером

производительных сил и повседневными отношениями людей. "Нечеловеческое" -

продукт отношений буржуазного общества. Новые силы, новые отношения

социалистического общества закономерно поведут к порождению нового,

подлинно человеческого сознания. Обращение к отвлеченной, вечной и

неизменной "природе человека" ненаучно, несостоятельно. Дьявол старого, индивидуалистического сознания потеряет почву под ногами, он будет

изолирован и побежден в силу торжества в реальной жизни новых отношений

людей.

* * *

В начале семидесятых годов Достоевский создает роман «Бесы», в

котором революционное движение изображено как беспочвенная затея

политических авантюристов и шарлатанов, как сомнительная игра "нигилистов", не имеющих перед собой никаких положительных задач и великих целей.

В романе есть ядовито задуманная сцена. Маленький человечек, почтовый

чиновник Лямшин, исполняет на рояле марсельезу. Звучит мелодия

революционной борьбы, разрастается в ней народный гнев, все выше

революционная страсть – и вдруг в могучую мелодию врывается, как бы случайно, пошленький мотив сладенькой мещанской песни: "Ах, майн либер Августин..."

Марсельеза заглушает мещанскую песенку, но мелодия песенки снова возникает, звучит громче и громче, и в конце концов революционный пафос отступает перед

мещанской самодовольной пошлостью.

В этом эпизоде раскрывается структура дискредитации революции у

Достоевского. Мещанство побеждает революцию, возникая внутри ее. Ложь

против революции не обязательно бывает чистой ложью. Ложь обычно

использует для создания видимой убедительности частичку правды. Частность

выдается за целое, и какая-то деталь заслоняет все явление. Роман "Бесы" был

показателен тем, что писатель брал частную правду и из нее творил большую

ложь.

19

Самодержавие, стремясь дискредитировать революционное движение,

опубликовало материалы процесса по делу заговорщицкой анархической

организации, возглавляемой Нечаевым – агентом Бакунина. В работе К. Маркса и

Ф. Энгельса "Альянс социалистической демократии и Международное

Товарищество Рабочих" был дан подробный анализ нечаевского процесса и

устанавливалось, что эта анархистская группа по всему содержанию своей

деятельности не имеет ничего общего с революционным движением. За подписью

Маркса было опубликовано решение Генерального Совета Интернационала, в

котором заявлялось, что Нечаев никогда не имел отношения к Интернационалу, что он злоупотреблял именем Международного Товарищества Рабочих для того, чтобы "обманывать людей в России и приносить их в жертву" {К. Маркс и Ф.

Энгельс, Сочинения, изд. 2-е, т. 17, стр. 440.}.

"Революционные" фразы анархистских провокаторов искажали

революционную идею и революционную практику. "Эти всеразрушительные

анархисты, которые хотят все привести в состояние аморфности, чтобы

установить анархию в области нравственности, – писали Маркс и Энгельс, -

доводят до крайности буржуазную безнравственность". "Все мерзости, которыми

неизбежно сопровождается жизнь деклассированных выходцев из верхних

общественных слоев, провозглашаются ультрареволюционными добродетелями...

Экономическая и политическая борьба рабочих за свое освобождение заменяется

всеразрушительными актами героев уголовного мира..." {К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2-е, т. 18, стр. 415, 426.}.

Время, когда Достоевский опубликовал "Бесы" и редактировал

"Гражданин", было тем временем, когда Маркс и Энгельс вели ожесточенную

борьбу против "революционного иезуитства".

Достоевский же грязь нечаевщины, деятельность кучки анархистских

отщепенцев представил в "Бесах" как нечто характерное для освободительного

движения. Он изобразил революционеров в самых неприглядных красках, как

воплощение "нравственной порчи" русского общества.

Мы видим слабость и теоретическую несостоятельность народничества

70-х годов с его идеалистическими теориями, но ценим мужество и

самоотверженность революционеров, беззаветно боровшихся с гнетом

самодержавия и обращавшихся с призывом к народу, к крестьянству. Именами

Халтурина, Желябова, Мышкина гордится история русского освободительного

движения. И когда Достоевский отщепенцев, а то и прямых провокаторов

изображал как представителей революции, это была чудовищная неправда.

Недаром русская реакция в течение десятилетий использовала "Бесы" для

оплевывания революционного движения. Недаром мракобес и мистик

Мережковский называл Достоевского "пророком русской революции" за то, что

тот разоблачал-де "разрушительную стихию" революции.

Отношение Достоевского к социализму и революции, естественно,

вызывало тревогу и отталкивало от него передовые силы общества, в частности

молодежь.

А. Г. Достоевская вспоминает, с каким неодобрением относились многие

почитатели Достоевского к его участию в реакционном "Гражданине", издании

20

князя Мещерского; правда, она называет такое отношение "странным", удивляется "недружелюбности". В мемуарах В. В. Тимофеевой (Починковской), Летковой-Султановой более определенно показано, чем объяснялось это

"неодобрение": передовая молодежь сурово осуждала поворот писателя в сторону

охранительных сил, его связь с такими деятелями, как Победоносцев, Катков, Суворин. Победоносцев подчеркивал, что некоторые страницы в "Братьях

Карамазовых" написаны по его "указаниям". Сам Достоевский писал

Победоносцеву: "Действительно имею, что сказать – и именно как Вы бы

желали..." {Ф. М. Достоевский, Письма, т. IV. М., 1959, стр. 103.} Больно думать, что этот холодный и злобный мракобес, чье леденящее прикосновение

замораживало все живое, наложил свою печать на произведение такого писателя, как Достоевский.

Е. Леткова-Султанова рассказывает, что молодежь ставила в упрек

писателю его ретроградство и славянофильство. Достоевский занимал в

общественной и политической жизни того времени большое место, и молодежь не

могла не отзываться на его слова и приговоры. Писателю ставили в вину его

националистические высказывания, его обвинения поляков и евреев, отношение к

балканской войне. Молодежь отвергала его проповедь "союза царя с народом

своим".

Вспоминая Пушкинскую речь писателя, Е. Леткова не умалчивает, что

призывы к смирению, скептическое отношение к "гордым" героям – скитальцам и

отрицателям – вызывали у молодежи дух протеста "Я слушала и злилась. Ирония, с какой Достоевский говорил об Алеко, мучила: левая молодежь "встала на дыбы"

от слов Достоевского". "Время было боевое, и молодежь была беспощадна".

Воспоминания Летковой показывают, с каким ожесточением кипела

идейная борьба, сталкивались страсти при обсуждении романов Достоевского, публицистических статей, "Дневника писателя".

Встретила осуждение и поддержка Достоевским православной церкви,

скомпрометировавшей себя прислужничеством самодержавию.

Достоевский писал о монастыре – как оплоте спасения, убежище от

неправды века, а И. Е. Репин возмущался – "И что за симпатии к монастырям".

Репин писал тогда свою картину "Крестный ход в Курской губернии". Церковь

изображалась им как орудие подавления мысли, с церковью было связано

духовное и социальное рабство, темнота и униженность народа – это было прямо

противоположно тому, что писал Достоевский. Л. Толстой говорил в 1883 году

Русанову о Достоевском последних лет его жизни: "У него какое-то странное

смешение высокого христианского учения с проповедованием войны и

преклонением пред государством, правительством и попами" {"Лев Толстой об

искусстве и литературе", М. 1958, т. 2, стр. 105.}.

Но было бы неправильно рассматривать Достоевского этих лет только как

литературного выразителя реакционных идей. В одном из писем Победоносцеву

Достоевский делится наблюдениями своем литературном положении: "Человек, пишущий зауряд против европейских начал, компрометировавший себя навеки

"Бесами", то есть ретроградством и обскурантизмом – как этот человек <...> все-

21

таки признан молодежью нашей, вот этой расшатанной нигилятиной и проч.?"

{Ф. М. Достоевский, Письма, т. IV, М. 1959, стр. 109.}

Русское общество проявило глубокую объективность и справедливость в

отношении к Достоевскому. Передовые умы не могли отдать реакции великого

писателя, они видели, что в его произведениях заключены такие мысли и страсти, которые не могут согласовываться с мертвящей "победоносцевщиной".

Есть интересные воспоминания о Достоевском журналиста и литератора

Е. Н. Опочинина, относящиеся к 1879-1880 годам. Опочинин рассказывает, в

частности, о своей беседе со священником отцом Алексием, ретроградом,

деятельным служителем православия.

Алексий, как он предстает в записках Опочинина, – своеобразная

личность. Он собирался в Китай, чтобы проповедовать там Евангелие и обращать

китайцев в православие. Готовясь к поездке, он написал довольно много икон, на

которых распространенное в Китае изображение младенца Будды сближалось с

младенцем Христом.

– А не будет это как бы обманом? – спросил автор воспоминаний.

"– Нет, – говорит. – Какой же тут может быть обман?

Однако вздохнул и тихо вымолвил:

– Для истины, для ее проповедания – всякие пути дозволены".

Опочинин подумал, что, вероятно, отец Алексий признал бы

"дозволительными" и костры и пытки, практиковавшиеся прежде для

проповедования и утверждения "истины".

Этот священник высказал молодому литератору свое мнение о

Достоевском, которым раньше увлекался, чуть не мудрецом считал, а потом стал

осуждать с изуверской категоричностью:

"Вредный это писатель! Тем вредный, что в произведениях своих

прельстительность жизни возвеличивает и к ней, к жизни-то, старается всех

привлечь. Это учитель от жизни, от плоти, а не от Духа. От жизни же людей

отвращать надо, надо, чтоб они в ней постигали духовность, а не погрязали по